Когда началась война, сестре было три года. Многие эпизоды, этого времени в виде отдельных ярких пятен сохранились в её памяти. Время пребывания в немецком концлагере, скитания по Германии, после их освобождения из лагеря американскими войсками, трудный и опасный путь на Родину, первый послевоенный год на мачехе – родине она помнит, так хорошо для ребенка, как может помнить человек, спутником которого в ранние детские годы было постоянное чувство голода. Кое – какие подробности их жизни она вспомнила по скупым воспоминаниям мамы. Мне мама из жизни в Германии, жизни по возвращению в СССР, практически ничего не рассказывала. Кое-что о послевоенных годах я слышал от отца и бабушки. Что-то от знакомых переживших эти времена.
Основываясь на этих воспоминаниях, я хочу понять сам и донести до читателя свое видение времени тридцатых - сороковых годов двадцатого века. Времени жестокого, страшного, героического, времени когда в человеке обнажаются все его качества: подлость и честность, бескорыстная способность помочь, спасти, рискуя собой чужих людей и предательство близких людей. Всё, всё, что накопилось в представителях рода человеческого за тысячелетия истории.
Тридцатые годы двадцатого века, времени молодости моих родителей, представляют для меня особый интерес. Ещё в восьмидесятые годы, времени, когда свидетелей и участников событий тех лет было достаточно, трудно было по их рассказам, составить какое-либо представление о тех временах. Одни были настолько ортодоксальными сталинистами, абсолютно искренне поклонялись "вождю народов и другу детей". С пеной у рта клеймили "троцкисто - зиновьевцев", благостно вспоминали, что Сталин в одной шинели всё жизнь ходил, и каждый год цены снижали. Другие, особенно фронтовики, дошедшие до Берлина, не особенно поклонялись Великому вождю и Великим полководцам. Но в них сидел страх, внушенный существовавшей системой на протяжении всей жизни. И они молчали. Отец рассказывал, что вступив в Германию, увидев ухоженные хозяйства, чистые домики, наши солдаты удивлялись: "Что же это немец от такой хорошей жизни на нашу нищету попер?". Но такие разговоры были в войну. После войны за такие разговоры можно было попасть в далекие края и не по своей воле.
О тех тридцатых годах писал Илья Эренбург в своих воспоминаниях "Люди, годы, жизни". "У этого поколения было мало времени для раздумий. Его утро было романтичным и жестоким коллективизация, раскулачивание, леса строек. Дальнейшее все помнят. От людей, родившихся накануне первой мировой войны, потребовалось столько мужества, что его хватило бы на несколько поколений, мужества не только в работе или в бою, но в молчании, в недоумении, в тревоге. Я видел этих людей окрыленными в 1932 году. Потом крылья стали не по сезону. Крылья первой пятилетки достались по наследству вместе с заводами гигантами, оплаченными очень дорогой ценой."
В середине тридцатых годов, ещё до начала великих репрессий тридцать седьмого года, отец после получения среднего юридического образования жил в славном городе Одессе, где по семейным преданиям, при царе – батюшке, его дед Спиридонов, занимал видный пост в губернской администрации. За прекращения еврейских погромов, тамошняя еврейская община на могилу Спиридонова возложила серебряный пудовый венок. В годы гражданской войны, моя бабушка Варвара Николаевна этот венок обменяла у немцев - колонистов на корову.
Во времена отцовской юности, о его славном предке никто посторонний естественно не знал. В противном случае отцу из сотрудника тюремного ведомства, пришлось бы стать обитателем знаменитой одесской тюрьмы. На службу в органы НКВД отца устроил его дядя, чекист, большевик с дореволюционным стажем. О этом периоде своей жизни отец немного рассказывал: о знаменитых клиентах тюрьмы: «медвежатнике» старой школы, с помощью куска стальной проволоки открывавший хитромудрый тюремный сейф; цыган, единственном, кто когда - либо смог бежать из тюрьмы и ещё многое, что не сохранилось в моей памяти.
Жизнь в Одессе в эти времена кипела. Из тех лет отец вынес умение танцевать, меня он учил танцевать чарльстон, который был моден в годы его молодости и вернулся в годы моей школьной юности. От отца же я услышал песни Вертинского: "бананово – лиловом Сингапуре…".
Молодой, элегантный командир вскружил голову юной выпускнице педагогического училища, Валентине, приехавшей в Одессу с подругой. Так, что скоро они стали мужем и женой.
Наступал грозный тысяча девятьсот тридцать седьмой год. В те времена увернутся от молота репрессий, а сотрудники НКВД, особенно из числа большевиков с дореволюционным стажем, попадали под его удар в первую очередь, можно было, как можно чаще меняя места службы. Подальше от беды, дядя успел отправил моего отца на службу в Бурятию. В данной части своего повествования, я эту сторону его жизни раскрывать не буду, надеясь выполнить это позже.
В начале сорок первого года, уже с трехлетней дочкой Олей, по - домашнему Лялей, они вернулись в Одессу. Люди ждали войну, но все свято верили, что война будет на чужой территории и малой кровью. Одессу бомбили уже в первый день войны. Отца призвали в армию 21 июня, то есть за день до начала войны. Мама с Лялей с большими трудностями уехали в Днепропетровск, где жил отец мамы - Василий Дорофеевич,
Жить им там пришлось недолго. Фашисты стремительно наступали. Василий Дорофеевич погиб, во время артобстрела завода, бабушка эвакуироваться отказалась.
В памяти трехлетнего ребенка сохранилась жуткая сцена: как они бежали куда-то, на земле лежала женщина, внутренности, из разорванного осколком живота, были разбросаны по залитой кровью земле. Ляля зацепилась за внутренности, упала, потом плакала, "где же мои платьица, что я буду в одних трусиках ходить…".
Им повезло, они остались живы. Состав, в который они ехали, был уничтожен при бомбежке почти полностью. Вагон, в котором они ехали, был последний, оторвался от поезда и остался на рельсах. Они вернулись в Днепропетровск. В дом, где они жили, попала бомба. И опять повезло, в тот момент, всех троих в доме не было. Вскоре в город вошли фашисты.
Потом мама с Лялей попали в немецкий концлагерь. Лагерь находился под Дрезденом. Жили они в длинных бараках, с двухэтажными нарами, днем на них никому лежать не разрешалось. На территории лагеря не было ни одной травинки. Взрослые, до ночи были на работах, в лагере оставались только дети. Кормили детей раз в день, привозили котел с вареной брюквой. Около котла иногда случалась толкучка: как-то наблюдавший над раздачей немец, так избил мальчишку, что тот вскоре умер. Один раз часовой расстрелял троих мальчишек и они ещё долго висели на колючей проволоке забора.
Как вспоминает Ляля, чувства страха она не помнит, всё заглушало чувство голода. С работы мама приносила кусочки хлеба. Однажды она принесла несколько сырых картошек и ушла их варить. Вскоре прибежала очень испуганная и без картошек.
За колючей проволокой находился лагерь военнопленных, как говорили, голландцев. Всякие контакты строжайше запрещались. Кара была одна – смерть. Как-то один военнопленных голландцев передал сестре несколько галет. Она до сих пор помнит их вкус.
Как, это не странно, к концу войны стали кормить лучше. Восточных рабочих - «остарбайтер» стали использовать на квалифицированных работах: мама, знавшая немецкий язык и имевшая опыт работы с чертежами, стала работать чертежником, она могла выходить из лагеря, естественно по разрешениям и соответствующим пропуском. Как-то начальник отправил её с поручением в Дрезден. Она должна была поехать в ночь. У неё очень болела голова и она упросила, разрешить ей поехать утром на следующий день.
В ту ночь англо - американская авиация превратила Дрезден в руины. Погибло около восьмидесяти тысяч человек, почти столько же сколько от атомной бомбардировки Хиросимы. Уже в восьмидесятые годы Ляле попадалась немецкая книга, в которой было сказано, что в феврале 1945 Дрезден был разрушен бомбардировкой. Но чья это была авиация, сказано не было. Книга издавалась ещё в Германской Демократической Республике. Немецких войск в Дрездене практически не было. Зачем наши союзники разрушили город, убив восемьдесят тысяч мирных жителей? Там же погибли военнопленные американцы и англичане.
Маму и сестру освободили из лагеря американцы. Этот район должен был войти в советскую зону оккупации. Американский офицер, разбиравший дела узников концлагеря, убеждал маму уйти с американскими войсками. Мама, кроме немецкого, немного знала английский. Офицер предупреждал её, что по возвращению на родину она может снова попасть в лагерь, теперь только русский. Как известно, такое часто и случалось.
Долго ещё на людях, побывавших в плену или интернированных, висела эта сталинская плеть, а в определенных анкетах граждане СССР были вынуждены писать: «я и мои родственники в плену и интернированы не были». Эта статья висела и над их детьми. А это значило, что их могли не взять на работу на оборонные предприятия, а в те времена , наверняка процентов семьдесят нашей промышленности была «оборонкой», не могли поступить в определенные вузы. К счастью, как писал М.Е. Салтыков – Щедрин, а он был и губернатором Саратовской губернии "В России строгость законов, компенсируется, необязательностью их исполнения", а в шестидесятых годах этот пункт анкеты превратился в необязательную формальность.
Да и где было набрать столько "белых и пушистых", когда значительная часть населения Советского Союза проживала на оккупированной территории, а миллионы наших солдат попали в плен. Отец моих друзей в начале войны попал в плен, лагерь находился во Франции и они работали в угольных шахтах вместе с французскими шахтерами. Освободили их французы и передали советским властям. После проверки их отправили на пополнение наступающих частей Красной армии. После взятия Берлина Алексей Иванович, так звали нашего знакомого, был отправлен со своей частью на Дальний Восток, воевал с японцами. Потом он до пенсии работал на авиационном заводе, да не где-нибудь на угольном складе, а на контрольно – испытательной станции, где испытывали самолеты по всем параметрам.
Отказавшись от предложения уйти с американскими войсками, мама воспользовалась советами американского офицера. Американец, советовал не идти в расположение наших войск, а остаться на какое-то время в Германии, прячась у немцев. Подождать, когда пройдет первый порыв в поиске предателей и самостоятельно уходить на Родину.
Немецкие крестьяне, давали им кров и пищу. За это мама делала у них какую-нибудь работу, рабочих рук в крестьянских семьях не хватало, мужчины, кто погиб, кто в плену. Сестра была обаятельным семилетним ребенком. И немцы жалели истощенную молодую мать. Сестра вспоминает, что они довольно долго жили в одной усадьбе. Посреди двора стояла дерево. На его ветках висела одна единственная груша. Хозяйка пообещала ей сорвать, когда груша поспеет. И вот этот миг настал. Как сейчас, сестра помнит это запах, вкус этой первой в своей жизни груши.
Путь через Польшу был опасен. В каком-то местечке польский крестьянин прятал их. Говорили, что их, беженцев, маму и Лялю, могут убить. В доме стояли большие лавки с ящиками. Поляк спрятал их в этих ящиках. В дом заходили какие-то люди. В ящиках лежали шкуры. От шкур шел зловонный запах, а шерсть лезла в нос. Страшно хотелось чихнуть, и их тогда могли обнаружить.
Преодолев множество трудностей и препятствий, они добрались до Днепропетровска. Оставшиеся в живых после бомбежек, оккупации люди писали на развалинах своих домов, адреса, по которым родственники и другие близкие люди могли их найти среди развалин. Бабушка прожила всё время оккупации в городе. И опять нашей семье повезло. В поиске дров для своей землянки, бабушка нашла разрушенный сарай, где прежние владельцы хранили дрова. В одном из поленьев были спрятаны золотые украшения, монеты царской чеканки. Кое-что из этого клада сохранилось и до времен моего детства: обрывок золотой цепочки, мужской перстень с черной эмалью по золоту с крупным камнем в окружении мелких камушков, трехрублевая монета чеканки тридцатых годов девятнадцатого века. Этот клад дал ей возможность прожить войну, голодные первые послевоенные годы кормить семью, а потом уже в Рубцовске помог построить дом. Всегда, во все времена, при всех правителях находились люди, которые скупали по дешевке, во времена великих народных бедствий, драгоценности.
Дивизия отца была отправлена в Советский Союз, на место постоянной дислокации в Нарофоминск. Отцу сообщили, что вся его семья погибла, но он надеялся, взял отпуск и поехал в Днепропетровск. Сестра помнит, как он нашел их. Расстались они, когда ей было неполные три года и узнала через четыре года в страшном, бородатом дедьке своего отца.
Непонятна логика действий наших властей, я не имею ввиду, даже не чисто человеческую сторону, а хотя бы практическую, из соображений увеличения рождаемости способствовать восстановлению семей. Да и зачем им, правителям, это было нужно. Женщин и без того хватало, а вот мужики были в дефиците. Пусть мужики заводят новые семьи.
Обдумывая историю своей семьи, услышанные, прочитанные подобные истории других семей, когда скрывали от фронтовиков, что их семьи живы, возникает вопрос: а не потому ли нас так нас бояться и не хотят принимать в свою «братскую европейскую цивилизацию», потому что, мы не умеем ценить свою жизнь. И закономерный вопрос от иноземца: "А почему они, русские, должны ценить другие жизни, если они не ценят свою?"
Небольшое отступление на тему самоотверженности и ценности жизни. Мой племянник после окончания военного училища попал служить в Германию (тогда ещё в Германскую демократическую республику). У соседей, в немецкой части, горит склад ГСМ. Немцы стоят далеко от огня, смотрят, а наши солдаты лезут в огонь. Спасать что-то. А посмотрите на нашу статистику ДТП, идет война на дорогах, идет война в семьях. Да где героизм, а где безрассудность?
Забрав семью, отец вернулся в Наро-Фоминск, в свою родную Кантемировскую дивизию, в которой он провоевал все четыре года. Но долго служить ему не пришлось, прошло время фронтовой вольницы, фронтового братства. В гвардейской дивизии, да и просто в армии, не мог служить офицер, семья которого была интернирована.
Надо было уезжать и как можно дальше. Так наша семья оказалась летом 1947 года в небольшом алтайском городе Рубцовске.
.