Времена часть седьмая

Лев Казанцев-Куртен
Ч А С Т Ь   С Е Д Ь М А Я

    Интерлюдия

    В начале ноября 1982-го года умер Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ Брежнев. Событие не было неожиданным. Немощь Леонида Ильича была явная, и в его способность управлять страной давно уже никто не верил. Кто-то насмехался над его пристрастием награждать себя высшими орденами, кто-то жалел больного старика, выживающего из ума. Проводили Брежнева без слёз.

    На место Брежнева пришёл бывший Председатель КГБ Юрий Андропов. Он запомнился народу тем, что милиция начала отлавливать всех, кто в рабочее время где-то прохлаждался – будь то магазин, парикмахерская или ресторан. И ещё тем, что при нём застрелился изгнанный с поста министра внутренних дел Щёлоков. Но вскоре умер и он. Проводили и его.

    Черненко, занявший высшие посты в государстве и партии, лидером никем не воспринимался. Маленький человек, мелкий клерк, место которому было в больнице или в доме престарелых. Он задыхался и жил на кислороде. Правил он недолго. И вскоре умер.

    Избрание моложавого Михаила Сергеевича Горбачёва народ встретил с энтузиазмом. За родинку на голове его прозвали «Мишка меченый». Словоохотливый Генсек выходил запросто к народу. Он объявил перестройку. За это его особенно полюбили за границей. Внутри страны у народа очень скоро наступило отрезвление и в переносном, и в прямом смысле слова: началась антиалкогольная компания. У винных магазинов, у винных прилавков выросли гигантские очереди, где дело, порой, доходило до смертоубийства. Вскоре пропало курево. А потом на прилавках магазинов исчезло всё, кроме морской капусты.

    Трезвый народ – опасный народ.

                ГЛАЗАМИ   УЛЬЯНЫ   МИРАНОВИЧ. ЛИРИКА.

    По выцветшему от зноя и пекла небу тяжело поднималось пышное солнце, излучая бесшумным ливнем широкий, томительный свет. Внизу, под лоджией, шумело роскошное море, шелестели листвой кипарисы и доносились автомобильные сигналы. Где-то там, за кипарисовой рощей раскинулся, сбегая с горы к морю, к нестерпимому блеску воды горделивый, затопленный дрожащим знойным маревом город с его бурливым разноголосым базаром, с приморским бульваром, по которому прогуливаются курортники, с пристанью, с кораблями, пахнущими чужеземными запахами и с обычными каждодневными людскими заботами о хлебе насущном.

    Я далека от всего этого. Я одна. Я лежу, в чём мать родила на полосатом шезлонге в полутени глициний, свешивающихся с верхних этажей. Я принимаю воздушные ванны и жду Марка. Это муж моей подруги Ларисы, юрисконсульт. Он приехал на курорт без неё на неделю.

    Я смотрю на небо и на верхушки кипарисов, достигающих моей лоджии. За широким окном в моей комнате возится горничная. Я не вижу её, но чувствую её прожигающий взгляд. Она разглядывает моё тело, тело женщины, которой пошёл уже сорок пятый год. Но мне не стыдно. Моё тело достойно восхищения и не уступает телу двадцатилетней девушки, поэтому горничная, лет на десять моложе меня, но она завидует мне. Она переполнена слухами обо мне. Я знаю их. В них перемешена правда с глупыми враками, как и все сплетни. Слава Богу, что у нас нет, как на Западе, жёлтой прессы. Зато у нас есть сарафанное радио, которое к трём моим бывшим мужьям и десятку возлюбленных, прибавляет слухи о ещё несметном количестве любовников и об оргиях на партийных дачах с моим участием. Кое-кто меня называет секс-символом современного советского кино, иные –Вульвяной ****анович.

    На гнилом Западе я давно бы стала миллионершей, отдыхала бы на собственной вилл и плавала бы на собственной яхте по Средиземному морю. Здесь, на проклятой родине, я вынуждена пробавляться санаторием ВТО, мизерными подачками за сыгранные роли в кино, жалованьем за работу в Театре киноактёра да званием заслуженной артистки РСФСР. Но и эта жалкая плата за моё искусство у ничтожеств вызывает зависть и злобу…

    За порогом лоджии, из комнаты, до меня доносится голос Разуваева:
   – Прелестной царице моё нижайшее почтение. Мне можно войти?..

    Разуваев мне абсолютно безразличен. Лет пять назад он добивался моей взаимности, падал передо мною на колени и подносил мне розы. Я раз уступила ему. Но его бабье лицо и бабий голос меня не возбуждают. У него всегда сырые ладони. Я его отвергла, он не обиделся. Он – пресмыкающееся, хотя и стал народным СССР. Ему дай червонец и плюнь в лицо – он с улыбкой утрётся. Главное, дай червонец.

    Я отвечаю:
   – Входите…

    Я даже не пошевельнулась, чтобы прикрыться. Мужики, которые мне не по сердцу, для меня, ровно пустое место. Я лежу голая, выказывая гостю своё пренебрежение, он вкатывается колобком, глазами облизывает меня, восклицает:
   – Богиня!..
   – Не кощунствуйте, Марк Анатольевич, – отвечаю ему я и спрашиваю: – С чем пожаловали?
   – У меня тоже сегодня свободный от съёмок день. Хочу, царица моего сердца, пригласить вас прошвырнуться по городу, уединённо посидеть в кофейне на берегу моря, подышать морским воздухом…

    Публика к Разуваеву неравнодушна. Он в идиотически комических ролях бесподобен. И в роли Ленина он будет выглядеть солдатом Швейком. А публика дураков любит. Он, конечно, знает, что я три месяца назад развелась с Олегом, надоевшим мне своими вывертами и заходами, превратившими наш дом в шалман и пристанище для бичей, проституток и непризнанных гениев, и теперь, возможно, решил сделать вторую попытку оседлать меня.

   – Благодарю, Разуваев, – отвечаю я. – Только посидеть с вами уединённо вряд ли нам удастся в окружении ваших поклонников и поклонниц.

    Это больное место Разуваева. Его поклонники и поклонницы – самый нижний срез нашего общества, который бывает в кино: алкаши, полупьяные работяги, портовые амбалы, продавщицы, фабричные девчонки, проститутки, официантки, обожающие юмор ниже пояса, и наглые до неприличия.

   – Тогда пойдёмте в ресторан, – предлагает Разуваев.
   – Таити, Таити… Нам и здесь хорошо… – передразниваю я ставшего недавно известным мультипликационного героя. – Лень, Разуваев. Лень одеваться, а голой же в ресторан не пойдёшь… – и предлагаю: – Ставьте рядом второй шезлонг, Разуваев, раздевайтесь догола и принимайте со мной воздушные ванны…
   – Рядом с вами лежать голым? – отвечает Разуваев: – Я не выдержу…
   – Ну и дурак, – говорю ему я. – Тогда идите к чёрту!.. Я не хочу о вас стирать свой пупок…

    Разуваев не обижается и не уходит. Сверху, за спиной Разуваева, свешивается вихрастая голова, глазеет на меня. Это мальчишка лет двенадцати, живущий с матерью этажом выше. Третью неделю я живу здесь, третью неделю по часу принимаю воздушные ванны, третью неделю голова малолетнего наглеца, просунутая через прутья перил, торчит надо мной. Но из-за него я не собираюсь менять свои правила: зырь, поросёнок, на голую тётку.

    Постояв с минуту и лизнув глазами на прощанье меня ещё разок, Разуваев машет рукой.

   – Не буду мешать вам, царица моего сердца, – говорит он и удаляется.

    Я прикрываю глаза. Хорошо вот так лежать, никуда не спешить, пустив мысли на самотёк. На этот раз мне захотелось думать о Несторе. Смешное имя – сразу вспоминается пресловутый Махно. Но он утверждает, что так назвала его бабушка в честь Нестора – летописца. Старушка, словно в воду глядела, так нареча внука, ставшего учёным историком, занимающегося историей Древней Руси.

    Год назад я ехала с Ларискиной дачи, возвращаясь к Олегу после очередной ссоры.

    Лариска моя подруга. Она тоже была артисткой, но, выйдя замуж за Марка, и родив ему двух девчонок и одного парня, в театр решила не возвращаться, заявив:
  – У меня дома свой театр, и я в нём главный режиссёр… 

    Стоял август. В открытые окна полупустого вагона электрички ветром врывался прохладный воздух и запахи позднего лета. С западной половины неба, в этот час золотой, меня слепил катящейся к горизонту огненный шар солнца. Напротив меня дремала женщина, склонив голову к стенке. У неё поднялось платье из дешёвой синтетики, оголив левое бедро. Рядом с нею сидел мужчина. Я видела его ноги в бежевых летних брюках, чёрный дипломат и руки с белыми тонкими пальцами. Голова и верхняя часть его торса прятались в солнечных лучах. Затем поезд немного повернул, солнце ушло в сторону, и я увидела, что мужчина смотрит на меня так, будто мы знакомы.

   – Ну, конечно, он узнал меня, – самонадеянно подумала я. И не удивительно. После полутора десятков фильмов, в которых я сыграла не последние роли, меня часто узнавали и на улице, и в магазинах, и в метро.

   – Приготовьте билеты, – послышалось за моей спиной.

    Я открыла сумочку и стала в ней копаться в поисках картонного прямоугольничка и, как всегда, нужное в нужное время не находила. К нам подошла толстая контролёр.

   – Ваши билеты.

    Мужчина и женщина протянули ей свои билеты, а я продолжала рыться в сумочке.

   – Простите, я никак не могу найти билет, – пожаловалась я контролёру. – Положила в сумочку, а он будто сквозь землю провалился…
   – Ищите скорее, – равнодушно величественно сказала та. – Или платите штраф…

    Но и денег в моей сумочке было – кот наплакал. Я за неделю спустила у Лариски всё, что взяла с собой, уходя из дома.

   – Тогда идёмте со мной. Милиция с вами разберётся.

    Я обиделась: неужели эта дура не узнаёт меня?
   – Может, я могу помочь вам? – спросил меня мужчина с чёрным дипломатом и поинтересовался у контролёрши:
   – Сколько?
   – Десять рублей.

    Я хотела было отказаться от помощи незнакомого мне человека, но и очутиться в вокзальном обезьяннике, где будут устанавливать мою личность, ибо и паспорта и никаких других документов у меня при себе не имелось, мне не хотелось.

   – Я вам верну, как мы только приедем в Москву, – заверила я моего спасителя.
   – Ерунда. Не стоит благодарности, – отмахнулся тот.

    Контролёр выписала квитанцию, отдала мужчине и пошла дальше.

    Мимо потянулись московские предместья, затем окраинные дома, затем перрон.

    Мы вышли из вагона.

   – Едемте ко мне, – предложила я мужчине. – Я верну вам долг.
   – Нестор, – сказал мужчина.
   – Что? – спросила я его.
   – Зовут меня Нестором, – пояснил мужчина.
   – Смешное у вас имя – улыбнулась я и тоже назвалась: – Ульяна.
    Теперь улыбнулся он.
   – Ваше имя не менее смешно.
   – Хороший дом, – сказал Нестор, когда мы подошли к моему дому.

    Мы поднялись ко мне. Олега дома не было. Во всех комнатах царил беспорядок. Пахло табаком и перегаром. На пианино валялись женские (не мои) трикотажные рейтузы. Наше супружеское ложе было безбожно смято. Хорошо, что Нестор остался в передней. Мне было бы стыдно перед ним: что он подумает обо мне.

   – Простите, – сказала я Нестору, вернувшись с деньгами, вынутыми мной из тайника, о котором Олег не подозревал. – Вас, мужчин, нельзя надолго оставлять одних.
   – Меня можно – улыбнулся он. – Я не пью и не курю.
   – И с бабами не спите, – грубовато пошутила я.
   – Случается, сплю, – ответил Нестор.
   – А как жена на это реагирует?
   – Мы два года назад развелись с нею, – ответил Нестор. – Жанна любит гулянки, а я, кабинетный червь, не терплю их. Не сошлись характерамию.

    Он получил свой долг. Он мог уходить, но не торопился хвататься за ручку, топтался у порога. Я прочитала его мысли, но пригласить в дом не могла.

   – Идите, – сказала я. – Скоро вернётся мой муж.

    Нестор долго смотрел на меня в упор. Затем достал из дипломата ручку и блокнот, что-то черкнул в нём, вырвал страницу.

   – Мой телефон, – сказал он.
   – Оставьте себе.
   – Спрячьте.
   – Чего вы хотите?
   – Всего. Быть с вами.

    Он положил листок на тумбочку. Мы стояли близко друг к другу в тесноватой передней. Я поняла, что он хочет меня поцеловать.

   – Вы хотите невозможного, – сказала я.
   – Возможно и невозможное.
   – Я провожу вас, – сказала я.

    Мне действительно не хотелось оставаться дома и заниматься уборкой, мне хотелось куда-то идти.

   – Я живу далековато от вас, – ответил он.
   – Ничего, я прогуляюсь.

    Нестор жил на Большой Ордынке рядом с метро «Новокузнецкая». Я поехала с ним. По дороге он рассказал мне о себе: как он стал Нестором и что изучает Древнюю Русь. Это показалось мне скучным занятием – серая кабинетная мышь. Однако он пригласил меня к себе и я, к своему удивлению, согласилась. Из любопытства. Мне не доводилось видеть жилища учёных. Он показал мне свой кабинет, заваленный книгами, пахнущий пылью. Потом Нестор сказал:
   – Не торопитесь. Побудьте со мной.

    Он предложил мне кофе. Мы сидели за кухонным столом. Я слушала его рассказ о княгине Ольге. Мне бы её характер.

    За окном засинели сумерки. На кухне становилось темно. У меня в голове вертелась мысль:

   – Что сейчас делает Олег?

    Если бы я сейчас была бы дома, то он, ещё не слишком пьяный, оставил бы всех своих приятелей и приятельниц за порогом, но пока я доберусь до дома, он основательно загрузится, его компания ухряпается так, что саму меня выгонят за дверь.

   – Знаете, я хочу, чтобы вы остались у меня, – вдруг сказал Нестор.

    Время остановилось. Мы утонули во тьме. Он взял меня за руку и куда-то повёл. Я почему-то легко сдалась…

    …Нестор удивился, когда я сообщила ему, что я актриса, что снимаюсь в кино. Оказывается, он не видел ни одного фильма с моим участием.

   – Теперь посмотрю, – пообещал он.
   – Не стоит – ответила я. – У нас нет хорошего кино. А в тех фильмах, что снималась я, вообще, дрянь.

    …Утром Нестор предложил мне жить у него.
   – У меня есть муж, – ответила я.
   – Ты его не любишь, – сказал он.
   – Не люблю, – призналась я.
   – А меня полюбишь.
   – Любовь – она сон. Во сне никто не способен совершить что-либо серьёзное, – проговорила я. – А пробудившись, видишь, сколько всего упущено…
   – Ты ошибаешься, – возразил Нестор. – Любовь помогает нам совершать невозможное.

    Мы поспорили. Не кончив спора, мы снова повалились на кровать. После обеда я собралась домой.

   – Я отобью тебя у мужа, – пообещал мне Нестор.
   – Попробуй, – ответила я.

    Следующие полгода, поругавшись с Олегом, я уходила не к Ларисе, а к Нестору. Я не полюбила его, зато просветилась в древнерусской истории. Меня не подкупила даже его готовность удочерить Маю, подкинутую мною с самого рождения бабушке и дедушке.

   – Вряд ли она захочет переезжать ко мне, – призналась я Нестору. – Девчонке уже тринадцать лет, а видимся мы с нею раз в год, когда я на неделю-другую приезжаю в Арбенин.
   – А отца?
   – Спроси что-нибудь полегче, – усмехнулась я. – У меня в те дни было два любовника…
   – Значит, ты – шлюха?
   – Шлюха, как и любая артистка. Этот орган, – я потёрлась моим меженожьем о его бедро, – заменяет нам голову. А тебе нужна жена – шлюха?

    Я не наврала Нестору. И правда, я не знала, кто отец Маи. На эту роль у меня имеется два кандидата: Георгий, с которым я в то время продолжала встречаться и Миша, художник.

    День я спала с одним, ночь с другим. Оба высокие, светловолосые, сероглазые. Только Миша лет на десять моложе Георгия. Он захотел написать мой портрет. Первый портрет он написал, одев меня в платье дамы восемнадцатого века, с соответствующей причёской и назвал «Дама в голубом», второй портрет он назвал «Дама в купальнике». На мне там две маленькие тряпочки. Третий портрет «Ню». Когда он писал его, мы оба возбуждались, нестерпимо возбуждались. Во время третьего сеанса он бросил кисть, палитру и воскликнул:
   – Я так не могу!..

    Он бросился ко мне, голой, сидящей на банкетке и, бешено вращая глазами, ставшими белыми, принялся целовать меня. Я охотно отвечала ему, сама изнемогая от неимоверного желания.

    Три месяца длилась наша любовь, пока я не почувствовала, что я забеременела…

    Георгий признал Маю своей дочерью, но и это не принудило его подать на развод со своей первой женой.

    Мой покой нарушает Марк. Он хорошо выспался, неплохо пообедал. От него попахивает вином. Он слегка навеселе.

   – Милая, я жажду тебя, – говорит он мне и стаскивает с себя майку и джинсы вместе с плавками.

    Я улыбаюсь и протягиваю ему навстречу руки. Он кидается на меня. Шезлонг не выдерживает наши тела, подламывается. Голова малолетнего наглеца исчезает. До меня доносится его смех. Отсмеявшись, он снова высовывает свою голову.

    Мы уже на полу. Деревянный пол тёпл. Я смотрю на мальчишку, в его горящие любопытством глазёнки. Марк лежит на мне и бесстыдника не видит.

    Он трудится истово, пытаясь не только получить удовольствие, но усладить меня. Я с ним постелькаюсь из сострадания. У Лариски после родов махнуша сделалась столь широкой, что любой мужской член был беспомощен в ней.

    С Марком у меня  редко случается оргазм. Он слишком вежлив, методичен и расчётлив. У меня создалось впечатление, что он во время акта считает фрикции и поглядывает на часы. Я, устав, обычно имитирую оргазм, и он тут же кончает. Но сейчас меня возбуждают глаза мальчишки и горничной, наблюдающих за нами, я пронзаю голосом пространство, у меня захватывает дух, я кричу…

                АРТЁМ   СЕРДЮК

    Артём Гаврилович сел в «волгу» и сказал водителю Диме, чтобы тот отвёз его домой.

    Огрузнел, заматерел он за последние десять лет. В лице появилась заметная откормленность хорошо и сытно питающегося человека, придающая ему важную значимость. Как-никак – заместитель начальника Главка, партийная номенклатура. Спасибо тому полковнику, к которому его судьба надоумила обратиться в том далёком семьдесят первом году.

    Сначала он пришёл на Лубянку с заявлением: «Я – шпион»...

    Принимавший его гебист расспросил его, оформил протокол явки с повинной и, сказав: вас вызовут, отпустил, словно мелкого жулика, только предупредил:
   – Никуда не уезжайте, не уведомив нас.

    Через день его вызвали туда. На этот раз с ним разговаривал немолодой мужчина в штатском, ладно сидящем на мускулистом теле сером с искоркой костюме, пошитом явно где-нибудь в Финляндии.  Назвался он Кириллом Ивановичем, полковником госбезопасности.
    Артём Гаврилович даже зауважал себя: вон какая шишка разговаривает с ним, и повторил полковнику всё, что рассказал первому гебисту.

   – Если этот человек появится у вас снова, позвоните нам, – попросил полковник, пожимая Артёму Гавриловичу руку. – А списочек, что он просил, составьте…

    «Коричневый», как и обещал, зашёл к Артёму Гавриловичу через две недели.

   – Молодец, – похвалил его «коричневый». – На этот раз вам нужно будет съездить в Калинин и отснять дорогу от него до станции Суховерково. Там выйти и погулять по окрестностям, фотографируя их.
   – Но я не умею фотографировать, и у меня нет фотоаппарата – сказал Артём Гаврилович.   
   – Умения от вас не требуется, а фотоаппарат – вот.

    «Коричневый» выложил на стол две зажигалки.

   – В каждой плёнка на сто кадров. Ваша задача – в нужном месте достать зажигалку и направить на объект этой стороной. Угол съёмки без малого 180 градусов. Можно снять, прикуривая от неё, можно вынуть и нажать на эту кнопку. Съёмка ведётся бесшумно. В пути обязательно снимайте мосты, дорожные указатели, машины с военными опознавательными знаками.
    Заодно «Коричневый» продемонстрировал Артёму Гавриловичу перезарядку зажигалок-фотоаппаратов и спросил:
   – Когда вы сможете туда съездить?
   – В отпуск, – ответил Артём Гаврилович. – Но он у меня будет в августе.
   – Долго, – сказал «коричневый». – Найдите повод, чтобы взять отпуск на недельку. Сможете?
   – Постараюсь, – ответил Артём Гаврилович.

    Кирилл Иванович не возражал против его поездки.
   – Съездите, пофотографируйте, – сказал он.

    Артём Гаврилович выполнил и это задание. Отснятые зажигалки отдал «Коричневому».

    Через некоторое время, где-то уже в середине июля его опять вызвали в КГБ.

    Войдя в кабинет полковника, он увидел сидящего перед полковником «Коричневого».

   – Вы знаете этого гражданина? – спросил полковник Артёма Гавриловича.
   – Да, знаю. Он приходил ко мне по паролю и передавал задания от немецкой разведки, – ответил Артём Гаврилович.
   – А я его вижу впервые, – усмехнулся «коричневый». – У вас, кроме его слов, против меня ничего нет.
   – Вам, гражданин Курдючкин, нет никакого смысла отпираться, – сказал полковник. – Вы взяты с поличным. Ваша шпионская деятельность доказана.
   – Колись я вам или молчи – приговор мне ваш известен – вышка, – проговорил «Коричневый».
   – Суд учитывает поведение подследственного, гражданин Курдючкин, его сотрудничество со следствием, чистосердечное признание в противоправных действиях и может сохранить вам жизнь.
   – А на хрена мне такая жизнь – в тюремной робе, гражданин полковник?
   – Не совершали бы преступлений, не изменили бы Родине, были бы на свободе, – ответил полковник.

    …Осенью состоялся суд. Курдючкина приговорили к пятнадцати годам. Артёма Гавриловича суд от наказания освободил.

    Эта история не повредила дальнейшей его карьере. Через год он стал директором «Гастронома» – Виленка выполнила своё обещание.

    В семьдесят четвёртом Артём Гаврилович женился. Это событие произошло неожиданно для него самого. Он поехал на курорт…

    …Артём Гаврилович поехал на курорт в Сочи отдохнуть, погреться на южном солнышке, искупаться в тёплом море.
 
    Поселился он в приличном пансионате в отдельном номере, как белый человек, как и подобает директору московского «Гастронома».

    Её он увидел в первый же день. Она пришла к нему в комнату убираться. Она работала горничной. Звали её Таня.

    Артём Гаврилович увидел её синие бездонные глаза, золотистый пушок на верхней губе, милую улыбку, пусть и дежурную, и – пропал. Добил его её мягкий южный говорок.

   – Что вы делаете после работы? – спросил он Таню.

    Вопрос, по-видимому, был для неё банальным. Сколько мужиков отдыхающих в пансионате видели её, столько раз она и слышала этот вопрос. У них на курорте всегда только одно на уме: напиться да погулять. Их обещания увезти с собой в Москву, в Ленинград, в Киев или в Рязань рассчитаны на наивных дурочек. Таня им не верила, хотя и не запирала свою дырочку для «хороших людей». «Хорошими» для неё были те, что не скупились на подарки. Её дырочка стоила большего.

   – Отдыхаю, – ответила Таня.
   – О, девушка, и я отдыхаю! – воскликнул Артём Гаврилович. – Давайте отдыхать вместе.

    Таня, об этом Артём Гаврилович не догадывался, уже знала от дежурного портье, что в эту комнату вселился директор московского «Гастронома» и прикинула его стоимость. Такой мужик важнее знаменитого киноактёра. От того, ничего, кроме автографа не дождёшься. Им, актёрам, кажется, что они делают снисхождение простой девушке, шпокнув её. Поэтому, немного помедлив, Таня спросила Артёма Гавриловича с лёгкой ленцой:
   – А вы не боитесь купаться в ночном море?
   – С вами – нет.
   – Тогда около восьми вечера подходите к автобусной остановке.

    Артём Гаврилович, наскоро поужинав, в половине восьмого был уже на указанном месте. Остановка около санатория была одна. В руках он держал импортный полиэтиленовый пакет с иностранными буквами «SPORT».

    Таня появилась на остановке в начале девятого. На ней было лёгкое белое платье и босоножки.

   – Ехать никуда не надо, – сказала она. – Идёмте на дикий пляж.

    Она повела его по каменистой дорожке, сбегающей вниз, к морскому берегу. Они шли в быстро густеющих сумерках. Внизу шумело море, шуршали, набегающие на камни, волны прибоя. Пахло солёным ветром и гниющими водорослями.

    Таня шла впереди. Артём Гаврилович видел её белое платье на фоне фиолетовой темноты. В фиолетовом небе загорались звёзды.

    Таня сняла босоножки и шла по кромке прибоя. Артём Гаврилович тоже скинул полуботинки и шагал по мокрой гальке, по омывающей ноги морской воде. Ему хотелось спросить Таню скоро ли они придут, но не решался.

    Наконец, она остановилась.

   – Моё любимое место, – сказала она.
   – Таня, – сказал Артём Гаврилович, протягивая девушке пакет, – я хочу, чтобы вы приняли от меня маленький презент.
   – Что это? – спросила Таня.
   – Купальник. Настоящий французский купальник, – ответил Артём Гаврилович.
   – Ни к чему было тратиться на такую ерунду. Мне нравится плавать голой, – сказала Таня. – Отойдите от меня ещё на три шага.

    Артём Гаврилович отошёл. Таня потянула подол платья кверху. Под платьем больше ничего не было. Фиолетовый мрак скрадывал её наготу, словно фиолетовый полупрозрачный нейлон.

    Бросив платье подальше от набегающего прибоя, Таня медленно, балансируя, как бы на канате, пошла в море и скрылась в его чернильных волнах.

    Артём Гаврилович не стал рисковать – жутковато ему было купаться, в кромешной темноте не видя берега, и страшно стало за девушку, рискнувшую плавать в такое время в море.

    Но минут через десять Таня появилась над волнами и направилась к берегу. Она не спешила одеваться.

   – Вам дать полотенце? – спросил её Артём Гаврилович.
    Привыкшие к темноте глаза уже хорошо различали долгую фигуру девушки, её вздёрнутые груди, тёмный мысок внизу живота.

   – Давайте, – сказала Таня и протянула руку.

    Артём Гаврилович подошёл к ней ближе.

    Таня обтёрлась полотенцем и натянула платье.

   – А купальник и вправду итальянский? – спросила она, беря в руки пакет.

   – Да, настоящий, эластик, – ответил Артём Гаврилович.
   – И сколько он стоит на чёрном рынке?
   – Не знаю. Я купил его в «Берёзке».
   – Ну, – с недоверием протянула Таня. – В «Берёзке»? Там только за доллары продают, я слышала.
   – За доллары и за инвалютные рубли.
   – Значит, на чёрном рынке он стоит не меньше двух сотен.

    В её голосе Артём Гаврилович уловил удовлетворение.

   – Идёмте, – сказала Таня. – Я могу проводить вас до санатория или вы пойдёте со мной. Тут недалеко бабка живёт. За трёшку она пустит нас переночевать .

    Домик бабки действительно оказался в двух шагах. .

   – Это ты, Танька? – спросил женский голос из-за двери.
   – Ага, баб Вера, я.
   – Одна?
   – Нет. Тут товарищ со мной тоже просится переночевать.

    Дверь открылась, и они вошли в полутёмные сени, освещённые слабосильной лампочкой. Но и при таком свете было видео, что «бабке» было не более пятидесяти лет.

   – Вот, располагайтесь здесь, а я на кухне посплю, – сказала «бабка».

    Артём Гаврилович увидел топчан, скомканное на нём байковое одеяло и вмятину, сохраняющую ещё форму недавно лежащего на нём тела.

    «Бабка» скрылась на кухне. Таня щёлкнула выключателем. Комната погрузилась в кромешную тьму. Зашуршав платьем, Таня потянула Артёма Гавриловича за руку.

   – Раздевайтесь и ложитесь с краю, – проговорила она. – Я лягу у стенки.

    Артём Гаврилович сел на поскрипывающий топчан, стянул рубашку и брюки и, оставшись в одних плавках, лёг на бок, притиснувшись к Тане. Иначе он свалился бы на пол. Таня была голой.

    Артём Гаврилович просунул левую руку под Танину шею, а правую чаяно-нечаянно уронил ей грудь.

   – Гражданин, что вы себе позволяете? – проговорила Таня. – Уберите свою лапу с лёлек.
   – Боюсь, тогда я свалюсь на пол, – ответил Артём Гаврилович.
   – Можете ухватиться за мою талию, – разрешила Таня. – Но ничего такого себе не позволяйте. Спите.

    Как ни странно, но Артём Гаврилович, обхватив Таню за талию и уткнувшись лицом в её  плечо, уснул…

    …Разбудили его ласковые, бархатистые поглаживания, потом Танины губы коснулись его ресниц.

    Артём Гаврилович открыл глаза и в сером свете раннего утра увидел близко-близко синие глаза, алые губки, тонкий носик с трепещущими тонкими ноздрями.

    Он прижал её лицо к своему и поцеловал…
 
    …Две недели он почти не покидал свою комнату, выходя только на завтрак, обед и ужин. Он подарил Тане золотой браслет с золотыми часиками.

    Она проводила у него всё своё свободное время, пока вдруг во время одного из их любовных свиданий в дверях не заскрежетал ключ и в отворившуюся дверь вошли заместительница директора санатория и ещё какая-то крашеная представительница администрации.

   – Лопухина, – властно и рассерженно выпалила заместительница, – вот ты и попалась. Ты с сегодняшнего дня уволена за нарушение дисциплины. Мы не можем допустить разврата в нашем лечебном заведении.
    Таня испуганно смотрела на обеих дам.

   – Какое вы имеете право врываться в мою комнату? – взъярился Артём Гаврилович. – Я буду жаловаться!
   – Жалуйтесь. Факт нарушения вами режима налицо. Мы сообщим и вашему начальству. Свидетели подтвердят, – ответила заместительница.

    Из-за её спины показалась дежурная горничная и массажистка.

   – Какого режима? – продолжал возмущаться Артём Гаврилович. – Я имею право заниматься любовью со своей невестой, когда захочу.

    Теперь опешила заместительница.

   – Какой невестой? Кто невеста? Она? – заместительница указала пальцем на Таню.
   – Она, – ответил Артём Гаврилович и обнял Таню, заботливо прикрыв её обнажившуюся грудь.

    Заместительница, а за нею обескураженная крашеная дама и их сопровождающие горничная и массажистка вышли из комнаты.

   – Ты уедешь, они всё равно меня выгонят, – вздохнула Таня. 
   – Ты поедешь со мной – сказал Артём Гаврилович. – Тебе ничего другого не остаётся, как выйти за меня замуж…
   – Ты что, правда, берёшь меня в жёны? – поразилась Таня.
   – Да, – твёрдо ответил ей Артём Гаврилович.

    В Москву они уехали вместе. В столице и расписались.

    Через год Таня родила ему двойняшек – мальчика и девочку. Прошло двенадцать лет, но Артём Гаврилович не разочаровался в своём тогдашнем спонтанном решении.


    …Вот и сейчас, произнеся слово «домой», Артём Гаврилович почувствовал в сердце радость.

                ИЗ   ДНЕВНИКА  ТАСИ  СТРУКОВОЙ  (ШАРОВОЙ)

    «23 июня 1986 г. Как давно я не открывала дневник. Возможно, оттого, что душа спокойна. А вот разбирала старые вещи и нашла чемодан, в который когда-то, десять лет назад, спрятала мои дневниковые тетрадки, заглянула в них и рука потянулась к перу, перо к бумаге.

    …Вчера мы с Кирюшей отметили пятнадцатилетие соединения наших судеб. Оно совпало со свадьбой наших детей, Володи и Эрики. Заодно отпраздновали и десятилетие Глебушки. Он родился 20 июня. Так что мы эти три события отметили совместно и без гостей.

    Я испекла свой фирменный пирог с капустой. Эрика накрыла стол. Мужчины выпили водочки, мы с Эрикой на двоих раздавили бутылочку «Саперави», а Андрюша наслаждался лимонадом.

    Подумать только, сколько было пережито нами за эти годы.

    …После той нашей встречи с Кириллом на даче он приехал ко мне. Четыре дня мы провели вместе. Тогда он признался мне в любви и предложил выйти за него замуж. Но я ещё не пережила мою любовь к Николаю, не покидавшему моё сердце все эти годы. Я могла только отдаваться Кириллу, испытывать наслаждение, даруемое им мне, но любить его… Так длилось больше четырёх лет.

    В конце декабря 75-го года мне приснился Николай. Мы с ним сидели так, как это случилось в ту ночь с 22-го на 23-е июня 1941 года. Он держал меня за руку. Я ожидала божественного соития с ним, чувствуя, как у меня делается там мокро, но он не двигался. Я потянула его руку туда, чтобы он поласкал меня там, а он строго взглянул мне в глаза и сказал:
   – Не надо, Тася. Я тебя больше не люблю. Не люби и ты меня…

    После этих его слов мне вдруг сделалось так легко, и я проснулась и поняла, что сердце моё свободно.

    …Новый год мы встречали с Кириллом. Я спросила его:
   – Ты меня ещё любишь?
    Он ответил:
   – Люблю.
    Я спросила его:
   – И замуж меня возьмёшь?
    Он ответил:
   – Хоть завтра в ЗАГС.
   – Завтра ЗАГС не работает, – сказала я. – Завтра первое января.

    Он уезжал вечером первого – служба. Я сказала ему:
   – Я устрою здесь все мои дела. Оформлю пенсию, со 2-го февраля стану свободным человеком и тогда приеду к тебе в Москву навсегда.
 
    В Арбенине у меня оставалась квартира. При выписке я теряла её. Тогда я пошла к Николаю. Он со своей Анной жил всё в том же в бараке. Они оба были дома.

    Николай удивился, увидев меня на пороге своей комнаты.   
    – Я выхожу замуж и уезжаю из города, – сказала я им. – У меня хорошая квартира. Я предлагаю вам оформить обмен моей квартиры на вашу комнату. Решайте сейчас.

    Николай колебался. Ему мешала принять моё предложение его княжеская гордость. Анна ответила за них обоих:
   – Мы согласны.

    Управиться со всеми делами я смогла только к середине февраля. В больнице, где я отработала почти тридцать лет, мне устроили торжественные проводы. Главный врач  вручил грамоту.

    На поезд меня проводил Николай. Я спросила его, почему он не ездит к Володе. Он ответил, что не хочет лишний раз встречаться с Кириллом.

   – Я ими  сыт по горло, – сказал он.

     Я поняла, что он имеет в виду те пятнадцать лет. О том, что я выхожу замуж за Кирилла я умолчала, хотя это секрет Полишинеля.

    Расписали нас с Кириллом без очереди и без помпы. Он привёз меня в районный ЗАГС, провёл сразу к заведующей. Та вписала наши данные в толстый журнал. За свидетелей расписались Людмила Борисовна, его секретарь, и  водитель Миша. После процедуры меня отвезли домой, а Кирилл уехал на службу. Зато вечером он устроил небольшой торжественный ужин, привезя из какого-то ресторана пакеты с закуской, шампанское и водку. Удивлённым пиршественным столом Эрике и Володе он объявил о нашей женитьбе.
   – Вот это да!.. – воскликнул Володя. – Понимаешь, Эрика, получается, что твоя свекровь стала и твоей мачехой. Это гремучая смесь.

    …20 июня Эрика родила мальчика. На семейном совете мы решили назвать его Андреем. Пусть у нас с Кириллом уже не может быть собственного ребёнка, зато у нас появился общий внук.

    Моя жизнь текла в приятных делах и забота. Серые будни скрашивал Андрюша. В 10 месяцев его отдали в ясли, а Эрика пошла доучиваться. Я немного позавидовала ей. Я ведь тоже год не доучилась, и оттого всю жизнь проработала фельдшером. Если бы Николая не посадили, то и у меня была бы возможность получить диплом. Ну, ничего, зато Володя стал врачом, защитил кандидатскую, а затем взялся за докторскую диссертацию.

    …Андрюша рос, Володя сутками пропадал в клинике, Эрика тоже стала врачом. Кирюше в 77-м дали звание генерал-майора. В 83-м Георгий пошёл в первый класс, а Кирюша – в отставку. Это основные этапы моей жизни за последние годы.

    …Вернусь к юбилею. Мы поздравили детей, дети поздравили нас. Все вместе мы поздравили Андрюшу. Мы с дедом подарили ему велосипед. Мальчика тут же выскочил из-за стола на улицу.

   – Вот и хорошо, – сказал Кирилл. – У меня ко всем вам есть серьёзный разговор.

    То, что он сообщил нам, нас ошеломило. Оказывается, его отец много лет скрывался от советских властей под маской дворника, а на самом деле был царским офицером-гвардейцем и его звали Георгием Кирилловичем Лядовым. В Гражданскую войну он воевал на стороне белых. Первой его женой была дочь Владимира Николаевича Арбенина Надежда. Я её знала. Она преподавала в нашей школе в младших классах. Кирилл родился уже от второго брака отца. Он долгое время и не подозревал, что отец выдаёт себя не за того, кем он был на самом деле. Узнал он об этом от Надежды Владимировны, которую в сорок четвёртом арестовали в Минске за пособничество фашистам. Кирилл её сам допрашивал. Родство с белогвардейским полковником грозило его карьере, поэтому он все прошедшие годы скрывал это и от начальства и от близких, даже от Эрики. В наше время это уже не имеет значения.

    Потом Кирилл Иванович вышел из гостиной в кабинет и вынес оттуда альбом с фотографиями.

   – Этот альбом я изъял у Надежды Владимировны. Здесь фотографии Арбениных и есть несколько дореволюционных фотографий моего отца, – сказал он и указал на молодого мужчину в красивом мундире. – Вот он.

                ДИТРИХ   ЦАЙССЕР

    Элегантная вилла пряталась в глубине густого ухоженного сада. Прохожие, идущие по тихой Далемерштрассе, могли видеть только высокий кирпичный забор и выступающие над ним кроны деревьев. Табличка, поблескивающая золотом на воротах, оповещала, что в особняке проживает граф фон Унтлих. Но уже два года на вилле хозяйничает герр Цайссер, начальник реферата в русском отделе BND – Федеральной службы разведки ФРГ.

    Цайссер был рослым с седыми висками мужчиной лет пятидесяти. Тёмные, в золотой оправе очки, дополняли его облик респектабельного бизнесмена.

    Его кабинет находился на втором этаже виллы с выходом на просторную террасу, увитую плющом и обставленную мебелью армейского образца: стальной хромированный письменный стол, стальные хромированные стулья, маленький столик их хромированной стали под телефоном.

    Всё это отражалось в начищенном и отполированном до зеркального блеска дубовом тёмно-коричневом паркете. От бьющего в окна кабинета слепящего солнечного света защищали плотные болотного цвета шторы. При необходимости опускались жалюзи, и кабинет погружался во мрак.

    Цайссер, откинувшись на спинку вращающегося хромированного кресла за письменным столом, пристально разглядывал новую сотрудницу отдела Марту Буш, женщину переходного возраста от девушки к молодой женщине.

    Её фигуру можно было бы назвать спортивной, если бы не широковатая нижняя часть, обещающая будущему её супругу плодовитость. На красивом лице фройляйн Буш играла нагловатая улыбка, глаза светились неуёмным распутством. И то, три года она работала сладкой приманкой для русских. На её счету важный советский дипломат в Вене и агент ГРУ в чине капитана, работавший в Швеции. Оба они были завербованы BND благодаря её работе.

   – Хорошая актриса, – подумал Цайссер, любуясь стройными ножками своей новой сотрудницы. – И всё же она такая же тварь, как остальные. Для меня их черепные коробки прозрачны, как стекло, и я могу читать их мысли, как на бумаге. Я знаю, что они думают и что они чувствуют. Топливом для их «двигателей» служит страх передо мной. Всё очень просто. Я знаю, она готова отдаться мне, полагая, что это упростит её службу. Напрасно надеется.

    Цайссер выдвинул ящик стола и, вынув из него фотокарточку, протянул его Марте.

   – Ваш объект, Марта. Пожалуйста, побеспокойтесь о нём. Его зовут Олег Васильев.

    Марта взяла фото, взглянула, проговорила слегка в нос:
   – Ничего, парень. 

    Цайссер поморщился. Он не любил, когда подчинённые подавали голос с ненужными для дела репликами.

   – Он – московский журналист, а значит, обладает довольно гибким умом и интуицией. Он регулярно посещает пресс-клуб в Западном Берлине и бывает аккредитован на всех важных пресс-конференциях там и в Бонне. У него в Москве жена, но он не упускает случая гульнуть на стороне. Не исключено, что он может работать на КГБ. Но он должен работать на нас.

   – Где я могу увидеть его? – поинтересовалась Марта.
   – Он часто бывает в кафе «Весёлый пингвин» на  Курфюрстендамм.

    Цайссер отпустил Марту и, нажав на кнопку селектора, вызвал Хассе.

   – Обеспечьте скрытое сопровождение фройляйн Буш во время её встречи с Васильевым, затем – наблюдение за журналистом, – приказал он вошедшему Хассе, невысокому мужчине с лысой головой, отчего уши того казались непомерно большими. – Если Васильев хоть раз переспит с Мартой, нам удастся проникнуть в тайные закоулки его психики.
   – А если он не захочет иметь дело с нею? Если, она не тот тип женщин, которые ему нравятся? – спросил шефа Хассе.
   – Для того чтобы в подобных делах у нас не было проколов, наши фармацевты изобрели замечательные средства, – холодно ответил Цайссер.
   – Понимаю: химическая любовь, – усмехнулся Хассе.

    Как и все неудачники, он не терпел своего начальника, считая, что тот выскочка, которому повезло не по уму и не по заслугам.

    Цайссер поморщился: лишние слова.

   – Интересно смотреть в ваши глаза, Отто. Я уверен, что вам не везёт в игре в покер.
   – Вы ошибаетесь, – ответил Хассе.
   – По вашим глазам легко прочесть, что вы думаете, Хассе и какие карты у вас в руках. Идите и запомните: у вас нет ни одного шанса выиграть у меня… даже в покер.

    Цайссер остался один. Он подошёл к окну. На улице темнело. Начинался дождь. Сквозь полосу призрачного света фонаря, освещающего парковую дорожку к воротам, струились капли дождя, оголившиеся ветки отливали чёрным лаком. Осень полностью вступила в свои права. В такой же день двадцать лет назад он отправлялся в Прагу… Но до этого он пять лет отучился на философском факультете в университете в Гейдельберге, куда был откомандирован лично генералом Геленом после возвращения из России.

   – Разворачивающаяся война с Советским Союзом будет вестись не силой оружия, – сказал ему и ещё трём молодым сотрудникам «Организации», направляемым на учёбу, генерал Гелен, – а в умах людей. Мы должны завоевать умы молодёжи стран Восточного блока, внедрить в их головы убеждения, что свобода и демократия, попираемые в их странах – наивысшие человеческие ценности. Когда желудок сыт, у людей появляется желание поболтать на разные темы, часто нежелательные для их властей, ездить свободно по миру, заниматься бизнесом. Всё это ограничивается и даже делается невозможным при власти коммунистов. Посеянные зёрна сомнения в правильности коммунистических идей дадут свои плоды. А сеятелями этих зёрен должны стать вы. Если мы не смогли добиться свержения коммунистов в Венгрии в пятьдесят шестом, то постараемся добиться этого в семидесятом в Германии, Югославии или в Польше.

    Окончательный выбор для очередной акции пал на Чехословакию. Дитрих Цайссер осенью 66-го ехал в Прагу в качестве корреспондента небольшой мюнхенской газеты. У него был в кармане адрес некоего поэта Машека, пытающегося своими виршами пробить железобетонную стену власти.

    Они встретились. Западногерманский корреспондент передал на Запад рукопись поэмы непризнанного гения. Её издали. О Машеке заговорили громко по обе стороны железного занавеса. Там Цайссер встретил и молодую журналистку Марию Михлову.

    Он сидел в компании молодых людей. Там была в тот вечер и Мария. Они слушали диски с западной музыкой, пили виски, кока-колу, жевали жвачку,  говорили о свободе творчества и свободной любви. Когда Дитриху надоела их полупьяная болтовня, он предложил Марии исчезнуть и погулять по ночной Праге.

    Мария говорила только о своей борьбе с ненавистным ей коммунистическим режимом. Она мечтала заполучить в своё ведение какую-нибудь газету, чтобы печатным словом поднимать народ на борьбу.

    На исходе ночи они забрели в какой-то парк. Оборвались аллеи и дорожки. Они остановились возле мёртвого обугленного дуба, сожженного молнией. Дитриху надоел разговор о демократии, о человеческих ценностях, попираемых нынешним режимом, он, не говоря ни слова, развернул Марию спиной к себе, приказал ей наклониться и опереться о ствол дуба, вздёрнул её короткую юбочку, спустил до колен трусы и…

     Мария послушно приняла его. Когда он кончил, она без возмущения повернулась к нему, подтянула на место трусы, взяла его под руку и продолжила разговор.

    …Цайссер ощущал себя Михелем, играющим на волшебной дудочке, ведущим за собой крыс, зачарованных её звуками.

    Он удивлялся тому, что люди, только двадцать лет назад встречавшие советских солдат, как освободителей, изгнавших из их страны поработителей, немецких фашистов, вдруг возненавидели русских и возлюбили тех же немцев.
 
    Тогда Цайссер убедился, что толпа умных людей глупа. И он играл им на дудочке, как Михель, уведший крыс в реку, где те потонули. Он тоже вёл стадо озлоблённых, амбициозных и просто глупых баранов, чтобы утопить их в мутной воде капиталистического рая ради процветания чужих капиталов.   

    Добившись своего, почти повалив коммунистическое правительство руками самих чехов и словаков и стараниями лидера КПЧ Дубчека, он с удовольствием узнал о вторжении войск Варшавского Договора и подавления бунта крыс и баранов.

    Его руководство тоже не выглядело расстроенным – это окончилась только очередная репетиция.

    Следующую репетицию провели в Польше, где Цайссеру пришлось снова играть роль корреспондента мюнхенской газеты и подчинять звукам волшебной дудочки мозги польских баранов. Её конец был тоже ожидаем: власти одержали очередную победу над взбунтовавшейся толпой.

    Судя по всему, впереди предстоял уже главный бой, который должен произойти в Советском Союзе. Наконец, и там общество созрело до выражения недовольства существующим режимом.

                ПИСЬМО   МАИ   МИРАНОВИЧ
 
    «11 сентября 1986 года.
    Дорогая мамочка, я соскучилась по тебе. Я смотрела кино, где ты играешь немку, мучающую русских девушек, и плакала. Мне вдруг показалось, что я тоже одна из этих девушек, которых ты бьёшь плёткой. Но ты ведь не такая, правда? Ты добрая и ласковая. Если бы не твоя работа, мы с тобой жили бы вместе. Правда? Но мне нравится, что ты артистка и снимаешься в кино. Все девчонки и мальчишки тоже завидуют мне, а я завидую им – у них мамы дома.

    Приезжай к нам. Бабушка наварила много варений: клубничное, малиновое, смородинное, крыжовниковое, и насолила грибов. За грибами мы ходили вместе с дедой Колей. А ещё мы ловили удочкой рыбу. Я сама поймала большого окуня. А ещё дедушка ходит в архив и там работает. Он сказал мне, над историей нашего города и нашего рода.
    Мама, дедушка сказал мне по большому секрету, что он князь, а ты – княжна. А про меня он сказал, что я ещё пупсик. А ты знала, что наш деда Коля князь?

    Про учёбу я тебе сегодня не буду писать потому, что мы только начали учиться. У нас новая классная руководительница. Зовут её Анастасия Леонтьевна. Она преподаёт у нас физику.

    И ещё, мамочка, я уже стала девушкой. У меня два месяца назад появились месячные. Я не испугалась, когда увидела на трусиках кровь. Мне бабушка ещё до этого объяснила, что так бывает у всех женщин и девушек.
                Целую крепко, крепко
   Твоя дочка Мая".               
                СЕРГЕЙ   ГОРЕНКО

    Он снова в Москве. В ней Сергей не был шесть лет. В том году Москва готовилась к Олимпийским играм, чистилась от грязи и макияжилась, как старая проститутка перед выходом на «работу». Самих Олимпийских игр он не видел – его забрили в армию.

    Пошёл служить он с удовольствием. Два года, теперь, задним числом судя, пролетели быстро, хотя тогда день дембеля казался ему далёким до бесконечности. За эти два года он научился убивать, ибо воевал в Афганистане.

    Первые полгода Сергей тренировался убивать в учебке, полтора года он убивал людей в чалме, женщин в тяжёлых чёрных одеждах, босоногих пацанов, потому что каждый из них мог убить его. Они служили ему движущимися, прячущимися за камнями мишенями.

    Афганистан – дикий зверь, унылый. Афганцы – непонятный народ, крикливый, обманчивый, коварный, живущий по неизвестным законам под синим, кованым небом.

    Вокруг горы с козьими тропами, жёсткая трава, придушенная палящим солнцем и жаждой, и жёлтые, дымящиеся на солнце, пески, раскалённые, словно на жаровне.

    …Ночь. Чернота. Лают во тьме в кишлаке собаки на волка. Волки воют во тьме. От кишлака пахнет кизяком, кислым молоком. Худые и голодные сидят у жёлтых очагов афганские детёныши со злыми глазами, женщины и старики.

    В колючих кустах разведывательный взвод. Несколько дней назад в кишлаке находился отряд моджахедов, сбивший советский вертолёт. Погибли полтора десятка русских ребят, так и не понявших, за что они здесь воюют. Этого не понимают и солдаты в разведывательном взводе, и командир взвода лейтенант Кудяков, этого не понимает и младший сержант Горенко, но все они знают: за погибших ребят надо отомстить.

    Взвод разделился на две части. Меньшая ушла вверх и перекрыла тропу в горы, большая – перекрыла выход в долину. Затем они атаковали заверещавших женщин, пацанов и стариков. Бежать им некуда: справа – отвесная стена, слева – бездонная пропасть.

    Убивали детей и стариков втихую, штыками. Полтора десятка визжащих женщин уложили на вытоптанной площадке, сделав им свечку, то есть, задрав юбки и завязав их узлом на голове, чтобы не кусались. И хотя противно было их брать, но отвели душу.

    А потом, не развязывая юбок, закололи штыками: всех – под левую грудь, под чёрные их соски.

    Через два месяца они стояли в Герате. Там моджахеды похитили лейтенанта Кудякова.

      Утром лейтенанта нашли на улице с перерезанным горлом и с отрезанным половым членом во рту. Возможно, это ему отомстили за тот кишлак или за другой. Много было таких кишлаков.

    Живым выбрался из Афганистана Сергей, живым и злым. Прямо в аэропорту, их, десяток дембелей, отловил весёлый мужик в сером свитере.

   – Хотите повидать мир, себя показать и хорошую деньгу срубить? – спросил он и предложил: – Айдайте со мной, на Сахалин.
   – А что нужно делать? – поинтересовались дембеля.
   – Записаться в матросы и дышать морским воздухом, – ответил мужик.
 
    Сергей и двое его спутников, не спешившие домой, пошли с мужиком в ресторан. Угощал мужик. Звали его Егор Кузьмич.

    Угощение закончилось подписанием договора на три года. Так Сергей стал матросом сейнера «Сильный» и познакомился с Сахалином, с Курилами и с Тихим океаном с его штормами и мёртвой зыбью. И вместо трёх лет провёл там четыре года.

    Тихий океан помог отойти ему от афганских снов. Русская женщина Ирина очистила его от мерзостей, творимых им с афганскими женщинами.

    Они стояли на ремонте у пристани Шикотана – полетел двигатель. Свободная от вахты команда проводила время в охоте за девушками – сезонницами с рыбозавода.

    Был сезон сайры, и на заводе работало больше тысяч девушек и молодых женщин. Пожилым там делать было нечего.

    Сергей уходил на берег бухты Матокутан – она простиралась длинно и узко и хорошо прогревалась.

    Однажды, лёжа на тёплом галечном берегу, он дремал под шелест набегающих волн, как вдруг услышал девичьи голоса и, приподняв голову, увидел трёх голоногих девушек, скидывающих с себя платья.

    Две были в лифчиках и трусиках, одна – так, без. У неё были небольшие холмики, не нуждающиеся в тряпичной полоске.

    Заметив Сергея, девушка взвизгнула и помчалась к воде.
 
    Бежала она, грациозно поднимая ноги и размахивая в стороны руками.

    Две оставшиеся девушки стали прогонять Сергея:
   – Уходи. Это наше место.

    Он, не споря с ними, ушёл, а вечером в клубе на танцах он увидел ту девушку и пригласил на танец. Они познакомились.
   – Сергей.
   – Ирина.

    После танцев Сергей пошёл провожать Ирину. Была тёмная мглистая ночь. Они шли по тёплой земле. Сергей поддерживал Ирину под руку. У пирсов сонно покачивались тральщики, сейнеры и плашкоуты.

   – Хорошая ночь – сказала Ирина. – Так бы и гуляла до утра. У меня завтра выходной.
   – Давай погуляем. Мы тоже стоим без дела и ждём, когда закончится ремонт двигателя, – ответил Сергей.

    Он обнял Ирину за плечи, она прижалась к нему.

    Ирина рассказала Сергею о себе. Она работает в школьной библиотеке. Осталась при школе, потому что влюбилась в десятом классе в молодого учителя математики. Они поженились. Она родила сына Вадика. Живут пока у её родителей. А на Шикотан она приезжает второй сезон, чтобы заработать денег на кооперативную квартиру и машину для мужа, оставшегося в Перми с четырёхлетним Вадиком.

    Они забрели непонятно куда, остановились. Сергей прижал Ирину к себе, склонился к белеющему во тьме белому пятну её лица и поцеловал.

   – Не возбуждай меня, – попросила его Ирина. – Ты уйдёшь, а я буду маяться…

    Но Сергей продолжал целовать её в губы, в шею, в мочку уха, расстегнул блузку и прильнул губами к упругому холмику…

   – Ты тиранишь меня… – прерывисто дыша, пробормотала Ирина. – Смотри, я голодная, накинусь на тебя…

   …– Ты не думай, что я такая доступная, – сказала потом Ирина, оправляя платье. – Просто ты мне понравился, но люблю я мужа…

    Вскоре мотор на сейнере починили, и Сергей ушёл в море, но в тот год они с Ириной успели встретиться ещё раз перед самым её отъездом. Она сказала, что и на следующий год приедет на Шикотан. Сергей, хотя срок его договора истёк, остался ещё на год, так хотелось ему ещё увидеть Ирину. Но она не приехала.

    Сергей подал заявление на увольнение и купил билет на поезд.

    …Сергей ехал в метро, шёл по давно неметёному асфальту растрескавшегося тротуара к знакомому дому. Но его ли это дом? Дом – это звук, запах, сон, боль, завершение пути.
    Судьба обманула его. Она отняла у него отца и мать. Он их не помнил и не знал даже, как они выглядели и где они сейчас. Зато подарила ему Татьяну Кимовну.

    Она брала его домой на выходные, купала его, укладывала с собой на кровать, и он прижимался лицом к её груди, пряча его в ложбинке.

    Ему нравились её руки, поглаживающие его, отчего по его телу пробегали парализующие волны блаженства.

    Взрослея, Сергей начинал понимать, что означает такая игра, но не мог отказаться от нескромных ласк Татьяны Кимовны. Он  ждал их, он жаждал их. Она ласкала его и руками, и губами и научила его ласкать себя.

    В тринадцать лет у Сергея начали пробиваться усы, огрубел голос. Однажды во время ласк из него вырвалась мощная струя, вознесшая его на вершину блаженства, но смутившая его, зато восхитившая Татьяну Кимовну.

    Тем же вечером она позволила ему впервые погрузился в её недра. Он овладел её плотью и стал мужчиной.

    Татьяна Кимовна строго-настрого запретила ему рассказывать об их любви кому-либо. Да Сергей и сам понимал, что всё, что делается между ним и нею – не повод для бахвальства.

    Он продолжал наедине называть Татьяну Кимовну мамой, понимая, что женщина не может быть одновременно и матерью, и любовницей.

    Выйдя из детского дома, он стал жить у Татьяны Кимовны и сейчас ехал к ней.

    Промчались годы, как глубокий вздох без выдоха.

    Он взбежал на четвёртый этаж, нажал на пуговку звонка. Дверь распахнулась. Татьяна Кимовна, получив телеграмму о приезде, ждала его.

    В нарядном сиреневом платье, с красиво уложенными волосами, с подведёнными глазами, оттеняющими её орехового цвета глаза она не показалась ему постаревшей пятидесятилетней бабой, но восхитительной и желанной.

                ВЛАДИМИР   АРБЕНИН

    Париж остался позади. В прошлое ушли четыре месяца жизни Владимира Николаевича в Латинском квартале, получившем своё название потому, что в Средние века здесь селились студенты Сорбоннского университета. Ныне это место проживания людей с невысоким достатком, но с громадными амбициями. А началось это с вызова заведующего отделением челюстно-лицевой хирургии доктора медицинских наук Арбенина к директору клиники академику У.

   – Владимир Николаевич, – сказал ему академик У. – у нас есть мысль создать при клинике на коммерческой основе отделение эстетической косметологии и поставить на заведование вас.

    Владимир Николаевич хотел было возразить уважаемому академику, но тот поднял руку и попросил:
   – Выслушайте меня до конца, не перебивая. Вы знаете, что эстетическая косметология на Западе весьма популярна и приносит немалые доходы тем, кто занимается ею. Туда обращаются люди не только имеющие какие-либо дефекты, но и желающие подправить своё лицо, увеличить или уменьшить грудь и тому подобное. За эти операции они платят немалые деньги. Поскольку нас финансируют крайне недостаточно, наша клиника, зарабатывая таким образом, могла бы поправить своё финансовое положение, приобретать необходимое современное оборудование и медикаменты. Конечно, часть доходов пойдёт на оплату работающих в этом отделении. Обещаю, что вы сможете получать вдвое больше, чем сейчас.

   – Простите, Альберт Христианович, но подобные операции, хотя и можно отнести к челюстно-лицевой хирургии, кроме упомянутого вами увеличении сисек, имеют свои особенности и методики их проведения, с которыми я, по правде сказать, знаком лишь понаслышке…
   – А для того, чтобы знать это не понаслышке мы направим вас в Париж, в клинику, где такие операции проводят уже много лет, – ответил академик У. – Пора и нам обеспечить подобную услугу нашим гражданам.

    Владимир Николаевич попросил дать ему время подумать и посоветоваться с женой.

    Эрика восприняла предложение директора клиники положительно. Впрочем, она уже десять лет ушла из официальной медицины, увлекшись гомеопатией, и сумела пробиться через все препоны.

    Первые два-три года на этой почве у Владимира Николаевича и Эрики возникали споры. Владимир Николаевич полагал, что Эрика ради денег занялась шарлатанством, но наблюдая за её работой, он к своему удивлению увидел, что зачастую сладкие крупинки, совсем не похожие на привычные лекарства, творят неожиданные чудеса, а убедившись в том, перестал укорять Эрику и обвинять «в предательстве».

    Для Владимира Николаевича, привыкшего работать на государство, решиться на уход в частную практику было трудновато. Но поездка в Париж должна была сгладить этот переход. Он уезжал на три месяца, с 1 сентября по 1 декабря 1987 года.

    …В Париже он по совету одного из сотрудников клиники, Пьера Верне, он переселился из гостиницы, хотя недорогой, но съедающей половину отпускаемых ему суточных, в пансион мадам Бламон, не слишком комфортное, не слишком удобное для немолодого мужчины заведение.

    Наверное, это была самая дешёвая гостиница в Париже, пропахшая дешёвой косметикой уличных проституток, хлоркой, используемой для дезинфекции туалетов, нестиранными носками уличных музыкантов и непризнанных гениев, перегаром выпитого накануне, в любое время суток взрываемая стонами любви, руганью сожителей, хохотом и рыданиями. Зато стоила комнатка 2 на 4 метра с фанерными стенками гроши. В ней стояла кровать, стол и два стула, в углу – раковина для умывания.

    В туалетах, по одному на каждом из трёх этажей, по четыре кабинки. На двери объявление на французском, немецком, английском, русском и арабском языках: «ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ ПРЕЗЕРВАТИВЫ В УНИТАЗЫ НЕ БРОСАТЬ!».

    Мадам Бламон, молодящаяся дама в бордовом платье, явный продукт косметологической клиники, получив от Владимира Николаевича плату за месяц вперёд, была довольна. Обычно её жильцы, живущие только сегодняшним днём, платили не более, чем за неделю вперёд, а то за сутки - двое. 
    Не сразу привык Владимир Николаевич к атмосфере пансиона и к бесцеремонности его постояльцев. Буквально в первый же вечер, едва он лёг в постель, к нему без стука вошла девушка в грубом холщовом платье-мешке, подпоясанном верёвкой, с голыми загорелыми ногами до «дальше некуда».

   – Вы эст советик? – спросила она, беззастенчиво садясь на кровать с ногами, словно у себя дома.
   – Да, – ответил Владимир Николаевич.
   – Тре бьен, – кивнула девушка. – Мой дед эст руссиа, козак. Воеваль война. Сталин паф-паф. Ви бежать Совьет?
   – Нет, – покачал головой Владимир Николаевич. – Я приехал в командировку.
   – Команьдьировка? Что эст команьдьировка?
   – Деловая поездка.
   – О, ви эст советик коммерсант – с восхищением спросила девушка.
   – Но, – снова покачал головой Владимир Николаевич. – Я – врач, доктор медицины…
   – О! – воскликнула девушка. – Тре бьен…

    Расположившись удобнее, она, мешая русский язык с французским, рассказала Владимиру Николаевичу, что ей девятнадцать лет, что зовут её Мари. Живёт она одна, недавно её бросил парень. На жизнь зарабатывает изготовлением «бижутери» из подручных материалов и продаёт свои изделия на площади перед Нотр-Дам де Пари.

    Мари пообещала показать Владимиру Николаевичу Париж в первый же его выходной.

    За разговором она легла головой на подушку рядом с Владимиром Николаевичем, и уснула. Владимир Николаевич ощущал её тёплое дыхание, отдающее мятой жевательной резинки, которую держала во рту. Лицо Мари сделалось по-детски спокойным. Владимир Николаевич прикрыл девушку одеялом и долго не мог уснуть, обжигаемый молодым её телом и бесцеремонно закинутой на него голой ногой.

   – Она совсем, как ребёнок, – подумал Владимир Николаевич. 

    Утром, когда он проснулся, Мари уже исчезла.

    Побрившись и умывшись, Владимир Николаевич заскочил в соседнее кафе и позавтракал кофе с круассаном. Затем он сел на автобус, идущий почти до самой клиники.

    Расположившись у окна, он смотрел на проплывающие мимо дома, спешащих на работу прохожих, на рекламы туши для ресниц «Негретта», крема для загара, минеральной воды «Эвиан», духов «Мадам Роша», «утончённых духов для утончённых женщин», зажигалок «Ронсон», дамских бюстгальтеров, мимо зеленых лавок и булочных, уличных кафе, где непроспавшиеся официанты бродили между пустующими столиками, неторопливо раскрывая над ними полосатые зонтики от солнца.

    …Прошла неделя. Работа в клинике оказалась для Владимира Николаевича необременительной. Имея под руками весь набор необходимых инструментов, он технически мог выполнить всё, что делал его куратор доктор Жан Клер и вскоре от ассистирования ему стал проводить операции самостоятельно.

   – Вы работаете красиво, – похвалил Владимира Николаевича Жан Клер по-английски. Это был единственный язык, на котором с грехом пополам мог изъясняться Владимир Николаевич.      

    Мари, пропавшая на несколько дней, как и в прошлый раз, ворвалась к Владимиру Николаевичу в комнату, когда он засыпал, и, бесцеремонно включив свет, снова уселась на кровать и спросила:
   – Ви хотеть променад на Монмартр?
   – Хочу, – ответил Владимир Николаевич.
   – Идиом, – схватив за руку, потянула Мари его из постели.
   – Может, не сегодня, – попытался отговориться Владимир Николаевич. – Я устал, и завтра снова работаю. Давай, завтра…
   – Зафтра? – Мари задумалась и, улыбнувшись, ответила – Тре бьен, зафтра.

    Как и в прошлый раз, она, не снимая с себя своей холщовой хламиды, легла рядом с Владимиром Николаевичем. Он обнял её.

   – Тре бьен… – прильнув к нему, пробормотала Мари, быстро погружаясь в сон.

    Наступал вечер следующего дня. Мари, взяв под руку Владимира Николаевича, повела по вечернему Парижу, полыхающему неоновым огнём реклам и витрин. Было светло, как днём.

    Вот он и Монмартр. Всюду были люди. Они перемещались в разных направлениях и с разной скоростью.

   – Сколько же на нём народу! – удивился Владимир Николаевич, оглядываясь и принюхиваясь: смесь парфюмерии и запахи еду создавали причудливый букет.

    Удивило его и множество художников, сидящих в столь поздний час за мольбертами. Видно, здесь пишут и днём, и ночью. Большинство из художников – портретисты. Каждый из них по-своему приспособился к необычным условиям работы. Возле многих из них выставлены образцы их работ – портреты, пейзажи, городские зарисовки. На многих акварелях можно увидеть в сотне шагов возвышающийся купол собора Сакре-Кёр – целая выставка маленьких Сакре-Кёров в разных ракурсах, при разном освещении с маленьким сквером с платанами и фигурками людей, сидящих под тентами или куда-то спешащих, на переднем плане.

    Вокруг сквера, в ночных кафе и барах, гремела музыка, веселились люди. Владимир Николаевич почувствовал голод и пригласил Мари в один из уличных кабачков. Она заколебалась, но присела за столик, сказав Владимиру Николаевичу:
   – Я не проголодалась. Мне только стакан оранжада.

    Но Владимир Николаевич не послушал её и заказал лёгкий ужин на двоих: креветки, вино, кофе и мороженое.

    Увидев испуганные глаза Мари – такой ужин ей был явно не по карману, Владимир Николаевич улыбнулся и сказал ей:
   – Ешьте, Мари. У нас в России кавалер всегда платит за барышню.
   – Я эст баришень? – тоже улыбнулась Мари.
   – Конечно, – ответил Владимир Николаевич.
   – Мерси…

    Они вернулись в пансионат во втором часу ночи. Прямо в коридоре Мари обвила Владимира Николаевича руками за шею и, привстав на цыпочки, поцеловала его. Так, слившись в непрерывном поцелуе, они вошли в комнату Владимира Николаевича и упали на кровать…

   – Я тэпер твой баришень, а ты мой мущин… – сказала Мари, глядя в глаза Владимира Николаевича.
    …Позади Париж, позади клиника доктора Жан Клера, позади Монмартр с его художниками, ночными кафе, весёлым «Мулен-Руж», танцами совершенно нагих девушек в «Фоли-Бержер», позади Мари с её страстью, сильным и тонким телом, пышущим жаром, и её восхитительными ласками и нежной агонией:
   – О, Владимир… 

    Под крылом самолёта промелькнуло здание аэропорта, какие-то постройки, ангары и потянулись сплошные бело-розовые, словно зефир, облака…

                ДИТРИХ   ЦАЙССЕР

    Цайссер понимал, что наступает его время. Ради этого, что ему предстоит сделать, и направил его генерал Гелен в далёком шестидесятом году в университет. А предстоит ему, не много – не мало, свалить коммунистического колосса в самой России. Поэтому руководство посчитало, что он, начальник русского реферата Цайссер, должен находиться в Москве, чтобы не только отдавать распоряжения и приказы своим шестёркам, сидя в Западном Берлине, но быть самому на поле боя. Он должен создать боеспособную организацию из советских диссидентов и всех недовольных коммунистическим режимом, способную повести за собой массы.

    Он медленно ехал по московским улицам – широким, но грязным, захламлённым мусором, мимо серых громад зданий, мимо пронизывающих улицы токов толп, вперёд-назад, в метро из метро, в автобус из автобуса, из трамвая в трамвай. Они растекались по аллеям каменных архитектур и вытекали из них – безликая, тусклая масса, килограммы, центнеры, тонны мяса, желающая жрать и наслаждаться, ещё не подозревающая, что её ждёт, что сегодняшнее бестолково-хаотичное движение завтра сделается осмысленным накатом волны, цунами, сметающим на своём пути любые барьеры и препятствия. Они ещё не подозревают, что под компас их корабля, подложен кусок металла, и капитан, ведущий судно по компасной стрелке, ведёт его не по курсу, некогда проложенному опытным штурманом.

   – Это здесь, – сказал водитель Цайссеру и указал на серовато-зелёную коробку панельного здания.

    Цайссер нехотя покинул уютный салон «мерседеса» и направился к подъезду. В полутёмном подъезде пахло кошачьей мочой. На дверце лифта болталась табличка «ЛИФТ НЕ РАБОТАЕТ». Некогда побелённые потолки были испещрены пятнами чёрной копоти от сгоревших спичек, на изначально грязно-зелёных стенах красовались автографы, неведомо кем оставленные: «СПАРТАК – ЧЕМПИОН», «МИШКА – ГАД!», «*** + ****А = ЕБЛЯ»…
    По мере того, как Цайссер поднимался по лестнице, гадливо сторонясь стен и не касаясь перил, становилось чище. На шестом этаже он остановился у двери с цифрой 77 и позвонил.

   – Господин Панин? – спросил он открывшего дверь мужчину в растянутом несвежем спортивном костюме.

    Хозяин с первого взгляда понял, что перед ним человек оттуда, со светлого Запада, понял по элегантному плащу, по начищенным до блеска полуботинкам, по галстуку, выглядывающего между полосок красного шёлкового шарфика, наконец, по запаху, который источал незнакомец.

   – Проходите, господин… – радостно воскликнул Панин, впуская Цайссера в узкую прихожую, и кого-то позвал – Муня, смотри, кто к нам пришёл.

    Цайссер снял плащ и протянул его хозяину. Тот повесил его на толстый плотничий гвоздь.

    В комнате послышалось шарканье тапочек и в проёме прихожей появилась женская фигура с помятым, но не старым лицом, со взлохмаченными каштановыми волосами, с дымящейся сигаретой, зажатой между пальцев, в розовой сорочке, косо лежащей на её не лишённом пышности теле, прикрытой цветастой шалью, обёрнутой вокруг попы.

   –Это моя Муня, – представил Панин женщину. – Можно сказать, моя верная подруга.

    Цайссер слегка склонил голову, поцеловал протянутую Муней руку. Вблизи её он ощутил запах табака, смешанный с запахом женской секреции возбудившейся самки и понял, что он явился не вовремя и помешал парочке заняться любовью.

    Оторвавшись от руки дамы, он вошёл в комнату, пропахшую невыветривающимся запахом табака, увешанную картинами в дешёвых рамках, фотографиями, иконами с потемневшими от времени ликами святых и книжными полками. Посередине комнаты на полу с облезшей краской стоял круглый стол с потрескавшимся лаком столешницы, разномастные стулья вокруг него, у стены протёртый и продавленный диван.

   – За этим столом когда-то сидели Сахаров, Буковский, Рубин, Рой Медведев, Лидия Чуковская и многие другие, – сказал Панин, погладив столешницу ладонью. – Эти стены слышали их разговоры, споры и стук пишущей машинки, на которой мы печатали «Хронику». К сожалению, машинку конфисковали, когда меня во второй раз повязали.

    Цайссер опустился на стул, думая, как начать разговор со старым диссидентом, чтобы тот не воспринял его человеком из иностранной разведки. Он и его приятели не должны догадываться, кто будет дирижировать их хором.

   – Я член немецкого правозащитного общества, – сказал Цайссер. – Мы наблюдаем за последними событиями, происходящими в Советском Союзе. Они нас радуют. Освобождение академика Сахарова убедило нас в том, что Горбачёв держит правильный курс. Но Горбачёв в Политбюро один. У него немало противников в партии, боящихся потерять власть и привилегии. Чтобы не произошло внезапной смены курса, Горбачёва должен активно поддерживать народ. Но что такое народ? Это быдло, стадо, которое подчинится любому пастуху с плёткой. Наступило время, когда вы, советские правозащитники, можете проявить себя, как движущая сила новой, демократической, революции. Мы со своей стороны готовы помочь вам тем, в чём вы нуждаетесь – деньгами, современной множительной и звукозаписывающей техникой, моральной поддержкой западной прессы. Но для этого вы должны, прежде всего, объединиться… Вы, господин Панин, готовы взяться за такую работу?

    Панин задумался, потом ответил:
   – Я, по правде говоря, хотел отсюда валить на Запад, пожить спокойно в цивилизованной стране.

    Цайссер слегка скривил губы в саркастической усмешке и сказал:
   – Год назад вас там приняли бы с распростёртыми объятиями, но сегодня, скорее, воспримут, как дезертира, бежавшего с поля боя.
   – Устал я, – вздохнул Панин. – Оттрубил почти три года в пермских лагерях.

    Муня, на этот раз в сером трикотажном платье, внесла в комнату поднос со стаканами крепко заваренного чая и сахарницей с кусковым сахаром.

   – Выпейте чаю, – предложила она Цайссеру. – К сожалению, ничем иным я не могу вас угостить – холодильник пуст.
   – Благодарю, не беспокойтесь, – ответил Цайссер. – Я недавно плотно пообедал. Я не ожидал, что в Москве в магазинах абсолютно пустые прилавки.
   – Это результат социалистического планового хозяйствования, – сказал Панин.
   – Господин Панин, я жду вашего ответа, – сказал Цайссер, бросив строгий взгляд на старого диссидента.
   – Он возьмётся, – сев на диван и положив ногу на ногу так, что Цайссеру стало видно всё, что скрывалось у неё под подолом платья, ответила Муня за мужа.
   – Хорошо. Я возьмусь за это дело, – согласился Панин. – Но… – он замялся.
   – Вы насчёт денег, – догадался Цайссер и, усмехнувшись, пошутил, продемонстрировав своё знание советской литературы: – Запад вас не оставит, как говорил товарищ Бендер. Думаю, на первое время вам хватит. Расписки и отчётов о расходовании этих денег не требуется. Мы не шпионы. Уверен, что вы потратите их с умом, – С этими словами он вынул из кармана пачку пятидесятирублёвок, положил на стол перед Паниным и стал прощаться: – Мне пора в пресс-клуб. Возьмите мою визитку. На ней мой адрес, телефон и факс. Полагаю, что недели вам достаточно на организационные вопросы. Буду ждать от вас информации.

    И снова перед глазами Цайссера тянулась темнеющая в сумерках наступающего вечера Москва. Фонари горели только на магистральных улицах. Маленькие улицы, переулки и дворы заливала густеющая темень.

   – Начало положено – подумал Цайссер. – Одному из будущих кандидатов в вожаки баранов задача поставлена, направление указано. Наивные люди. Они полагают, что свергнув одну власть, советскую с её пресловутым социализмом, начнут строить светлое демократическое общество капитала. Это либо их близорукость, либо их глупость. Революцию делают одни люди ради блага и счастья всех людей, а до власти всегда дорываются другие и эти другие пользуются её плодами в собственных интересах, наплевав на провозглашённые революцией лозунги. Известно, что говно легче золота и в воде плавает поверху.

                СЕРГЕЙ   ГОРЕНКО
   
    Утром он встал с оранжевым рассветом. День пришёл золотой, знойный, с выбеленной голубизной неба. В недвижимом воздухе, стоит сизая гарь выхлопных газов десятков тысяч автомашин, бегущих по московским улицам. Раскалённое добела солнце вершит свой неспешный ход, жжёт, жарит, печёт, палит.

    Кабинет районного уголовного розыска – в нём ленивый разговор.

   – Сейчас бы в лес, на речку, – потянувшись, проговорил Евдаков. – С удочкой. Наловил бы окуньков и ёршиков, сварил бы уху…
   – Нну, – поддержал его Семёнов, плеснув в стакан из графина воды, сделал глоток: – Уже нагрелась… Слышь, товарищ капитан, нам бы в кабинет холодильник и кондиционер. Мозги плавятся…
   – А может тебе, старший лейтенант, ещё комнату отдыха, чтоб девок с комфортом шпокать? – оторвал глаза от бумаги капитан Звягин.
   – А что, товарищ капитан, это идея, – подхватил Евдаков.

    Лейтенант Горенко в разговоре участие не принимал. Он здесь новенький, только второй день обживается.

   – Такое пекло, видимо, даже ворьё разморило, – сказал Семёнов. – Не хотят работать…
   – Накаркаешь, – недовольно ответил Евдаков.

    Затишье действительно было редким.

    Телефон зазвонил резко, пронзительно, требовательно. Капитан Звягин поднял трубку. Он говорил коротко с паузами:
   – Да, я… Адрес… Выезжаем…
    Он положил трубку, сказал:
   – По машинам… труп…

    Машина у них была одна – разбитый «УАЗ». Они сели в его раскалённое нутро.

   – Ты бы держал машину в тени, – выговорила недовольно шофёру Булдакову следователь Полина Ивановна, ставя ногу на подножку кабины, для чего ей пришлось поднять узкую серую юбку «до неприличности». – Пока доедем, испечёмся…
   – Хде она тень, Палина Иванна, – ответил Булдаков. – Холый двор…

    Заурчал мотор, задребезжал состарившийся на милицейской службе «УАЗ». С пола взметнулась пыль. Дёрнувшись, «УАЗ» выкатился со двора на улицу. В открытые окна рванулся воздух…

    Сергей волновался. Это его первое дело. Думал ли он три года назад, когда вернулся с Сахалина, что его дорога повернёт в эту сторону?

    …Отлюбив в тот день Татьяну Кимовну, за все шесть пролетевших лет, усталый, он запросил у неё поесть.

    Они сидели за столом. Он – голый, она, стесняясь наготы своего уже немолодого тела, накинула на себя шёлковый халат.

   – Тебе надо жениться, Серёжа, – сказала она.
   – Зачем? – спросил он. – Я не спешу…

    Потом она призналась, что она собирается сама выйти замуж.

   – Я познакомилась с хорошим человеком. Он тоже вдовец. Он предложил мне... – сказала Татьяна Кимовна. – Родион знает, что ты – мой приёмный сын, но, конечно, я не говорила о том, что мы… Ты понимаешь?

    Через день он познакомился с Родионом Юрьевичем, рослым, грузноватым, на первый взгляд, мешковатым мужчиной лет пятидесяти. На нём был милицейский мундир с полковничьими погонами.

   – Чем думаешь заняться, молодой человек? – спросил он Сергея.
   – Пока не знаю, – ответил тот. – Наверно, попрошусь на речной трамвай плавать по Москве-реке.
   – А к нам не хочешь, в милицию? – спросил Родион Юрьевич. – Окончишь школу милиции, станешь офицером.
   – В милицию? – удивился Сергей. – Мне как-то и в голову это не приходило. Надо подумать.

    Надумал-таки. Его приняли и направили на стажировку в патрульно-постовой батальон. Он снова надел погоны младшего сержанта. Его непосредственным начальником стал старшина Шитов, человек уже в годах, допинывавший последние два года до выслуги. Был он человеком малоразговорчивым, вечно хмурым, и что бы он ни делал, словно оказывал всем одолжение.
    Под его началом и проездил год младший сержант Горенко, пока не поступил в школу милиции.

    …Труп – молодая женщина. Она лежала на разворошенной постели, нагая, красивая. Под левой грудью торчала костяная рукоятка тесака.

    На диване сидел мужчина, опустив голову к полу. Убийца. Убийство бытовое. Муж в порыве ревности вонзил тесак супруге в сердце. Может, была и другая причина, но ревность выгоднее. Ревность, состояние аффекта, непредумышленное убийство, щадящий срок. Следствию нужно либо подтвердить слова подследственного, либо опровергнуть их. Полина Ивановна не торопится. Она увела убийцу на кухню, там беседует. Говорят, она отличный психолог и легко отличает ложь от правды. 

    Сергею поручено вести протокол под диктовку капитана Звягина. Семёнов, Евдаков и участковый пошли по квартирам опрашивать соседей, выяснять, как жили супруги Суконцевы.

    Через три часа подследственного Суконцева отправили в следственный изолятор. Милиционеры вернулись в кабинет.

   – Наверно, будет дождь вечером, – сказал разморённый Евдаков, плюхнувшись на диван.
   – И поступит вызов на уличный труп, – усмехнулся Семёнов.
   – Не каркай, – приказал ему Евдаков.

    Но и следующий вызов был «домашний».

    На полу лежал сухонький старичок. От него несло химией.

   – Налакался стеклоочистителя, – проговорил Евдаков, показав на бутылку с известной наклейкой.
   – Похоже, – согласилась Полина Ивановна. – Окончательно пусть решают судебные медики…

    На обратном пути Полина Ивановна села рядом с Сергеем. А когда машину тряхнуло на незамеченной водителем выбоине, ухватила его под руку и не отпускала до конца пути и прижималась к нему жгущимся бедром.

   – Всё, Серёга, Полкаша тебя заметила, – сказал Семёнов. – Баба она голодная. Два года назад развелась. В мужья тебя не возьмёт, на хрена ей лейтенант, а в постель затащит, как пить дать.
   – Опять каркаешь, Венька, – проговорил Евдаков.

    К вечеру, казалось, жара усилилась. В небе вспыхнули огненной пеной облака. Затем пена словно покрылась пеплом. И тут по улице пронёсся вихрь, вздымая пыль, бумагу. Из-за горизонта выплывала тяжёлая туча, вспыхивала белым магниевым светом, злобно громыхала.

   – Блин, не успеем до дома дойти, – заметил Евдаков.
   – Переждём тут, – сказал Семёнов. – Главное, чтоб нас не дёргали.

    Закапал крупный дождь, забарабанил по карнизу. Новый порыв ветра принёс людям отдых и свежесть. С новой силой загромыхал гром. В кабинете сделалось темно. За окном полыхали белые молнии. Вольно, встав водяной стеной, шумел дождь. На асфальте образовался бурный пенящийся поток. Стрелки часов сошлись на восемнадцати.

    …Шум дождя ослабевал. Ещё вспыхивали молнии, и громыхало, но уже где-то в стороне. Промчавшись над городом, гроза спешила дальше.

    Сергей вышел во двор. На улице посвежело. Тучи обнажили омытое голубое небо. Мокрый асфальт почернел и сверкал на солнце. Евдаков и Семёнов поспешили на метро. Сергею идти пешком две автобусные остановки. За воротами проголосил клаксон, а следом женский голос окликнул:
   – Лейтенант Горенко.

    Сергей обернулся. Из красных «жигулей» выглядывала Полина Ивановна. Она уже сменила форму с капитанскими погонами на голубую блузку.

   – Вам далеко, лейтенант? – спросила она Сергея.
   – Не очень, – ответил Сергей. – Две остановки.
   – Садитесь, подвезу, – предложила ему Полина Ивановна.
   – Да я дойду, – ответил Сергей, делая шаг к машине.
   – Садитесь, садитесь, Горенко. Я не кусаюсь.

    Сергей сел рядом с Полиной Ивановной. Сейчас, в полупрозрачной блузке, из-под которой просвечивал красный бюстгальтер, и в короткой, обнажающей упругие бёдра юбке она совсем не походила на следователя.

    Полина Ивановна тронула машину, и они поехали. Сергей не успел сказать свой адрес, как Полина Ивановна спросила его:
   – Тебя отвезти домой или… поедем ко мне?

    Сергей опешил. Предложение было неожиданным. Он взглянул на Полину Ивановну, повернувшую голову к нему, увидел её потемневшие серые глаза.

   – Я… Я, право, не думал… 
   – Ты отвечай прямо, без лишних слов, – продолжала Полина Ивановна: – Домой или ко мне?

    Сергей сглотнул выплеснувшуюся в рот слюну, ответил:
   – К вам…

    Полина Ивановна повернулась лицом к дороге.
   – Тогда прикури мне сигарету. Пачка в бардачке.

    В бардачке лежала красная пачка «Мальборо». Сергей вынул сигарету, прикурил её от алого глазка прикуривателя, вставил Полине Ивановне в губы, как будто поцеловал.

   – Хочешь, угощайся сам, – проговорила сквозь зубы Полина Ивановна.

    Сергей закурил свою «Стюардессу».

    Полина Ивановна жила в панельной девятиэтажке на самой окраине, на Шестнадцатой Парковой, на восьмом этаже. Квартира у неё была однокомнатная, чистенькая, с весёлыми шторами на окнах. На стене висели репродукции китайских акварелей.

    Когда пришли, Полина Ивановна направилась под душ. Из душа она вышла в лёгком, почти газовом пеньюаре, сквозь него светилось её полноватое розовое тело, пахнущее чистотой и душистым мылом.
   – Теперь ты, – сказала она Сергею.

    Ополоснувшись прохладной водой, Сергей вытерся махровым полотенцем, влажным после Полины Ивановны и сохраняющим запах её тела. Одеваться он не стал, натянул только плавки.

    Полина Ивановна уже лежала на кровати в пеньюаре, прикрыв покрывалом только ноги. На тумбочке возле кровати стояла бутылка «Киндзмараули» и хрустальные фужеры, играя лучами заходящего солнца.

   – Вот это я понимаю – мужчина, – произнесла с восхищением Полина Ивановна, оглядывая мускулистую фигуру Сергея, задержавшись на взбугрившихся в положенном месте плавках. – Налей вина мне и себе и иди ко мне…

   – Мог бы позвонить, что задерживаешься на работе, – сказала Татьяна Кимовна Сергею, когда тот позвонил ей утром.
   – Не мог, – ответил Сергей. – В лесу телефонов нет…
   – Бедный, ты, наверно, голодный, – сказала Татьяна Кимовна.
   – Я перекусил в тошниловке, – ответил Сергей.

                МАЯ   МИРАНОВИЧ               

    Мая красива. Это объективный фактор. Недаром в неё влюблены все мальчишки школы. Объездите весь свет с севера на юг и с востока на запад, все заморские страны, обсмотрите всех тамошних красавиц, равной Мае не найдёте. У неё стройный стан, у неё слегка раскосые глаза, то серые, то зелёноватые, то бархатисто-голубые, говорящие вам о том, о чём молчат её уста с сочными чувственными алыми губками, у неё пепельно-русые волосы, падающие на плечи плавными волнами, у неё тонкий благородный носик, овальное лицо с высоким гладким лбом и нежным женственным подбородком.

   – Вся в маму, – говорят те, кто знаком с Маей. – Будет артисткой.

    Мая не спорит, но знает про себя, что в артистки она ни за что не пойдёт.   
    Мае исполнилось шестнадцать лет. 7 сентября она получала паспорт.

   – Это событие, старуха, нужно обмыть, – сказал Игорь Ивлев, чемпион города среди юношей по лёгкой атлетике.

    Он получил паспорт зимой. Мая дружит с Игорем. Он хорошо разбирается в математике и помогает Мае решать задачки. И ещё – с ним приятно сходить в кино, посидеть в кафе.

    После уроков Мая пошла в милицию. Игорь провожал её. В милиции Мае выдали паспорт и поздравили. Она положила красную книжицу в портфель. Теперь её не остановит билетёрша в кинотеатре на фильмы, которые нельзя смотреть детям до 16 лет на обратном пути из милиции Игорь предложил ей зайти в кооперативное кафе.

   – Что ты!.. – испугалась она. – Там всё так дорого…
   – Я плачу, – успокоил её Игорь. –  Обмоем твой паспорт.

    В кафе всё было по заграничному – так показалось Мае. За границей она не бывала, но видела кое-что в кино.

    Играла негромкая музыка, доносившаяся из невидимого магнитофона, из бра в небольшой зал изливался приглушённый свет, придавая некоторую интимность их встрече. Игорь заказал коктейль и мороженое.

    Им официантка им принесла в высоких стаканах оранжевый коктейль с соломинкой и пломбир в металлических вазочках.

    Мае понравился коктейль, и Игорь заказал по второму. Потом им принесли коньяк. Они выпили по две стопки. У Маи зашумело в голове. Она сказала Игорю:
   – Я больше не буду.

    Игорь допил коньяк и расплатился с официанткой.

    На улице уже стемнело, но фонари почему-то не горели. Фиолетовая полусфера небесного свода с белыми звёздами и узким лезвием  месяца опрокинулась над городом. Игорь держал Маю под руку.

    Дорога Мае показалась слишком длинной. Они вошли в какой-то переулок и сели на скамейку возле дома с тёмными провалами окон.

    Мая была в одном школьном платье. Игорь обнял её озябшие плечи и поцеловал.
    Мая не хотела целоваться, но и не хотела обижать Игоря. Она ответно шевельнула губами и вдруг почувствовала, как рука Игоря легла на её ногу и метнулась под подол платья.

   – Ммм, не надо, – сказала Мая.

    Но Игорь словно обезумел. Он шумно задышал, задрожал, стал валить её на скамейку. Мая упала на землю. Игорь сжал её грудь одной рукой, второй придерживал её за волосы, не давая оторвать голову от земли, и что-то говорил, говорил невнятно и сумбурно. Потом он начал шарить рукой по её ногам под платьем. Мае стало ясно, чего он хочет, и стала сопротивляться и умолять Игоря не делать этого. Но он не слышал её и потянул вниз колготки и трусы. Мая извивалась, пыталась пнуть его, но он прошипел в бешенстве:
   – Лежи спокойно, а то откушу нос…

    Мая поняла, что он сделает это. А трусики с колготками уже уехали куда-то ниже коленей. Игорь спустил брюки и пытался проникнуть туда, но этому мешали её полуспущенные трусы и колготки.

    Вдруг Мая почувствовала, как ей на живот брызнула тёплая жидкость и потекла по животу.
 
    Игорь выматерился, вскочил на ноги и убежал.

    Мая поднялась, носовым платком стёрла с себя Игореву влагу, натянула трусы и колготки, отряхнула подол платья и поспешила домой.

    Бабушка и дедушка уже лежали в постели.

   – Где ты так долго пропадала? – спросила её бабушка, когда она вошла в квартиру.
   – У Гали Горичевой, – откликнулась из прихожей Мая.

    У себя в комнате она быстро переоделась, очистила платье от налипшей грязи и нырнула под одеяло. О случившемся она никому не рассказала.

Конец седьмой части.