- А туда дальше и направо, там как раз дом мой будет, то есть бабушкин. Сейчас, сейчас... Вот на перевал поднимемся. Покажу!
Тамарка журчала, вызванивала радостно, и Труфанов укорил себя, что две недели тянул с поездкой. Даже не две, а больше... Дней двадцать прошло, однако, с той минуты, когда он машинально вскрыл письмо и удивился. «Уважаемая Тамара Олеговна!» – стояло на первой строчке.
Мозгуй перевернул конверт и только тогда сообразил, что письмецо пришло из Верхключинского сельсовета, с которым никаких дел ему иметь не приходилось, да и не могло их быть. И ещё подумал: «Ну, вот и Томке письма сюда шлют», а это открытие обрадовало. За четыре месяца
проживания Тамары Олеговны в этом доме, она всё ходила по нему с опаской, старалась быть незаметной и даже прицыкивала на шумную ребятню. И мчалась на первый еле заметный всхлип Насти или Дениски – не дай Бог потревожат хозяина. Сама же быть хозяйкой Томка не желала
или не могла. Она и подарки откровенно дорогие принимала так, словно он ей горсть медяков у паперти подал – с благодарностью и покорностью.
– Спасибо, Саша. – отвечала неизменно.
Но всё же примеряла и стояла, закаменев, боясь шелохнуться у большого зеркала.
- Ну, тебе нравится?
- Да...
Но видела ли она себя в отражении огромного зеркала? Замечала ли, как властно окутывает её новая одежда во флёр иной жизни, дорогой и сытой?
Кто знает...
А он всё ждал и ждал, когда вдруг взвизгнет она от восторга, ахнет, повиснет на шее... Чёрт знает что ещё выкинет! Но оживёт и станет тёплой, обычной, понятной, может быть – капризной, но его женщиной.
- Ребёночка бы вам...- проронила как-то раз всё понимающая Макарьевна.
Он рассмеялся :куда уж больше? Но чем дальше, тем вернее понимал, что Макарьевна была права: сколько же можно держать в кулаке рвущуюся птицу? Рано или поздно или разожмёшь кулак..., или сожмёшь так, чтоб...
И он искренне старался, от души! Да что там - скорее от тела...Но и ласки его принимала Томка, как дорогие шмотки - покорно.
- Вот! Вот! - выпалила вдруг Тома, разом отрывая от раздумий, и даже приподнялась на сиденье, точно собираясь рвануть через лобовое стекло машины.
И тотчас полохнуло в глаза густо-синим, пронзительно белым, таким ярким, что Труфанов на миг зажмурился. И опустил жёсткий щиток, спасаясь от не в меру буйного зимнего солнца. Даже не верилось сейчас, что ещё вчера безнадёжно, беспощадно и бесконечно ярилась на улице
пурга, сметала всё, скручивая и превращая весь мир в жуткую круговерть.
Машина уверенно преодолела перевал и уже чуть было не рванула стремительно вниз, когда Тома решительно скомандовала:
- Постой! Саша! Вот здесь! Здесь!
И прежде чем он успел остановить машину, открыла дверь. Под ногами мелькнула укатанная дорога, а свежий и резкий ветер тут же обжёг лицо...
- Куда? Подожди! - удержал он её. И улыбнулся, но не этому солнцем и небом напоённому дню, а жене. Щёки её полыхали, пунцовели и цвели огнисто - как кто жёсткой варежкой натёр. И глаза смотрели так, словно дай волю - вспорхнёт и полетит впереди машины.
- Вон, видишь, гора! - лучилась она светло, - Ну, да - Лысая Сопка, мы с неё на санках катались. Мне папка такие делал - специальные, деревянные, тяжёлые! Но они дальше всех всегда катились. Дальше покупных.
Тома прижала к окну обе ладошки враз, и Труфанову стало неловко перед самим собой и женой. Давно ведь просила свозить, да и с домишкой, плох он или хорош, что-то решать надо.
Свернул к обочине и прицокнул языком.
Отсюда, с макушки перевала, родные Томкины Верх-Ключи были удивительно, неправдоподобно, сказочно хороши. Нежилась дремотно подо льдом и снегом река, пряча полноводное, налитое тело за кружевными кустами ивняка. В низине неподвижно стоял морозный туман, не густой, но верно такой, что чуть хватанёшь сильнее, и тут же сведёт грудь
пронзительно и остро.
Стремились к реке домишки и высокие избы, но не грудились, не кучились, а шествовали чинно, соблюдая строгий порядок, вышагивали на яр, да и застывали, боясь разбудить. Ровные ряды обожателей, чья жизнь зависела от милостей и капризов своенравной Берёзовки... Курились
вверх дымки. И там, куда стремились они всеми силами, небо отчего-то казалось не синим, а будто бы чуть зеленоватым. Бесконечно и долго под этим зеленоватым небом горбились спины хребтов, искристо-белые, голубые и ближе к солнцу - почти чёрные. Таким нерушимым покоем веяло и от притихшей деревни, и от череды гор, и от высокого полога небес, что хотелось стоять и смотреть... Долго, не спеша, впитывая каждый миг тишины, забыв и про дела, и грянувший некстати кризис, накатывающееся безденежье и заботы. Какими-то бисерно мелкими казались теперь все проблемы. И мелькнуло в голове: «Жить бы здесь и ни о чём не
думать...» - Вечная, но невольная ложь перед вечной же красотой.
- Красиво? - выдохнула Тамара.
- Красиво. - согласился Труфанов и ткнул пальцем в кирпичные дома, заметно выделяющиеся среди бревенчатых собратьев и статью, и ростом, и чужеродной фасонистостью.. - Это чьи такие хоромы?
- Управляющего. А там - агронома дом и бригадира пятой фермы. - пояснила Томка.
- Кучеряво крестьяне живут. - улыбнулся Труфанов.
- Жили! - поправила Тома. - Это строили ещё когда наши земли рудник покупал для подхоза или забирал, не знаю. Только тогда и жили. Потом рудник от нас отказался и продал Гартману.
Труфанов историю с подхозом помнил, а лучше сказать - знал. Потому как «помнить»- значит, бережно хранить в каких-то внутренних чуланчиках души и порой бережно доставать, чтобы пересматривать и вновь пробовать на вкус и цвет былое. Но что ему было до подхоза? Верх-Ключи Томкины под раздачу попали... Ну, или под моду. Или даже под две …
Первая пришлась на начало девяностых, когда Санька Труфанов ещё колесил по Северам. И деревушек, что в качестве подсобного хозяйства пригревали сердобольные нефтяники и газовики, а тут вот – железорудные магнаты, насмотрелся.
Вторая же мода - скидывать этот балласт - пришлась уже на конец века. И подумать-то - ведь всё верно: на койчёрт фермы, коровы, поросята и сотни крестьянских душ покорителям недр?
Они кормятся не тем, что на земле растёт, а тем, что в земле залегает? И то, что в земле, кормит куда вернее. Чудная раздача и в чём-то не слишком верная...Тысячами тысяч тонн вливаются в живую плоть земли и пот, и слёзы маленьких сгорбаченных от вечного труда крестьян...Вырастает, выхаживается, вымахивается и плодоносит землица, чтобы уж после - незаметные и боящиеся быть заметными люди сбыли за копейки шустрилам-перекупщикам плоды горького труда. Не деньги - слёзы.
Сливки, как в насмешку, достаются тем, кто выскребает нутро кормилицы, выгребая то, что не растили и не выхаживали бережно. Что задолго до них самой землёй копилось и сохранялось.
И ведь, казалось бы, одна земля! Но кому она - мать, а кому - мачеха. Оттого-то ходят в любимцах пригретые шальными деньгами баловни достатка, люди почтенные и по нынешним меркам достойные. И прячут лица, и смущаются редкого внимания - пасынки, нищие, неудачливые, а
значит, опять же по нынешним меркам - никчёмные и откровенно туповатые. Ну, а кто же ещё будет держаться за копеечный труд и добровольно обрекать и себя, и детей своих на каторгу?
«А Гартман вовремя подсуетился! Хороший кусман урвал. Что-то там было такое: вроде бы и купил за смешную сумму» - припомнилось вдруг.
Мозгуйпокосился на жену и уже хотел уточнить, но та сама вдруг продолжила:
- Всё вывезли, всё... И машины, и гаражи. Ферму очень жалели. Здесь ведь коровы были племенные. Голштинки, красавицы... Их всех на мясо вывозили, чтоб с рабочими рассчитаться. Такой стон стоял, когда на машины грузили... Двадцать две машины! Целый караван... Как ревели
они!...И мы тоже.
Тома вздохнула, зачерпнула кокетливой кожаной перчаткой белый снег и кинула в рот. Он казался терпким и вкусным, как когда-то давным-давно.
- Ты дояркой, что ли, была? - удивился Труфанов и неожиданно понял, что это известие ему неприятно... Хотя что оно может поменять? Ничего
- Я? Нет... Не успела. Замуж вышла. Просто жалко было... Тогда же всё село без работы осталось. Потом, правда, Синицын покупал остатки, а что он сделает? Ни техники, ни хозяйства... Опять продал. Вон, в логах
ещё сеют что-то фермеры, даже свинарник стали строить. Народ не дал.
- Почему? - удивился Труфанов
- Так вся бы грязь в речку пошла, угробили бы. - пожала Томка плечами.
Мозгуй только крякнул, дивясь русскому раздолбайству. Выходит, речку пожалели, а себя самих - нет. Хотел ввернуть про то, «где находится жалко», и про рабочие места, но Тома потянула его за рукав:
- Вон мамин дом. То есть дедушкин... - жена указала куда-то за череду дымков, крыш, запорошенных снегом деревьев - Вон, на самом краю, видишь - берёзы в палисаднике? И рядом - сад большой, почти гектар. Это дедушке по специальному разрешению такой участок ещё при совхозе отвели.
В голосе её зазвенела особенная гордость, и Труфанов вдруг подумал, что он не знает о Томке ничего. Как-то все разговоры вертелись вокруг него, машин, его дел, его здоровья и ребятишек. Как она росла? Кто наделил её и этим спокойствием, и непобедимой кротостью?
Мозгуй глянул туда, куда ткнул палец в дорогой коже, будто и в самом деле мог увидеть там не только избу, помнящую его Томку курносой девчонкой, но и давнее полузабытое и сокровенное. Однако как ни силился, даже дома не разглядел. Его почти целиком скрывали огромные
берёзы. Видно, и в самом деле избушоночка - так себе.... Но вот сад заинтересовал:
- Говоришь, гектар?
- Не совсем, восемьдесят соток. Только как бабушка умерла, дом сельсовет учителям сдавал, договорились мы так. А сад забросили. Наверное, уже и не осталось ничего. Одичал... Миша, правда, налоги за дом платил. Регулярно. И за покос. Но сад...
- Том, - подбодрил Мозгуй, - да хоть пустырь! Ты у меня невеста-то с приданым, выходит. Восемьдесят соток - это хороший кусок. Земля сейчас в цене пойдёт. Погоди, до нас ещё не докатилось, а в центре уже бойня за неё вовсю...
Жена глянула как-то удивлённо и пояснила:
- Какой капитал? Говорю же, что одичал сад. Огородик небольшой – соток пять под картошку, и под мелочь сотка. Но нам хватало. Я помню, Бориской ходила, бабушка ещё яблоки собирала. Соберёт, а доспевать по полу рассыплет в большой комнате. Они ковром, ковром... Я к ней иду, а запах от ворот ещё... Вот, тогда бы в хозяйские руки... А мне всё некогда. Иван сразу тогда двух коров взял, поросят развели, мне...
И смолкла. Бархатная безмятежность глаз пошла тревожной рябью, словно озёрная гладь под ветром.
- А сами мы сможем садом заниматься? Саша? Может, лучше сельсовету отписать... И дом же деревенский. Школу закрывают, а больше кому в нём жить, сгниёт он бесхозным? И огород... Я там уже лет десять не была. После, как Иван, - она проглотила комок тяжёлых слов и выдохнула
-Говорили, что из-за меня он... Сам вроде... Только кто знает - сам или не сам? Если так и не нашли?
Труфанов махнул рукой и подтолкнул жену к машине:
- Потом разберёмся... Поехали, что ли?
И пока одолевали путь до родного Томкиного гнезда объяснил:
- Что сельсовет себе урвать хочет - ясно! Не дом, а землю. Цены на неё растут. И будут расти. Оформлять будем всё, как положено. В собственность. Ещё бы прикупить земли. Но не до этого сейчас. Чуешь?
Тома кивнула сосредоточенно и вздохнула. Никак не могла понять она одного: как же может цениться земля без хозяина на ней? И зачем её скупать? Человеку надо столько земли, сколько он может обработать, что же - купить и позволить ей осотом зарастать? Но спорить не стала. Не успела. Перед машиной выросли тесовые ворота с накренившейся на них берёзой. Дерево льнуло к высокой поперечине, и ветви его кто-то подрезал. Места спилов зарубцевались, и вокруг них успели нарасти свежие побеги. Труфанов одним резким движением обломал тонкие прутики и толкнул калитку. Но она даже не подалась.
- На шкворень, наверное, изнутри закрыто. - пояснила Томка - Вот, здесь...сейчас...
Завозилась, загрохотала чем-то железным и тяжёлым.
- Заходи, - пригласила шёпотом, будто боясь потревожить старый дом, - ты открывай, я ставни только... Недавно кто-то был. Тропинка свежая.
Но без жены Мозгуй в избу зайти не отважился. Так и стоял, наблюдая, как распахивает домишко подслеповатые крохотные оконца, щурится от солнца и смотрит настороженно, с прищуром, по-стариковски: мол, кто ты есть такой, человек, зачем пожаловал? Отяжелевший за долгие годы, он заметно врос в землю, и при желании Мозгуй мог бы дотянутся до верха окон без особого труда. «Вот, значит, где...» - мелькнуло.
Труфанов обернулся к Томке:
- Это ж сколько он тут стоит?
Она пожала плечами:
- Деда его готовым покупал.
И вдруг засмеялась:
- Бабушка деду пахоруким звала. Он сам строить не брался. Стайки для скота делали, так нанимали, а бабушка всем командовала. Деда только во двор зайдёт, она его гонит: иди в саду ковыряйся. Он уйдёт и стоит у забора, выглядывает. У меня бабушка боевая была. Идём в дом, Саш.
Он и не заметил, как сняла Тома тяжёлый замок и распахнула дверь в полутёмные сенки. Изба встретила неожиданным теплом.
- Надо же, топили! - приподнял Мозгуй брови.
- Так я и говорю - дорожки свежие, и снег откидан от ворот.Арендаторы-то неделю назад съехали... Может, председатель кого просил?
- Глава. - поправил машинально Мозгуй.
- Глава, - повторила она эхом, но тут же опять прыснула смехом, скидывая у порога сапожки. - Их как только не звали! Андрей Иванович в Верх-Ключах уже лет двадцать пять. За это время у нас и сельсовет был, и администрация, как в районе. Теперь вот придумали - поселение... Я бумаги на налоги получала в том году, смеялась: поселение Верхний Ключ. Всех «химиками» всех сделали.
Последние слова прокричала уже из дальней комнаты. И Труфанов вновь удивился, как легко, быстро, уверенно движется его Томка, распахивая плюшевые шторы. Будто свет, врывавшийся безудержно, едва тёмно-зелёная, заметно выгоревшая преграда отступала, наполнял не
только комнату, но и саму Томку, предавая ей и силу, и лёгкость, и уверенность, отчего и все движения её стали точными по-особому красивыми.
- Стол ещё папка мой делал, - провела она ладошкой по громоздкой, на редкость крепкой столешнице, - И табуретки... Садись. Он плотником был. Говорят, хорошим, но я его мало помню. Да, ворота видел, какие? Ещё сто лет простоят... Тоже он.
И такая слышалась бесхитростная, неприкрытая гордость, звеневшая колокольчиком в голосе жены, что Труфанов невольно глаза прикрыл, чтобы не выдать ласковой, но усмешки. Припомнились кованые ворота их дома с узорчатой оградой - сотня тысяч в одной чугунной вязи, и ворота жирным плюсом... «Эх, Томка» - то ли подумал, то ли вслух сказал.
Однако на предложенный табурет присел и огляделся. Из всей обстановки в доме уцелели: стол, два табурета и высокий буфет, видимо совсем недавно выкрашенный в радостный зелёный цвет. Но там, где кисточка маляра поленилась пройти, выглядывало, как майка из-под пиджака, тёмное дерево...
Мозгуй потрогал ногой широкие, не утратившие блеск половицы. Похоже в крохотный домишко нарочно впихали всё основательное, непропорционально огромное, стремясь раздвинуть тесные
стены. Вон и печка на полкухни, и половые плахи - каждая на полметра, и дверные косяки такие, что можно лошадь между ними провести, и выпирающие матицы впору не этой избёнке, а каким-нибудь купеческим хоромам. Но среди всего этого гигантского, крепкого, мощного - места
для людей практически не оставалось. Две пеналообразно вытянутых узких комнатки и небольшая кухня, разрубленная пополам русской печью.
– Не тесно вам здесь было? – вырвалось
– В двух комнатах? - удивилась Томка - Нет.
Мозгуй постучал по подоконнику, и тот отозвался глухо. «Сгнил совсем»
- оценил Труфанов – «Да, за дом можно не держаться.»
Выглянул в окно - за ним, как космический корабль, торчала «тарелка» спутникового телевидения, смущённая необходимостью соседствовать со старым деревом - то ли ранеткой, то ли яблоней и остовом теплицы с ободранной плёнкой.
- Круто! - вырвалось.
- А! Миша рассказывал, что арендаторы поставили. - отмахнулась Томка.
- Смотри! Ещё и крюк цел. Здесь мамина люлька была.
- Люлька - фыркнул Мозгуй, - Как при Петре Первом. Маме твоей сколько бы сейчас было?
- Пятьдесят четыре, - быстро откликнулась жена.
- Всего?
- Мы - коротковекие. - пояснила без печали в голосе. - Рожаем рано, уходим рано. Мне пятнадцать было. А маме... Выходит, тридцать четыре.
Труфанов тряхнул головой, прогоняя прочь зыбкое чувство нереальности. Если бы не торчащая за окном тарелка, ему бы показалось, что вошёл он не в чужой дом, а в далёкое прошлое. Может, послевоенное, а может, и того раньше... Словно каким-то чудом перенесли сюда боги и избу, и сад, и жену его из иного мира. Люлька, печка эта русская, давящие матицы, пыльные рамки на стене. И тонкий, как подтаявшее снежное кружево, профиль Томы у окна. Впрочем, и профиль выглядел сейчас, как старая фотография в огромной раме облупившегося окна.
- У вас хоть телевизор был? - спросил он и смутился от несуразности вопроса.
Но жена объяснила попросту:
- Был. Бабушка его всё время салфеткой накрывала. Редко смотрели. Стоял и стоял... Знаешь, нас кержаками звали... Хотя неправда это, какие мы кержаки? Бабушка обычно молилась - тремя перстами. – Томка перекрестилась, демонстрируя. - А мама совсем не верила. То есть перестала верить. Папа на рождество погиб. И мама тогда плакала и спрашивала бабушку: как так - Бог своему сыну жизнь дал, а у моего мужа забрал? Бабушка ругалась... Бог, говорила, не даёт больше того, что человек может вынести.
– А ты?
- Что я? Маленькая ещё была. Чтоб маму не видеть, как плачет, подушки накидала и лежала в них. А после меня к соседям на три дня отправили. Мёртвым я отца не помню. Маму помню... Она ещё долго к нам ходила. Спать ляжем, а она посудой гремит. И половицы скрипят-скрипят...
- Кто? - не понял Мозгуй.
- Мама. В конце огорода деда рябину посадил, когда родилась. Она придёт, встанет возле неё и смотрит. Бабушка видела, соседи тоже, а мне мама не показывалась, напугать боялась. Бабушке советовали, что надо покойника обматерить. Но баба у меня сроду, не материлась, а на маму-то. Потом мы спилили рябину, перестала ходить.
- Томка! - одёрнул Труфанов. Отчего-то стало не по себе, словно поверил в то, во что даже мальчишкой никогда не верил. Жена глянула виновато:
- В сельсовет-то поедем? Лучше сразу после обеда застать, а до вечера-то они не сидят...Хозяйство у всех. - пробормотала и сникла.
И Мозгуй пожалел о внезапно вырвавшемся возгласе.
- Сам приедет, - отрубил он и извлёк сотовый...
- Не берёт тут связь. - вздохнула Тома, - Гора не даёт.
Труфанов сунул бесполезную вещицу в карман и неожиданно остро ощутил, как подобралось раздражение. Не меняется деревня, точно застыла или зависла между временами. И в неподвижности такой неповоротливости стареют, дряхлеют и дома, и люди, и деревья. Эдак застрянь здесь и, пожалуй, сам уже перестанешь замечать, какой век на дворе. Будет мимо
нестись жизнь со всеми красками, а тут... Тут - вечная зима... Спячка.
- Пошли - поднялся он. - Одевайся. А то будем твоего главу с собаками искать. Но искать главу не пришлось. Томка только успела накинуть шубу, как ворота тяжело ухнули. В сенках загрохотали шаги. Чересчур громкие, чем надо бы, и с головой выдающие, что идёт сейчас человек, боящийся смутить внезапным визитом хозяев.
Труфанов толкнул дверь, и через порог в комнату скакнул юркий мужичок в распахнутой дублёнке и мохнатой шапке, надвинутой на очки в толстой оправе. Он смешно задрал голову, пытаясь из-под запотевающих стёкол разглядеть встречающих, но морозец на улице стоял крепкий - линзы плотно затянуло белой матовой плёнкой. Затем снял их торопливо, и Труфанов заметил, что рука у пришельца сухая, вся в перевитиях синеватых вен, а лицо - сморщенное, как высушенное на солнце яблоко.
- Андрей Иванович! - радостно вскрикнула Тома. И вдруг порывисто обняла вошедшего.
- Андрей Иванович! - повторила и тут же смущённо отстранилась.
- Томушка! Постой-ка! - удержал её глава.
И Труфанов поморщился, словно в глаз попала невидимая соринка. Андрей Иванович же напялил очки и бесцеремонно крутнул его жену.
- Вот, значит, ты какой стала... Деда Макея внучка... А я в район еду и выглядываю: может, увижу! Спряталась! Мы с дедом её крепко дружили,– объяснил Труфанову– Макеем-то я его прозвал. И всё! Прилипло, как смола. Так-то мы тёзки. Только он -Андрей Степанович, а я - Андрей Иванович.
И вновь обернулся к Томе:
- А теперь в тебе Макеевское-то сильней Рябининского прёт. В девках больше на отца походила - прогонистая, как дранка, а сейчас округлилась - вылитая мать стала. Красавица... Красавица...
И вздохнул, стягивая дублёнку с заметно засаленным воротом.
- Нажарили вам, смотрю, Вершинины. Эти дни-то они за домом присматривали... Вы им, если не в труд, заплатили бы.
По-хозяйски прошёл к столу, жестом приглашая последовать за ним и Томку с Труфановым, даже табуретки пододвинул. Сам, однако, не сел, остался стоять и теперь малым своим росточком точно нависал над Мозгуем. Тот не выдержал и буркнул:
- Заплачу, садитесь.
И сообразил, что садиться, собственно, некуда. Но глава только шеей повёл, наверное, узел пёстрого безвкусного галстука слишком тесно перехватывал и без того тонкую шею.
- А мы с «электросетями» мотались. Вчера задурило, провода оборвало, вот восстановили... Ждал этих электриков, ждал, сам уж думал залезть. В Берёзовом-то как - без особых последствий буря?
- У меня - ничего На банке крышу потрепало, листа три однако. Говорят, в школе тоже кровлю, но свет быстро дали. Что-то часа четыре посумерничали, - объяснил Труфанов, невольно подхватывая ненужный ему разговор, и вопросительно вскинул брови.
Но Андрей Иванович вопроса не разглядел. Опёрся плечами на стенку и тотчас же отстранился, закружился на месте, проверяя, остался ли на пиджаке белый след.
- Ой, да Господи! Андрей Иванович, садитесь вы. - скомандовала Тома и скрылась в соседней комнате.
- Ну, банк - бог с ним! Восстановят. - председатель одёрнул пиджак – А школы - да... Школы - беда. Нашу тоже вполовину раскрыло. Шифер старый, давно бы поменять надо, но всё денег нет...
- Так школа что, у вас на балансе?- переспросил Мозгуй.
- Да нет, не у меня, в районо. Но приглядываем. Ребятня-то наша ходила. А ведь вчера с утра, как запуржило, залез в интернет.
- Куда? - вынырнула из под цветастой шторы Томка - в руках у неё была невесть откуда взявшаяся крохотная скамейка.
- В интернет, девушка. Что ж ты думаешь, хуже других живём? - подмигнул глава. - А там погода - минус десять и позёмка. Позёмка. Им бы ту позёмку показать. Вышел из сельсовета, и чуть не унесло к чёрту! Метров тридцать в секунду. Я сегодня и не думал, что вы приедете. А тут гляжу - машина у Макеевского дома. Хозяева пожаловали.
- Так выяснило же! - улыбнулась Тома, уселась поудобнее и блаженно вытянула ноги - Хоть косынки режь - синева!
Теперь она смотрела на главу снизу вверх, тёплым, сияющим взглядом.
- Косынки режь! - передразнил Андрей Иванович беззлобно. - А раньше чего не ехали?
И свёл брови в нарочитой строгости, даже очки на сухоньком носу дёрнулись. Мозгуй лишь пожал плечами:
- Дела были.
- Ну, вон супругу бы отправили. И с ней бы решили.
- Решили бы. - улыбнулся Труфанов едко. Ему вдруг до смерти надоела эта непонятная игра в доброго друга и не менее добрую знакомую.
- Дом и землю мы в собственность оформим. - рубанул Мозгуй, чтоб разом отсечь все возможные притязания сельсовета.
- Ну, дом-то, ясно, оформите, а вот землю?- Андрей Иванович глянул пытливо.
- Так с садом и оформим.
- Вот-то и оно! Дом-то - ваш, в наследстве, по судам или как там, но сделаете, а земля - наша.
Труфанов усмехнулся криво.
- Так по закону дом и земля связаны, а?
- Связаны, - охотно согласился Андрей Иванович. - Огород и участок, а я про сад говорю. Он Макею не принадлежал. Видишь ты, когда они дом приватизировали, сад в аренду брали, а сейчас - всё, сроки ушли. Прирезали тогда всё тяп-ляп, надо - бери. Земли - помойка. А сейчас желающих на этот кусок - тьма. Район просит для своего... И штука в том, что это - земли сельхозназначения. - председатель ткнул за окно на белоснежные шапки
сада. - Я так и эдак мараковал... Переводить сейчас и Тамаре выделять. Район спохватится, будет мне головной боли. Не переводить... Ну, тут... Постановление, если в собственность брать, то не меньше двухсот гектар.
- Сколько? - присвистнул Труфанов
- Двести по закону.
- Куда мне столько?
- И я думаю - куда?
Андрей Иванович забарабанил пальцами по столу.
- А тот, кто сад берёт, - робко начала Тома, - Он ему зачем?
- Ни зачем! Чтобы был. Воткнёт коттедж, будет тут резвиться, загорать, гостей принимать. Ты подальше проедь - в Большом Логу два таких торчит? А земли - Гослесфонда, Тома. Лесные. Заборы и по доброй сотне га земли в огорожке. Бабы за рыжиками теперь на Марьин Увал ходят.
Ближе не пускают. Но там земля не моя... Решила область отдать – её грех. А сад...
- Жалко, - вздохнула Томка.
- И я говорю, что жалко. Не район бы, так стой он ещё сколько хочешь. Сама бы надумала что. Ты ж не только Рябинина, Тома... Макей этот сад сколько растил. Помню, в питомник мотались с ним за саженцами, там четыре куста абрикосов. На коленках выпрашивал. Должны были кому-то
другому отдать. Выпросил... Я всю дорогу ругал. Видишь, одно дело - Минусинск. Там палку воткни - цветёт, а у нас холоднее, хоть и южнее вроде... Прижились. Да... И вот нет, понимаешь, нет человечка, чтоб за него взялся...
Андрей Иванович стремительно поднялся и так же стремительно опустился перед Томкой:
- Ты хоть в саду-то была?
- А там осталось что? - виновато спросила она.
- Пошли, сама глянешь по-хозяйски. В это лето яблоки уродились. Ну, и полукультурки - палки подставляли, чтоб ветки-то не переломало. Весной просил мужиков, они с обрезкой помогли. Крыжовник, не поверишь, сам обкорнал! Вот до плеч в царапинах был, как кошки драли. – председатель дёрнул пиджак, но узкий рукав плотно застрял на уровне локтя. Томка
прыснула в ладошки.
- А дубок, ну, помните, деда садил, он как?
- Растёт! Хоть бы что ему. Три года назад мороз был сильнейший. - Андрей Иванович повернулся к Труфанову. - Не поверите, устоял южанин! Лесники тут подгуляли и давай шутки шутить. Привязали к нему шишки кедровые. Заставил снять... Макей у нас, конечно, тот ещё мичуринец был, но чтоб дуб с кедром скрестить... Идём, что ли, егоза?
Тамара и в самом деле вскочила:
– Андрей Иванович, а абрикос...
- Да какой, к чёрту, абрикос? - взорвался Труфанов. Он отчего-то не видел затруднений ни в оформлении, ни в содействии сельсовета. Ясно - поупираются, ясно, что цену поднимут, как-то в обход всё решать будут. Но всё, что касается денег - вопрос, который не вопрос.
А чего хотел сейчас Андрей Иванович, Мозгуй не понимал. Председатель же о деле говорить не желал.
– Ну, не абрикос. Может, смесь какая-то со сливой, я не садовник. Гибрид. - Андрей Иванович опять вернулся на табурет.- Три куста вымерзло. Но один как-то выжил.
- И придумать ничего нельзя? - жёстко свернул Труфанов к цели.
- Ничего. - не осознал или не принял поворота Андрей Иванович - Они же на привое были, от корня наша обычная сливка прёт.
- С садом ничего нельзя придумать? Задним числом аренду продлить, что ещё? Ну, Андрей Иванович, мне кажется, вы лучше знаете - что и как? - жести в голосе Труфанова почти не осталось. Он и смотрел на председателя сейчас с видом просителя. Обычно с этого момента и
переходили к ценам и возможностям... Но председатель развёл руками:
- Глава района давит, Александр Фёдорович. И я, старый пень, ещё поупираюсь, но никуда не денусь - земли переведём и отмежуем, и всё честь по чести. Деньги у них... Деньги и власть...
- Вы думаете, у меня их нет? - вот теперь ему окончательно стало ясно, что Андрей Иванович ведёт ту же очень знакомую игру. И уверенность, уже почти демонстративно удалившаяся, решительно вернулась назад. - Я понимаю, что всё это затраты...
- Да какие затраты?! Мне, если всё по закону делать, только объявление в газету дать. Это вам за межевание платить и потом в кадастровом всё оформлять... Ну, так сначала надо перевести земли, а как? Здесь такой хай поднимется...
- Я понял, - перебил Труфанов, - Вот чтоб хай уши не резал, сколько вам надо? С собой у меня тридцать...
- Не понял? - растерялся глава - Ты что ж - покупаешь меня, Александр Фёдорович?
Он отчего-то стянул очки, подышал на них и взялся тереть узловатыми пальцами. Отчаянно заскрипело стекло...
- Я не вас покупаю, а сад. - рубанул Труфанов, - Вам, скажем так, делаю небольшой презент.
- Саша! - охнула Томка.
- Презент, - задумчиво произнёс глава, вернул очки на нос, не спеша поправил дужки и огорошил вдруг...- А тебе самому-то сад зачем?
- А это не важно. – не растерялся Труфанов, - Сколько?
- Саша! - вновь простонала Томка. И ему удивительно знакомой показалась эта интонация... Обернулись на неё оба - она всё так же сидела на своей скамейке, но теперь уже не блаженно, а так, точно её застала на месте смертельная усталость, и даже головы поднять она уже не могла. Труфанов увидел, как торопливо и стремительно бьётся у виска
знакомая крохотная жилка, и знал, что ещё секунда - полыхнут и скулы, и шея пунцовыми пятнами... Его Томке было сейчас невыносимо стыдно за него.
Андрей Иванович тихонько коснулся склонённой головы.
- Андрей Иванович, - глаза женщины метнулись по лицу главы и вновь уставились в широкие плахи дедовского дома. - Простите...
- Ладно тебе, - глава ещё раз провёл по гладко зачёсанным волосам. - Ты не обижайся, дочка... Но мужу твоему я сад тоже не отдам...Что - те, что - этот. Дом оформляй по закону, а там видно будет.
Труфанов посторонился, давая пройти ринувшемуся к двери Андрею Ивановичу. Тот даже не взглянул, загрохотал тяжёлыми унтами, запихивая в них брюки. Схватил в охапку дублёнку, шапку и толкнул дверь плечом.
- Чёрт, - зло выругался Мозгуй. - Это называется - не сошлись в цене.
- В какой цене, Саша? Он и не просил денег...- вздохнула Томка. - Что ж ты вечно со своими деньгами...
Труфанов вздрогнул:
- Вечно?
- Ты ж обидел его, обидел.
- Значит, вечно и с деньгами, - не услышал он, - Тома, а как ещё, скажи?
Она пожала плечами:
- По-человечески. Как-то...
Мозгуй передёрнул губами так, что и без того глубокие морщинки у губ залегли жёсткими складками:
- Ты эту землю хотела?
Тома подняла взгляд и зябко повела плечами:
- Не землю... Сад! Сад хотела дедушкин.
- Ну, так твой Андрей Иванович его тоже хочет! - громыхнул Мозгуй, не сдерживаясь. - Ты глаза разуй и уши включи! Нельзя так людям верить. Ты что думаешь? Он просто так тут вокруг тебя прыгал? Тома! Девочка! Доченька! Почем у нас там сотка обработанной земли? Не знаешь? Так вот - пустыри уходят по триста штук за десять соток. Значит, этому куску цена под лимон будет. Не сейчас, может, но со временем будет... Томка! Ты хоть стоимость прикинь...
Тяжёлые ладони мужа опустились на плечи и сжали их. Пальцы Труфанова показались вдруг жёсткими, стальными, цепкими, будто и не человеческие руки держали её сейчас, а какие-то механизмы, тиски. Остановившимся взглядом буравила она вздыбившуюся краску на полу, закаменев всем телом, не вырываясь и не возражая...
- Ладно, вставай, - ослабил Труфанов хватку, - Поехали домой.
И в два шага одолел путь до самодельной, намертво вбитой в стену вешалки.
- На! - сорвал он шубу и протянул жене, уверенный, что она идёт следом.
Но Тома всё так же сидела на неудобной своей скамейке.
- Едем домой! - произнес он чётко.
Тома поднялась и... остановилась.
- Я сказать тебе хочу. Саша!
- Шубу возьми, - проронил он.
Томка потянулась и тут же отдёрнула руку, точно пушистая дорогущая норка раскалилась добела и именно поэтому столь нелепо и ярко блестела здесь среди грубоватой простоты родного дома.
- Подожди!- Томка выставила вперёд ладошку, - Ты не понял? Андрей Иванович, если и хочет сад, то не себе. Деда же никогда себе много не брал, нам не надо было много! У нас же вся деревня кормилась. И яблоки, и вишни, и груши - всё... Вёдрами по осени раздавали.
- Даром, что ли? - вырвалось непрошенное и ненужное.
- А как ещё? Саша? И вот если этот... человек... этот возьмёт, то в сад же не пустят никого, всё только ему одному.
- Естественно, одному, - пожал плечами Труфанов. -
Он встряхнул бережно её злосчастную шмотку и накинул на плечи жены. Не понимал он сейчас ни её умоляющего взгляда, ни вспыхивающей бордовыми метинами растерянности и волнения.
- Частная собственность, ты о ней слышала? - улыбнулся он, стараясь унять бушующую досаду. - Тома, бессребренников на свете нет. Вот разве ты - уникум.
- Да нет же! - повысила голос жена до срывающейся пронзительности. - Если б он себе хотел, то он бы согласился твои деньги взять? А те, помнишь, этот покупатель? Он же из власти.
Она задумалась, подбирая слова.
- Ну? - поторопил Мозгуй.
- Саша, этот человек... Он ему не заплатит совсем! Ну, когда власть у нас за что платила? Она же даром может его заставить?
И эта вообще-то ясная и до синяков и кровоподтёков избитая истина заставила расхохотаться неожиданно весело и зло...
Она топталась у порога и ждала, что он просмеётся и скажет что-то очень ясное, простое, что надо извиниться, поговорить, что и в самом деле зря обидел человека. Не дождалась...
- А если и себе, - задумчиво произнесла даже не Труфанову, а как бы отвечая на собственные вопросы. - Ведь он эти годы за садом ходил. Саша, знаешь, сколько это дел? Он ведь и так уже его. Если по совести.
Труфанов вытер выступившие слёзы и распахнул дверь в сенки:
- По совести, Тома, уже никто давно не живёт. Но если хочешь – отдай сад. Я на эту взятку ваш хутор колючей проволокой обнесу и табличку повешу «Деревня непуганых идиотов» ... Пошли!
- Идиотов? - переспросила Томка.
Из распахнутой двери неумолимо потянуло зимним холодом...
- А как ещё после этого вас называть? - рыкнул Мозгуй и оторопел: по
щекам жены одна за одной покатились непослушные слёзы.
«Ну, вот... Вот и добился» - скрипнула вина...
- «А как с ней ещё? Не три рубля на кону» - рубанул жёстко разум.
- Ты сад хотела посмотреть. - пробормотал вслух.
- Зачем теперь? - спросила Тамара.
И Мозгуй не нашёлся что ответить...
---------------------------------------
Огромное спасибо Володе Теняеву за редакцию текста. Я сама бы уже умерла под грузом глаголов на ться и тся)))) Запуталась в запятых и захлебнулась бы кавычками.
а здесь очень настоящие, потому что настоящие))) Рассказы о летчиках, самолетах, Севере и не только, от Володи Теняева.
http://www.proza.ru/avtor/navspb