Письмо на фронт

Сергей Александрович Горбунов
Землянка спала. Плотный воздух внутри нее был густо пропитан запахом портянок и кирзовых сапог, а храп  и дыхание здоровых носоглоток отделения разведчиков стоял такой, что приглушенное пламя фитиля в сплющенной сна-рядной гильзе испуганно  вздрагивало после каждого рыка.  Это тепло сразу об-волокло  Федора Филимонова и его напарника Наиля Раисова, которые только  что вернулись в расположение роты с захваченным «языком». Его они взяли глубокой ночью, когда, промерзшие до костей на стылом снегу, уже отчаялись в успехе задания.  Поэтому вся их скопившаяся злость ожидания вылилась в боксерский удар Наиля, от которого немецкий офицер, вышедший по малой нужде на воздух, упал, как подкошенный. После чего Федор, рывком взвалив его себе на плечо, почти не таясь, вместе с напарником бегом побежал к своим окопам, стремясь доставить взятого в плен – живым и невредимым, потому, что по нервозной озабоченности своих командиров догадывались о том, что под Москвой что-то затевается. И вот теперь, войдя в свою землянку, разведчики почувствовали нечеловеческую усталость и неодолимое желание упасть на свои топчаны и так же, как их отделение, провалиться в глубокий, и в тоже время  чуткий фронтовой сон.
Но тут боковым зрением Федор увидел треугольное солдатское письмо, лежащее в изголовье его лежанки. Быстро стащив промерзлую телогрейку и примостив в углу автомат, разведчик потянулся к бумажному конвертику. Даже в полутьме он узнал аккуратный, с наклоном почерк своей старшей дочери-отличницы, шестиклассницы Насти и сердце почему-то забилось часто-часто.  Присев на краешек топчана, и наклонив листки к свету коптилки, Филимонов жадно начал читать письмо из дома – простое и по-детски бесхитростное:
«Здравствуй, любимый папочка. Передаю тебе привет от мамани, Наташ-ки и Мишутки. Мы по тебе очень скучаем и ждем домой. Маманя из-за этого  плачет, и все высматривает почтальоншу. Кланяются тебе и передают привет наши соседи Макаровы и Бондаревы, а так же конюх Максим Ермилович, ба-бушка Варя, ее сын Семен и другие односельчане».
…Прочтя это, Федор даже  почувствовал родной, но далекий запах своей избы, отчего у него защипало в глазах. Он вытер их рукавом гимнастерки и вновь углубился в письмо, почему-то не помеченное военным цензором.
«Живем мы хорошо. Немного накопали картошки. Да еще маманя выме-няла два своих платья и босоножки,  те, что тебе нравятся, на полмешка ржаной муки, и теперь говорит, что до весны мы доживем, а там – зелень  начнет расти. А у других и картошка не уродилась. Тетя Вера-косая в зиму вообще без прови-анта осталась, а у нее трое малых детей. Они ревут, и кушать просят. Вот она и стала потихоньку из колхозного склада в мешочке, что под юбкой прятала, зер-но домой носить, чтобы детей кормить. Женщины это видели, но молчали, жа-леючи. А тут из города  уполномоченный приехал с проверкой. Пришел к скла-ду, и когда тетя Вера проходила мимо него – мешочек прорвался, и зерно стало  у нее между ног сыпаться. Уполномоченный это увидел, заругался нехорошо,  схватил тетю Веру одной рукой за шиворот,  а другой  задрал у нее при всех юбку до головы, и потащил ее в контору. Ночью  приехали милиционеры и за-брали тетю Веру. После на деревне  сказывали, что ее осудили в райцентре на 10 лет, а детей теперь отправят куда-то в детский дом.
И еще опишу тебе печальную весть. Дедушка Силантий Егорович сам взял и умер. Когда в их семье голодно стало, он сказал снохе Алене, что отка-зывается от еды и питья, чтобы не быть лишним ртом и не обижать внуков и ее. Она у него и в ногах валялась, и Христом Богом просила не брать грех на душу, и к председателю ходила и тот дал дедушке мешок картошки и кило ячменной крупы – дедушка от своего не отступился. Попросил у всех прощения, помо-лился Богу, надел чистую рубаху и штаны, лег на печку и к утру – умер».
…Федор сжал зубы, так что побелели скулы, и закрыл глаза. Откуда-то из темных глубин памяти выплыл дедушка Силантий – отменный рыбак и доб-рейший человек. Он и рыбалил-то, чтобы раздать рыбу тем, кто беднее и не-мощней. И Федора, который тоже пристрастился удить карасей и щук в тихой речке, огибающей их село полукольцом, тоже учил не жадничать: взял, сколько надо для прокорма семьи, а остальное – раздай. Иначе водяной царь (старик упорно верил в то, что таковой есть), – в другой раз разгонит всю рыбу. И вот – Егоровича нет. А без него, без его присказок и изречений, полных глубокого смысла, – рыбалка уже не та.
И Веру-косую ясно увидел разведчик. В детстве она, чем-то  заболела, бредила, и жар ее испепелял, а когда стала поправляться – увидели, что окосела девочка. Хотели лечить, а потом – рукой махнули: кто ее в город к врачам пове-зет, и вылечат ли ее еще? Так и осталась Вера с дефектом.  Но, человек она бы-ла хороший – добрая и работящая, потому-то и замуж вышла за Петра, спокой-ного и рассудительного человека, для которого  была красавицей. Да оборва-лось это счастье. Послал колхоз Петра в город за косами и лопатами. Он все это купил и в столовую заехал перекусить. И аккурат попал в драку. Ну и кто-то его, видимо перепутав, ударил ножом. Пока до больницы, вместе с лопатами и косами, довезли – он и помер. Так и осталась Вера перед войной с тремя мало-летками.
…Помянув в душе старого друга-рыбака и пожалев горемычную одно-сельчанку, Федор вновь взялся за чтение письма.
«Ты, папаня, пиши нам чаще. А то мы страсть, как за тебя переживаем, когда писем долго нет. Думы всякие думаем, так как в нашу Тополевку стали приходить похоронки. Убили Колю Абрашкина, дядю  Степана Мошкина, Ефима Праслова, а так же братьев Фирюлиных, Шурку и Василия, отчего Мат-рена, их мать – тронулась умом: выйдет за околицу и зовет их домой, зовет, будто маленьких. Но, папаня, в селе и радость  есть. Вернулся из госпиталя Ти-хон Зазуля. Ему руку отрезали, и хромает он сильно, но все женщины его обни-мали, целовали и плакали. И маманя плакала и говорила Фросе, Тихоновой же-не, что та счастливая.
 Об чем тебе еще написать… Нашу корову, как и весь скот у других на селе, забрали в колхоз. А кур еще по осени, каких поворовали, а каких мы об-меняли на лекарства, когда маманя грудь застудила в поле. Но сейчас она здо-рова. Да и я ей помогаю, поэтому в школу  хожу редко, так как нянчусь с На-ташкой и Мишуткой или езжу с женщинами в лес за дровами. Ничего, когда ты вернешься с фронта – я доучусь и поеду в Тамбов поступать на учителя. И ста-ну учить Наташку и Мишутку в нашей школе. А вы будете с маманей ходить ко мне на родительское собрание. И я стану вас корить за то, что Мишутка балует-ся, (он и сейчас непоседа), а Наташка – растет модницей и все рядится, словно артистка, во всякие одежды и много о себе воображает».
…Улыбка сама собой появилась на губах Федора. Он опустил руку с ли-стками письма и погрузился в мечты. Вот он вернулся с войны – живой и здо-ровый. Сходил в баньку, что на задворках, ближе к речке. Откушал с семьей картошечки с огурцами и со ста граммами. А вечером, со своей Татьяной, обла-ченной в новое платье, которое успел купить взамен обмененных на муку, он разместился на крыльце их дома. Она прижалась к нему, а он, Федор, курил са-мокрутку, и чувствовал каждую клеточку упругого тела жены. А рядом на ска-мейке сидела, как невеста на выданье, Настя – голубоглазая, как отец, с русой косой на плече, и строго смотрела, как неугомонные Наталья и Михаил учат одряхлевшего Шарика ходить, как в цирке на задних лапах. Все это Федор представил так ясно, что его лицо еще больше расплылось в улыбке.
…Сквозь неплотно прикрытую дверь землянки, завиднелся серенький рассвет. Бойцы, кряхтя и потягиваясь, поднимались с полатей.
- Гляди, гляди – улыбается! – вездесущий уралец Чурсин первым высмот-рел улыбку на губах Филимонова. – Чудно, словно – дитя.
…Но дальше он сказать не успел.
- Прищемись и не егози! – старшина Швайко резко оборвал уральца. – Видишь, письмо он из дома получил (старшина нагнулся и  поднял с пола зем-лянки исписанные листки), вот ему и снится что-то хорошее. А ты – зубоска-лить! А ну – давай все на воздух! Пусть Федор с Наилем оклемаются, всю ночь  «языка» караулили, и все же взяли.
И разведчики, стараясь не греметь оружием, стали выбираться из землян-ки, чтобы не вспугнуть свидание товарища с родным домом.