- Милиция! Милиция!
С тех пор как Милу уволили из строительной фирмы, где она работала администратором офиса, она просыпалась не раньше полудня.
- Милиция!
Лето выдалось теплым, и Мила держала окно открытым. Крик, доносившийся из двора, проникал сквозь толщу одеяла и не давал насладиться утренним сном.
-Милиция! Милиция!
Мила вылезла из-под одеяла. На ней была только футболка, едва прикрывавшая те места, которые не принято выставлять на всеобщее обозрение. Она подошла к окну с тем, чтобы закрыть его. Посреди пустого двора-колодца стоял молодой мужчина, и, сложив у рта ладони рупором, периодически взывал к органу правопорядка.
Мила задержалась у окна, ей стало любопытно. Мужчина, поворачиваясь вокруг своей оси, внимательно оглядывал окна дома. Из окна напротив на втором этаже уже смотрела какая-то старушка, а на третьем этаже левее дергалась занавеска, и можно было догадаться, что кто-то, пытаясь сохранить свое инкогнито, выглядывает во двор.
Мила снимала здесь комнату недавно и почти не знала жильцов дома. Было одиннадцать часов, вторник, и большая их часть, занятая полезным трудом, конечно, отсутствовала. Меж тем, мужчина продолжал взывать к милиции, хотя никаких признаков правонарушения заметно не было.
Вдруг мужчина, увидев в окне Милу, приветливо замахал ей рукой. Мила, решив, что это кто-то из соседей, на всякий случай тоже подняла приветственно руку. Ее короткая футболка при этом тоже приподнялась выше допустимого уровня, перестав выполнять важную социально значимую функцию. Догадавшись об этом конфузе по изменившемуся взгляду мужчины, Мила быстро закрыла окно и отошла вглубь комнаты.
Через минуту раздался звонок в дверь. Мила накинула халат и вышла в длинный узкий коридор коммунальной квартиры. Кроме нее в этот час некому было выполнить почетную обязанность и открыть входную дверь. На пороге стоял тот самый возмутитель спокойствия, которого Мила видела из окна.
- Ну, вот я и нашел Вас, Милиция! – широко улыбаясь, проговорил молодой человек.
Мила пыталась вспомнить. Что-то смутно знакомое было в лице этого симпатичного молодого человека. Заметив Милину растерянность, молодой человек, наигранно преувеличивая разочарование, сказал:
- Недаром говорят, что девичья память короткая. А ведь не далее как позавчера Вы позволили мне поцеловать Вас… правда, только в щечку.
Мила стойко держала паузу согласно рекомендации великого английского драматурга.
- Я подвез Вас в воскресенье вечером. Либо Вы запутались в цифрах, либо я от волнения неправильно записал Ваш телефон. Но после того как я второй раз отважился спросить Милицию Андреевну по этому номеру, мне пригрозили вашей тезкой с маленькой буквы.
С трудом уловив смысл этой витиеватой фразы, Мила, однако, вспомнила бомбилу, который подвозил ее домой в воскресенье вечером после встречи с подружками, и, который, явно запав на нее по дороге, вместо причитавшейся пятихатки получил разрешение прижаться губами к ее щеке и вдобавок в качестве номера телефона семь названных наугад цифр.
Мила хотела уже захлопнуть дверь, но молодой человек, явно готовый к такому обороту дела, проворно подставил ногу, а затем с силой распахнул ее. Мила отступила, и мужчина переступил через порог.
- Сколько я вам должна?
- Верните мне поцелуй, - с этими словами молодой человек подставил щеку, показывая пальцем место для поцелуя, а другой – вынул из-за пазухи небольшой букетик фиалок. - Если мне удалось вас найти, значит, небесам это было угодно.
“А ведь не забыл назавтра после нечаянной встречи. Не поленился. Нашел. И эта слегка небритая щека, переходящая в волевой подбородок. Пальцы – длинные и тонкие, но ладонь широкая и крепкая.”
- Вообще-то меня зовут Милица… или лучше – Мила. А Вас… Не помню… Но вы говорили, что ваша фамилия Осетров, и с детства за вами тянется кличка – Ося?
Уголки Осиных губ чуть-чуть раздвинулись в улыбке, но пальцем он продолжал настойчиво постукивать по выпяченной вперед щеке. Мила сделала шаг и, привстав на цыпочки, потянулась губами к его щеке. Неожиданно он сделал резкое движение головой и поймал своим ртом ее губы. Мила попыталась отпрянуть. Но Ося крепко прижал ее, обхватив рукой талию. Мила посопротивлялась немного для порядка, упираясь кулачками в его грудь и пытаясь колошматить по ней, а потом уступила под натиском сильных рук, мягких и вкусных губ и крепкого, но приятно обволакивающего запаха мужского одеколона.
Неожиданно Ося ощутил острую боль в затылке. От удара тупым тяжелым предметом. Он разжал объятия, прислонился к стене, схватившись рукой за затылок, и осел по стене на пол, оставляя на обоях в коридоре красный след.
- И неча милицию кличить, девка. Енти аспиды, только с честными пенсионерами и могут воевать в переходах. Мы тута сами и милиция, и божий суд, - провозгласила Серафима Яковлевна, соседка Милы, вышедшая на подмогу и незаметно подкравшаяся к Осе со спины. В руке она сжимала деревянный молоток для отбивки мяса.
- Ой, что с ним! Что вы наделали, ведьма старая! – крикнула Мила, садясь на колени перед Осей. – Ося! Ося, что с тобой?
Мила обхватила руками голову Оси, ставшую минуту назад вдруг такой родной и близкой, и прижала к груди.
- Тьфу, окаянные, - в сердцах сплюнула Серафима Яковлевна, - Чтоб вам в аду пылать синим пламенем! То «милиция» орут во всю глотку, то оскорбляют почем зря! Ни сна, ни отдыха!
* * *
- Михалыч, привет! Ой, что это у тебя с кобурой?!
Михалыч, охранник в хранилище банка, непроизвольно схватился за кобуру.
- Да шучу я, шучу. Все у тебя на месте, - хохотнув, успокоил Михалыча Ося.
Ося вместе с сотрудницей банка подошли к ячейке. Каждый повернул свой ключ в замке.
- Когда закончите, позвоните, - с дежурной улыбкой сказала работница банка и вышла из хранилища.
Ося открыл дверцу и выдвинул ящичек. Из портфеля он стал доставать пачки и перекладывать в ящичек. Затем принялся за подсчеты, записывая цифры на бумажку. Закончив, он удовлетворенно крякнул, взял из ящичка увесистую пачку, записал на бумажку еще одну цифру и нажал звонок, вызывая сотрудницу банка.
Ося проехал метров сто по Невскому, свернул на Казанскую и, запарковав среди солидных меринов, задиристых бомб и вальяжных Bently свой старенький раздолбанный Kadet, поднялся наверх в ресторан Terassa.
Он быстро отыскал глазами за столиком в углу Милу. Она сидела, увлечено читая меню. Прядь каштановых волос то и дело опускалась на лицо, и она заправляла ее за ухо. Ося почувствовал, как учащенно забилось сердце, и подумал, что и теперь, спустя пять лет, она волнует его не меньше, чем в тот вечер, когда он подвозил ее, слегка разгоряченную вином, до дома на все том же Кадете. “Теперь все. Теперь все будет по-другому, все будет по-новому!”
- Все, милая! За новую жизнь! Мы сделали это. Мы достигли поставленной цели. За тебя. За то, что ты стойко держалась все эти пять лет. Я не знаю другой женщины, которая бы не устроила скандал, не ныла и не капризничала, терпеливо идя со мной к этому дню. У нас пять лимонов! Поздравляю! Конец всем ограничениям. Можем хоть сейчас пойти и накупить все наряды, которые есть на телках в этом зале. Все эти клячи не стоят ноготка на мизинчике твоей левой ноги.
- Ох, ох, ох! Какие речи. Просто за нас, дурачок, - и она, притянув за уши его голову, покрытую густой шевелюрой русого цвета, с легкой едва различимой лишь вблизи, начинающей проступать сединой, чмокнула его сначала в нос, а потом прильнула губами к его губам.
- Давай махнем на Карибы. Завтра.
- Ты же знаешь, что я нигде не была, и для меня что Карибы, что Турция - будет все едино. Но если на Карибы, то, может, в Канкун.
- В Мексику нужна виза. Я не хочу больше ждать. Хочу лететь завтра же. Мы летим к старине Чавесу в Венесуэлу! Нет возражений.
- Какой смысл возражать, все равно я завтра обнаружу себя в кресле самолета.
Ан, нет! Не довелось им оказаться в самолете на следующий день.
Ося купил билеты на Lufthansa стыковочным рейсом через Франкфурт тем же вечером. Они вернулись в ту самую коммуналку, в которой Серафима Яковлевна, поспособствовала их сближению пять лет назад. Тогда, после рокового удара молоточком, Ося не стал возвращаться в свою семью, оставив там все, включая пресловутые тапочки и зубную щетку. Теперь им предстояла последняя ночь в коммуналке.
После возвращения в Питер из Венесуэлы, они поживут в Астории, или Амбасадоре или другой роскошной гостинице ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы определиться, куда отправиться дальше.
В Питере оставаться они не собирались. И климат сырой болезнетворный, да и небезопасно это. Надо уметь вовремя остановиться. Профессионального игрока отличает от новичка-любителя то, что он умеет вовремя уйти. Завтра они навсегда уйдут из этой квартиры, из этого дома, из этого двора, в котором Ося орал пять лет назад: “Милиция!”.
- Милиция! Милиция!
Ося и Мила проснулись и как по команде сели в кровати словно Ваньки-встаньки. В комнате было темно. Вдруг будто прожектор выхватил из темноты кусок пространства, и метрах в трех от себя они увидели мента. Это был очень странный мент, точнее сказать это был человек в милицейской форме, старый, сгорбленный, опирающийся на палку, с седыми космами жидких волос, торчащих из-под фуражки. А еще точнее – это была старушка, и в тот самый момент, как Мила с Осей, едва не вскрикнули, узнав ее, прожектор переместил свой луч, оставив старушку-мента в темноте. Теперь в свете прожектора очутилась другая старуха в мундире полковника милиции.
- Петровна, - прошептала Мила, и тотчас эту старуху сменила следующая необычная старушка.
Теперь комната осветилась, и перед Милой и Осей предстал наряд милиции, состоящий из трех немощных старух: Анны Израилевны, Петровны и бабы Маруси. Они медленной шаркающей походкой приближались к кровати. Петровна дошаркав до журнального столика, стоявшего у изголовья, взяла трясущейся рукой билеты на самолет и прокашляла:
- Драпать собрались, паскудники!
- Ой, как не симпатифно. Куда ф это они? – шамкнула беззубым ртом баба Маруся.
- Дело молодое, - недобро хихикнула Анна Израилевна.
Ося вскочил и протянул руку за билетами. Петровна довольно проворно потянула билет к себе. Когда Ося попытался схватить ее руку, она палкой, на которую опиралась, пребольно стукнула его по пальцам правой ноги. Ося вскрикнул и оттолкнул Петровну. Но ветхая старушка вместо того, чтобы упасть и рассыпаться в прах, прогнулась как мультяшная героиня, и, отпружинив назад, толкнула Осю на кровать.
Старушки продолжили наступление, протягивая костлявые руки к Осе и потрясая своими палками. Все три старушки были мертвенно бледны, их глаза поблескивали красным цветом, и они что-то шипели и шепелявили, обступая Осю с Милой.
Ося еще раз попытался оказать “ментам” сопротивление, но все безрезультатно. Либо его кулак проходил насквозь милицейскую форму, как будто это было бестелесное изображение. Либо тела бабулек упруго пружинили, и наносили ответный удар, причем, весьма ощутимый. Вдруг за дверью громко мявкнул кот Серафимы Яковлевны, и старушки-милиционерши, явно заволновавшись, исчезли, словно их и не было.
Проснулись Мила и Ося одновременно поздним утром, когда серый осенний питерский свет заполнил их комнату сквозь давно не мытое окно. Ося с трудом разлепил веки, голова побаливала. Что и не удивительно, после того, как они вчера отметили начало новой жизни, предаваясь разнообразным греховным земным удовольствиям.
“Венесуэла” – вспомнил Ося. “Самолет. Билеты.” - выстроилась логическая цепочка. Посмотрел на журнальный столик – билетов нет. Быстро вскочил с кровати.
- Мила! Черт, где билеты?
Билеты обнаружились слегка помятые, с оторванным уголком на полу.
- Кто их так жевал?
В щель сквозь неплотно прикрытую дверь просунулась голова Степан Степаныча.
- Тьфу, черт, напугал, рыжий разбойник, - с облечением вздохнул Ося.
- Ну, все хорошо, милый? – спросила, высунувшись из-под одеяла и потягиваясь, Мила.
- Да, нормально все. Дверь на ночь не закрыли – Степаныч к нам в гости заходил и нашалил.
Кот Серафимы Яковлевны в подтверждение Осиных слов потерся ухом о дверной косяк и удалился.
- Однако, мы и спать. Пора в дорогу. Вставайте, граф, точнее, графиня, нас ждут великие дела.
Наскоро приняв душ и побросав в сумку только самое-самое: “Все остальное купим – в новую жизнь с новыми вещами” – они вышли на лестницу. Надо было торопиться в аэропорт.
Сбегая по замызганной лестнице, привычно, боковым взглядом скользнул по надписи на стене на третьем: “Жека+пусик='знак бесконечности'". Между третьим и вторым напоследок остановил взгляд на большом пятне облупившейся штукатурки, очень похожем на Мефистофеля в профиль.
- Прощай, Вельзевул, - весело сказал Ося и поскакал вприпрыжку дальше вниз по лестнице.
Задумавшись о прекрасном будущем, которое уже почти наступило, Ося не сразу заметил, что все бежит и бежит по лестнице, поворачивая на площадках, а выхода нет.
- Ося! Что случилось? - Вывела его из задумчивости Мила. – Где выход? Я ничего не понимаю.
Ося остановился и увидел, что прямо на него смотрит со стены Мефистофель, с которым он недавно попрощался.
- Извини, задумался. Столько раз проходил мимо этого пятна. Ты не замечала, что оно очень напоминает Мефисто?
- Какой Мефисто? Мы уже как минимум третий раз мимо него проходим. Я сейчас с ума сойду. Что случилось?
Перекинув через плечо сумку, Ося устремился вниз, но скоро обнаружил, что снова пробегает мимо Жеки и пусика. Потом – Мефистофель. Опять Жека. Мефисто. Жека и пусик. Подумалось: “Во истину бесконечные”.
- Все – стоп! Идем наверх.
Они повернули обратно и вскоре очутились у двери своей квартиры.
- Пойдем еще раз. Спокойно. Тихонечко. Вот – надпись. Вот – пятно. Сейчас повернем на площадке и увидим дверь. Это был глюк.
Они повернули, и вместо двери увидели все тех же, вписавших себя в вечность Жеку и пусика.
- Нет никакой двери! Мне страшно, Осечка.
- Я в детстве читал один из ранних рассказов Житинского, он, кажется, назывался “Лестница”. Там с главным героем происходила такая же чертовщина.
- И что он сделал? Чем все закончилась? Наверняка, он как-то разрешил эту проблему.
- Вроде бы, решил. Но я не помню ничего, кроме того, что лестница у него была бесконечная.
По лестнице спускалась женщина. Ося с Милой пошли за ней. Когда женщина свернула на последний лестничный пролет перед дверью, она исчезла, будто растворилась, а Ося и Мила опять очутились возле надписи про Жеку.
- Значит, лестница не выпускает только нас? – обреченно сказала Мила.
- Здрасьте, - крикнул им мальчик, пробегая вниз по лестнице. Ося в два прыжка, догнав мальчика, схватил его за руку.
- Привет, привет. Куда собрался? – бодро спросил Ося, не выпуская руку мальчика.
- Отпустите. Вы чего? – возмутился мальчишка.
- Я линзы забыл. Боюсь оступиться, - соврал Ося. – Не возражаешь, если я за тебя подержусь.
Когда они добрались до заветного поворота, со двора раздался крик:
- Михан, ну ты идешь?
Мальчишка дернул руку и побежал вниз:
- Дальше по прямой не оступитесь…
А Ося опять очутился у злополучной надписи. Они попробовали, через чердак перейти на другую лестницу. Но другая лестница вела себя ничуть не лучше первой. Она не давала им выйти на улицу.
- Чертовщина, ловушка! Ущипни меня! Я, наверное, сплю!
И тут он вспомнил кошмар со старухами-милиционершами.
- Мне сегодня снились ОНИ!
- Наши старухи? – переспросила Мила и вдруг вскрикнула. – Мне тоже! Да еще в милицейской форме. Ужас!
- А может это был не сон?!
Перебивая друг друга, они рассказали один и тот же ночной кошмар.
- Не могу поверить! Никогда не верила в это. Но нас сглазили, заколдовали или еще черт знает что! – воскликнула Мила.
- Ведьмы? – задумчиво проговорил Ося. – Но не могут же они все быть нечестью. По теории вероятности не канает. А кто-то одна из троих вполне могла оказаться ведьмой. Причем скрытой. Ведьмовское начало проявляется только после смерти.
- Но ведь ночью они втроем приперлись?
- Я думаю, она использовала образы двух остальных. Она была одна, просто предстала в виде трех фигур. Это же не человек. Может предстать хоть слоном, хоть табуреткой, хоть в виде трех старух. Главное понять, кто же из них ведьма.
- А как же мы это поймем?
- Давай вспомним все и попробуем рассуждать логически.
* * *
После того как сын Анны Израилевны уехал искать лучшей жизни на Земле Обетованной, вскоре умер муж, и она осталась одна в шикарной трешке на Садовой. Еще через несколько лет пришло известие о том, что попав в Израильскую армию, ее сын пропал без вести во время одного из боев с палестинцами.
Анна Израилевна была уже в глубоких летах, а после этого известия в одну ночь превратилась в дряхлую старуху. Маленький тромб в кровеносном сосуде, питающем глазное яблоко, некстати закупорил его, и через несколько часов перед глазами у нее стояло большое черное пятно. Анна Израилевна и так носившая очки с толстыми линзами после микро-инсульта совсем почти перестала что-либо видеть. Этот мир потерял для нее свои краски и смысл существования.
А еще через некоторое время в ее квартире раздался редкий звонок.Родственников у нее не было, а друзей в Питере тоже не осталось. Кто это мог быть? Она открыла.
Размытые контуры мужской фигуры. Он сказал, что он Ленька, ее сын, и обнял. Анна Израилевна сразу поверила, потому что в самой-самой глубине души теплилась надежда.
Он явно изменился. Про внешность Анне Израилевне было судить трудно, она очень плохо видела. Нет, он изменился по манере поведения. Но ведь он долго жил в другой стране, на его долю выпали испытания.
Он сказал, что будет жить отдельно вместе со своей, как он выразился, подругой, но навещать будет часто. И действительно, они вместе приходили не реже раза в неделю, приносили продукты, делали уборку в квартире.
Потом он спросил очень осторожно, не смогла бы она переписать на него квартиру, чтобы потом, конечно, в очень отдаленном будущем, не мучиться с наследованием. Она тоже чувствовала, что, несмотря на возвращение сына, здоровье ее угасало. Потом приезжал нотариус, что-то спрашивал ее, но Анна Израилевна, мало придавала этому значения – поставила подписи, где велели, да и бог с ним. Через два месяца она умерла.
В молодости Петровна совершила большой грех. Да какая там молодость – уж тридцать ей было. Родила и отказалась от сына. Очень уж тогда она ненавидела отца этого ребеночка, который обманул все ее надежды. Обманул грубо жестоко и без всякого на то повода. Взяла да и написала отказ – не могла она тогда видеть это красное сморщенное подобие своего обидчика.
Позднее вышла замуж за богатого. Старше ее почти на двадцать лет. Несмотря на разницу в возрасте, прожили долго – чуток не дотянули до серебряной свадьбы. Мужу только-только исполнилось восемьдесят, и он умер. Детей не было. Родственников тоже. Поначалу она еще перезванивалась с какими-то знакомыми мужа, а потом все как-то растворились.
После мужа Петровне достался хороший дом и квартира на Петроградке в доме Бенуа. Сыночка своего она никогда не искала. Страшно было. И вдруг, он сам нашел ее.
Сметение…испуг… радость. Симпатичный мужчина. Всплакнула. И он посмотрел на нее долгим пристальным взглядом. А потом простил. Стал навещать. Угощения разные приносить. Жену свою, красивую и милую женщину, привел. Стала только что-то здоровье до недавних пор, тьфу-тьфу, несмотря на возраст довольно крепкое, пошаливать. Аппетит пропал, желудок стал плохо работать. Зашел как-то разговор о квартире и доме, и невзначай так получилось, что, вроде как, она и сама предложила переписать имущество на своего отказного сына. Оформили, а через три месяца Петровны не стало.
Баба Маруся, точнее говоря, тогда еще Маруська, деревенская девчонка, поступила на службу к полковнику. Полковник был хватом. По карьерной военной лестнице пер вверх как танк, снося все на своем пути. Мужик был настоящий: суровый, крутого нрава. Что хотел, то обязательно брал. Женат был.
Когда жена родила второго ребенка, взял ей в помощницы, в няни, в домработницы Маруську. Поначалу поездила она с ними по гарнизонам. Но скоро хозяин ее стал генералом и осел в Питере в роскошной пятикомнатной квартире, да еще с маленькой комнатушкой для прислуги. Потом и дом загородный себе отстроил.
Далеко не сразу, лет десять уж Маруська у них проработала, захотел генерал ее. Захотел и взял, а она и рада была. Да только забеременела. Боялась, долго не говорила, до четырех месяцев ничего у нее и заметно не было. Даже жена не догадывалась. Потом генерал как-то повторить захотел – тут-то она ему и призналась.
Генерал подумал и решил так. За какую-нибудь Маруськину оплошность осерчает да выгонит ее. А на деле квартирку ей снимет, пусть родит, но если хочет возвращаться, ребеночка пусть сдаст в детдом, а после этого пусть приходит и умоляет взять обратно. Он смилостивится и возьмет.
Так и сделали. Жена умоляла его не выгонять Марусеньку, даже скандал устроила, но генерал был крутого нрава, и перчить ему было бесполезно. А через полгода Маруся вернулась к ним, как и было задумано.
Потом удачливого генерала настигло-таки несчастье: вся его семья – жена, дети и теща в придачу погибли в автомобильной аварии. Сам генерал был детдомовский. Единственный человек, утешивший его в этом горе, была Маруся. Вскоре генерал вышел в отставку, прожил еще с Марусей пять лет и умер как настоящий мужчина в жарких объятиях любимой женщины.Как человек предусмотрительный, оказалось, что все свое имущество он завещал Марусе, прожившей в его семье без малого тридцать лет.
Судьбой своего сына Маруся тишком интересовалась, пока он жил в детдоме. Но когда его взяла к себе бездетная семья, пожелавшая, чтобы родная мать никогда не лезла в судьбу оставленного сына, Марусе пришлось подчиниться.
Когда на закате лет у нее появился высокий красивый мужчина с русыми волосами и едва заметной при ближайшем рассмотрении проседью, и назвался сыном, она чуть в обморок не упала. Радость была, слезы. Предлагала жить в ее огромной квартире. Но сын отказался.
Тем не менее, стал регулярно навещать, иногда вместе, как он сказал, с гражданской женой, красивой, приятной в общении женщиной. Баба Маруся, уж и не зная, чем искупить свою вину перед сыном, вскоре предложила переписать квартиру и дачу на него. Ведь, не молодая уже, все под богом ходим. Да и здоровье что-то перестало радовать. Оформили, а через четыре месяца она отдала богу душу.
* * *
За давно немытым окном природа сменяла по кругу времена года. Серафима Яковлевна, сердобольная старушка приносила Миле и Осе чего-нибудь поесть. Но они перестали ощущать вкус пищи. Закидывали в рот, как дрова в топку.
Поначалу они пробовали бороться с заклятьем. Пытались вылезти через окно. Даже выпрыгнуть попробовали, но невидимый батут вернул их обратно.
Испытывали разные заговоры и заклинания. Нашли в туалете, оставленный кем-то из соседей журнальчик про ведьм и прочую нечесть. До дыр зачитали, но... ничего не менялось. После каждого очередного заговора Ося бодро бежал на лестницу, но лишь наматывал бесполезные круги. Вошло в привычку – пробежка вниз по лестнице – кружочков десять-пятнадцать.
По ночам их неизменно терзали старухи. Репертуарчик разнообразили, то цыганками нарядятся, то пожарными, то медсестрами. А как-то вырядились стюардессами и разыграли рейс в Каракас с досрочной высадкой в океан двух пассажиров. Натурально так все получилось. И когда старухи выпихнули их из самолета на высоте десять тысяч километров над серединой Атлантики, забрезжила надежда. Ну, все сейчас примут нас соленые воды океана, а там уж, даст бог - выживем, а не даст, все лучше, чем безнадежно в опостылевшей комнате гнить. Но... плюхнулись не в океан, а на пол все в той же комнате, чуть не придавив, едва успевшего отпрыгнуть Степан Степаныча.
Поначалу, они пытались приспособиться к такой жизни. Мила пробовала рисовать. Изрисовала стены, потолок, пол. Он засел писать роман о ведьмах, но потом забросил.
Так прошло десять лет. Однажды вечером, когда вконец потерявшие нормальный человеческий облик Мила и Ося, обнаружили, что сердобольная Серафима Яковлевна их сегодня ничем не покормила, они пошли к ней в комнату. Раньше ни разу не заходили. Поскреблись тихонько в дверь – нет ответа. Постучались посильнее – тишина, даже кот молчит. Зашли.
Первым, что бросилось в глаза, был большой старинный черный котел, стоявший в углу. Чуть поодаль – метла из березовых прутьев. Серафима Яковлевна лежала на кровати без признаков жизни. На столе было причудливой формы странно черного цвета зеркало. Поднесли его к старухиным губам. Но поверхность не замутилась, оставшись черной гладкой холодной...
Старушка-то преставилась. И одновременно издох Степан Степаныч.
На следующее утро, проснувшись, Ося даже не сразу осознал, что случилось. «Вроде бы ничего особенного, но что-то было не так. Точно. Этой ночью их впервые не мучили старухи!»
Машинально выйдя из квартиры, Ося привычно побежал вниз по лестнице. Жеку+пусика уже давно похоронил косметический ремонт, а все стены были разрисованы из балончиков. Но сегодня Ося почему-то вспомнил именно ту надпись.
Ося даже не сразу осознал, что очутился на улице. Глаза слезились от непривычно яркого света. Он шел, не разбирая дороги. Просто шел, не понимая и не замечая, где идет. Главное, что не по кругу, а вперед и вперед.
Его просто опьянило и оглушило состояние еще неосознанной свободы. Если бы он различал улицы, по которым брел, то все равно не узнал бы их – за десять лет так много изменилось. Вначале он видел лишь общую панораму города, потом начал замечать детали – вспорхнувшую из-под ног птицу, деловито обнюхивающего мусорный бак пса.
Он свернул в какой-то двор. И еще не успев из арки выйти в просторный по Питерским меркам двор, как вдруг увидел...
По двору семенила сухонькая старушка в длинном пальто и давным-давно вышедшем из моды берете. Ее быстрой походкой нагонял, рослый парень в черной куртке. Больше во всем дворе никого не было. Поравнявшись с бабулькой, парень вдруг резко рванул и побежал вперед. Бабкина сумочка теперь была в его руке. Старушка покачнулась от сильного рывка и, не удержавшись на ногах, медленно осела на колени.
Парень бежал к другой арке, уводящей еще дальше в лабиринт дворов. Но путь его пролегал наискосок мимо того места, где находился Ося. Скорее на инстинкте, чем осознанно, он бросился наперерез парню. До точки встречи было всего метров семь-восемь. Уже поравнявшись с парнем, Ося зачем-то крикнул истошно:
- Милиция! Милиция!
И в следующий момент налетел на парня. Тот, на бегу отмахнувшись рукой, сильно врезал Осе в скулу. Но Ося успел поставить подножку и ухватиться за рукав черной куртки. Оба упали. Парень сразу очутился сверху и, нанося беспорядочные удары, процедил:
- Не милиция, блин, а полиция, урод.
Уже слабо соображая, что происходит, чувствуя только боль, в Осе вдруг вскипела волна ярости, придавшая ему сил. Он опрокинул парня навзничь, левой рукой надавил ему на горло, а правой нанес несколько прицельных ударов в лицо. Парень перестал сопротивляться. Ося встал и поднял с земли сумочку. Посмотрел, что бабулька еще только поднялась с одного колена. И в это момент...
Оглашая двор сереной, в арку на полной скорости влетел полицейский козелок. Из машины выскочили баба Маруся и Петровна в милицейской форме.
«Нееееет! Только не это. Значит, я так и не вышел из дома – это был всего лишь сон. Все продолжается. А Серафима Яковлевна действительно померла, или тоже пригрезилось?»
Тут Ося увидел Серафиму Яковлевну в невесть откуда собравшейся толпе.
- Да, я своими глазами видела, как этот косматый вырвал у нашей Любушки сумку и побежал, - обличающе глядя на Осю, говорила Серафима Яковлевна. – А парень этот его нагнал и пытался отобрать сумку.
- Это же Вовка, Маришкин сын. Из 15-ой они, из угловой, - вступила в разговор средних лет женщина с толстыми ногами.
Милиционер Маруся ухватила Осю за левую руку. Петровна уже собралась скрутить ему за спину правую.
«Толку, конечно, никакого, но почему бы и мне не потешиться, - мелькнула у Оси мысль, и он с размаху саданул Петровне кулаком в грудь, ожидая увидеть, как прогнется, спружинит резиновое тело под его кулаком, а то и вовсе в дырку вмажет...»
Но кулак с размаху уперся в твердую грудь, расцарапав до крови костяшку о металлическую форменную пуговицу.
- Ах, ты, козел, такой! Сопротивление при задержании?!
Ему больно заломили за спину левую руку, так что хрустнули суставы, и Ося согнулся.
Вместе с этим вернулась и фокусировка на реальности. Обычные два мента – один лопоухий, а второй с отвислыми по-бульдожьи щеками. Да и старуха та вовсе не Серафима Яковлевна, так, может, лишь смутно похожа.
«Фу-ууу, все-таки свобода», - с облегчением подумал Ося и получил прицельный удар в солнечное сплетение от лопоухого.
Давно не мытого, не стриженного, поросшего густой косматой бородой, в старой заношенной и давным-давно нестиранной одежде Осю доставили в отделение. Без документов.
Подслеповатая старушка Любаша подтвердила, что это он выдрал у нее сумку с пенсией. На Осю с облегчением повесили еще десяток аналогичных эпизодов, ну а дальше:
- Встать. Суд идет.
Лунными ночами Ося не спит. Он смотрит в небо. Оно, конечно, в клеточку. Но еще он видит там такое знакомое, такое любимое обнаженное тело, сидящее верхом на метле. И тогда сокамерники нещадно бьют его, потому что он будит их своим криком:
- Милица! Милица!