В этой истории нет ничего придуманного. Сон и явь переплелись однажды, чтобы такой необычной Встречей засвидетельствовать маловерной душе о ее предназначении, о бытии Божьем, о Его благом Промысле. Судьбы Божии – глубины, потерянные в Божественных сокровищах, не для всех достижимо их познание. Иногда «хранимые во тьме сокровища и сокрытые богатства» открываются по данному Творцом обетованию, но всегда ли мы слышим и понимаем, к чему призывает и о чем свидетельствует Чудо?
Разрушенный, голодный, напуганный город... От тех лет остался грубо отесанный крест на сглаженном Временем могильном холме полузабытого сегодня кладбища. «Здесь покоится раб Божий, казак станицы Сенгилеевской, зарубленный… в … 1918 года». Сегодня просыпается молодая листва, и душа замирает перед открывающей тайны Историей. А вчера это город, озябший и продрогший после расправы над мальчишками-офицерами, город, содрогнувшийся от убийства старика-генерала, город, притихший и ждущий пришествия Неведомого.
Поднимаясь по скорбной лестнице к измученному Собору, я шла по обрывкам документов, судеб, книг... Робкий последний снежок слезой Вечной памяти кутал колотые штыками иконы, расстрелянный лик Матери с приникшим к ее плечу Младенцем. Ветер причудливо закручивал снежинки в траурные кружева, и виделись сквозь их кисею скорбные глаза плачущих хранителей - ангелов Храма-исповедника.
Снег... Снег… В звенящей тишине спрессованного Времени, заметая мои следы, неслышно он ложился на россыпи листов развороченных исповедных росписей, на тела ушедших к Богу Его служителей, на залитые кровью Новомученников богослужебные книги.
«Веч-на-я па-мять… Веч-на-я па-мять», - во всеобщем ожесточении всех против всех творили панихиду колокола, растревоженные ветром на осиротевшей колокольне. «Ну как же так, Господи? Почему»? – замер крик, оглушенный выстрелами на окраине города. «Господи, как же зябко идти средь взятых в Твои селения судеб… Как зябко»…
Оно лежало в мутной жиже рядом со ступеньками перед входом в Собор. Чей-то каблук с остервенением смял оклад, рассыпав мириадами крошек Лик Воскресшего. С ненавистью разбил фарфоровые образа Апостолов, искомкав, замызгав грязью расстрельного оврага святые письмена… Восемьдесят лет назад я с трепетом склоняюсь над Книгой, озябшей ладонью стирая снежные слезы, след грубого солдатского сапога с едва заметного образа Богослова… И просыпаюсь от слез, опаливших покаянием душу.
Более полутора десятка лет прошло, многое забылось, стерлось из хрупкой человеческой памяти. Только имена замученных за Бога, Россию и любовь тревожили обывательский мой покой. Врывались со страниц архивных документов и чудом обретенных спустя век фотографий. Поиски их бросали из одного конца Родины в другой ее конец, в скрипучие плацкартные вагоны, в повседневную суету человеческих слабостей, в глухие необъятные книгохранилища.
Как библиотечного «долгожителя», после очередного визита журналистов, однажды меня попросили помочь перенести в хранилище стопку православных богослужебных книг «музейного значения». Библия, Псалтирь, Часослов. И Евангелие…
Кованый каблук с остервенением смял оклад, рассыпав мириадами крошек Лик Воскресшего. С ненавистью разбил фарфоровые образа Апостолов, искомкав, замызгав грязью расстрельного оврага святые письмена… Почти девяносто лет спустя, наяву, обжигаясь Святыней, я с трепетом прикасалась к Книге, стирая падающие на едва заметный образ Богослова и глубокую вмятину от солдатского сапога слезы … Чудом уцелевшее в исторических вихрях и нашедшее приют на библиотечных полках Евангелие когда-то покоилось на Престоле мученика - Собора.
А за окнами библиотеки шумел все забывший, спешащий в суету и не помнящий своего Прошлого город. «Блажени не видевшие и уверовавшие»…
У Бога нет ничего невозможного.