Самосожжение по причине собственной лени и бездействия – не порок. Порок – это страх. Существует страх нормальный и вербальный. Именно такой страх, с мурашками по коже и липким холодным потом.
Страшно ведь, когда на новорожденных нанизывают диагнозы, как бусы. Ужасно, когда десятилетний малыш слушает песни о сиськах-письках и ему это нравится. Страшно бездействовать и стоять в стороне. А еще страшнее кинутся на амбразуру борьбы с вечными проблемами. Надо ли мне это? – единственный вопрос, что культивировался и прорастал в подсознании.
Надо.Важен каждый человек и каждое действие. И не надо одновременно. Необходимо еще работать, кормить семью, готовить обеды и ужины, гладить белье. Когда тут воевать за "право голоса" и недокормленных пингвинов в Антарктиде? Или за отстрелянных собак на глазах у школьников местным ЖЕКом?
Я не знаю. Я ведь средняя, точнее среднестатистическая бабенка со своим слаженным бытом, мужем увальнем и двумя бездушными дочками-подростаками. Я самая обычная "баба-кура" по имени Галина. Работаю дома, перевожу тексты и письма для какого-то издательского дома. Образование филологическое, а мышление – серое, классическое. В идеале знаю английский, итальянский и польский. А еще знаю, что мои дочки курят перед школой в соседнем подъезде. А муж бегает после работы не к Ивановичу по сто грамм увалить, а к бакалейщице Дашке, с высветленными пергидролю патлами. И я, Галка Витальевна, счастливая баба. По своему, конечно. Самые высокие минуты блаженства наступают, когда дом пустеет. Достаю со своих запасов две волшебные сигаретки, завариваю очень крепкий чай, практически чефир, и сажусь за работу. Я редко думаю о своем настоящем – мне горько. А еще реже о будущем – мне страшно.
С дочками веду себя, как тряпка. Я пропустила момент их рождения – Таську и Маринку вытащили с меня врачи. Может по этой причине я не чувствую себя их матерью, их наставницей и гуру. Лишь обслугой. Плохая мать, дреная жена… Дочки в детстве любили меня, боготворили, ловили каждое слово. Жаль, что это быстро прошло. Их бессознательная матушка ушла работать в школу и посвятила всю себя чужим детям. Дочки росли, умнели, страдали возможно (насколько могут страдать сердца в двенадцать лет) и выпихивали меня за двери своей души. А вскоре и комнаты. Сейчас у нас нейтралитет – они живут школой, друзьями, парнями и танцами. Они покуривают по углам и хлещут пиво. Их жизнь - тусовки по пятницам на запрошенном заводе с одноклассниками и ребятами других районных школ. А еще они скорее уже не девочки. И их любовь к мальчикам не похожа на платоническую. И как-то странно, что их не величают шлюхами, как в наше время. Нынешние нравы подымают волосы дыбом! Люблю ли я моих дочек?
А муж – Степка мой – тот еще крендель. Мы познакомились в институте. Я была отличницей, он хулиганом. Теперь наоборот. Он трудяга, а я жалкое подобие трудовика – постсоветская рас****яйка на рынке жалкого фриланса. Как говорит мой Степка – я делаю вид, что работаю. И за мои кровные, лентяйские мы живем, ездим к бабушке ежегодно за 700 км и к морю два раза, одеваемся и жрем вкусности. А Степка трудяга, зарабатывает на своей ставке учителя истории жалкие гроши, ужасно устает на работе и с бакалейщицей. Он проклинает меня, мой характер, моих детей (своими дочек он не считает) и пыжиться каждый раз побольнее ущипнуть.
А я, та самая Галка, с годами обросла толстой змеиной кожей, шипами даже. Я разучилась плакать и смеяться, похудела и высохла без диет и спорта. Я стала дойной коровой своей семьи. Я стала тенью от здравого задорного человека.
Вспоминая наши свидания, сердце йокает, но уже не сжимается. Степа был красавцем, светлый, хорошо сложен, воспитан. Он таскал мне цветы с общественной клумбы и поил газировкой с автомата. Я ликовала от счастья в душе. Я порхала и готова была свернуть горы ради любимого. И часто повторяла ему это. И сворачивала те самые горы, и вспахивала долины. Теперь понимаю, что дура баба. КУРИЦА щипаная!
Очень быстро Степка стал ленивым учителем истории Степаном Леопольдовичем. Взял класс и кружек юного историка и скрылся с глаз моих и общаговского быта. Я оббивала пороги за квартиру, после выбивала технику и мебель. А Степа учил. Он хороший учитель – зайдет, бывало, в подсобку, бахнет грамм 100 казенки и дальше учительствовать. Отличный педагог, побольше бы таких! – как говорил директор.
Когда рухнула страна я ушла на рынок – торговать китайскими трусами и гамашами, слушать рыночных торговок, курить с ними первые сигареты с фильтром и втихаря кататься на Польскую границу. Страшно было, еще страшно!
Порой собирались коллективом нашим, бабским, с отмороженными носами и потресканными губами, с опущенными почками и воспаленными давно, хронически придатками. Мы пили горькую, плакались на своих мужиков, а после пели песни. Те еще, песни, народные. Возможно, эта работа была самой патриотической, самой настоящей моей работой. С деньгами, надеждами, экстримом и людьми.
Рынок оставил отпечаток – как в сознании, так и в здоровье. После были магазины в переходах, где не так дуло, но было ужасно сыро. А со временем мне подсказали, как работать на дому. И я ушла. Если было бы время ходить в больницы – я бы выписала инвалидность. Точнее получила бы ее вполне заслужено. Но у меня, дуры бабы, нет ни одной свободной минуты. Моя семья – это мое все! Кажется, именно так правильно говорить, жалуясь на жизнь подруге. Или – я для них все, а они мне…
Они мне благодарны, наверное. Хотя скорее, переступят через мой высохший труп и пойдут дальше – девки шляться с пацанами, а Степка к бакалейщице. И лишь когда у них закончатся средства и еда они вспомнят, что была у них мама Галя – с небесно-голубыми глазами, худыми кистями рук и обвисшей грудью. Такая маленькая такса, загнанная в каморку квартиры за пыльный компьютер и стопку словарей. Мама Галя с отсутствующей мимикой и взглядом, с обгрызенными ногтями и вылезшими костяшками на ступнях. Мелкая сошка их бытия, тень от нормального человека. Мама Галя, что по утрам жарила оладьи и варила кашу, а на обед всегда свежий бульон. Она припадала пылью вместе с монитором, по ночам и втихаря курила в форточку и плакала без слез.
Глупая баба!
Страшно мне. Страшно за детей и собак, за пингвинов и облачность, за магнитные бури и конец света в следующем году, даже ежегодно. У меня страхозависимость! У меня страхофобия и страхолюбовь! У меня страхожизнь, как и у миллиона других славянских баб. И что самое страшное – я люблю ее, жизнь свою. Потому что люди бросают то, что их не устраивает. А я держусь за своих девах и Степку, за свое существование в каморке и любовь. Ее крупинки. Я хватаюсь мертвой хваткой за свою страхозависимость!!!