Я к вашим возвращусь полям,
Приду под липовые своды
Александр Пушкин
Дуб вдали, с распростёртыми корявыми ветвями, был особенно скульптурен, врезан в небо. Слегка начинала ржаветь его крона. Но лёгким багрянцем тронуло уже верхушки кленов, оттенок бронзы начали обретать вязы, и с берёзы полетел чистый жёлтый лист. Пришла осень – торжествующая пора Павловска.
Вот и здесь, на Парадном поле, тоже скоро наберут свои краски классические «декорации» Гонзаго. Ветер сбивал листья в маленькие караваны и гнал по озеру. Девочка подставила руки ковшиком, поймала сухой лист – словно бабочку. Всё ещё только начиналось у этой девочки. Парк тоже.
И, как обычно, Мусатова волновало всё: особая какая-то неограниченность красоты, мягкое сияние осеннего дня, внимание, тишина огромной группы – власть его речи. Знакомая женщина – куратор из ЛИИВТа – опять привезла своих студентов… И эта девочка… Он кончил на высоком накале:
- Видно моё поколение свою функцию выполнило. Основные мои слова вам, товарищи молодёжь! Берегите это всё как зеницу ока! Познание и чувство прекрасного, которое воспитывается здесь, в Павловске, должно принадлежать всем, не только вам, но и грядущим поколениям. Помните!
Зааплодировали.
Володя Мусатов, двенадцатилетний школьник, неистощимый на выдумки проказник, тоскливо переминается с ноги на ногу. День был непоправимо испорчен. А как начинался! В росе травы, лёгок бег, в нехитром мурлыканье хвала себе: отменена рыбалка, встреча с дружками – именины матери. Все спят, а он является с огромным букетом сирени – сам наломал, мать обрадуется, окунет лицо в благоухающую кипень цветов… И надо же, чтобы его поймал лесник, а он, Володька, такой увёртливый, ловкий, не смог вырваться, приволокли к дому. Мать заплакала, огромный штраф. За что?! Мало в парке сирени?.. Он смотрел на мать исподлобья, мать была строга, ждал взбучки… Мать взяла его за руку, и вдвоём они пошли в парк.
- Я хочу, чтобы ты полюбил парк, а не ломал его, - сказала она. Мать была сурдопедагог, кандидат наук, учила глухонемых детей. Великолепно знала Павловск, любила его беспамятно, и часто водила своих учеников на экскурсии; красотой парка врачевала их ущербность. Могуществом человека. Прошли Старую Сильвию, Парадное поле, Краснодолинный павильон, Березовую аллею. И чист был свет от старых берёз…Висконтиев мост опрокинулся в Славянку. Меж облаков и небесной сини нежная рябь дробила его правильный овал. Сколько раз нырял «солдатиком» с ваз моста!
Мать говорила, и скульптура обретала Имя. Она словно возникала из небытия… Мраморы римских императоров потемнели от времени, потрескались. Император Веспасиан с квадратной головой, выраставшей прямо из плеч, походил на заносчивого петуха. И как у петуха был его взгляд – короток и нагл. А наискосок слепец Гомер всем своим изборождённым лицом, запавшими глазницами мучительно всматривался во что-то. Он не был слеп.
Вышли на Тройную липовую аллею. Старые липы шли отвесной стеной и уводили глаз к чистым линиям дворца. Фигурка Павла невнятно читалась на желтом фасаде. Подошли ближе. Лицо под треуголкой дышало самодовольством. Мать сказала:
- Он знал восемь языков, образование получил блестящее. От него много ждали. А он запарывал солдат на плацу за неправильно пришитую пуговицу, выгнал Камерона. Неуравновешенный, взбалмошный, прославился всякими нелепыми историями. Образование – это ещё не культура…
Павловск принадлежал ему. Но меньше всего он принимал участие во всём этом.
- Цари уходят, - сказала мать. – Искусство – нетленно.
У неё был свой метод воспитания: она никогда не думала – сын маленький, не поймёт, не приспосабливала к его возрасту лексику, наоборот – поднимала до себя. Мать словно передала ему таинственную эстафету. Она не говорила: ты должен, ты должен… Внушала – не можешь не полюбить. Блестящими глазами, молчанием, речью.
И ему, озорнику, живчику, выдумщику, мир его нехитрых, но прекрасных наслаждений вдруг стал недостаточен, мал. Был Павловск – просто хорошо ухоженный лес, сладостное приволье летних каникул. Явилось произведение искусства… С тех пор он ревностно оберегал лес. Добровольно помогал лесникам, лез в драку с мальчишками - никому не давал ломать кусты. И к тому же записался в детскую пожарную дружину.
Жизнь человека подобна дереву на срезе. Наслаиваются годы, целые собственные эпохи - кольца. Сердцевина мусатовского ствола завязывалась в Павловске. Он учился в знаменитой немецкой школе, на Невском, Петришуле, основанной ещё Петром 1. Зубрил немецкие спряжения, в дырявых валенках, но при воротничке, с упоением танцевал вальс на школьных вечерах, участвовал в художественной самодеятельности, увлекался радиотехникой. Но каждое лето – непременно Павловск. Привязанность к нему крепла. Привязанность эта была взаимной - Павловск не имел от него тайн…
В те двадцатые-тридцатые годы экскурсии по парку водили знаменитые экскурсоводы: Анциферов и Ляко де ля Тонбель, его ученик, из обрусевших французов. Володя «подлавливал» их на маршрутах. Знал всё почти наизусть, но в этих прогулках по парку было нечто от тайны незапетой, задушевной песни. Мальчишке и в голову не приходило, что и они передают с ним свою эстафету, в его грядущие годы.
Анциферов был глубже, Ляко больше выезжал на эмоциях, обожал пикантные истории. Но оба тонко воспринимали природу, до мелочей знали историю создания Павловска и умели внушить свою любовь к нему… в сорок седьмом глубоким стариком приедет Анциферов из Москвы в Павловск и ужаснется…
Двести лет тому назад архитектор Чарльз Камерон, покинув пышное и парадное Расстреллиевское Царское Село, впервые осмотрел охотничьи угодья по берегам Славянки, пожалованные императрицей Екатериной П для устройства летней резиденции сыну своему Павлу. В дремучих лесных чащах Камерон прозрел прекраснейший парк, уготованный самой природой. Парк должен был сохранить красоту естественного русского леса: его приволье, широту, мягкость, неназойливость и лиризм. И в парке, и в той усадьбе, которую он замыслил построить - белокупольный дворец с галереями, расходящимися приветственным полукругом – человек должен был чувствовать себя легко, свободно и уютно.
На смену буйному, витиеватому барокко пришёл иной стиль – лаконичный и строгий, обращенный к античности – классицизм. Сила его состояла в том, чтобы скупыми сдержанными средствами добиться максимальной выразительности. Камерон отлично владел новым стилем.
На холмистом берегу Славянки за четыре года поднялся дворец. Изысканный в своей простоте, он удивительно вписался в пейзаж, придал ему праздничность и лёгкость. Белая колоннада купола поднимала дворец ввысь, соединяла с просторами, с далью.
За независимость в работе Павел отстранил Камерона сразу же, как только взошёл на престол. Император расправился с архитектором в своём духе, жестоко и унизительно – назначил смотрителем отхожих мест в Кронштадте. Камерон мог уехать сразу же в Англию. Мог. Но не уехал. Не только потому, что в Англии он был безвестен, а Россия признала его и помогла в полноту раскрыться таланту. Павловск – был его детище. Он любил в нём то, что уже создал, и то, чему ещё предстояло родиться. Художник не бросает незавершённым творение, в которое вложил сердце. Мир замыкается в нём – уехать некуда.
А в это время Винченцо Бренна завершил отделку здания и далее разбивал парк. Ловкий царедворец и дипломат, Бренна, вроде бы, во всём потрафлял Павлу – тот требовал парадности, торжественности, подчёркнутого величия своей монаршей власти. И Бренна, казалось, старался до предела. Но только казалось. Уступая в мелочах, несущественном, берёг чистоту Камероновского замысла. Очень тактично и осторожно надстраивает Бренна вторые этажи галерей, завершает их двумя полуциркульными дворцовыми флигелями. Позже Воронихин пристраивает к первому этажу Камероновского дворца кабинет-фонарик, но так пристраивает, что не приходит в голову наличие руки другого архитектора. Росси создаёт библиотеку, сохраняет свои любимые арочные окна, но и эти окна, сделаны так, словно разработаны самим Камероном. Пять архитекторов строили дворец: Камерон, Бренна, Воронихин, Росси, Кваренги. Спустя много лет Анатолий Васильевич Луначарский, знавший превосходно европейскую архитектуру, вынес справедливое суждение о том, что редко где в Европе можно увидеть здание, столь гармоничное по своей архитектуре.
Камерон ставит на берегу Славянки изумительную в своей простоте и изяществе ротонду - Храм Дружбы. Этот небольшой, жёлтый с белой колоннадой, как все сооружения в Павловске, Храм как бы стягивает к себе живописные окрестности Славянки, становится фокусом осмотра. А рядом - очаровательный чугунный мостик, младше Храма на сорок лет. Мостик отлит по проекту Росси. На тумбах барельефы скрещивающихся дельфинов, деталь, которая в точности повторяет символику Храма Дружбы. Росси нашёл эту деталь и мост отдал Камерону.
Вельможа Юсупов открыл в Милане великолепного театрального декоратора Пьетро Гонзаго, и Гонзаго попал в Россию. В Павловск его пригласили расписывать плафоны дворцовых залов. Гонзаго изучает дворец, пленён парком.
- Всю жизнь я писал лес кистью, - восклицает Гонзаго. – Однажды мне можно нарисовать его на природе?!
И только архитекторы поняли, что Гонзаго не просто талантливый театральный художник. Бренна и Воронихин смело доверяют Гонзаго свой парк. Парадное поле – пыльный парадный плац, на месте которого разбит теперь большой пруд с островом, и поднялись чудесные «живые» кулисы. С любой точки обзора как бы наезжает на нас правая кулиса, левая кулиса, задний план. Сценическая площадка – тонкое зеркало пруда, лужайки с «букетами» деревьев, одинокие вековые дубы… И знаменитая цветовая Гонзаговская гамма. «Деревья значительно отличаются друг от друга формой и цветом. Среди них решительно имеются и весёлые деревья, и изящные, и печальные, и гордые, и величественные»,- так писал Гонзаго в своём трактате «музыка глаз».
Листва и камни, бронза и луговая трава, сиянье тихих вод и солнечный свет – слагают эту «музыку глаз», поистине колдовскую, поистине чарующую, нескончаемую!
Камерон, Бренна, Воронихин, Росси, Гонзаго. Шотландец, итальянец, русский – Россия открыла их дарования. Они были замечательно талантливы, находились в фаворе, и никто из них не чуждался славы. Но, прежде всего, искали они в искусстве совершенства, служили ему, растворялись в нём. Прекрасны этические отношения этих зодчих!
И это один из мудрейших уроков Павловска – современникам и потомкам.
А в это время собранные со всех концов России крепостные мужики, каменотёсы, мраморщики, садовники, резчики, литейщики, позолотчики – рвением своим и талантом воплощали в жизнь замыслы зодчих. Тысячи людей, много поколений создавало явление мировой культуры – Павловск. «Музыку глаз».
Цари уходят. Искусство – нетленно. Второй вечный ненавязчивый урок Павловска. Третий урок – выпал на долю двадцатого столетия.
…И Павловск жил своей несуетливой вековой жизнью, являя миру красоту и гармонию. А жизнь Володи Мусатова только завязывалась. В Павловском курзале он однажды увидел музыкальный спектакль… После окончания школы он поступил в театральное училище. Потом – ТЮЗ, театр оперетты. Оперетта на многие годы. И это был не капризный зигзаг судьбы, призвание, предназначенность…
Но пришла война, и опереточный герой, жизнерадостный, незлобивый простак, облачился в непривычную солдатскую форму. Его фронт – нейтральная полоса, тёмный лес. Машина с мощной громкоговорящей установкой, изрешеченная снарядами, с потушенными фарами. И голос диктора-переводчика Владимира Мусатова летит над вражескими окопами:
- Немецкие солдаты! Кончайте войну! Спасайте свои жизни, сдавайтесь в плен.
Он – слова, в ответ – пули. И чудом уцелел весь экипаж.
Когда началось наступление на Ленинградском фронте, в 1944-ом, их боевая машина, одна из первых, буквально влетела на станцию Александровская. Всего четыре километра от Павловска!.. Но путь в единственный город лежал через Германию… И ничего о нём не знал…
Только весной 1946 года, уже мобилизовавшись, Владимир Иванович увидел Павловск. Паровоз, пыхтя, подъезжал к знакомой станции. Непривычных очертаний здание вырастало на горизонте. В первую минуту ничего не понял, ахнул. Прежде дворца не было видно от вокзала. Густой лес, вековые ели скрывали дворец и начинали Павловский парк торжественной красотой… Шёл по шоссе вдоль убогого, погубленного войной парка, мимо заброшенных дотов, заросших травой окопов. За деревянной оградой велись работы по разминированию.
Он перемахнул через забор. Прекрасного купола, с лёгкой и тонкой колоннадой, отныне не существовало! Зияли чёрные провалы дверей и окон. Левая галерея, обуглившаяся, сохранилась. Правой, там, где была библиотека Росси – не было. Торчали несколько уцелевших колонн - словно скорбные плакальщики окаменели на погребении. Дымовые трубы – без крыш, груды кирпича, какие-то куски позолоты валялись на площади. В этих руинах ничего романтического не было. Они кричали. Павловский дворец был искалечен, мёртв!
- Больше я сюда не приезжал, - вспоминает Владимир Иванович. – Один раз так себя можно ранить!
В 1947 году артисты ленинградской музкомедии устроили концерт для жителей Павловска. В павильоне Росси, использованном под эстраду, простодушный весельчак Бони, размахивая цилиндром, исполнял свои классические куплеты: Красотки, красотки, красотки кабаре…
Анна Ивановна Зеленова, директор дворца-музея, подошла после концерта. Они знали друг друга ещё по школе и страшно обрадовались.
- Владимир Иванович! Живы!
- Чудом, но жив… А Павловск?! Всё погибло, всё разграблено, ничего не будет!
Анна Ивановна свела его в первую комнату дворца. На помостах, затянутых зеленом материалом, лежали обломки скульптуры. Это было страшно, кладбище скульптуры, жуткое зрелище. Где торс, где рука, где обожжённый пьедестал. Осколки, фрагменты лепной штукатурки. Белая ночь освещала эти жалкие останки призрачным светом.
- Милая Анна Ивановна! Разве это можно всё восстановить?!
Она ответила:
- И всё-таки мы восстановим!.. Не всё пропало.
Три эшелона с драгоценным грузом успели отправить в Новосибирск и Сарапул. Четвёртый дошёл только до Финляндского вокзала, так и не смог прорваться на Большую землю. Два с половиной месяца шла работа по эвакуации ценностей - в темноте, при свете коптилки и лучины, упаковочная тара кончилась. Два с половиной месяца бесперебойно работал автомобильный мост: Павловский дворец – подвалы Исаакия. Фронт всё ближе стягивался к Павловску. На последнюю машину погрузили документацию, чертежи Камерона, Бренна, Воронихина… В опустевших залах беззащитно белела прекрасная дворцовая скульптура.
Их было человек пятьдесят. Музейные смотрительницы, в основном пенсионерки, кое у кого мужья, несколько лесников по брони. Пришли женщины, бригада добровольцев, которые рыли противотанковые рвы. Их привела Мария Евдокимовна Суворова, депутат местного совета. На коврах, на матрасах, волоком они перетаскивали скульптуру со второго этажа в самый дальний отсек подвала. Замуровали проем, сделали камуфляж под восемнадцатый век. И всю войну наш тайник «охранял» штаб немецких войск, устроенный под боком в том же подвале.
Потом они вышли в парк. Под непрерывным артиллерийским огнём и бомбёжками рыли пятиметровой глубины «могилы». Дедовскими средствами, треногой с подвешенными на ней талями, стаскивали с пьедесталов мраморные и бронзовые громады. Один Аполлон весил 750 кг! Их бомбили – а они боялись, как бы не повредить скульптуру неосторожным движением. «Могилы» сразу же маскировали, засеивали быстрорастущей травой. Их было более двухсот. Анна Ивановна, её только что назначили директором Павловского дворца-музея и парка, завела карту и точно наносила местонахождение каждой скульптуры.
Она стояла перед ним – очки в простенькой круглой оправе, эти очки делали её похожей на студентку-отличницу, скромно стянутые волосы. Стояла и просто рассказывала о невозможном.
Они успели! Но немцы уже на подходе к Павловску. Здесь ей оставаться нельзя. Она прячет на груди карту и пешком через парк отправляется в Ленинград. Вышла на Колпино. Линия фронта ещё не определилась. С одной стороны – наши, с другой – немцы. Рвутся снаряды и мины. Светло, день. Она бежит, натыкается на поваленные телеграфные столбы, попадает в воронки. Запуталась в колючей проволоке, разодрала платье, чулки, поранилась. Бежит! Она знала, что её не могут, не должны убить! Нельзя попасть к немцам ни живой, ни мёртвой. Только к своим. С ней – весь Павловский парк. Она Павловск спасает… И потом, два с половиной года в ледяных подвалах Исаакия берегла она сокровища музея…
Он задал вопрос, которым мучился:
- А двенадцать дорожек?
- Целы.
- Мин нет?
- Уже нет. Да ведь поздно.
Всё равно пошёл. Дорогой знакомой и неузнаваемой. По аллеям, утопленным в траве, среди робкой поросли, обходя пни и колдобины. Дюжина дубов – двенадцать старцев, берёза да две сосны с сиротливым перестуком дятла – вот и всё, что осталось от векового леса.
Да, все они были на своих местах. Задумчивая Эрато по-прежнему касалась семиструнной кифары. Терпсихора, весёлая муза танцев, вторила ей на своей лире. Мальчик Меркурий, добрый вестник богов, привычно опирался на символический жезл мира и счастья. Сосредоточена была Клио, муза истории. Они пришли из глубоких веков. В Древний Рим – из Эллады, потом в Италию, из Италии в Россию, где по памяти, по частичным слепкам воссоздавал их талантливый скульптор Гордеев… За тысячелетия они познали до конца всё божественное и всё низменное человеческой природы. И мудрые, пребывали они в своём молчаливом мире.
Нет, они ничего не чувствовали. Мёртвые, из металла. Люди привыкли одухотворять свои творения. И им чудится, будто те говорят на языке их чувств.
Шёлковым живым блеском отливала прекрасная шоколадная, с прозеленью бронза. Тёмные силуэты чётко и непривычно вырисовывались в мягком пепельно-голубоватом пространстве. В этом была своя красота. Он её не замечал. Они потеряли свой лес. Они казались ему погорельцами. И он испытывал жгучую жалость.
- Понимаете, - вспоминает Владимир Иванович и страдальчески морщится, - как больные зубы они стояли. Ассоциация с пустым, выбитым ртом. Ужасно!
Потом приехал сюда с матерью, в пятьдесят втором году. Рука об руку вновь они пошли по Тройной липовой аллее. Счастливо уцелела эта прекрасная, сплошняком, аллея – липы были слишком стары для вырубки. Дворец весь стоял в лесах. И вознёсся купол!
…И купол, как венец
над потемневшею
дерев окрестных сенью
заката пламенем сияет в вышине
и вместе с пламенем заката угасает…
Осмотрели парк. Висконтиев мост, которым когда-то мать открыла для сына Павловск, превратился в руины. Исчезла решетка, разворочена арка. И только вазы стояли на своих пьедесталах – точно птицы, которые не в силах оставить пепелище.
Мать трудно дышала, шла медленно – так и не оправилась после блокады. У «Памятника родителям» остановились. Мартосовский гений смерти поник с оторванной рукой. Крыша в павильоне была сорвана, от надписи - еле заметные следы; колонны, пилястры розового мрамора, стены, жертвенник – изранены осколками.
Он вспомнил, как переправлял мать через Ладогу осенью сорок второго. Катер покачивался на чёрной воде и казался утлым, ненадёжным. Сколько их тогда взорвалось! Мать вышла из трюма; махала вялой, сухой рукой. Ему казалось, что больше он её не увидит…
Мать сказала:
- Трудно поверить, что всё это когда-нибудь будет восстановлено.
Она была удручена, подавлена. Дальше не пошли…
А вокруг них уже поднимался молодой лес.
И только в шестьдесят втором году Мусатов вернулся в Павловск, чтобы никогда с ним более не разлучаться. Сначала диктором на радиоузел Павловского дворца-музея (Анна Ивановна пригласила). Работа нехитрая. Сообщать информацию, подбирать музыкальную программу. Но после долгого отсутствия он попал в родные пенаты – всё его интересовало. Как ведутся реставрационные работы, как пережил Павловск военные годы, какие люди ему помогли. Он замучил Анна Ивановну вопросами: в Бренновской надстройке часовенка была. Куда делась? Почему у Пиль-башни крыша железом крыта, а не соломой?
Анна Ивановна сказала однажды:
- Я не понимаю, Владимир Иванович. Вы же прекрасно всё знаете, всю историю Павловска… Почему бы Вам самому не водить экскурсии?
- Милая, как же это я буду делать?
…Его группа, которую он обычно ведет от самого дворца, мгновенно, снежным комом обрастает по пути. Вот он идёт, стремительный, легким шагом, полы плаща развеваются. С морщинами на лице, с сединой, он молод! И следом – люди всех возрастов и профессий, ленинградцы и приезжие. Они обгоняют друг друга, стремятся пристроиться поближе. А многие приезжают повторно, «подлавливают» на маршруте.
В его руках – дудочка волшебника-крысолова.
Павловску вообще свойственна кастовость. Десятилетиями работают там лесники, парковые работницы, конюхи, садовники. Они приходят и старятся вместе с парком. Павловские экскурсоводы - поэты в своем роде. Они влюблены в парк, в его архитектурные памятники, в скульптуру, в весеннее возрождение и знаменитую осеннюю гамму. Любопытства ради послушайте несколько обзоров. У каждого свои сокровенные места, любимые истории, и каждый находит незатёртые слова, чтобы обозначить свою любовь к парку.
Тогда в чём особая, притягательная сила Владимира Ивановича? Почему из города приезжают именно «на Мусатова», звонят, спрашивают о его расписании? Сам он объясняет это так:
- Я актёр. Для меня любая аудитория – прежде всего театр, это публика, зритель, слушатель. Никогда я не выйду на маршрут ненаполненный: так же как играю спектакль. Театральный опыт помог мне захватить аудиторию. Контакт с публикой был налажен с первого раза. Когда-то я был большой поклонник Яхонтова, буквально «смотрел ему в рот». Он вынес книгу на эстраду со всем своим театральным опытом. Я использую принцип Яхонтова на экскурсионной работе. Каждый из кусков имеет у меня начало, кульминацию, финал: построен по чёткому драматургическому принципу. Каждый из кусков постепенно созревал на аудитории, что-то менялось, закреплялось, лишнее отбрасывалось. И каждое место изучено мной до тонкостей: где лучшая точка обзора, как резонирует листва.
Так считает Мусатов. И он прав. Голос его хорошо поставлен, звучный, подача материала интересна, он читает много стихов: советскую поэзию, классику. Он неточен только в одном, он не просто наполнен образами любимого парка, его историей, его скульптурой, его людьми. Он переполнен, захлёстнут этим! И в отдаче – щедр.
О чём рассказывает он? О великих уроках Павловска: о высокой этике Павловских зодчих, о замечательных народных умельцах, неисчерпаемости таланта. Три равновеликих века: восемнадцатый, девятнадцатый двадцатый - проходят в его обзоре. Он развертывает историю кропотливого двухвекового созидания Павловского ансамбля и историю молниеносного его разрушения. И на этом он делает особый акцент.
Он – солдат, агитатор, пропагандист по призванию, мобилизованный собственной совестью. Нет, не рассказывать о войне он не может!
- Война – это для меня не ушедшая жизнь, - говорит Владимир Иванович. – Масса разговоров о зверствах фашистов. Нужно ли так часто вспоминать об этом, какое это имеет отношение к искусству? Искусство, мол, не терпит лишнего, не о своей сути. Нет, терпит! Нельзя равнодушно говорить.
И он рассказывает о войне. О подвиге людей, спасавших скульптуру. Они не считали, что совершают нечто особое. Тогда это была норма поведения. О том, как под пулями, с картой на груди, бежала Анна Ивановна Зеленова. О профессоре лесотехнической академии Льве Михайловиче Тверском, который в 1939-1940-х годах, по собственной инициативе, провёл со своими студентами паспортизацию всех деревьев Павловского парка. Полторы тонны бумаги с тщательной паспортизацией увозила последняя полуторка, когда стоял вопрос: что грузить? Что важнее всего? И ни одна из этих бумаг в 25-ти градусный мороз, в блокаду, когда в подвалах Исаакия работали люди, не ушла в «буржуйку».
Он рассказывает, как хозяйничали немцы в период оккупации. Из ста десяти тысяч деревьев семьдесят тысяч было вырублено. Один из красивейших парков мира немцы превратили в выгодную лесную делянку!
Как был начисто уничтожен Павловский Воксал – первая русская филармония, освещённая самыми высокими традициями: сборы от концертов шли в пользу нуждающихся «музыкальных художников», в пользу голодающих Поволжья, в пользу раненых. Всё здесь связано с именами Чайковского, Штрауса, Бортнянского, Глазунова. А знаменитый Розовый павильон, одно из самых поэтичных творений Воронихина. Павильон, неотделимый от славных имён русской культуры девятнадцатого века. Там были клавесины – кто только не играл на них, кто только не расписывался в толстых фолиантах – художники, писатели, поэты… И не осталось следа. Павильон был разобран на брёвна.
Как кропотливо восстанавливали из руин, из развалин – по обгорелым обломкам, уцелевшим фрагментам, по фотографиям, чертежам – былое величие Павловского музея.
И это ещё один урок Павловска – нам, современникам, и нашим потомкам. И потомкам потомков.
Вместе с прошлым в Европе сейчас начисто утрачен целый ряд специальностей. В Англии, например, потеряна такая профессия, как мраморщик, исчезли позолотчики, резчики по дереву… И Мусатов рассказывает о Валентине Ивановне Солдатовой, хранительнице Павловской скульптуры, бывшей девчонке из тихвинского ПТУ. Теперь она реставрирует Мартоса.
Реставраторы: художники, лепщики, мебельщики, мраморщики – какие таланты. Чтобы восстановить, воссоздать неотличимо за какие-то тридцать лет!
- Я потрясён! - Сказал секретарь французской компании Жак Дюкло по приезде в Павловск. – Немцы берегли Версаль для себя, но наш Версаль в худшем состоянии, чем ваш Павловск.
Мир, Европа не верили, что Павловск когда-либо может быть восстановлен. Это казалось вообще немыслимым. И мир был поражён.
Первое июня каждого года. Этот день отдаётся солдатам Волховского и Ленинградского фронтов, проводившим работы по разминированию. В этот день нельзя гулять с ними по парку, невозможно слушать:
- Помнишь, там Петя… А там – Коля!..
И бывший солдат Мусатов обращается к своим слушателям:
- Вы должны помнить, я хочу, чтобы вы помнили, понимали, какой невероятной ценой окуплено это искусство!
А рабочие ленинградских заводов, которые по почину Кировского завода, три года подряд отдавали все свои воскресные дни восстановлению парка. Разбирали завалы, фашистские доты (их было 800), выкорчёвывали пни (их было 70 тысяч) и делали новые посадки. Школьники выковыривали железную начинку из раненых войной деревьев.
Павловск встал - подвигом народным.
И рассказывая об этом, научный сотрудник Павловского дворца-музея Владимир Иванович Мусатов не просто переворачивает страницы книги, исписанной тысячью разнообразных почерков, где каждая строчка – славное дело чьей-то жизни. Есть в этой книге и его собственная страница.
Он работал одно время хранителем Павловского парка. Участвовал в восстановлении Висконтиева моста. И по его идее необходимый гатчинский туф, любимый камень Воронихина, забрали с пьедесталов парковой скульптуры - её перевели на гранит. В подводной яме разыскали два звена утраченной Воронихинской решётки.
Он разыскал и пополнил коллекцию парковой скульптуры прекрасными экземплярами из собрания Гагариной: Мария Тальони, Эрминия, Девушка со снопом льна. Он помогал розыску, возвращению во дворец раскиданного по всему Ленинграду Воронихинского мебельного гарнитура.
И новый, совершенно неожиданный экспонат, по праву принадлежащий Павловску, находится сейчас на письменном столе в квартире у Владимира Ивановича. Отлитый в бронзе слепок небольшой женской руки. Левая рука, берущая фа-до.
Привычным жестом галантного кавалера он поднёс к губам её руку и задержал на мгновение. Рука была изящна, но сильна, с развитыми пальцами пианистки. Они познакомились в Пассаже у нотописца Лейфока. Она разглядывала ноты со своим романсом, когда он вошёл с улицы, возбуждённый, радостный, всё ещё полный новизны северного города. Он удивился:
- Мадемуазель сама сочиняет музыку? Женщина - композитор?
Она смутилась, улыбнулась доверчивым большим ртом и быстро исчезла. После неё в Штраусе осталось и длилось странно, непривычно долго ощущение тишины. И вот теперь они встретились в Павловске. Он дирижировал своими концертами в Павловском Воксале. У неё здесь была дача. Он уже всё о ней знал. Её зовут красивым славянским именем Ольга, она ученица знаменитого Теодора Лешетинского, пианистка-виртуоз в свои 18 лет, и сама сочиняет музыку. В петербургской газете «Северная пчела» композитор и критик Серов писал о ней как о новом русском таланте.
Он, Иоганн Штраус, давно уже известный композитор, любимец Вены, и с такой же бурной любовью его принял музыкальный Петербург. Притягивающая сила новых мест, великолепный оркестр, который создался при нём, успех признание - всё это слегка кружило голову. Светские красавицы, знатные дамы наперебой приглашали его в свои салоны. Он знаменит, красив, лёгок в общении и никогда не чуждался женской красоты… Но здесь всё было по-другому. Он глядел в глаза Ольги, то простодушно-лукавые, то внимательные, и терял себя в них.
Они обычно забирались в новую Сильвию, подальше от двора, бездельной суеты света. Аллеи смыкались нал ними сводами. Этот тихий зеленый мир оберегал их. Пенье птиц, еле внятное журчание Славянки, шелест листвы - слагали для этих людей им одну понятную мелодию.
Они любили парк весной, когда зелёным дымком курились березовые свечи. Летом, когда душисто, сладко пахло липовым цветом, и солнечной дымкой слегка смягчалась, гасилась яркость живописных перспектив Славянки. И осенью, когда ширился простор, деревья убирались в желтизну и багрянец, и в лёгкой печали, в тишине, парк был особенно прекрасен…
А зимой, когда чисты, до голубизны, лежали снега, ветви и стволы тонкой графикой рисовались в блеклом воздухе, и только ели, недвижимые, торжественные, берегли дарованную лесу зелёность, она уединялась в парке, чтобы ещё и ещё перечитывать его письма.
«Моему любимому ребенку Ольге Смирнитской… Моё всё, мой ангел! Получив твоё письмо, я был невероятно счастлив, твои слова звучали так прекрасно и правдиво… Я всё время думаю, что ты послана мне господом Богом, и мысль о том, чтобы жить без тебя, не находит места ни в моей голове, ни в сердце…»
Он называл её «Kobold» - по-немецки лесной дух, домовой. Добрый дух.
«… Меня, своё дитя, Вена встретила исключительно сердечно. Аплодисменты длились более минуты. Очень понравились всем привезенные из России новые пьесы: вальс «Дорожное приключение».. и посвященная тебе полька-мазурка «Проказница», которую я здесь переименовал в «Кобольд». Мне также пришлось её повторить. … Всем известно, что своё сердце я оставил в Петербурге, и венки, желая меня подразнить, то и дело вставляют в разговор имя Ольга. Но этим они только согревают моё сердце. Дома мы говорим о тебе. Мой брат Йозеф знает твой романс наизусть. Да и как его не знать? Ведь я ежедневно его играю…»
Ольга с увлечением, взахлёб говорила о музыке. Глинка был её бог. Упоительно было отдавать ей все впечатления, замыслы сомнения, то, из чего потом рождались мелодии. Рядом был серьезный музыкант, коллега, товарищ. Настал день, когда на его вопрос:
- Ты со мной уедешь?
Она решительно, безоговорочно ответила:
- Да.
Мы ничего об этом не знали. Мы думали: типичная светская барышня, щебетунья, с приятной склонностью к музицированию, блестяще образованная. Любительница балов и развлечений… История донесла до нас имя некоей Ольги Смирнитской, роман которой со Штраусом длился шесть лет. Но мы не знали, что это та с а м а я Смирнитская, которая сочиняла романсы на стихи Пушкина и Лермонтова, Огарева, Кольцова, Фета. Некоторые из её романсов до сих пор исполняются с эстрады. А ей имя занесено в справочник «Русская поэзия в отечественной музыке до 1917 года».
Несколько лет назад киностудия «Ленфильм» выпустила фильм «Прощание с Петербургом». Фильм получился красочный, яркий – ещё бы! Павловские пейзажи в цвете, музыка Иоганна Штрауса - но легковесный. С эффектами мелодрамы. Родители Ольги, и это совпадает с истиной, отказали Штраусу: брак был бы ужасным мезальянсом, музыкант, артист! Но брошенное на весы бремя социального неравенства перетянуло и силу чувства самой Ольги… Мы ничего не знали.
И имя её обозначило совсем иной образ, а, следовательно, и иную судьбу. Бывают схожи внешние контуры, итоги человеческих судеб, но никогда – их подводные течения. То, что заложено в поступке - отражение только этого характера и никакого иного.
Подлинная Ольга Смирнитская в этот фильм не вписалась бы никоим образом. С недоумённой улыбкой прошла бы она тихой тенью по всем его кадрам, не задержавшись нигде воспоминанием. Она признала бы и ушла только в Штраусовский вальс, в свой вальс, в «Прощание с Петербургом»…
Ольга не уехала со Штраусом только потому, что за три дня до намеченного побега покончил самоубийством её единственный брат Сергей. Родители были потрясены. Она не смогла их оставить…
Время засыпало её невидимую дорожку, занесло нечёткие следы. Штраус покидает Россию. Она же навечно прощается с миром музыки. Так и не успела раскрыться, не свершилась…
Однажды, вскоре после того, как фильм «Прощание с Петербургом» вышел на экраны, его сценаристу Анатолию Гребнёву позвонили по телефону. Женский голос произнёс в трубке:
- Не хотели бы Вы повидаться с племянницей Вашей героини?
Оказывается, жива племянница Смирнитской Ирина Константиновна Северцева. Так пролился свет на смутную судьбу, полурастаявшую во времени… Сын же Ольги, крупнейший советский бальнеолог Александр Лозинский, которого война застала в Пятигорске восьмидесятилетним стариком, сумел уберечь от немцев и беккеровский рояль матери, и бронзовый слепок её руки, ноты с её романсами, с автографами Штрауса. Когда об этой истории узнали в Павловске, Владимир Иванович Мусатов сразу поехал в Пятигорск, и родственники Смирнитской подарили Павловскому музею все эти уникальные реликвии.
Копии двух старинных дагерротипов лежат на письменном столе Мусатова Две супружеские четы. Петербург – Вена. Штраус сразу же по приезде в Вену женится на сорокапятилетней Генриетте Трефц, оперной певице в прошлом, матери семерых детей. Говорят, что чем-то: обликом, причёской – жена его напоминала Ольгу. Ольга в 1864 году выходит замуж за гвардейского офицера Александра Лозино-Лозинского.
Старые фотографии, сделанные рукой заурядного мастера, несовершенной техникой, так приблизительны, не красноречивы. Эфемерного очерка души не отыскать в заштампованной фотографами позе.
Вот Штраус со своей супругой - высокий, импозантный, с пышной шевелюрой, усы, бакенбарды, жгучие темные глаза. Он просто неотразим. Великий композитор, гордость Австрии, единственный Иоганн Штраус, это мог быть и типичный мопассановский герой, светский повеса, прожигатель жизни.
Ольга всматривается в заданную фотографом точку. Волосы её убраны на прямой пробор. Просто, без намёка на кокетливый жест, опущена рука. Темное, скромное платье. «Всё тихо, просто было в ней…» Она чем-то похожа на Пушкинскую Татьяну. Благородство, неприметную обращённость в себя можно прочесть на её лице. Но нет и следа Kobold,а, проказливого лесного бесёнка… Ни тени от пережитой трагедии, разочарования. Что не с тем, не с любимым. К этому – с усилием внимательна. Тому – внимала.
В 1926 году в Берлине вдова Штрауса Адель Штраус опубликовала книгу, которую назвала: «Иоганн Штраус пишет письма». Туда вошли «Песни любви из России» - девять писем Иоганна Штрауса к Ольге Смирнитской. Копии этих писем привезла когда-то в Вену вдова придворного художника Паулина Сверчкова, наперсница и подруга Смирнитской в прошлом. По её словам, Ольга жила «как довольная дама в кругу своих детей и внуков. Её судьба была сходна с гётевской Лоттой, которая после бурной молодости в кругу семьи обрела свой душевный покой».
Была ли она счастлива? Нет! Мы не знаем, сама она с крушением надёжд на любовь отреклась от своей музы, та ли покинула опустошённую страданием душу. С тех пор ни разу не коснулись её пальцы клавиш рояля. Для художника нет большей трагедии – едва обретя, навеки утратить божественный дар озарения!
Постриглась в монастыре Тургеневская Лиза Калитина. В своей душе воздвигла Ольга Смирнитская потаенный глухой скит, куда не проникали звуки музыки… Она не была счастлива.
Был ли счастлив он? Наверное, был. Он написал шестнадцать чудесных оперетт. Вена распевала его вальсы. Всемирная слава легла на его плечи… Очаровательные женщины окружали его. Он был женат трижды.
Но когда немецкая оперная труппа, раздобыв клавир оперетты «Цыганский барон», повезла новую оперетту в Петербург, и шестидесятилетний Штраус узнаёт об этом, он бросает всё в Вене, приезжает в Петербург и сам дирижирует одним из спектаклей.
Действие одного акта происходит в дремучем лесу. Там есть такой дуэт:
- Что за женщина? – Спрашивает Баринкая чиновник Корнеро о цыганке Саффи.
- Моя жена!
- Кто вас венчал?
- Кто нас венчал? Скажи мне ты, при этом снегирь только был…
Штраусу устроили овацию… Возможно, в одной из лож сидела немолодая Ольга Смирнитская. Снова смыкались над ней зелёным сводом аллеи Павловского парка…
Историю этой печальной, как всё несбывшееся, любви, Владимир Иванович рассказывает своим слушателям в Новой Сильвии, где старый лес, тишина…
Они стояли возле него, у двенадцати дорожек, обступив почтительным полукругом, И группа, которую он до того водил по парку, прослышав откуда-то про
делегацию из Дрездена, тоже не расходилась. Образовался второй круг. Группа была – свои, ленинградцы из базы отдыха. И им было любопытно – расскажет ли?
Он рассказал всё! Про 250 авиабомб и мин замедленного действия, которые извлекли при освобождении ворвавшиеся во дворец сапёры. Ещё немного, и дворец был бы взорван. О поджоге дворца. О варварской вырубке леса. О пытках в Египетском вестибюле – там находилось гестапо. О казнях в Павловском парке.
Немцы стояли, опустив головы. И суровы были лица земляков. По выразительной мимике, жестам они понимали всё. Атмосфера была накалена.
- Я солдат. - Сказал он. – Я прошёл всю войну. И поэтому я рассказываю вам об этих страшных вещах. Не может быть больше никаких войн между двумя великими народами. Бессмысленно уничтожать искусство, бессмысленное варварство – разрушать культуру. Только мир и никаких альтернатив! Я старый солдат. – Повторил он. - И я протягиваю вам руку мира и дружбы.
Произошло неожиданное. Руководитель немецкой делегации, респектабельного вида, приземистый, плотный, вдруг бросился к нему, обнял, расцеловал. Дружно, оглушительно захлопали немцы. Наши тоже.
…И слушал старинный парк, доверяя людям.