Случившееся в лесу взбудоражило село. Знали: крепко недовольных колхозами мужиков в округе набиралось немало, и Ганько, пользуясь этим, еще больше разжигает их тем, что, безбоязненно разъезжая по селам, собирает их на некие «совещания», где на свой лад разъясняет то или иное решение власти. Чего он добивается своим вызывающим поведением, для чего четвертый месяц сбивает с толку мужиков и какие цели преследует — никому точно известно не было. Суть «совещаний» сводилась к одному: колхозы — кампания кратковременная, до первого урожая, поэтому тем, кто еще не вступил в колхоз,—не вступать, если же кто из середняков по глупости оказался там — плевать на все циркуляры, какими бы они грозными ни были, не верить уговорам и посулам, придерживать зерно в тайниках и пуще ока беречь лошадей.
Уже за одно это он подлежал аресту и суду. Полухин, наезжая в села, неоднократно просил передать Ганьку требование явиться с повинной или вообще убраться из района по-доброму. В ответ Ганько пренебрежительно отозвался о самом Полухине. Оскорбленный начальник милиции попытался сделать на него облаву, но с тем штатом милиционеров, которым он располагал, поймать Ганько в лесах, среди многочисленных кордонов, казахских аулов и зимовок, было делом безнадежным. Просить помощь в Н-ске Полухину не позволяло самолюбие, к тому же — на каком основании? Подручных у Ганько было не больше десяти человек, в селах, куда он наведывается, есть коммунисты, актив, сочувствующие, бывшие красные бойцы, поэтому ответ был бы дан Полухину, а вместе с ним и Гнездилову недвусмысленный: что же говорить о посевной, когда вы на пустяковое дело не в состоянии организовать людей? Не занимаете ли вы оба, в таком случае, чужие должности? И вопрос был бы справедлив, тем более что официально мотивировать просьбу было нечем — Ганько серьезных выпадов избегал, шкодил по-малому: встречая нарочных, почтальонов, вскрывал почту, районные пакеты с донесениями и различными распоряжениями. Правда, в марте произошел случай, серьезно встревоживший Гнездилова.
Две санные подводы с двенадцатью мешками семян, которые он направил бедствующему с семфондом селу Озеречье, остановили в лесу несколько молчаливых, по самые глаза укутанных башлыками верховых, избили возниц, угнали подводы и передали в район издевательскую записку. Но кто именно встретил подводы, кто бил ездовых — доподлинно известно не было, возможно, кто-то из самого Озеречья под видом людей Ганька решил по-своему распорядиться отборным зерном. Об убитом, найденном возле Нового Яра, вообще говорить не стоило; о нем ходили слухи самые разные. Многие были уверены, что прибили парня по бабьему делу.
Правленцы Гуляевки ожидали пакости и от Ганька, но чтобы так, в открытую, да со стрельбой... Сам Ганько, по тем же слухам, — человек нездешний, но те, кто в компании с ним, — люди, судя по всему, местные, с родными и близкими, им-то есть о ком подумать, прежде чем седлать коня на подобную забаву.
И теперь село было в недоумении: чего же он хотел? Для чего ему нужна была погоня, стрельба? Нет ли опасности бригадникам? И где теперь Карабай с выселенцами?
Ни табунщики, ни правленцы, ни весь остальной встревоженный народ не могли дать ответа ни Похмельному, ни старому Гонтарю, ни матери Павла, слезно просившей Гордея послать верховых на поиски. Хмурый Гриценяк советовал не паниковать, обождать немного; возможно, арба с парнями вот-вот выедет из леса, но время шло, людей не было, и человек восемь гуляевцев, у кого были ружья, оседлали коней.
Не успели выехать из села, как на басыревском летнике показалась арба с двумя верховыми, Похмельный обрадовался, но оказалось, что радоваться нечему: Карябая сопровождали в село бригадники, которых Петро Кожухарь послал выяснить, что же случилось. Дело в том, что старик ничего толком не мог объяснить: зачем Ганько оставил с собой парней, а его самого отослал? Что за стрельбу слышал старик, спеша на стан за помощью: то ли это охотился Похмельный, то ли?.. Другого предполагать не хотелось.
Теперь все выяснилось: парни пропали. Хорошо, если заблудились — время к лету, спички есть...
Гуляевцы объехали все ближние лески, съездили в аул, на зимовку, прошлись тем путем, которым гнали табун, осмотрели место, где арбу остановил Ганько, — парней не было, К вечеру, расстреляв все патроны, они пришли к выводу, что их увел Ганько. Искать дальше не было смысла, и как ни уверяли правленцы Похмельного, что в случившемся нет его вины и любой из них, окажись он на его месте, поступил бы так же, как ни убеждал он и сам себя в этом, представляя самые худшие последствия, остановись он, — при одном воспоминании о погоне, когда он, не думая о людях, нахлестывая дончака, пытался прорваться к селу, липкий тяжелый стыд мгновенным жаром заливал лицо.
С этим тягостным чувством он пришел на квартиру. Хозяйки не было, засиделась, по обыкновению, где-то в гостях. Он вяло съел холодную вечерю и, не раздеваясь, завалился на койку. Из рукомойника подтекало. Под размеренную капель, под неясный свет месяца в оконце с черным переплетом наплывали сумбурные мысли. Забирать парней с собой Ганьку не имело смысла. Зачем они ему, чужие люди, у которых нет ни друзей среди местных, ни знакомых? Заблудились? Вроде бы не те леса... Побег? Но куда, зачем, какой смысл? Пусть побег... Полухин, конечно, спросит, зачем с собой взял. А какая разница: захотят убежать — убегут из села, никакие коменданты не устерегут. Но побег — это дурость: в селе остались родители, им отвечать придется.
В полудреме клацанье щеколды послышалось выстрелом. Он вскочил. Это вернулась хозяйка. Она разожгла лампу и принялась за самовар. Он обрадовался ее приходу — исчезло гнетущее чувство пустоты. Старуха рассказала, какое впечатление возымело исчезновение Ивана и Павла. Многие усматривали в его решении взять с собой высланных тайное желание помочь им бежать — ради сестры одного из них.
Похмельный хмыкал: оказывается, еще так можно думать.
А за лошадей хвалят. По дороге домой встретила нескольких мужиков — шли к Гордею проситься в бригады, и лошадей казахских по дворам развели. Кормить и готовить к пахоте за свой счет обещали. И еще, с одобрением добавила старуха, ходят по селу такие разговоры: если колхозных семян на посевную не хватит, то надо развернуть среди имущих дополнительную сдачу семфонда. Пусть тряхнут в загашниках ради колхоза. А в урожай вернуть займом. Не сдадут по-доброму — заставить штрафом либо пройтись обысками — стерпят.
По нынешним крутым временам колхозной власти перечить опасно.
О том, где бы раздобыть на посевную еще семян, Похмельный думал по дороге в аул. Среди прочих возникала мысль и о дополнительной сдаче семфонда...
Да, все шло хорошо, права ты, старуха. Начали пахоту, добыли лошадей, люди работы просят, и, главное, прояснились слабые места, стало ясно, чем живут колхозники, о чем думают, на что в первую очередь подналечь надо. Все шло ладно до этой недоброй встречи в лесу...
В это время в окно постучали, и у него радостно забилось сердце: нашлись пропавшие! Он кинулся в сени.
— Из района, открывай! — весело приказали из-за двери.
В хату вошло трое. Тепло одетые, в брезентовых плащах, с загаром на лицах, они были похожи на гуртовщиков.
— Здравствуй, Максим Иванович! — приветливо поздоровался один из них. — Здравствуй, хозяйка. Мы с поручением от Ивана Денисовича. — По вольности, с которой он держался, в нем угадывался старший. — Вот такой тебе привет шлет! Я — Суровцев, слышал? У тебя проездом... Ты гляди: мы ко времени, а, товарищи, — он шутливо указал спутникам на самовар. — Не бойся, хозяюшка, мы со своим гостинцем...
Старуха засуетилась, приняла плащи, они прошли к столу.
— Притомились. С утра где только черт не носил. Со Щучинской — в Кошаровку, оттуда — в Озеречье, в обед уже в Басыре были, а утром должны предстать пред ясными секретарскими очами с отчетом. Кони выдохлись, да и мы сами, признаться, устали,— говорил все тот же приезжий, остальные помалкивали. — Хлопотливый мужик наш секретарь. Мы к тебе, председатель, с делом. Не знаю, можно ли...
— Можно, — разрешил Похмельный, но хозяйка поднялась.
— Не хочу слухать ваши секреты, потом разговоров не оберешься. Балакайте, я выйду, хозяйство гляну...
Когда она вышла, приезжий заговорил:
— Не хотелось при ней... Что у тебя случилось? Расскажи-ка все по порядку. Таить от Гнездилова нет смысла, поэтому пусть узнает от меня, чем от кого-то.
— Сам-то он когда приедет? — с оживлением, в тон вопросу, спросил Похмельный, поднимаясь к самовару. — У меня нет времени к нему ехать. Сам знаешь, какое время, — посевная. Вопросов к нему много, а он только передает: жди, скоро приеду. Это «скоро» вторую неделю тянется... А рассказывать... Что рассказывать? Глупо все получилось. Решил я, вчера, нет вру, позавчера съездить в Басырь, попросить у казахов лошадей... Вы, товарищи, не стесняйтесь, вот сальцо, яйца вареные... Думаю: чего я теряю? Спрос — не ударит в нос. Не дадут — поеду к Гнездилову просить... Поговорил с правленцами, те не против: почему бы не съездить, — неспешно, затягивая время, говорил Похмельный.
Но мысль работала четко. В Басыре они не были, зачем обманывать? Кто они? Эти люди не из района. Что им надо? Догадка пришла внезапно, просто и без всякого страха: это Ганько. Однако ничем себя не выдал, полез в шкапчик за кружками, стараясь не смотреть на висевшую у двери кожанку, где было оружие... Их трое, если только во дворе еще нет, а в нагане ни одного патрона... Да, но они-то не знают!
— Утром Байжанов собирает весь аул. Я им и это, я им и то — ни в какую! Уж чего только не обещаю: и людей в помощь, и материал построить чего-нибудь. За помол, говорю, плату брать не будем — ни с места! К ним какой-то куркуль приехал, у него пол-аула в должниках, вот он и заправляет...
Хорошо, пусть не знают, пусть он опередит их, хотя вряд ли: вот как стережет каждое движение угрюмый мужик с чахоточным лицом... Ну, опередит, подержит их под пустым наганом, пока старуха людей кликнет. А дальше? Этих свяжут, отправят к Полухину, а завтра дружки, которые наверняка и в селе есть, шарахнут из обреза через окно — и поминай раба божия Максима в день родительский!..
— ...А взамен ты мне, говорит, людей на сенокос пришли. Я: господи, да о чем разговор! У меня теперь полсела дармоедов. Одних высланных сто девяносто четыре человека. Ты как считаешь: за тридцать лошадей да при нашей нужде надо отблагодарить? Вот и я считаю, что надо... Поехали мы на зимовку... Они, черти хитрые, в лесах лошадей прячут, — тянул время Похмельный, проясняя для себя окончательное решение.
Когда-то эта комедия должна кончиться. Пойти в открытую? Могут шлепнуть. Какой смысл? Они могли еще в лесу это сделать...
— ...Вижу: рукой машет, подожди мол. Э-э, нет, думаю, приятель, не та обстановочка — и ходу. Они за мной. А я, дурак, не подумавши, да за наган... Ну ты сам посуди: окружили, догоняют, кто знает, что у них на уме!
Он, наконец, закончил хлопоты, сел напротив и, побледневший, с обезоруживающей доверчивостью улыбнулся:
— А теперь гляжу на вас и думаю: а стоило убегать? Не убивать же вы меня хотели.
Приезжий переглянулся со спутниками и расхохотался:
— Молодец, председатель! Слыхали? Гнездилов знал, кого уговаривать. Действительно: стоило убегать. Где твой наган? Григорьевич, забери, не то он со страху опять стрельбу откроет... Ну, и зачем ты стрелял? А если бы убил кого? Не ожидал от тебя такого перепугу... Карабай в селе?
— Да, недавно вернулся.
— Обижается старик? — спросил Ганько и достал папиросы.
Похмельный прикурил от лампы, окончательно взял себя в руки, спросил, где парни, и тут выяснилось, что Ганько тоже не знает, где они, но знал о поисках и теперь успокаивал Похмельного:
— Найдутся. Куда им деваться? Небось уж в ауле сидят, чаи распивают...
Похмельный задернул занавеску и спросил так, чтобы вышло помягче:
— Ко мне-то зачем?
Ганько бережно отставил кружку.
— Поговорить... Ты — председатель колхоза, коммунист, поэтому друзьями мы с тобой навряд ли станем, но и врага в твоем лице я не хочу иметь. Ловить меня не твоё дело, на это другие есть, да, собственно, и не за что. Ты председательствуй. Я мешать тебе не стану. Не тронем мы ни твоих людей, ни зерно, ни лошадей. Ты, в свою очередь, не суйся куда не следует. Это в отношении меня... А видеть хотел, чтобы кое-что выяснить. Например: за что арестован Строков?
— Не знаю...
— Максим Иванович, — укоризненно сказал Ганько, — давай без глупостей. Все знают, ты один не знаешь... На него запрос пришел?
— Да, запрос... Он — бывший врангелевский офицер, это все, что я знаю.
— Верю... Ты, я слышал, был особоуполномоченным по раскулачиванию и высылке. Скажи, какой процент высланных в твоих краях?
— Кто его знает... Нам не сообщали.
— Неправда, председатель. Ты должен знать. Может, вопроса не понял? Спрошу попроще: допустим в селе триста дворов...
— Понял я твой вопрос. Только зачем тебе?
— Надо. Так какой?
— Три-четыре процента.
— Ой ли? Не больше?
— Может, где и больше. Это от комбедов зависит.
— Это на Украине. А в России?
— В России не был, не знаю.
— Но ты же проезжал по ней. Встречал эшелоны, говорил с конвоем, с такими же уполномоченными, с начальниками станций. Любой железнодорожник...
— Я на станциях хлеба для своих бегать просил... Так же высылают. Тот же процент.
— Значит, три-четыре процента? — Ганько грустно посмотрел на него, потянулся за папиросами. — Ладно, и этому поверю. А сколько человек будет сослано в наш район?
— Откуда же я могу знать? — удивился Похмельный.
— Ты за кого меня принимаешь? Меня переформировали в Челябинске, дали сто девяносто четыре человека и конвой и приказали сюда доставить. Не такая уж важная птица — уполномоченный... Старший конвоир — вот кто я. Что я могу знать, тем более о вашем крае?
Ганько, смеясь, уличающе наставил на него палец:
— Знаешь! Раньше, может, и не знал, а после знакомства с Гнездиловым — знаешь. Когда он тебя уговаривал остаться председательствовать — а он тебя уговаривал, ты же не сам напросился, — то наверняка жаловался: ссыльных шлют, расселять негде, кормить нечем, людей для работы с ними не хватает... Видишь, даже самому смешно стало, — добавил он, видя, что Похмельный улыбается такой догадливости. — Сколько высылают? Какие категории? Сколько точек у него запланировано, не говорил тебе?
— Да как ты не поймешь! Мои — это последние высланные комбедами из сел. А те, каких еще думают здесь расселять, — высланные ранее... Читал постановление об исправлении перегибов? Вот по этому постановлению их из лагерей Сибири и Севера теперь перевозят на поселение сюда. Здесь климат полегче, пайки им установлены, спецодежда... Они совхозы, говорят, будут строить. Жить им дают! Так откуда же я могу знать о тех высланных? Тебе с таким вопросом... — Он вовремя сдержался, но Ганько закончил:
— Ехать к Полухину. — И ободряюще подмигнул: не робей, говори, как есть. — Все это так, председатель. Но вот что любопытно: по всем наметкам, сюда сошлют все категории. Даже террористов. А фактически ничего не сделано. Не подготовилось местное руководство. Нет жилья, материалов. На местах запланированных поселений — пустота. Многого нет. С продуктами легче. У казахов отберут лошадей на мясо, у вас — зерно на хлеб. И здесь поневоле напрашивается единственный выход: расселять все категории в селах и на казахских зимовьях. Там хоть лес и вода. Что по этому поводу думает Гнездилов?
Похмельный пожал плечами:
— Не знаю. У нас с ним на этот счет разговору не было. Вечером он мне предложил, утром я сюда уехал. Может, и будут в села направлять, но только не в Гуляевку. Сюда уже сослали. По самую завязку...
Здесь Ганько еще больше оживился, прижал руки к груди:
— Максим Иванович, не сочти за труд! Будешь у Гнездилова или он к тебе приедет — разузнай. Тебе ведь это тоже интересно, твоему селу расхлебывать. Сколько всего будет сослано, какие категории. О террористах поинтересуйся: куда их будут определять на расселение?..
Вопросов у него набиралось много. Похмельный сразу понял, зачем Ганько эти сведения, и теперь недоумевал: неужели он и ему подобные, уверены, что смогут поднять ссыльных на открытый мятеж?
— Я в долгу не останусь. Слышал я, у тебя тягла не хватает. Могу помочь. Есть у меня аул. Много не обещаю, но лошадей десять на время выпрошу. Кормить их у тебя найдется чем?
Похмельный молчал. Его неприятно поразило и то, что Ганько походя, как само собой разумеющееся, выбирает его, коммуниста, в поверенные своих дел и запросто обращается с просьбами, словно к давнему приятелю.
— Знаешь, что я тебе скажу, — с некоторым усилием произнес он.— Можно начистоту? Не обидишься? Тогда слушай. Я понял, к чему ты клонишь...
И Похмельный выложил все, что думал. Ганько слушал — вдумчиво, что-то сопоставлял, в чем-то соглашаясь, что-то отбрасывая, и в общем-то спокойно, но вот на его спутников доводы Похмельного производили угнетающее впечатление, особенно на угрюмого, с серо-зеленым болезненным лицом человека, который и раньше-то не скрывал враждебности, а теперь и вовсе глядел волком. Но Похмельный не отказывал себе в удовольствии, сполна расплачивался за свой страх в лесу и стыд перед правленцами.
— У высланных ни связи, ни средств, ни оружия. На казахов рассчитываете? Чепуха! Как вы будете согласовывать свои действия? Телеграфом? То-то же!.. Голодные, с детьми да на таких просторах. Да вас один конный полк разметет в пух и прах в первый же день. Не надо забывать и о добровольцах. В одной Гуляевке их полсела наберется... Вы только людей погубите и высланных подведете. Не будет им поселений. Выгонят в степь из сел и зимовок, а точки в лагеря превратят. И ты еще просишь...
— Я еще просил тебя не соваться куда не следует! — крикнул Ганько и вскочил. Лицо его стало таким, что Похмельный отвел взгляд и уже не рад был сказанному. Ганько прошелся по комнате:
— Извини... С этими разъездами издергался. Оказывается, и ты мало знаешь, если, конечно, не умалчиваешь. Недооцениваешь обстановку. Неужели ты и впрямь решил, что я с девятью мужиками смогу затеять какую-нибудь заваруху? Какое я имею право его, — Ганько указал на одного из спутников, — отца троих детей, вести на заведомо гибельное дело? Ты не веришь? А я верю! Верю в будущее. К перевороту в России готовится весь мир. В Польше почти двадцать пять тысяч русских солдат готовы хоть сегодня перейти границу. Десятки тысяч казаков собраны в Румынии, Болгарии, Манчжурии; сидят в седлах и ждут трубы. Готовится Англия, Франция. Не будет стоять в стороне и Америка, ибо в этих странах нынче тяжелейший кризис и выход из него только в войне, и в войне против России. В Харбине прямо считают, что начинать надо с востока России. Алтай, Туркестан, Казахстан и позже Сибирь взорвут окраины России... А взрывать есть с кем. Людей сюда ссылают подготовленных... Ты говоришь, высылают три-четыре процента? Врешь! Не хочешь говорить — не надо, но врать мне не советую. Я знаю доподлинно: до двадцати — двадцати пяти процентов! Из ста крестьян — двадцать пять гоните в лагеря! Вот оно, истинное лицо вашей партии! Извели все оппозиции, и оно наконец-то открылось во всей своей красе. Кому нужна такая рубка? Крестьянину? Рабочему, которым вы прикрываетесь, творя свои черные дела? Выкосили Украину, Дон, Кубань... Вы даже нищих чеченов и тех объявили кулаками. Уже везут! Тысячи людей вы уложили вместе с бетоном на беломорском канале! Если бы не вмешалась международная коллегия адвокатов... За подобные изуверства от вас отвернулся международный рабочий класс. Он не станет — не рассчитывайте! — помогать вам, как это было в гражданскую. Сами крестьяне не станут защищать такую партию. Пожили при ней. По горло сыты! Что гуляевцу думать? Вчера соседа в лагерь, завтра — меня? Знай: сколько будет существовать социализм, столько и будут народы проклинать коллективизацию. Не было в их истории ничего более трагичного. Подумать только: лиц первой категории определили к ликвидации. Три процента к расстрелу. И опубликовать не постеснялись! А перед ужасами массового раскулачивания с последующей высылкой в северные края, где они так же массово погибают от холода, голода и непосильной работы вместе с малолетними детьми, — даже бироновщина выглядит невинной забавой... Добровольцы... О каких добровольцах ты речь ведешь, Похмельный! Мятежи в Сибири, на Дону, готовится Кубань, Кавказ, Алтай. Здесь, в Казахстане, казахи аулами, родами откочевывают в Китай. Вся Россия готовится! Дай клич — и пойдут и голодные и с детьми. Вы и месяца не продержитесь. Ты не веришь? А я верю!
Он сел, говорил тише, и то привычное и — теперь Похмельный убеждался — напускное добродушие возвращалось к лицу, голосу, но взбухла и часто билась на виске, обращенном к лампе, жилка, и все невольно ощутили, какой гневно-скрытой убежденностью живет этот человек.
— Ненавижу интервенцию,— признался он Похмельному.— Не хуже волчьей стаи рвут по кускам раненого, отставшего... Но что делать? Помогут, а потом пинка под зад, опыт уже есть.
Похмельный принял его признание за разрешение спрашивать:
— Кто же будет руководить страной, когда нас отстраните?
— Мы, партия трудового народа. Трудовики.
— Эсеры, значит... Знакомое дело... А партия большевиков, по-твоему, народ не устраивает?
— Не устраивает, Похмельный. Сам видишь... Вы по сути своей не можете отвечать жизнеустройству российского крестьянства и рабочего класса. Вы жестоки, нетерпимы и безжалостны. Разве ты, бывший особоуполномоченный по раскулачиванию и высылке, не убедился в этом?
— Это ошибка, мы ее осудили!
— В двадцать первом году тоже ошибка?
— Мы в голоде не виновны. Засуха, разруха... Что же ты всех собак на нас вешаешь! Страна еле выкарабкалась...
— Э, нет, Похмельный! — Ганько словно обрадовался ответу. — В голодной смерти миллионов виноваты вы, и только вы! Можно было в обмен на пшеницу открыть концессии иностранному... — Он взглянул на спутников, заговорил попроще: — В обмен на зерно отдать на временный откуп капиталистам часть бакинских промыслов, дальневосточной тайги, донбасских шахт. Ваш Маркс сказал, что нет такого преступления, на которое не пошел бы капиталист, имея тысячепроцентную выгоду. Предоставили бы капиталистам льготные условия. Они с удовольствием пошли бы на подобные сделки. Тем самым вы бы спасли страну от голода. Но вы не захотели. Ваши большевистские убеждения не позволили поклониться зарубежному капиталу. Сами с усами... Что-то много ошибок у вас. В семнадцатом году Советскую власть приняли все, кроме убежденных монархистов. Но вы своей жестокостью спровоцировали братоубийственную войну, Нетерпимостью к иным убеждениям вынудили эмигрировать за границу интеллигенцию. Разгромом церквей отвратили от себя верующих. Публичными избиениями, со срыванием погон,— толкнули в руки Колчаку и Деникину офицеров, стоявших на распутье в восемнадцатом. «Расказачиванием» на Дону, Кубани, в Сибири — подняли на восстания казаков, а потом погнали под казацкие шашки рабочих Москвы, Питера, тульчан и украинских шахтеров. В восемнадцатом — ошибка, в двадцать первом — ошибка, в двадцать третьем, пятом, восьмом... В тридцатом — снова ошибка! И цена каждой ошибки — тысячи смертей. Это — планомерное уничтожение народа. И после всего вы называете себя его партией? Нет, Похмельный, вы чудом взяли власть, чудом удержались, в крови начали, по ней бредете все эти годы, в ней и кончите.
Он бросил погасшую папиросу, тут же из пачки выхватил другую. Спутники его молчали, взволнованные услышанным, и самый молодой поглядывал на Похмельного с торжеством и гордостью за своего вожака.
— Серьезный счет... Каким же образом вы собираетесь взять власть в свои руки? Интервенция — это снова война. Без крови и вам не обойтись.
— Все не так страшно, Похмельный. Возможно, обойдется без крови и интервенции. Людей, которые разделяют наши взгляды, везде много. Их гораздо больше, чем ты можешь предположить. Начиная с ЦК вашей партии и кончая Гуляевкой. Во всяком случае, постараемся обойтись без той резни, без которой вы и шагу ступить не можете. Ты, Максим Иванович, врага во мне не ищи. Я за то же самое, что и ты. Даст бог, повернется по-нашему — я тебя первого попрошу остаться в Гуляевке председателем. Организовать крестьян в колхоз-кооперацию и кормить Россию — святое дело. Партийный билет тебе сменим — и работай.
— Странная программа, — хмыкнул Похмельный. — Меня, коммуниста, ты собираешься оставить председателем колхоза, против которых вы — партия трудовиков. Это везде? Зачем же затевать мороку? Не проще и не лучше ли нам помочь?
— Затем, Максим Иванович, чтобы Советская власть для России меньшей кровью обходилась, — быстро ответил Ганько, и стало ясно, что этим ответом он пользуется давно. — Мы против коллективизации, верно, но мы поддерживаем кооперацию. Поверь мне: если бы в июле восемнадцатого... — он осекся: в сенцах хлопнули дверью, и в кухоньку вошла хозяйка.
— Еще не кончили ваши секреты? — робко спросила она. — Похолодало во дворе, хмары зайшли, и ветер поднялся...
— Входи, Охримовна, — разрешил Похмельный. — Наши секреты никогда не кончатся...
Слова Ганько нехорошо легли на душу. Похмельный не исключал новой возможной схватки с капиталистическим окружением, в которой роль первой скрипки после поражения белополяков в двадцатом году снова брала на себя белоэмиграция, — об этом слышал еще в своем окружкоме: Карнович не раз говорил о тайных переворотах в правящих кругах Запада. Но опасность не представлялась столь реальной...
Старуха прошла к столу, посетовала на скудное угощенье, но гости и за это поблагодарили. Заикнулась о ночевке — отказались: срочно надо ехать с оповещением в другие села. Ганько простился с ней со всей любезностью. Похмельный вышел проводить.
— Ну, доставать тебе лошадей? — спросил его во дворе.
— Лошади, конечно, нужны... Но не кажется тебе... Ты не думал о том, что будет со мной, если в районе узнают о наших с тобой отношениях?
— Тебе ничего не скажут. Я Советской власти не враг. Меня судить не за что. В суд приду — выгонят: мешаю работать. Нет состава преступления. Разве что за любопытство... Проявлял недоверие, слухи распускал... А кто нынче не проявляет, не распускает, не любопытствует? Почтальоны тем и занимаются вечерами, что казенную почту читают. Говорят, большое удовольствие... Всех сажать — тюрем не хватит.
— Нашли бы за что.
— Что да, то да. Это вы умеете. Я недавно разговаривал с одним гуляевцем. Он говорит, будто бы ты грозился у людей семена забрать, сам лямку вздеть, но засеять все, сколько сил хватит. Так ли это?
— Трепло твой знакомый. Вот выгоню его с треском из правленцев, тогда остережется языком чесать... — Сказал и замер в ожидании вспышки гнева, но Ганько беззлобно посоветовал:
— Ты на этот крючок Полухина лови. Не правленец мой знакомый. Рядовой колхозник.
Здесь впервые за все время кто-то из его спутников в темноте строго приказал:
— Ты с Полухиным меньше разговаривай, выйдешь из доверия — тебе же хуже. Не забудь расспросить Гнездилова, о чем просили.
Руки Похмельному никто не подал. Он дождался, когда они под шум ветра неслышно скрылись в ночи, и пошел в хату. Оба — и он, и хозяйка — долго не могли уснуть. Она молилась. Он слышал слова, имена угодников, к которым старуха обращалась с просьбой указать дорогу двум заблудшим и послать мира дому своему. Потом уже она в старческом бессонии слышала, как ворочался и часто вставал курить постоялец, покашливая и вздыхая.
Видимо, было о чем.