Случайный человек

Публикация посвящается 20-летию октябрьских событий 1993 года в Москве.
     Медленно, будто нехотя, скрипя, покачиваясь и погромыхивая, втягивался в Москву пропылённый, пропахший всевозможными ароматами дороги плацкартный пассажирский состав. За окнами потихоньку вечерело. День перед этим выдался ясный, единственный солнечный день на три недели дождей, и пассажир Юрий Соловцов всю дорогу мысленно сокрушался по этому поводу. Эти три хмурые недели он прогостил у тётки в деревне под Великими Луками, и как не хватало ему хотя бы одного такого дня! Но скоро кончался отпуск, надо было ехать, да и в Москве начинались, кажется, очередные интересные события, не мешало бы хоть мимоходом глянуть, что же там происходит. Дело в том, что у тётки сломался телевизор, а радио, как и во всякой истинной глубинке было только на улице на столбе. И то работало через раз, картавя и заикаясь. С трудом, стоя в тёткином палисаднике и жуя кислую красную рябину, разобрал он, что в Москве очередной кризис власти, президент вконец рассорился с Верховным Советом и – о ужас! – попытался его распустить. Верхсовет, понятно, оказался не лыком шит и послал президента куда следует. И началось затяжное противостояние. Ранее далёкий от политики Соловцов держал брезгливый нейтралитет. Но ближе к концу месяца в радиосообщениях появились странные обертоны. Депутатов и их сторонников стали всячески шельмовать, оплёвывать и оскорблять. “Уголовники”, “боевики”, “фашисты”, - так и сяк вертел в мозгу Юрий, морщась от отчаянно кислой рябины и недоумевая. Что-то здесь было не так. Но что – понять было невозможно.

          И только сегодня, уже в поезде, услышал он какие-то странные шушуканья на станциях, глухое бормотание по вагону, напряжённую перепуганную скороговорку радиодикторов... И уже на подходе поезда к Ржеву все эти странные звуки, шепотки и недомолвки обрели внятность и смысл. “Восстание... В Москве восстание!” – будто стрекочущий электрический разряд побежал по вагону. Пассажиры остро, тревожно переглядывались, соскакивали с полок, ошалело бродили в проходах, жадно курили в тамбурах. Кто-то настроил старый дачный транзистор, и хриплые рулады донесли о беспорядках в Москве, о нападении демонстрантов на милицейские посты, о прорыве бесчинствующей толпы к Белому Дому... Люди, набившись в плацкартный отсек, стояли, сидели, свисали с полок и безмолвно, сквозь ставший вдруг очень громким стук колёс, слушали сипящее и булькающее радио. В глазах была тревога и вопросительность. Страха не было. Более того, улавливалось странное возбуждение и воодушевление. Даже у Соловцова  дразняще защекотало под ложечкой. “Вот и дожили...” – неожиданно весело подумалось ему. В политике он смыслил мало. Но и ему давно осточертели бестолковые и вороватые правители, превратившие ещё недавно вполне нормальную страну в пьяное и нищее захолустье. Всё это было гадко и оскорбительно. И как-то мистически, вопреки логике, верилось в какое-то внезапное, чудесное избавление, когда всё наконец-то встанет на свои места, страна воспрянет, а виноватые во всём этом позоре будут примерно наказаны. И вот, кажется, началось...

          Ошеломлённое напряжение в вагоне ослабло, люди загудели, заговорили. Звучала яростная брань в адрес президента и его ненавистных подручных, доставалось и гонимому Верховному Совету за соучастие в разорении страны. Некоторые пассажиры, очевидно, москвичи, пытались защищать власть, некстати поминая свободу, демократию и проклинаемый всеми ”бизнес”, но были злобно посланы и благоразумно замолкли. Стоял громкий, гулкий галдёж, каждый стремился выкрикнуть своё, наболевшее, и никто никого не слышал.
  Соловцов лежал на своей верхней боковой, отстранённо глядя в потолок и моргая белёсыми  ресницами. Но  сердце  билось   беспокойно   и   радостно.  Надо    же, восстание!  И он как  раз  вот-вот будет в Москве! Может, и поучаствовать удастся!

         Шум в вагоне вдруг смолк. Радио передавало последние известия об обстановке в Москве. Диктор был очень взволнован, запинался, жадно хватал воздух.  “Сторонники Верховного Совета штурмом взяли мэрию Москвы. Сейчас с балкона Белого Дома выступает Александр Руцкой. Восставший народ направляется в Останкино на штурм телецентра... Группа Макашова... Эвакуация персонала... Усиление охраны... Спецназ МВД “Витязь”...  Голос диктора рвался и глох в помехах, но Соловцова поразили слова “восставший народ”. Не “бесчинствующая толпа”, “хулиганы” и “боевики”, а именно “восставший народ”. Значит, и впрямь дело серьёзное, если даже радио тон сменило. Ну и ну...  Вот только опять что-то не стыкуется. Много ли там этого “восставшего народа”? А расстояние от Пресни до Останкина? Странно... Задумчиво закусив губу и уставясь в потолок, Юрий прикидывал в уме географию Москвы. Выходило очень неблизко. И непонятно, зачем идти туда всем? А кто останется у Белого Дома? Или это не нужно? Тогда на кой было к нему с таким боем прорываться? Но эти неотвеченные вопросы были, скорее всего, от незнания подлинной ситуации, и Соловцов решил выкинуть их из головы до приезда в столицу.

     А за окнами уже темнело. В серых, подёрнутых зябкой осенней дымкой сумерках блестели, подмигивая, окна московских окраин. Будто знали что-то неведомое другим и умудрённо посмеивались над приезжими. А вот и Останкино. Там всё по-прежнему. Как обычно, светятся огромные окна телецентра и высится, холодно посверкивая огнями, долговязая телебашня. Всё цело, ничего не дымится, не горит, да и вокруг никого не видно... А людям в вагоне некогда в окна смотреть. Гудят, обсуждают, митингуют. И носятся, бьются в окна, отскакивают от стен сочные, перезрелые реплики и ругательства:

     - А что вы хотели? Сколько можно над страной изгаляться? Вот и получайте!

    - Довели, скоты, людей до ручки, а теперь обосрались небось!

    - Да бить, бить их надо, сук вонючих! Совсем окозлели!

     - Это ж до чего охренели – в центре Москвы целый дом колючей проволокой опутать, а? И ведь свет отключили и воду! Да тут кто хошь озвереет! Нет, я сейчас с  вокзала прямо туда! Надо поддержать мужиков! Они ж за нас рискуют!

      - Во-во! Ельцину бы в штаны эту проволоку!

      - Да нет! За яйца его!

      - А пошли они все, я ни тем, ни этим не верю! И радио наверняка врёт! Тоже мне, бунтари! Два года Ельцину жопу лизали – и вдруг на тебе! Мятежники!

      - А зачем Останкино? Шли бы уж сразу в Кремль!

      - А ну его, правда! Пока сам не увижу – и слушать никого не буду!

     Возбуждены люди, тараторят, слюной брызгают, друг друга не слушают. Накипело, видно. Да и то – жизнь в глубинке не сладка, это не Москва. Иные и денег-то этих новых, что на фантики похожи, в глаза не видели. И что им до высоких материй вроде демократии, конституции, свободы? Это важно, когда живёшь по-человечески. А когда по-скотски выживаешь...

     Вот и Рижский вокзал. Соловцов одним из первых сбежал по ступенькам вагона, ступил на платформу и сладостно потянулся. Рослый и костистый, сосредоточенно-задумчивый, он казался старше своих неполных двадцати пяти лет. Короткие светло-русые волосы были взъерошены,  колючие серые глаза озадачены. Задорно румянились скулы его широкого лица, а породистый, хрящеватый чуткий нос над редкими пшеничными усами настороженно втягивал, будто пробовал, воздух. Одет он был в потёрто-синие джинсы с широким ремнём, свитер-водолазку и джинсовую же, утеплённую “рыбьим мехом” куртку. Поправив висящую через плечо сумку, Юрий, чуть пришаркивая грубыми армейскими башмаками, неторопливо, оглядываясь, пошёл по платформе. Было темно и тихо.  Всё вроде как всегда, ан  нет – бродят по трое милиционеры в касках и с автоматами. Это что-то новенькое.  Да и на кой они: какой дурак будет  стрелять из автомата в людном месте? Для острастки, что ли? Идиоты. А что это за гул с улицы? Негромкий, нерезкий, как на стадионе в затишье игры... На машины не похоже. Ну-ка, ну-ка... И Соловцов короткими галсами, обгоняя других пассажиров, миновал тесноватые залы, выскочил на площадь и остолбенел с разинутым ртом. Такого он не видел. Никогда в жизни. Ни на какой демонстрации, ни   на       одном стадионе. В обе стороны Проспекта Мира, насколько хватало глаз, от Олимпийского до Крестовского моста, во всю ширь проезжей части двигалась огромная толпа. Люди шли неторопливо, но в то же время как-то легко и радостно, будто на праздничной прогулке. В руках у некоторых Соловцов увидел воздушные шары, а через минуту с ним поравнялся демонстрант с серым дырчатым металлическим омоновским щитом. У некоторых были милицейские дубинки. Большинство шло налегке, держась за руки и радостно переговариваясь. И в этой огромности и слитности чувствовалась великая притягивающая сила, которой невозможно было противостоять. Юрий, не задумываясь, шагнул с бордюра в толпу, потолкался и пристроился в один из неровных рядов.

      - На Останкино? – спросил он у соседа, седого, приземистого дядьки в очках.

     - А ты что – с луны свалился, что ли? – отозвался в ухо чей-то бас  сзади.

     - Да нет, я с поезда... Только что приехал, а тут такое...

     - Вот-вот, мы тут воюем, а другие шляются чёрт-те где... – шутливо проворчали где-то слева.

     - А вы, молодой человек, лихо делаете революцию. Прямо как Ленин – с поезда да в массы! – подал голос сосед-очкарик. – Когда-нибудь спросят потомки: “А как ты участвовал в революции?” А вы им: “Да так, знаете... С сумкой через плечо...”

     - Угу... Мимо проезжал, - отбуркнулся Юрий под смех окружающих. – Вы хоть расскажите, что тут сегодня было-то! А то по радио ничего не понять! – последние слова он почти выкрикнул, шало улыбаясь. Дыхание перехватывало от этого особенного, ни с чем не сравнимого азарта идущей толпы.

      - Это ничего... Я вон тоже аж на Зубовском бульваре примкнул. Тоже не понимал ничего, - раздался уже знакомый бас сзади. – А потом – мать честная! – тут прорвались, там прорвались, уже на Смоленке гляжу – эти ментозавры поганые отступают! Ох, как они от нас бежали! Любо-дорого! Щиты свои, дубинки побросали – и стрекача! Машины – и те бросили! Аж с ключами в замках! Только тут дошло, что мы за сила! Хрен кто устоит!

   И с разных сторон узнавал Юрий, как все эти две недели бурлило и закипало в Москве людское негодование, как оцепили колючей проволокой Дом Советов,  как  у ближайших станций метро ОМОН устраивал облавы и побоища, как вчера на Смоленской площади эти выродки до смерти забили старика, и взбешённые демонстранты дали им настоящий бой.

      - Это не люди! Не люди! – негодующе, сквозь зубы, неслось отовсюду. – Хуже зверей, роботы какие-то очумелые, не то пьяные, не то обколотые чем... Женщин, стариков, детей – всех без разбору, дубинками, щитами...

       - Ладно, теперь наш черёд! Всё им, гадам, припомним! Фашисты поганые!

      - Слышали? Патриарх им анафему объявил! Поделом нехристям!

     К огромной колонне примыкали всё новые и новые люди, и наперебой сыпались во все стороны вопросы и ответы с живописными подробностями. Сегодня днём на Октябрьской площади собралась огромная толпа и, сметая омоновские заслоны, устремилась по Садовому Кольцу к осаждённому Дому Советов – здесь,  даже не сговариваясь,  называли его только так. На Смоленке был прорван последний, самый мощный заслон, где демонстрантов пытались рассеять слезоточивым газом и водой из лафетных установок пожарных машин. Омоновцы и солдаты внутренних войск поспешно отступили, и толпа прорвалась к Дому Советов. Тут же загремели выстрелы в демонстрантов со стороны мэрии Москвы, бывшего СЭВа. Были убитые и   раненые.    Известный    генерал    Макашов    повёл   людей  в  контрнаступление.

     Стеклянную стену первого этажа протаранили грузовиком и взяли здание штурмом. Никто не погиб.

     - А почему? – помимо воли вырвалось у Юрия. – Не стреляли, что ли?

     - Нет... – недоуменно, с каким-то даже подозрением пробасил самый активный и многословный рассказчик, невысокий кряжистый мужик в серой куртке-спецовке и толстом свитере. – Да ты подумай, сколько народу-то... Их бы разорвали! Вот и струсили...

      - А до этого, значит, не трусили? А штурмующие что – без оружия были? – ничего не понимал Соловцов.

      - Да нет, молодой человек, вы не путайте, - урезонивающе проговорил сосед-очкарик. – Это мы безоружные. А у Макашова человек пятнадцать с автоматами. Но они ни в кого не стреляли. Эти подонки так сами из окон и попрыгали. Ещё бы – жизнь дороже!

      - Странно... – пожал плечами Юрий. Картина, вопреки ожиданиям, представала ещё более тёмной и путаной, чем то, что передали по радио.

      - Да чего там – странно! – обернулся идущий впереди высокий мужчина в короткой кожаной куртке. – Кто чего там поймёт, неразбериха та ещё, стрельба-пальба, беготня... Смогли кровь не пролить – ну и молодцы! А как да что – потом разберёмся. Главное что? Дом Советов – наш! Мэрия – наша. И Останкино, считай, наше, вон нас сколько, пусть попробуют рыпнуться! Макашов уже там, переговоры ведёт...

      - Так... – глухо проговорил Юрий. – А там, у Дома Советов... Остался кто-нибудь?

      - Там? Ну...остались люди. Да разве важно? – улыбнулся очкарик, идущий рядом. – Там хватит народу, если что.

      - А если штурм?

      - Да бросьте! Песенка Ельцина спета. Что вы, ей-богу!

      - Ничего, сынок, - подала голос немолодая женщина из переднего ряда. – Там справятся. Там такие люди – в девяносто первом танки останавливали! А Останкино нам очень нужно. Они ж, негодяи, нас на весь мир ославили. И бандиты мы, и фашисты... Вот и надо выступить, рассказать всю правду людям. Хватит вранья, совсем уж изолгались, ни стыда, ни совести!

      - Это верно, - вздохнул Юрий. – А выступать-то кто будет?

  Повисло неопределённое молчание. Ясно было, никто этого толком не знает. Пробежал по рядам шепоток, люди заоглядывались.

       - Анпилов, говорят... Виктор Анпилов, горластый такой, на бульдога похож, - пробасил мужик в спецовке.

      - А Руцкой чего же? Он же вроде теперь президент, ему бы и выступить... При чём тут Анпилов, кто его, кроме Москвы, знает-то? – возмущённо отозвались из задних рядов.

      - Правда, чудно, - проговорил Юрий, чуть успокоенный тем, что не он один такой непонимающий. – Вроде, призывал всех Останкино брать, а сам – в кусты, так что ли? Призывал же?

      - Да вроде... Ну как же, конечно! – откликнулся всё тот же прокуренный бас. – Я-то сам не слышал, мы тогда ещё на Садовом кольце были. Но тут какие-то резвые мужики начали всех строить... “На Останкино! – орут, - на  Останкино! Руцкой приказал!” Значит, было дело...

      - И почему – “в кусты”? – вступился интеллигентный “очкарик”. – Зря это вы. Он честный человек. Лётчик. В Афгане воевал. Не к лицу ему по кустам-то...

      - Кто его знает... – вздохнул “бас”. – Хотя, может, им там виднее. Мы-то сейчас всё равно   своего   добьёмся,  попробуй   нас   останови!   Вон   нас  сколько!   А   кому выступать... Да какая разница! И ну их, разговоры эти! Из пустого в порожнее... Народ наконец-то проснулся, очухался! Вот что важно! Неужели не видно?

      И действительно, огромный поток демонстрантов в желтоватом свете фонарей на фоне уже почти полной темноты являл собой фундаментальное и впечатляющее зрелище. Топот тысяч башмаков, звуки множества голосов сливались в один мерный, ровный, необычайно мощный гуд. Будто проснулась и заработала, неспешно набирая обороты, гигантская, неимоверной силы машина. Не было видно ни начала, ни конца этому колоссальному шествию. Движение на окрестных улицах было перекрыто, и ошалелые гаишники, выкатив глаза, зачарованно глядели на толпу. В домах распахивались окна, люди высовывались, приветственно махали руками, что-то кричали, выбегали на проспект и вливались в бесконечную людскую реку. Желтели, краснели, белели повсюду вечерние окна, и казалось, вся Москва, прильнув к ним, провожает своих заступников. Тут были люди разных возрастов, разных взглядов, убеждений и предпочтений, но всех объединяло похожее выражение лиц – суровое, воодушевлённое, сияющее от заразительного азарта огромного, устремлённого общего дела. И это было очень ново для Москвы последних лет. Ново и прекрасно. Настолько прекрасно, что терзаемый смутными сомнениями и подозрениями Соловцов махнул на всё рукой и отдался этому удивительному, захватывающему, заполоняющему чувству. Он шёл, улыбался во всю ширь, и всё несказанное, невыкрикнутое кипело и колыхалось в нём.

      - Идём ведь! Идём! Ух, идём! – кричал он всем вокруг. Ему отвечали тем же, и крепче, пружинистее становился шаг, жёстче отмашки рук, светлее лица.

       Уже позади остался космический мемориал. Его взмывшая в небо и застывшая в зеркально-золотистом металле ракета словно осенила и благословила их путь. Толпа втягивалась под яркий свет фонарей улицы Академика Королёва. Слева  возвышалась подсвеченная прожекторами телебашня, а справа вдали уже блестели стёкла телецентра.

      - Как-то тихо... – еле слышно проговорил “очкарик”. – И свет выключен... Странно.

      - Да... Я же проезжал тут час назад, - пожал плечами Юрий, - свет горел вовсю...Сбежали они все, что ли...

     И осёкся. Издали, со стороны телецентра, раздался звонкий удар, будто упало и разбилось что-то тяжёлое. Люди вокруг вздрогнули и заоглядывались. И тут же тишину вспороли резкие, сухие, тараторящие автоматные очереди. С крыши соседнего с телецентром здания сорвались и полетели красно-зелёные штрихи. Точно такие же штрихи сорвались вдруг и с нижней площадки телебашни в сторону телецентра.

      - Твою мать, это что ещё за салют... – проворчал “бас”.

      - Трассирующие... – выдавил Юрий сквозь сжавшееся горло. Сам знал о таких лишь понаслышке, но ошибиться было невозможно. До телецентра было ещё около километра, а казалось, будто слышно, как пули свистят в тёмном небе.

      - Стреляют... Стреляют...  – пролетел по толпе тревожный рокот. Появились первые признаки замешательства, движение явно замедлилось. Люди  толкались, топтались, подпрыгивали, желая разглядеть, что же происходит там, впереди. Самые отчаянные выскакивали по бокам на тротуар и бежали в обгон толпы. А стрельба шла всё чаще, громче, ожесточённее. И штрихи трассирующих пуль, как огромная разноцветная метла, ходили между башней и зданиями телецентра. Толпа ошеломлённо остановилась, демонстранты, ничего не понимая, озирались вокруг. И сыпались во все стороны бестолковые и испуганные возгласы:

      - Что там творится-то?

      - В кого это они? Там же безоружные...

      - Ох, хреново дело, кажется...

     И тут трассирующие очереди взмыли вверх, празднично расцветили вечернее небо и вдруг впились в головные ряды огромной колонны. Послышались крики. Толпа начала поспешно и неуклюже осаживать назад. Впереди обозначилось резкое движение, ряды смешались. Расталкивая всех на пути, выскочили с выпученными глазами и перекошенными лицами несколько мужиков, за ними ещё и ещё. Одежда на некоторых была порвана и окровавлена, один гнулся и придерживал за предплечье безвольно повисшую правую руку в мокром, набухшем рукаве.

      - Уходим! Разбегаемся! Все назад! Во дворы! – бешено орали они. – Там убивают! Всех! Без разбора!

      Несколько десятков человек, не раздумывая, бросились за ними. Остальные в оцепенении стояли, как столбы, всё ещё не в силах понять происходящее. Непонятное, парализующее помутнение нашло и на Соловцова. “Убивают... Всех... Безоружных..? Как?!” – беспорядочно неслось у него в голове. И тут совсем рядом, у затылка, просвистели пули. Обычные, бесследные. Свист их был жужжащим и зловещим, вовсе не таким, как в кино. Вскрикнул и упал седой очкарик. Пронзительно закричала, закружилась на месте и упала какая-то женщина метрах в десяти от него. Все отпрянули, кто присел, кто лёг, и подались назад ползком и на четвереньках. Стреляли, кажется, с крыши одного из домов неподалёку. Пробежала, ревя и матерясь, новая волна отступающих.

       - Уходим! Бежим! Х ... ли вы ждёте? Там БТРы! Посекут из пулемётов! – кричали они остающимся сквозь нарастающую канонаду. Соловцов лежал у бордюра, вжимаясь в асфальт. БТРы, пулемёты... Здесь, в Москве. Против безоружного народа... И он среди всего этого... Вот так, наверно, и сходят с ума. Но почему люди не разбегаются? Что это? Почему он никуда не бежит?! К голове горячо прихлынула кровь, и он коснулся лбом холодного асфальта, чтоб хоть как-то прийти в себя. Надо что-то делать... Пули – вот они, только встань. А вокруг уже трупы... Как всё просто. Вот она, смерть. Только что был жив, смеялся, шутил, шагал с гордо поднятой головой – и вот лежишь, как мешок. В тёмной луже. А вокруг топчутся, переползают, перешагивают... Куда всё делось? Так здорово, победно шли – и вот...

      Яркий, холодный луч прожектора описал над улицей дугу, опустился ниже, слепя лежащих и ползущих. Впереди взревел дизель, и яркий свет стал приближаться.

       - Тах-тах-тах! – раздалась тяжёлая увесистая очередь. В воздухе страшно, ревуще запели пули. Толпа хлынула назад и врассыпную по обе стороны улицы. Юрий поднял голову, и по глазам ударили две яркие фары и рыскающий прожектор.

      - Тах-тах-тах! – стегануло по отходящим первым рядам, и оранжевое пламя
крестообразно полыхнуло из пулемётного ствола.

      - Тах-тах-тах! – блеснуло откуда-то сбоку, от телецентра.

      Лучи прожекторов встретились, высветив яркое пятно в тающей толпе. И грохнули сразу оба пулемёта. Это было совсем уже неподалёку, и слышно было, как пули ударяются в асфальт, цокают о бордюр, хрустко вонзаются в человеческие тела. Над улицей поднялся и стоял, качаясь, жуткий, леденящий вой. Больше этого нельзя было выносить, и Соловцов, перекатившись через разделительную полосу, вскочил и что было силы побежал, низко пригибаясь и пытаясь закрыть уши. Вот и спасительный угол дома, тёмный двор, детская площадка... Нет, здесь опасно, дальше, дальше... А через двор, куда ни посмотри, точно так же, веером во все стороны бежали разгромленные демонстранты. Тут откуда ни возьмись на пересекающую двор аллейку выскочил на скорости милицейский УАЗик. Поравнявшись с бегущими, он  резко, с визгом затормозил, и из открытого бокового окна загремели пистолетные выстрелы. Люди, попавшие в сектор обстрела, бросились на землю. Соловцов зашёл за ствол толстой осины. На крыше машины зажглась фара-искатель, и несдобровать бы им, если бы из-за угла не выскочила ещё одна большая группа отступающих демонстрантов. Они сразу поняли, в чём дело, и в УАЗик полетели камни и комья земли. Стрельба прекратилась, и машина, смрадно газанув, исчезла за углом соседнего дома.

      Соловцов бежал изо всех сил. Только теперь, на бегу, он осознавал всё происшедшее, и тоскливый, холодный, смертный ужас охватывал его приступами озноба, а сзади подхлёстывали грохочущие очереди. Ловушка. Обыкновенная подлая ловушка для легковерных. И он чувствовал, подозревал это. И ничего не сделал... Хотя кто бы его стал слушать? Но он даже не попытался! Это же просто немыслимо – вот так хладнокровно расстрелять целую толпу! Даже его подозрения так далеко не заходили. И никто такого не ожидал. И что такое должно было случиться с Россией, с Москвой, с людьми, чтобы это стало возможным? Да, два года назад люди останавливали танки. Как недавно! И как давно...

      Впятером очутились они на задворках какого-то детского сада. Два совсем молодых парня лет по восемнадцать беспокойно курили в кулаки, озираясь и прислушиваясь. Тут же, у забора, переводили дух два мужика лет под сорок. Один высокий, сутулый, с морщинистым лицом и торчащим, яйцеобразным, шустро бегающим вверх-вниз кадыком. Другой полноватый, тугой и проворный, будто теннисный мячик, в матерчатой кепке, надвинутой на широкий лоб.  Соловцов сидел, съёжившись, на скамейке и боролся с очередным приступом нервного озноба. Незадолго до этого он с удивлением обнаружил, что у него пропала сумка. Ещё недавно он нёс её через плечо. И слетела она, видимо, когда он переползал и перекатывался на улице Королёва. Ничего ценного в ней не было, но вот второй более толстый и тёплый свитер ему бы сейчас не помешал. Ну да что ж теперь... Спасибо, что живой!

       - Нет, Паша, ты как хочешь, а с меня хватит. Да и пацаны со мной... Соседские. Если что – мне прощения не будет. Да и вообще. Не хочу в такие игры играть. Я им что – мясо, что ли? – говорил, всё ещё тяжело дыша, худой.

       - Это так, Жора. Не спорю. Но надо уж идти до конца. Будь оно что будет, а я возвращаюсь туда. К Дому, - вздохнул “мячик”.

      - Ну, не обессудь. Мы – домой... Паша! Ты разве не понимаешь, что подстава всё это! Там, у Дома, они устроят то же самое! Если уже не устроили! Тебе это надо? На кой, Паша?! Дома, что ли, не ждут? Или жить надоело? Ради чего помирать-то? Окстись! Добро бы с оружием в руках и за дело, а тут... – и Жора злобно плюнул.

      - Так-то оно так... – покачал головой “мячик”. – И всё же. Чёрт знает, не могу объяснить... За что помирать? Да чтоб потом за жопу себя не кусать, Жора. Дескать, был выбор, и я поступил, как трус. Это хуже всего.

     - Не дури, Паша! Какая это трусость? Элементарное благоразумие...

     - Иногда это одно и тоже, Жора. Но не мне судить. Хватит трепаться, я остаюсь. И уходить надо, мало ли... Забирай ребят и этого истерика, - он кивнул на согнувшегося на скамейке Соловцова, - и вперёд.

     - Эй, как тебя? – тронул Соловцова за плечо подошедший Жора. – Юра? Вставай, пошли. Отвоевались.

     Юрий медленно встал и огляделся. Глубоко вздохнул, будто собирая силы для ответа.

     - Я иду к Дому Советов, - с дикторской расстановкой проговорил он.

     - Ещё один псих! – отчаянно развёл руками Жора. – Тебе-то на хрена? После всего...

     - Не знаю... – покачал головой Юрий. – Но вот после этого уж точно никуда не уйду. Может, я и дурак... Я с вами, Паша, - добавил он, подойдя к “мячику”. Тот лишь качнул головой и ничего не сказал.

      - Е...нутые вы оба, вот чего, - выразительно постучал по лбу Жора. – Ладно... Об одном прошу – останьтесь живы! – и они обменялись крепким, веским рукопожатием.

    Жора кликнул своих спутников. Те подошли несмело.

     - Домой, ребята. Финита це комедь... – медленно и зло проговорил он.

     - Домой? Почему? Туда надо, к Белому Дому... – сверкнул глазами один из ребят. – Хоть чем-то поможем...

     Жора плюнул и громко выматерился.

      - Ничем вы не поможете. Только погибнете, - вздохнул Паша. – Не надо. На ваш век хватит. Матерей пожалейте. Идите домой.

      - Мишка, не дури! – погрозил кулаком Жора. – Я за вас обоих отвечаю, мне ж потом только в петлю головой! Об этом подумал?

     Мишка, выпрямившись и судорожно выдыхая пар, стоял, переводя остро сверкающий взгляд то на Пашу и Соловцова, то на Жору. Поник, вздохнул и шагнул к Жоре.

      - Пойдёмте, Георгий Саныч... Мать жалко, это да. Не выжить ей, если что... Ничего, посмотрим ещё. А вы... – обратился он к Паше и Соловцову. – Вы... передайте Руцкому, что он предатель и провокатор! – неожиданно громко крикнул он. Голос сорвался. И, резко поведя плечами, Мишка зашагал прочь. Его друг устремился за ним. Жора, пожав плечами и махнув рукой, поплёлся следом.

     - Ну, вот всё и сказано, - помолчав, произнёс Паша.

     - В точку, - бормотнул, сжав зубы, Юрий. Они поглядели друг на друга и вздохнули. Хором.

      - Вон, даже пацаны малые всё понимают... А мы, выходит, дураки с тобой, Юра.

      - Не надо, Паша. Ни к чему. И так всё ясно. Иначе нельзя, вот и всё, - пожал плечами Соловцов.

      - Да... Только всё равно интересно, почему мы такие дураки. Дома-то ждут поди?

      - А, не трави, - отмахнулся Соловцов. – Пойдём, Паша. А то... Кто знает, придём – а там... Одни трупы... – и болезненно передёрнулся всем телом. – Дорогу-то знаешь? А то я что-то запутался, как мозги вышибло... – и Юрий потрогал свой холодный испачканный лоб.

        - Знаю. За час дойдём. Может, меньше. Лишь бы патрулей не было. Сейчас через железную дорогу, а там переулками... За мной!

     И Паша, будто и впрямь прыткий теннисный мячик, заскакал впереди Соловцова. Шагали быстро, минуя пустынные тёмные дворы, и всё ускоряли шаг, лишь бы не слышать всё ещё доносящихся сзади автоматных очередей.

     Оскользаясь по осыпающейся щебёнке, перелезли через железнодорожную насыпь. Потом – ещё через одну, Юрий так и не понял, по какой из них он каких-то два часа назад приехал в Москву. Он оглянулся. Высоченная игла телебашни торчала, казалось, за самой спиной, равнодушно посверкивая огнями. Злобно и глухо кудахтали там, у её подножия, автоматы. Стало гадко и зябко. До дрожи.

      - Твою мать, да что ж там, не люди, что ли? Безоружных добивают, суки! – впервые за всё это время выматерился Юрий.

      - А ты думал? Герои... – длинно, сквозь зубы сплюнул Паша.

      - Эх, автомат бы..! – отчаянно простонал Юрий.

      - В толпе?! Сдурел, что ли? Этим козлам только того и надо. Б..., вот ведь угораздило родиться... – и, не прекращая матерно бурчать, Паша опять мячиком заскакал какими-то задворками, свалками, тупиками. На пути то и дело вставали длинные бетонные заводские заборы. Их обходили, долго и муторно кружа. Паша, кажется, и сам заплутал. Он сопел, матерился, лихорадочно соображал, шумно скрёб в затылке и вдруг устремлялся своими короткими пружинистыми скачками в совершенно неожиданном направлении. Соловцов бездумно, в каком-то туманном забытьи, шёл за ним. “Дома ждут? – колотилось в голове. – Да нет, не ждут. Не знают. Слава Богу, не успел позвонить. Мать бы с ума сошла, телевизор-то смотрит, небось...” Мелькали, кружили, петляли улочки, переулки и тесные дворы Марьиной рощи.

     И вот наконец впереди между домами проглянули огни большой освещённой улицы.

      - Та-ак... Сущёвский вал, - пробормотал Паша и остановился. Соловцов сзади чуть не налетел на него. – Тут надо тихонько. Мало ли...

     Прижимаясь к кустам и деревьям, самыми тёмными местами обошли они двор и из-за глухой стены дома выглянули на улицу. Широкий и прямой, залитый ярко-жёлтым фонарным светом Сущёвский вал хорошо просматривался в обе стороны. Машин не было. Не было и прохожих. Не успев переглянуться, они вздрогнули, услышав внезапно выросший откуда-то низкий, сотрясающий ревущий гул. Со стороны Бутырки замерцали ярко-синие проблески и показались фары. За ними ещё и ещё. Впереди шла милицейская машина сопровождения – приземистая иномарка с мощными мигалками. Следом три тентованных “Урала”. За ними – длинная колонна разнообразной бронетехники, в которой не было разве что танков. Хотя похожие машины были.

      -  БМП... – бормотал, словно про себя, Соловцов, вспоминая названия боевой техники. – БТРы, БРДМки.... Твою мать-то! Куда столько силы?  – проворчал Юрий.

      - Кто их знает... – пожал плечами Паша. – Одно хорошо – раз они туда идут, значит, жив ещё Дом Советов. Успеем. Ё-моё, кому только понадобилось это Останкино... Там бы всем и оставаться, у Дома... Одно предательство!

       - Похоже на то, - мрачно согласился Юрий.

      Колонна, гремя и дымя, ушла в сторону центра. Чуть переждав, Паша и Соловцов выскочили из-за дома и рванули во весь опор через улицу, вдыхая запахи осенней гнили,  мокрого  асфальта  и  отработанной  солярки.  Откуда-то   издали   раздался заливистый свисток, и они ещё прибавили ходу. Несколько минут ожесточённого бега – и они уже переводили дух на скамейке дворового скверика вдалеке от Сущёвского вала. Погони не было.

       И опять замелькали тёмные, извилистые, неузнаваемые впотьмах улицы, и только неосвещённые таблички на домах немного проясняли дело. Минаевский переулок, Новосущёвская улица, Тихвинский переулок, Палиха...  Споткнувшись о трамвайные пути, Паша чуть пораздумал, свернул направо, и они вдоль Лесной улицы вышли в район Белорусского вокзала.

      Час был ещё не поздний, но Москва опустела, будто вымерла. Даже свет в окнах был редкий и тусклый, точно перепуганный. Перед торопливыми путниками тянулась совсем непроглядная, узкая и бесконечная Большая Грузинская. Они устремлено шагали, то и дело наступая в лужи с тонким ледком, но не замечали этого. И уже на подходе к Пресне они метнулись в какие-то дворы, заложили петлю, пересекли Баррикадную в самом узком – за высоткой – месте. Соловцову неприятно холодило спину. И вообще было не по себе. Такое впечатление, будто кто-то не просто глядел ему в спину, а держал на прицеле.

     Переулками прошмыгнули они на Дружинниковскую, и через пять минут уже подходили к белой, как айсберг, громаде Дома Советов. Окна в нижних этажах ярко горели. Вокруг валялись какие-то железки, бетонные блоки, огромные, спиралеобразные обрывки невиданной ранее проволоки – не колючей даже, а режущей, с множеством маленьких острых лезвий, способных нанести смертельное увечье любому, кто в этой проволоке запутается. На самом подходе перед ними выросла груда железок, бетонных глыб с торчащей во все стороны арматурой, корявых досок, выпачканных цементным раствором. “Баррикада", - догадался Соловцов. Там, за баррикадой, уже у тыльной стороны Дома им навстречу вышло несколько человек. Одеты они были затрапезно и разношёрстно, кто в старом пальто, кто в туристской штормовке, а кто и вовсе в телогрейке.

      - Вы откуда, мужики?

      - Из Останкина. Там жопа, - мрачно, коротко и ясно охарактеризовал Паша.

     - Знаем уже... Готовимся, - невесело усмехнулся один из баррикадников. – Вы давайте к костру. Согрейтесь.

     - Сколько здесь народу? Хватит нас, если что? – спросил Соловцов, оглядываясь по сторонам. Баррикадник пожал плечами.

     - Смотря что... Тут человек двести. И в Доме есть народ. Кое-кто даже вооружён. Так что кто его знает, может, и хватит...

    Юрий тяжело и безнадёжно вздохнул.

     - Сюда идёт бронетехника, ребята. Много, - покачал головой Паша.

     - Что ж, тогда – помогай Бог, - пожал плечами другой баррикадник, седоватый мужик в старой болоньевой куртке с капюшоном. – Мы всё равно не уйдём, некуда нам. Да и хватит, наотступались. А вы идите, подсаживайтесь вон к костру, расскажите, как да что. А то возвращаются люди и только матом орут, ничего не понять.

      На всём протяжении тыльного фасада Дома горели костры. Вокруг кто на чём – на ящиках, на досках, на складных стульях примостились люди. Одеты все были в неновую, потёртую, местами рваную одежду – такую, которую надевают в поход “на природу”. Паша встретил своих знакомых и заговорил с ними, а Соловцов подсел к ближайшему костру. Для него сразу нашлось место, кто-то гостеприимно протягивал ему кружку с остывшим чаем и бутерброд с сыром. Было холодно, и ему на плечи легла увесистая широкая телогрейка.

      - Спасибо, что вы, не стоит... – засопротивлялся было он.

      - Не спорь. Задубеешь в своей курточке. Мороз... Да и завтра пригодится. Против ментовских дубинок. Всё не так больно...

      Костёр отбрасывал в темноту фантастические рыжие блики, и лица собравшихся вокруг казались совсем близкими, тёплыми, добрыми и мечтательными. Между ними уже было даже не единение, а братство. Братство сродни фронтовому, когда не знаешь, будешь ли жив через час, увидишь ли эти ставшие почти родными лица, и стремишься разглядеть, уловить в глазах товарищей что-то важное, такое, с чем не страшно умирать. И хочется сказать всем им напоследок что-то главное, задушевное. Чтобы помнили. Кто-то ведь обязательно уцелеет... Люди говорили охотно, даже жадно, понимая, что другого случая, скорее всего, уже не будет.

      - И чем таким людей перепугали – не понимаю! – негодовал мужчина лет сорока, с подвижным, устремлённым лицом. – Огородились, законопатились, двери железные, на окнах решётки... И попробуй им хоть что-то доказать – смотрят, как на психа какого, глаза таращат...  Как страусы, ей-богу!

      - Просто им так спокойнее, - пожал плечами его сосед в круглых очках. – Со страуса-то какой спрос – большой, а без гармошки!

      - Ага! Вот и простраусятили всё на свете. Скоро из домов повыгонят и воздух платным сделают, – усмехнулся подошедший сзади молодой парень, дежурный по костру. В руках у него были обломки толстых занозистых досок. Он бросил их в костёр, огонь жарко пыхнул, чуть померк и выстрелил в небо фонтаном красных искр.

      - И запросто, - отозвался поблизости звучный и чистый баритон. Костёр слепил глаза, и нельзя было разглядеть лицо говорящего. – Избаловали нас в советские времена, вот что. Отвыкли от господ. Холуями быть разучились. Возомнили себя, понимаешь, хозяевами страны, быдло этакое! – на этих словах он каркающе спародировал ненавистную всем личность. – Только пока мы есть – хрен у них чего выйдет, всех не перестреляют, руки коротки.

       - Эх, Илья, твои бы слова – да Богу в уши, - тяжело вздохнул надтреснутым пожилым голосом его сосед. – Завтра нам, конечно, достанется... Сколько в Останкине легло? Кто знает?

       - Человек двести, - глухо отозвался, вставая, кряжистый, армейского вида мужчина в потёртом защитном бушлате. – Сам всего не видел, но взорвалось там у них что-то. Вроде ручной гранаты. Бахнуло так... И пошло. Со всех сторон, трассирующими. Я сначала-то думал – пугают просто, а тут люди вокруг падать начали. И кровища ручьями... Люди бегут, орут, падают, а эти суки даже к раненым подойти не дают. Были там врачи “Скорой”, так они специально в их белые халаты целили! И – по трупам, по раненым... – он зажмурился и передёрнулся. – Сам удивляюсь, как уцелел. Ну а больше ничего не видел. Отлежался в парке, пока потише стало – и сюда. Вон парень только что пришёл, я слышал, тоже оттуда... – и он кивнул в сторону Соловцова.

     Юрий встал и, нервно откашлявшись, волнуясь и запинаясь, коротко рассказал обо всём, что видел и пережил. Повисло задумчивое молчание, прерываемое потрескиванием огня  и возгласами у других костров. И снова заговорил мужик в бушлате.

       - Вот так они с нами. А вообще... – он замолк и пытливо, будто сомневаясь, оглядел присутствующих. – Вообще мне всё это сразу не понравилось. Ну на кой понадобилось это Останкино? Выходит, и отсюда людей увели, и там их под пули подставили. Ну не могли они не знать, что там засада! Нарочно людей подтолкнули, раззудили, чтобы расправу оправдать. И завтра…  Говорю честно: шансов нет, ляжем все. Поэтому... – он чуть передохнул, собираясь с силами. – Поэтому я прошу тех, кто не считает нужным погибать зазря, разойтись по домам. Никто вас не осудит. Они же навязывают нам свою игру, разве не видите? У меня всё, - замолчал он и отступил в тень.

         - А вы? – непроизвольно вырвалось у Юрия вместе со вздохом облегчения. Этот человек чётко и ясно сформулировал то, чего Соловцов наверняка не смог бы высказать связно.

        - А мне нечего терять, - спокойно ответил он и снова вступил в освещённый круг. Его грубоватое, тяжёлое лицо с приплюснутым носом и хищными острыми ушами светилось уверенной силой и решимостью. – Я всё потерял ещё в Афгане. Потом в Карабахе. Потом в этом грёбаном Вильнюсе. Предатели... Из армии ушёл. А во что она превратилась – завтра увидите. Я останусь. И последнее слово им скажу. Уйду, но дверью хлопну так, что запомнят!

        - Да-а... Чего только не было, но чтоб по своим да безоружным палить будут – такого и помыслить не могли. Бред какой-то... – вздохнул щуплый интеллигентного вида человек с редкими вьющимися волосами из-под шерстяной шапочки.

        - Да иди ты – “по своим”! – ядовито проскрипел дедок в китайском пуховике. – Какие мы для них свои? Который год, суки, нас добивают – ценами, зарплатами, пенсиями, жратвой помойной да водкой палёной... Да мы им ещё и виноваты – и страна у нас не такая, и воспитаны мы не так, и вообще дебилы... А они-то правильные, на Запад молятся, баксами трясут... Тьфу! Нет, не по своим они стреляют.  Только хреновые, видать, у них дела, раз они на такое решились!

        - Ладно тебе – “у них”! У нас дела хреновые – вот это точно! – заговорил ещё кто-то. Юрий с изумлением отметил, что призыв бывшего военного расходиться по домам так и остался без внимания. Будто бы никто его не услышал. Само собой разумелось, что никто не уйдёт. И нечего тут было обсуждать. Это и восхищало, и злило, так как не поддавалось здравому объяснению.

        - Твою мать! – раздался разъярённый, видимо, долго сдерживаемый возглас. Все обернулись на тщедушного паренька в  короткой кожаной курточке. Он сидел, приложив к уху карманный радиоприёмник. – Вы только подумайте, как нас приложили – красно-коричневые! Каково, а?

        - С-сволочи! – прошипел его сосед, кутаясь в старое пальто. – Допускаю, мы – красные. А вот они – уж точно коричневые. Во всех отношениях. И с запахом!

         - Ну и ну! – негодовал радиослушатель. – Нет, вы послушайте! – и включил приёмник на полную громкость. Сквозь треск и свист непонятных помех бился, метался и верещал писклявый женский голосок, проклинающий мятежников, их негодную конституцию и зовущий на помощь армию.

       - Это Ахеджакова, артистка, - пояснил парень. – Помните – “Вагончик тронется, перрон останется”...

       Озадаченные, негодующие возгласы побежали волнами вокруг него. Женский голос сменился другим, старческим, надтреснутым.

        - А это Лихачёв, академик, - комментировал парень. – Совесть нации. Зовёт покончить с мятежом, чтобы не допустить нового коммунистического кошмара... Ну, козлы!

        - Да, интеллигенция у нас – хоть куда. Соль земли! – ядовито произнёс уже знакомый баритон. – Да выключи ты его, и так тошно!

        - Теперь этот пьяный вурдалак и вовсе распояшется… Чертям в аду жарко станет, - раздался досадливый вздох. – Не понимают, что ли, уроды, что всё это им не сойдёт? Говорят же: “посеешь ветер – пожнёшь бурю”. А они уже бурю сеют, что ж пожнут-то?

         -  А среди нас, оказывается, много психически неустойчивых личностей и откровенно уголовных элементов ! – с радостью первооткрывателя объявил радиослушатель. Он не выключил приёмник, а просто убавил громкость.

         -   И подумайте, - доносилось с другой стороны, - в Москву приедешь – как в другую страну попал! Нерусские надписи, нерусские машины, нерусские морды… А цены? Да люди столько не зарабатывают! И что – это навсегда теперь?

          -   Если навсегда, то и впрямь лучше пуля… - подкинув очередную порцию дров, подал голос молодой дежурный по костру.

         -   Ребята! – радостно возвестил радиослушатель. – Небывалая новость! Говорят, мы тут оружием направо и налево торгуем! Эй, люди добрые! Дайте “калашом” разжиться! Или гранатомётом! Значит, всё-таки боятся они нас, раз такую пакость выдумывают! Значит, опасаются, как бы не прибыло нашего полку... Знают, гниды, что вся страна их ненавидит!

          -   Э-эй, люди! Кому чаю горячего? – раздался звонкий, с лёгкой натугой, девичий голос, и из тьмы к костру торжественно выплыла крепкая женская фигурка в телогрейке и пуховом платке. Платок контрастно подчёркивал округлость розовеющих на морозце щёк, а большие, с приподнятыми краешками глаза вспыхнули костровыми бликами. Весело. И тревожно. За собой девушка с трудом волокла коляску со здоровенным армейским термосом.

        -   О! Вот те явление! Давай к нам, Варенька! Соскучились по тебе, сил нет!

        -   Не робей, Варвара, садись к нашему шалашу, теплее будет! – потянулись со        всех сторон посветлевшие голоса.

        -   Да нет, мне ещё половину костров обойти надо... Некогда рассиживаться-то, - отказывалась девушка звонким голоском с лёгким южнорусским акцентом. Эти лёгкие, ломкие неправильности в её устах были так милы, что слегка очарованный  Юрий улыбнулся и первым подступил к ней. Она вынула из коляски пластмассовый стаканчик, откинула крышку пыхнувшего густым паром термоса и ловким движением половника налила ему чаю.

       - Попробуйте, - улыбчивым голосом тихо сказала Варенька. – Наш, кубанский.

      Чай был и в самом деле хорош – ароматный, сладкий, с лимоном и какими-то терпкими степными травами. Сразу вспомнилось лето под Саратовом пятилетней давности – он, ещё студент, и вот такая же девчонка с похожим говором... Ясные, звёздные, травяные ночи. Белёсые метёлки ковыля. Щекочущие степные ветерки. Полушёпот, полуулыбки, полуобнимки...  Да мало ли ещё чего! И все остальные, отходя и прихлёбывая, теплели лицами и тихонько улыбались, думая о своём. Настолько своём, что лезть к ним с разговорами казалось просто кощунством.

         -   Спасибо, Варенька, - улыбнулся он ей. – Отродясь такого не пил, аж душу отпарило! Кубанский, говорите? Вы оттуда?

         -   Нет, - чуть помрачнела она. – Не совсем. Из Чечни мы с матерью сбежали. Станица Ассиновская. Надтеречный район. Может, слышали?

         -   Нет, не приходилось. Там что – совсем плохо?

        Девушка в ответ молча покачала головой.

         -  Лучше не рассказывать, - махнула она рукой после краткой паузы, - А сюда приехали – тут то же самое... Вас как звать?

        -   Юра.

         -   Юра, вы хоть что-нибудь понимаете? Ну почему, за что нас везде бьют? – и Варин голос мучительно затих.

         -   Эх, Варенька... Дорвались – и бьют. А мы сдачи не даём. И вступиться некому. Но ничего, ещё очухаемся. Попомнят, подонки... Варя, да не плачьте вы!

         -   А я и не плачу, Юра... -  вздохнула девушка, убирая ладони от лица. – Я уже всё выплакала. Там, когда брата убили. Здесь, когда ОМОН людей смертным боем всю неделю лупил. Пойдут цепью, толпу в тупик загонят, и молотят, молотят... Дубинками, щитами... Люди падают, а их ногами, прикладами... А в Останкине сегодня стреляли... Господи, что ж делается-то? Белый свет с ума посходил...

         -   Ничего, ничего, Варя... – с этими словами Юрий уже помогал ей катить коляску с термосом в сторону другой костровой группы. – Всё запомним. Вправим ещё мозги белому свету. Но когда это будет – кто знает... Варя, здесь завтра будут стрелять, и вам надо...

        -   Знаю, - тихо, но твёрдо ответила девушка. – Знаю, Юра. Но никуда не уйду. Мне некуда. Да и не в этом дело. Не смогу уйти, и всё. И не надо ничего объяснять. Так нужно.

        Юрий шевельнул было губами, но понял, что ничего не  сможет возразить. Возразить ей мог любой другой. Где-нибудь в тепле квартиры, в уютном свете торшера, у погасшего несколько часов назад телевизора. И был бы, конечно, по-своему прав. Но здесь, в дыму костров, у подножия грандиозного здания, в окружении подлой холодной тьмы была другая правота. Простая и бесспорная. Как жизнь. И как смерть. Ясная, но почти неразличимая и непонятная в той, обычной жизни, возврата к которой ни для кого здесь не было.

       А у другого – соседнего – костра было веселей. Звенели  негромкие и неумелые гитарные аккорды и нестройная разноголосица. И тут же со всех сторон понеслись приветствия и комплименты Варе. И – вот странно – от всей этой разношёрстной, небритой мужской ватаги не прилетело ни одной непристойности, ни даже намёка на невинную вольность.

      - О-о, Варя, да ты с кавалером! Молодцы! – прихлёбывая горячий чай, балагурили мужики. – Правильно, война войной, а жизнь продолжается!

      - Да сплюнь, Гена... Кто его знает, что завтра... – вздохнул гитарист в академической беретке, с большим , вислым, сизоватым от мороза носом. – Эх, и чаёк у тебя, Варька! И водки не надо!

      А Вари уже нет. Вон она, уже к следующему костру идёт. У Горбатого мостика.

      - Ого! – удивился Юрий, догоняя её. – Да тут, я смотрю, палатки... И шалаши какие-то... Холодно же, как тут люди живут?

      - Так и живём, - улыбнулась Варя. – Костры жжём. По очереди греться ходим. В Дом. Не очень-то пускают, но мы всё равно...

      - С-сволочи... – прошипел Соловцов. – Своих-то чего... Нет, что бы то ни было, этих вот, - он кивнул в сторону Дома, - мне ни капли не жалко. Ничуть!

      - Не надо так, Юра. Не осуждай. А с нами что будет – ты подумал?

      - То-то и обидно, Варя, что с нами. А им – всё как с гуся вода... Откуда только такие берутся-то? Как напасть, ей-богу! Жили мы себе да жили, не думали и не гадали, что без страны останемся, что придётся вот так её защищать...

       - Потому и пришлось, Юра, что не думали. Вот всё и развалилось. Хорошо, что хоть опомнились, - вздохнула Варя.

      На исписанном мелом Горбатом мостике, среди металлического баррикадного хлама, стоял, спрятав руки в карманы, крепкий жилистый человек в поношенном кожаном пальто и узкополой шляпе. Белый шарф, выбивающийся из-под воротника, придавал ему сходство с испанским лётчиком 30-х годов. Из-под шляпы выглядывали и трепыхались на ветру пепельного цвета космы. Он стоял, выпрямившись навстречу морозному ветру, подобный неподвижной восковой фигуре. Луна бросала на его лицо неопределённый блик, но Юрий узнал этого человека. Это был Метелёв, писатель и журналист, редактор известной полузапрещённой газеты “Свет”, одной из немногих, достойных чтения. Может быть, умнее было бы пройти мимо, “не заметив” его, но Соловцов чувствовал, что в одиночку ему не справиться с одолевающими его сомнениями. Слишком много вопросов задавал он себе в этот вечер. Очень уж многое кипело и колыхалось в глубине души.  И не хватало умудрённого собеседника. Метелёв представлялся ему именно таким. Его резкие, броские, яростные, как солнечные протуберанцы, передовицы при всей их запальчивости выдавали кропотливую и честную работу ясной мысли. Юрий нисколько не удивился, увидев его здесь. Иначе и быть не могло. Варя с тележкой пошла к костру, а он махнул ей рукой и, подойдя к Метелёву, встал рядом. Долго всматривались они в ночную холодную тьму, в жёлтые квадратики освещённых окон, в лениво сверкающую за баррикадным хламом гладь Москвы-реки. Метелёв вздохнул и медленно обернулся. На его крупном, широком, чуть одутловатом лице, казалось, был запечатлён какой-то неотвеченный вопрос. Глаза блеснули в сторону Юрия настороженным интересом. Блеснули – и погасли.

      - Чертовщина... – пробормотал хриплым сонным голосом писатель. – Дьявольщина какая-то...

      - О чём вы, Александр Иваныч? – робко спросил Соловцов.

      - А? – вздрогнул Метелёв, словно внезапно разбуженный. – О чём? А вы не видите? Зла... Зла вокруг много. Как колпак какой набросили... Сам воздух... Чуете? Даже привкус у него... Металлом отдаёт. И кровью, - и усмехнулся, видимо, понравившейся метафоре. – Во как. Простите, а вы... Что-то не припомню? – и близоруко прищурился.

      - Юрий. Соловцов. Зато я вас знаю. По газете, - пояснил Юрий.

       - А-а... Читаете, значит. Ну вот. Я, значит, дописался, а вы дочитались. Вот мы и оба с вами здесь. А те, кто не пишет и не читает – во-он они, по квартирам сидят... Московских окон негасимый свет... – криво улыбнулся Метелёв. 

      - Ну, это уж личное дело, - пробормотал Юрий. – Дело совести, по-моему...

     - Ага. Или её отсутствия. Завтра в нас тут будут стрелять, а они с удовольствием посмотрят. По телевизору. Ну? Справедливо? – в голосе Метелёва бились и звенели горькие, обидчивые нотки, прикрытые показной сварливостью.

      - А вы уверены? – твёрдо поглядел  в его лицо Юрий. – Что будут стрелять?

     Метелёв болезненно отвёл глаза.

     - А вы всё ещё сомневаетесь?

      - Уже нет, - процедил сквозь зубы Соловцов. – Но это же война, Александр Иваныч! А раз война, так что же? Почему все сидят и ждут, когда их перестреляют? Вот чего я не пойму, хоть убейте! Почему не дать людям оружие? Война – так уж война, хотели – получайте! Эти-то там, - Юрий махнул рукой на Дом Советов. – Эти-то что там себе думают, стратеги хреновы? – Юрий уже не владел собой, и его отрывистые сбивчивые слова, разлетаясь, звенели в морозном воздухе.

       - Подождите, Юра, - осторожно коснулся его плеча Метелёв. – Во-первых... Как-то у вас всё легко – война, хотели – получите... Именно это они нам и навязывают. Чтобы русские – наконец-то! – опять стали стрелять в русских. Это страшно, Юра. Это...

      - Да уже навязали, Александр Иваныч! Уже никуда не деться... И потом, какие, к чёрту, русские? Мне Останкина вот так хватило, чтоб понять... Там они палили, не задумываясь! Раненых добивали! И врачей заодно... Подонки они безродные, вот кто! Это не люди. И нечего их жалеть, нас-то они уж точно не пощадят!

      - Не надо так, Юра, - тихо попросил Метелёв и зябко поёжился. – Не надо. Все русские. Все люди. И раскаются все. Рано или поздно. Всё в руках Бога... А во-вторых... Во-вторых, оружия нам никто не даст. Потому что его нет.

      - Как – нет? – вскинулся Соловцов. – А автоматы? Гранатомёты? Радио послушаешь – так тут ведь целый арсенал! Ещё с девяносто первого года! Куда всё делось-то?

      - Вывезли. Ещё месяц назад. Якобы за ненадобностью, - ухмыльнулся Метелёв. – Есть с полсотни “калашей”. Милицейских. Укороченных. Они уже розданы. И всё. Пустые стеллажи в оружейке сам видел. Вот так-то, - и он безнадёжно развёл руками.

       - Да... Правда, одно предательство, - пришли Соловцову на ум уже кем-то сегодня сказанные слова. – Не понимаю... Нет, ни черта я не понимаю! Ведь на что-то люди надеются, в конце-то концов! На что? – и он обвёл рукой горящие костры. – Ведь если б не надеялись, не сидели бы тут!

      - Тут сложно, Юра, - покачал головой Метелёв. – А на что надеешься ты? А я? А Варя? – он кивнул на девушку, которая возвращалась к ним от костра. – Никому не хочется умирать, как бы ни храбрились... Надеются, что всё, может быть, ещё и обойдётся. Да и потом... Нет ещё полной определённости. Армия своего слова ещё не сказала...

      - Ага, - ехидно крякнул Юрий. – Завтра скажет. Так скажет, что и сомневаться-то некому будет! В Останкине уже сказала...

      - Чёрт его знает... Но то внутренние войска. Это другое, Юра. Это не армия...

      - Да перестаньте. Все они повязаны. Неужели непонятно? И тут, и там солдафоны, и тем, и другим наверняка деньги плачены. Какая тут совесть! Какая там честь офицера! Увидите, как они завтра здесь геройствовать будут... Только вот что делать, Александр Иваныч, что делать-то, а?

      - Не хочется соглашаться с тобой, Юра... Это ж, чёрт возьми, почти вся моя жизнь! Моя главная тема. Армия, державность, честь... Сколько перьев об это сломано! Эх, и гадко же... А между тем, скорее всего ты прав. Эрозия. Перерождение. Социальная онкология, вот что... – и Метелёв глухо забормотал что-то, выходя из досягаемости простого смертного.

      - Александр Иваныч! – нетерпеливо окликнул его Юрий. – Гнать людей отсюда надо! Полягут ни за хрен собачий, их же ещё и бандитами обзовут! Неужели даже вы не понимаете? Ваше-то слово побольше моего весит! Не время в жертвенность играть!

       - А никто и не играет, - раздался рядом твёрдый голос Вари. – После Останкина, Юра, все игры кончились. И остались здесь только те, кто решился. На всё. И на смерть тоже. Мы не уйдём.

     Юрий резко обернулся к ней и пристально всмотрелся в её лицо, силясь разглядеть в нём фальшь, наигрыш, подражательство... Надеясь разглядеть. Но не было этого. Варино лицо аж светилось в темноте, таким ясным, чистым и ненапряжённым оно казалось. Не понимал чего-то Юрий. То ли не дано ему было, то ли время не пришло ещё. Это злило.

       - И на смерть тоже, - как-то автоматически повторил он сквозь необъяснимый комок в горле. И вдруг его взорвало. – Варька, да ты же... Тебе ж детей рожать! Ну что ты несёшь? Как язык-то у тебя поворачивается? Сколько жизней ты угробишь, если под пули полезешь? Или ты думаешь, что эти козлы устыдятся? Как бы не так!

       - Детей рожать? – и в звонком Варенькином голосе явственно зазвенели нотки негодования. – О чём ты, Юра? Для какой жизни? Для скотства этого?

      Юрий глядел на неё во все глаза. Невысокая, кругленькая, курносая, она была удивительно красива. Огромная и спокойная сила так и светилась в ней. Вот о такой он, наверное, и мечтал всю жизнь. А встретил только здесь. Да, судьба. А завтра... Завтра для них может и не настать. Нет. Нет, это невыносимо!

        - Варька, Варенька... Что ты говоришь! Скотство... Да. Но жить-то нужно! Нужно жить. Хотя бы чтоб другие, глядя на тебя, людьми оставались! Александр Иваныч, что мы ждём-то? Надо людей вострить, пусть хоть женщины уйдут отсюда! Ну что вы молчите-то, ёлки-палки!

      Юрий разошёлся не на шутку. Даже слёзы набежали. Он чувствовал себя бессильным понять происходящее, и это бессилие вызывало почти истеричное бешенство.

      - Успокойся, Юра. Не кричи, - тихо попросил Метелёв. – Никуда мы не пойдём. Не поймут нас. В лучшем случае пошлют подальше. В худшем наваляют по шее и выпрут отсюда как провокаторов. И правильно сделают, кстати, - вздохнул он.

   - А строить из себя мучеников лучше? – всё ещё ерепенился Юрий. – Невинные жертвы... Тьфу! – и от переполнивших его взаимораздирающих чувств топнул ногой.

   Метелёв выразительно, сочувственно посмотрел на него, вздохнул, покачал головой и отвернулся. Повисла долгая пауза, и Соловцов успел остыть. Метелёв поглядел в сторону памятника героям Пресни 1905 года.

   - Это искупление, Юра, - будто через силу проговорил он.

   - Искупление – чего? На нас-то какая вина?

   - На всех вина. Если бы мы действительно любили Россию – разве случилось бы с ней такое? И остаться здесь – это долг, если хотите. Мой, во всяком случае. И – помяните моё слово – ничего главнее в нашей жизни не будет, - губы Метелёва чуть дрогнули в невесёлой улыбке.

   - Да, судя по всему, уже не будет, - усмехнулся в ответ Юрий.

   - Может, и так... – неопределённо пожевал губами Метелёв. – Вот что, Юра. Продиктуйте-ка мне по-быстрому ваш телефон. Если есть. Это нужно. Если останемся живы.

   Юрий, чуть помешкав, продиктовал свой телефон. Метелёв с учительской расстановкой проговорил свой.

   - Не забудьте. Я разыщу вас, если останусь жив. Я всех разыщу. Мы обо всём людям расскажем! Ну, а если не суждено... Что ж, всё равно узнают. Рано или поздно. Этого не скрыть. Мы, считай, у всего мира на глазах...

   - Им наплевать... – тихо сказала Варя. – В Останкине-то, говорят, и иностранцы были, журналисты. Так и с ними не посчитались, хоть и знали...

   - Да, минимум двое... – помрачнел лицом Метелёв. – Знаю. Но верить не хочу... И ещё одно... Для тебя, Юра. Не подбивай людей уходить отсюда. Не получится. Данные ещё не проверены, но говорят, район уже оцеплен. Офлажковали нас. Вот так-то.

   - С-сволочи, - сжимая кулаки, прошипел Соловцов. – Ну что ж... Вот всё и решено. Всё-то они рассчитали!

   - Да-а... – протянул Метелёв. – На совесть нашу рассчитали, что не сможем уйти, что останемся... Только гладко было на бумаге. Ещё неизвестно, что там завтра... – и Метелёв снова застыл, напряжённо вслушиваясь в недобрую холодную октябрьскую ночь. Юрий закусил губу. В этой новости об оцеплении не было ничего особенного. Он и так никуда бы не ушёл. Но до этого момента он в глубине души считал себя свободным выбирать. Теперь чьей-то подлой волей он был лишён и этого – пусть мифического – выбора. И злоба, яростная и клокочущая, закипела в его голосе.

   - Ну что же, гады... Посмотрим. Посмотрим ещё! Александр Иваныч, ну хоть что-то есть у нас? С чем в руках умереть не стыдно? А то что же... – голос сорвался, и Соловцов замолк, справляясь с дыханием.

   - Вот это уже разговор! А как же! Есть. Обрезки труб. Арматурные прутья. И последнее военное достижение – бутылки с бензином. Чиркнули, бросили – и крышка танку! – улыбнулся Метелёв.

   - Кр-расота! – с чувством выдохнул Юрий, и это прозвучало как самое отборное ругательство. – Где мне быть завтра, Александр Иваныч?

   - А, не важно. Вот они, баррикады. Я буду, скорее всего, здесь. А ты смотри. Везде пригодишься. Может, продержимся, а там и помощь подоспеет...

   - Ага. Скорая? – съехидничал Юрий.

   - Самая скорая, Юра, - отпарировал Метелёв. - Моментальная. Если повезёт.
 
   - Добрый вы, Александр Иваныч. Душевный, - едко проговорил Юрий.

   - Да хватит вам, - улыбнулась Варя. – У меня чай остыл...

   - Так наливай, Варюха, наливай, родная! Чем друг друга подкалывать, выпьем лучше. Твоего. Кубанского, - подмигнул Варе Метелёв.

   - Ага. Во славу русского оружия, - пробурчал Юрий, принимая от Вари пластмассовый стакан.

   - Ох, хорош, - аппетитно причмокнул Метелёв и посмотрел на часы. – Ладно. Хватит мудрствовать. Полчетвёртого. Надо хоть пару часов вздремнуть. Завтра денёк – ого-го! Пойдёмте, - и, жестом пригласив их с Варей следовать за ним, зашагал вдоль тыльной стороны Дома Советов. Миновали шалаши и палатки у стадиона и Дружинниковской, обогнули маленькое низенькое зданьице приёмной Верховного Совета.

    - Куда мы? – спросил Юрий.

    - В восьмой подъезд. Вон тот, дальний. Там можно поспать. В вестибюле. Дальше не пускают, боятся провокаторов, - с ехидной улыбкой пояснил Метелёв.

    - Правильно боятся, - выразительно заключил Соловцов и ядовито выругался.

   В просторном мраморно-стеклянном вестибюле восьмого подъезда было людно. Многие дремали – кто свернулся калачиком на ковровой дорожке, кто привалился к стене, а иные – штабелями, положив голову на плечо или живот товарища. Пахло табаком, потом, костром и какой-то незатейливой походной снедью. Немногие бодрствующие стояли там и тут группками и вполголоса обсуждали последние новости, вертя в руках шипящие и свистящие транзисторы. Варя, загнав в угол коляску с термосом, убежала разыскивать мать. Соловцов, впервые оказавшись в таком важном здании, глазел по сторонам. Всё здесь было крупно, просторно и основательно, но как-то обыденно и скучно, и не верилось, что здесь когда-то решались судьбы страны.   

    Метелёв, судя по всему, был здесь для многих своим. С ним уважительно здоровались, приветливо кивали издали, бежали навстречу.

   - Александр Иваныч, говорят, танки уже в Москве!

   - Слышал. Идут, - устало и немногословно отвечал он.

   - Александр Иваныч, слышали новость? Нам на помощь, кажется, десантники идут! Целый полк! Из Наро-Фоминска! Так, глядишь, и победим!

   - Хорошо бы... – с усилием улыбнулся Метелёв.

   - Александр   Иваныч!      По  радио  обещают  “Свет”  закрыть,  а  вас   посадить! Слышали?

   - Руки коротки... Ну-ка, ну-ка... Это ещё кто? – и его грубое, тяжеловатое лицо расплылось яркой улыбкой. – Виктор! Господи, какими судьбами? – и, вежливо отстраняя встречных, резво пошагал через вестибюль. Там, у мраморной колонны, так же светло улыбаясь, стоял высокий худой человек в тяжелых, с толстыми линзами, очках на длинном носу. Он был облачён в скрипучую чёрную кожаную куртку нараспашку, роскошный серый хэмингуэевский свитер с толстым валиком воротника у самого подбородка и потёртые синие джинсы с модными лет двадцать назад отворотами штанин. На ногах – тяжёлые ботинки с “зубастыми” подошвами. Причёска его была похожа на метелёвскую, но из-за острых, тонких черт лица эти высокие залысины спереди и благородно-седые патлы сзади были куда более живописны. Выглядел он несколько старше Метелёва, чуть сутулился и вообще походил на изрядно постаревшего Жака Паганеля. Через плечо у него болтался фотоаппарат с мощным объективом.

   - Виктор! – с чувством, на французский манер вздохнул Метелёв, и, хлопнув друг друга по плечам, они коротко обнялись.

   - Здравствуй, Саня. Сколько зимов и лет, так? – с лёгким напряжением и странной интонацией проговорил его приятель.

   - Зимов? Точно! – расхохотался Метелёв, кожано хлопнув его по плечу. – Знакомься, Юра. Это мой товарищ ещё по Афганистану. Виктор Лоран. Фотокорреспондент парижского журнала “Эмансипе”. А это Юрий. Один из нас.

   Рукопожатие француза было крепким и энергичным. Пальцы цепки, сухи и узловаты. Улыбка была чуть заискивающая и добродушная, но за линзами очков сверкали две яркие искры пытливого интереса.

   - Жарко у вас! – кивнул он Юрию. – Подумать не мог. Сплошная революция! – Лоран очень старательно выговаривал слова, это забавляло.

   - Сплошная? – улыбнулся Юрий. – Да... У вас-то, небось, во Франции и думать про такое забыли?

   - Ну, небось не забыли... Так, по-русски – ни шатко, ни валко. Живём себе. Но нас трясло весь прошлый век. Вас трясёт в этом. Каждый своё получил, - улыбнулся в ответ, будто соревнуясь, Лоран. Лицо его так и пошло смешливыми морщинками, тут же помолодев лет на двадцать.

   - Виктор! – наседал Метелёв. – Ты скажи, как попал-то сюда? Уж где-где, а здесь никак не ожидал свидеться!

   - О, это кошмар! – стремительно переменился в лице Виктор. Челюсть его нервно задрожала. – Я прилетел в девять вечера. “Радио Свобода” послушал – и сошёл с ума! В Останкино Ивана убили!

   - Какого Ивана? – ошалело поглядел на Метелёва Юрий.

   - Иван Скопан, французский журналист, - сквозь зубы пояснил Метелёв.

   - Да, да, - закивал головой Лоран. – Иван Скопан... И Рори Пек, ирландец. И его тоже... Сто лет их знаю, весь мир объездили, и надо так... В Москве! Они раненых выносили, а их убили. Как такое можно? Это чёрт что! Это фашизм! Вашего Ельцина повесить нужно, вот! О, пардон! – хлопнул себя по лбу француз. – Я сказал – вашего...

   - Чего пардон-то? – хмуро возразил Метелёв. – Правильно. А чьего же?

   - А я-то на праздник Есенина прилетел! – горячо продолжал Лоран. – Меня специально отослали... Как знающего.

   - Виктор по специальности филолог-славист, - вставил Метелёв. – Потому и по-русски так шпарит, не удивляйся.

   - Да, да, по-русски шпарит, - опять размашисто закивал Лоран. – И я так подумал – моё место здесь. Есенин не обидится. Он поймёт. Саня, я рад, что встретил тебя... Отойдём. Отойдём давайте, - и Виктор потянул их в самый дальний угол.

   - Плохо всё, очень плохо, - громким шёпотом говорил он. – Мне тут и поговорить некому, меня не знают. Какой-то француз... Мало ли подумают. Как хорошо, что я вас встретил! С вами хотят... Как это... – он нетерпеливо щёлкнул пальцами. – Круто разделаться, вот! Чтобы никто не уцелел в живых. Всех убивать, как в Останкино. Это по моим данным. И ещё... Бейтар знаете?

   - А как же, - зло усмехнулся Метелёв. – И что?

   - Уже получили оружие. Автоматы и снайперские винтовки.

   - Это не новость, Виктор. Они тут уже давно кругами ходят. Принюхиваются...

   - Так надо говорить! Чтобы береглись!

   - Виктор, наивный ты человек! Ну как тут убережёшься? Без оружия, от автоматов и снайперов! Кругом  многоэтажные дома, всё насквозь простреливается!

   - Нет, это чёрт что! – с нажимом выговорил Лоран. – Почему вас так мало? Почему без оружия? Почему...

   - А, Виктор... Прекрати. Сто тысяч почему – и ни одного ответа. Вон, у тех бы спросил, - Метелёв кивнул куда-то наверх. – Да не пустят...

   - Не пустят, да... – проговорил Лоран, нервно теребя ремешок фотоаппарата. – А я бы спросил. Почему людей обманывают? Зачем в Останкино на побой послали? Спросил бы и наплевал им полные морды, идиоты! Как можно так с людьми? Сколько в Останкино побили? А здесь что будет? И хоть бы кто остановил... Почему армия ваша молчит? Не понимаю... Не понимаю, - и он судорожно коснулся руками висков.

   - Я этого тоже не понимаю, - вздохнул Юрий. – Вон Александр Иваныч предлагает себя в жертву принести. Будущей борьбе, - и криво усмехнулся.

   - Хм... Хм... – поиграл желваками француз. – Ну, борьба без жертв – это не бывает, это так. Но, Саня, разве тот это случай?

   Метелёв тяжело вздохнул, снял шляпу, устало прикрыл ею лицо, пробормотал что-то и опустил руки. Теперь, без шляпы, со своими пепельными космами, мешками под глазами и мясистым носом он стал похож на большую грустную вислоухую собаку.

   - Надоело всё, - будто жалуясь, проговорил он. – Болтовня эта надоела. Вот мы все здесь. Пришли. Остались. Ко всему готовы. И чего пыжимся, что доказать-то друг другу хотим? Что один лучше другого? Не надо, - махнул он шляпой. – Заранее согласен. А случай... Случай тот. Тот самый случай. Для него, может, мы и жили. А  что выглядит он не так красиво, как хотелось бы... Что ж, это нормально. Смерть вообще красивой не бывает. Это потом всё выдумывают. Позже. Придумают нам и праведную жизнь, и красивую смерть. Придумают, когда всё поймут. И хватит, надоело. Давайте, что ли, вздремнём где-нибудь... С ног валюсь, двое суток не спал. Присоединяйтесь, - и, отойдя, сел на пол, привалился к стене и накрыл лицо шляпой.

   - Счастливый человек наш Александр Иваныч, - покачал головой Юрий.

   - Да, Саня счастливый, - вздохнул в ответ Лоран. – И в Афганистане, и в Югославии, и здесь... Он ко всему готов. Он... Как это... Цельный, вот. И умеет глубоко смотреть. Этому не научишься, это от Бога. И Бог его хранит.

   Юрий грустно поглядел на Лорана и пожал плечами.

   - Да... А вот вы, Юрий... Что вас здесь привело? – блеснул глазами из-под очков Лоран.

   - Что и вас. Случайно оказался в Останкине.  Попал под обстрел.  И  всё.  Вот  я  и здесь. Не в политике дело, а в принципе. Кто первым начал убивать? Внаглую, вподлую, безоружных? Вот и всё, для меня достаточно. Да и скотство это беспредельное по всей стране допекло уже. Я здесь по совести, вот и всё. Обидно только. Что ничего мы против них не сделаем. Что все остальные как воды в рот набрали. Армия, Патриарх с его анафемой по первой крови – где они? Ладно. Пусть каждый сам со своей совестью разбирается, в конце концов. Я за свою спокоен.

   - Но ведь завтра... Завтра может быть очень страшно, Юрий. Вы готовы? К самому страшному?

   - Чёрт его знает... К смерти? Не знаю. Но мне не страшно. Мне как-то горько и противно. Я слишком крепко теперь с этим связан. Люди при мне гибли в Останкине, и я сделать ничего не мог. Так что для меня, кажется, всё решено, - развёл руками Юрий. – А вот вам, мсье Виктор, и впрямь рисковать ни к чему. В чужой стране под пули лезть... Вам-то на кой?

   - Как то есть на кой? – даже обиделся Лоран. – У вас Юрий, очень русское представление... Большая Россия, а все другие – Бог знает где. А мир ведь маленький совсем. Россия – и моя тоже. Мы на Западе много лет смотрели на вас, радовались, верили... в другую жизнь. И мы-то хорошо понимаем, кто виноват, что всё у вас рухнуло. Вам врут, что у нас на Западе очень любят Горбачёва и Ельцина. Нет. Предателей нигде не любят. Не думайте о нас так подло. Да и к Ельцину у меня теперь долг... Убили моих друзей. И мне быть здесь. Вместо них. За них. И, может быть, вместе с ними, воля Божья...

   Юрий вздохнул и молча протянул Лорану руку. Помолчали.

   - Да, мсье Виктор... Вы тут с Метелёвым говорили... Какой-то Бей... Бей-тар, что ли? Что это? – спросил Юрий.

   - М-мм, - сморщился и замычал, будто от зубной боли, Лоран. – Бейтар. Это сионисты. Как их... Платные добровольцы, что ли. По-русски – сволочь, - тщательно выговорил он последнее слово.

   - Как? Наёмники? Но кто их сюда пустил? И вооружили... Нет, это бред какой-то! Сумасшедший дом... – схватился за голову Юрий.

   - Боятся. Если что – так хоть они помогут... А те – с их удовольствием. Давно мечтали по России с автоматом пройтись. Задрав рукава. И стрелять... Завтра увидите.

   - Что ж творится-то, мсье Виктор? Почему нас так ненавидят? А эти? Что они от нас видели, кроме добра? И деньги, и газеты, и телевидение – всё, считай ихнее. На кой им ещё и наша кровь? Что мы им всем сделали-то?

   - Ритуал, - мрачно усмехнулся француз. – Это обидно, Юрий, но... Вы сделали. Вы страну свою угробили, вот что. А с такими обычно не церемонятся. Таких убивают без страха возмездия. Вы это понимайте, Юрий. Без этого никак. Это... Первопричина, вот!

   - Спасибо, мсье Виктор, утешили, - ехидно проговорил Юрий, сдерживая внутреннее клокотание.

   Шли последние ночные часы. Неумолчно гудел, шуршал, шептал и мелькал тенями вестибюль восьмого подъезда. Но все были удивительно спокойны. Одни входили с улицы и располагались спать, другие, зевая и поёживаясь, выходили к кострам. И было впечатление устоявшейся, налаженной жизни, которую трудно нарушить или поколебать. Но это был центр Москвы. Это был конец двадцатого века. Это происходило в России после долгих лет незыблемой стабильности и благополучия. И можно было бы, наверное, свихнуться от тяжких раздумий, если принять всё это чересчур близко к сердцу.

   В дремлющем мозгу Юрия  шло непонятное, колобродное вращение неясных мыслей и образов. Когда, отяжелённые сонной небылью, они становились совсем уж невыносимыми, он вздрагивал, просыпался и задрёмывал снова. Виделась мать с большим пушистым котом на руках, великолукская тётка у пышущего жаром самовара... Они звали его остаться, не спешить. “Не могу. Война”, - деловито и значительно отвечал он, собирался и куда-то уходил, а они, смахивая слёзы, долго глядели ему вслед, и невесть откуда взявшийся Метелёв утешал их, обнимая за плечи.

   А настоящий, взаправдашний Метелёв тихонько похрапывал справа от Юрия на полу, прикрыв глаза шляпой. И сопел слева, вытянув длинные, как у кузнечика, ноги, мсье Лоран. И его горделиво задранный длинный острый нос напоминал клюв безобидной, но решительной и отчаянной птицы.

   И снилось напоследок Юрию, будто спит он в родительском доме на террасе, а в саду оглушительно трещит на все лады стая сорок, прилетевших из недалёкого леса полакомиться красной рябиной. И хочется крикнуть, прогнать незваных гостей, но язык, как всегда во сне, не слушается, и голоса нет...

   Сильный, но мягкий толчок в бок. Ещё один.

   - Виктор, Юра! Вставайте, тревога! – будил их уже вполне бодрый и даже какой-то помолодевший Метелёв. Юрий вскочил и затряс головой, продирая глаза. И – вот странность! – сон кончился, а сорочья трескотня – нет. Она даже стала громче и чётче. “Автомат”, - догадался Юрий и проснулся уже окончательно.

   - Вставайте, - повторил Метелёв. – Кажется, началось!

   В его свежих, совершенно бессонных глазах светился интерес и азарт. Чувствовалось, что не в первой ему подобная переделка. Более того, это его родная стихия. Юрий вскочил и прислушался. Да. Автомат.

   - Кто? Откуда... – пытался он задавать вопросы Метелёву. Но тот, предваряя его, заговорил:

   - Непонятно. По нашему подъезду. Из дома напротив в Глубоком. Не прицельно, - бросал Метелёв отрывистые фразы, косясь на вход в вестибюль. Люди предусмотрительно отступили от опасного места вглубь помещения.

Через некоторое время от дверей подъезда проворно вывернулся невысокий крепыш в камуфляжной куртке.

   - Газон подстригает, гад... – запыхающимся голосом сообщил он результат разведки.

   - Что? Уже стреляют? – подал голос Лоран. Он судорожно нащупывал в кармане очки. Нашёл и принялся лихорадочно настраивать фотоаппарат. – Чёрт! Как же я не при оружии...

Тут автоматчик перенёс огонь выше, и где-то наверху раздался звон разлетающегося стекла.

   - Так, мужики, надо осмотреться, - заявил крепыш в камуфляже. – За мной, вон к тем окнам!

   Несколько мужчин, а с ними и Соловцов, ползком приблизились к окнам, выходящим на конец Рочдельской улицы и Детский парк. Выглянув из-за подоконника, они крутили головами, но ничего подозрительного у Дома вроде бы не происходило, тем более, что обзор справа заслоняло здание приёмной Верховного Совета. И почти тут же за приёмной, в ближнем углу Детского парка, раздалась беспорядочная автоматная стрельба. А где-то через минуту, газуя и дымя, из-за приёмной вывернулся тёмно-зелёный, в грязно бежевых подпалинах, бронетранспортёр.

   - Ложись! – раздался резкий окрик. И тут же по верхним окнам пошли длинные автоматные очереди. Опять всхлипывающее зазвенело и посыпалось стекло.

   - Твою мать! – ахнул сосед Соловцова. – Вот они, значит, как...

   Подскакивая на бордюрах и грудах баррикадного хлама и лениво постреливая, БТР ушёл в сторону Глубокого переулка. Автоматный огонь, переполошивший обитателей восьмого подъезда, кажется, прекратился. Люди чуть перевели дух.

   - А вы что тут делаете, мсье француз? – вылупил глаза на Лорана отвернувшийся от окна крепыш.

   - Работаю, - пожал плечами Лоран, невозмутимо колдуя над фотоаппаратом.

   - Правильно... Только учтите: убьют – никто отвечать не будет.

   - Обойдёмся! – оскалился в азартной улыбке француз.

   - Старшие баррикадных групп – ко мне! – зычно возгласил крепыш, выбегая в центр вестибюля. Вокруг него стали собираться люди.

   - Вот и началось!

   - Гады! Полседьмого! И не спится им... – доносились то там, то тут полусонные возгласы.

   - Мне только что сообщили... Баррикада у Дружинниковской и стадиона разрушена, - отрывисто бросал крепыш. – В Детском парке снесена палатка-часовня. Об отце Валентине ничего не известно, но, скорее всего, убит. С минуты на минуту штурм. Выдвигаемся на позиции. До баррикад – перебежками, в случае стрельбы ложиться и откатываться. Ну, с Богом!

   Вокруг все засуетились. Зазвучали возмущённые, негодующие возгласы.

   - Как? Убили священника?! Да это хуже фашистов... – прошипел Лоран, с носа его упали очки, он их поймал и принялся протирать. При этом он ожесточённо бормотал что-то по-французски.

   Вестибюль всё больше и больше походил на беспорядочный, сутолочный вокзальный зал ожидания. Метелёв и Лоран куда-то пропали. Юрий стоял столбом, пытаясь собрать в кучу разбегающиеся мысли. “Штурм”, “на позиции”, “ложиться и откатываться”... – били в виски отголоски ставших реальностью слов и снов. И реальность от сна, кажется, не отличалась уже ничем.

   Из подъезда выскакивали по двое, по трое, и опрометью к баррикадам – у Глубокого переулка, у Дружинниковской улицы, у Горбатого мостика. В свою очередь Юрий зажмурился и, очертя голову, не разбирая дороги, на пределе сил помчался к разрушенной баррикаде у Дружинниковской и стадиона. Свежий воздух придал сил и взбодрил. Остановился, отдышался, осмотрелся. Здесь уже возились люди, пытаясь задвинуть на место плиты и ржавые гнутые железки. Двое молодых парней выставляли рядком бутылки с бензином, покрикивая, чтобы никто не курил. Тут же лежали арматурные прутья, палки, камни. Здоровенный мужик нахлобучивал на голову старый горшкообразный мотоциклетный шлем.

   - К встрече с ОМОНом готов! – шутливо, басом, доложил он, застегнув ремешок у подбородка и став похожим на Моргунова из “Кавказской пленницы”. – Сейчас придут, рембы хреновы...

   Юрий взял в руки никелированный стальной прут. Так было почему-то спокойнее. Рассвет только начинался. Кругом стоял свинцовый осенний утренний полусумрак, чуть расцвеченный жёлто-багряной листвой на деревьях в Детском парке и на стадионе. В ближнем углу парка темнел под деревьями бесформенный брезент размётанной походной часовни.

   - Суки, что наделали, а? Совсем очумели, иконы крушить... Нехристи! – слышались там и тут озлобленные восклицания.

   - Отца Валентина, говорят, убили... Да ещё и проехали по нему, подонки! Там он лежит...

   - Что делается-то, а? Ё-моё, а с нами-то что будет?

   И негодование в голосах соседствовало с замешательством, а то и явным испугом. А заря заманчиво-мирно освещала крыши и верхние этажи домов. День обещал быть ясным. Было холодно, и Соловцов не раз пожалел о забытой впопыхах телогрейке.

   Короткое затишье разорвалось вдруг выстрелами. К баррикаде у Глубокого переулка и Рочдельской улицы выкатились три бежево-пятнистых бронетранспортёра. На них верхом, человек по десять-пятнадцать, сидели какие-то люди в кожаных куртках и бронежилетах.

   - Мать честная, это ещё кто такие... Наши – не  наши... – гадали баррикадники.

   - Гвардейцы... Вон эмблемы на БТРах, - с видом знатока изрёк мужик в мотоциклетном шлеме. – Это армия. Вряд ли они...

   И тут же, будто в ответ ему, с БТРов грохнули тяжёлые крупнокалиберные очереди. Первые пули прошли над головами и хлестнули по окнам Дома где-то у двадцатого подъезда на уровне второго этажа.

   - Ложись! – раздался надрывный истошный крик, и сильная цепкая рука, рванув Юрия за плечо, повалила его на землю. И вовремя. Пули зацвиркали совсем рядом, у ног, у головы, тяжело врезаясь в землю в жухлой траве, яростно цокая по бетонным плитам баррикады и бордюрным камням. С брони БТРов и с подкатившего японского микроавтобуса соскакивали те непонятные люди в кожаных куртках, бронежилетах и камуфляжных штанах. В руках у них были ружья наподобие охотничьих. Врассыпную, но неторопливо, лениво как-то, видимо, ничего не боясь, они разбегались по Детскому парку, прятались за деревьями, лезли через заборы. Стрельба с БТРов не прекращалась, но теперь пули свистели гораздо выше. Скосив глаза, Юрий увидел, как разбегаются и падают люди у баррикады Горбатого мостика. Им стреляли в спину. Соловцов попытался было сменить положение, повернуться половчее, чтобы видеть происходящее, но каждое движение сопровождалось гулким щелчком сзади, со стороны парка и коротким посвистом у самой головы. Кто-то плотно держал его на мушке. Успев-таки оглядеть лежавших рядом баррикадников, он с облегчением отметил, что все вроде бы живы.

   - Гады... – сдавленно прозвучало рядом. – Мы же без оружия, неужто не видят... Тряпку бы белую какую, что ли...

   - Не вздумай! Видят. Потому и смелые такие... Иначе не сунулись бы, - послышался знакомый голос крепыша-командира. – Бляха! Чего угодно ожидал, но такого... Хреновые дела! Все целы?

   - Ага... – сквозь зевок донеслось слева. Юрий аж поперхнулся. Этот ленивый зевок под сплошным обстрелом, за секунду, может быть, до смерти, был уж полной фантасмагорией.

   - Бутылки отставить, - распорядился командир. – Отставить, я сказал! Эй! Эй! Куда?! Ложись! – заорал вдруг он, приподнялся, махнул рукой, но со стороны стадиона близко ударил автомат, и командир, резко упав, рывком перекатился чуть в сторону. – Ложись, твою мать! – крикнул он, косясь на цвиркающие взбрызги земли на своём прежнем месте.
   Прямо на стреляющие БТРы от средних газонов шёл невесть откуда взявшийся казак с бородой, в портупее и широких, как в войну, погонах. Он был, очевидно, из тех, кто залегли, не добежав до баррикад. Шёл медленно, в полный рост и размахивал руками над головой.

   - Не стрелять! – доносилось сквозь непрерывную канонаду. – Здесь безоружные! Не стрелять!

   - Тах-тах! – особо отчётливо отозвался один из БТРовских пулемётов. Казак вздрогнул всем телом, и Юрий увидел, как из его спины вылетели кровавые клочья. Казак взмахнул руками, тяжело рухнул на спину, пару раз дёрнулся, будто силясь подняться и замер, задрав кверху аккуратно подстриженную бороду и стеклянно глядя в небо.

   - С-суки! – прошипел командир, шмякнув кулаком оземь. – Солдафоны сраные! Ну, армия родимая, твою в душу мать! Все видели? Так-то!

   Ошеломлённый Юрий, вжимаясь в землю, во все глаза глядел на убитого казака. Он лежал совсем близко, метрах в трёх. Опять смерть. Не от болезни. Не от старости. От пуль. На войне. В центре Москвы. В тысяча девятьсот – подумать только – девяносто третьем году! Тоскливый, жгучий комок в горле тут же отступил с окриком командира.

   - Группа, слушать меня! Рассредоточиться, рассыпаться, не валяться здесь толпой! Отползаем к скверу, вон к тому бордюру! Там не достанут. Только россыпью, не кучковаться! Ползком, перекатами – марш!

   - Домаршируешься! – мрачно процедил кто-то. – Я отсюда не уйду. Лежу себе, жив-здоров. А там... – и, словно в подтверждение, над головами свистнула пуля, цокнула в бордюр и, характерно звякнув, отрикошетила в сторону.

   - Да пойми ты, они сейчас сменят позицию – и ты у них как на ладони, изрешетят, как дуршлаг! А так хоть кто-то жив останется. За мной, но не гурьбой, не гуськом, а веером, врассыпную! Ясно? Пошли!

   Командир взметнулся, перекатился и резвым ползком по-пластунски принялся отмахивать в нужном направлении. Неумело, задирая головы и зады, неуклюже перекатываясь, туда же устремились и другие баррикадники. Врассыпную не получилось.

   - Пах! Пах! – засверкало из-за деревьев в сквере.

   - Та-та-та! – затараторил, будто обрадовался, автомат у стадиона. Мужик в мотоциклетном шлеме, похожий на Моргунова, глухо вскрикнул и сунулся наотмашь лицом в землю. Разбитый шлем отлетел далеко в сторону, обнажив кровавое месиво на затылке.

   - Михалыч! Петька! – бросился к нему невысокий приземистый баррикадник, тот самый, который не хотел слушать командира, упал рядом, чуть тряхнул убитого, издал горлом непонятный не то стон, не то рык, схватил лежащий рядом бетонный обломок и вскочил в полный рост.

    - Ложись, б...! – рявкнул уже добравшийся до спасительного бордюра командир.

    - Суки! – выкрикнул мужик. – Козлы! Жидолизы ё...ные! Нате вам!

    - Та-та-та! – весело ответил автомат от стадиона. Мужик дёрнулся. Из руки его выпал занесённый уже на замахе камень, и он мешком, всем телом, осел рядом с убитым Михалычем.

   Юрий полз, усердно прижимаясь к земле, будто инстинктом чуя, что она-то, может, и не спасёт, но уж точно не выдаст. И не было ничего похожего на страх. Было глубочайшее, рвотное омерзение ко всему происходящему. И злоба. Нестерпимая, обжигающая, закупорено клокочущая злоба от неспособности, невозможности дать сдачи этим подонкам. Но не страх. И это было непонятнее всего.

   - А-а! – вскрикнул ползший недалеко от него баррикадник и яростно зашипел что-то сквозь зубы. Юрий подкатился ближе.

   - Чего?

   - В ногу, сука... Отползался! – простонал тот. Разорванная брючина от бедра и ниже стремительно набухала кровью.

   - Я т-те дам – отползался! – огрызнулся сквозь зубы Юрий, подхватывая его за поясницу и упираясь плечом. – Ползём? Ползём ведь, твою мать, а? – орал он в ухо раненому, криком выплёскивая кипучую злобу. – Ползём!

   - Да брось! Всё равно всех перех...чат! Отцепись!

   - Я т-те отцеплюсь! Пошёл ты..! – кричал ему Юрий, изрыгая невиданные, неслыханные, неожиданные от самого себя ругательства.

   - Пошёл бы, да не могу, - усмехнулся сквозь зубы мужик.

   Задыхаясь и отчаянно матерясь, они в обнимку доползли до бордюра у земляного взгорка рядом с Детским парком. Пули сплошным навесом шли над головой, но здесь и впрямь было пока безопасно: они были вне прямой видимости стрелков, а те почему-то не подходили ближе. И проклятый весельчак-автоматчик у стадиона, кажется, потерял их из виду. Командир, чуть привстав, оглядел своё жалкое воинство.

   - Так, ребята, - с горечью проговорил он. – Двое убиты, один ранен... Не так уж плохо, а? По сравнению-то... – и он кивнул в сторону Горбатого мостика, откуда шла усиленная громовая канонада, подполз к раненому, достал из кармана моток бинта и, критически качая головой, наложил ему на ногу сдавливающую повязку.

   - Ну как там, Андрюха? – сквозь зубы, не шевеля иссиня-бледными губами проговорил тот.

   - Да хреново, Женя... Хоть крови меньше уйдёт. Сквозное, но пули-то децентрованные, мать их грёб, боком выходят...

   - И то спасибо... – прошептал раненый. – Спасибо, мужики...

   - Молчи! – прикрикнул командир. – Так. Лежим, не шевелимся. Про бутылки забудьте. Говно это всё. Им от них ничего, а нам лишние пули. Да и сгореть запросто можно. Ну а там – по обстановке... Ох, мать твою, голова кругом... Эй, эй, мужики, не расклеиваться! – окрикнул вдруг он, услышав чьи-то всхлипы. – Слёзы потом. Если выживем... Ё-моё, да не люди там, что ли? Без предупреждения, без ни хера – и из всех стволов... По безоружным. Ох, встретить бы того пидора, кто всё это придумал!

   - Ха! – запальчиво отозвался длинноволосый парень, похожий на музыканта-анархиста. – Мало ты его видел, что ли? У него и инициалы что надо – Е.Б.Н!

   - Да что с него? Трус и подонок, - плюнул командир. – Как в девяносто первом в бункере пьяный и сраный валялся, так и сейчас... Но эти-то хороши! Гвардия! Таманцы! Элита! Твою мать! Жив буду – вычислю и поодиночке передушу. Связи есть...

   - Да ладно... – вздохнул, всё ещё тяжело отдуваясь, Юрий. – А эти-то кто? – и указал назад, на Детский парк. – Что за оборотни?

   - Это? Бейтар. Не слыхал?

   У Юрия помимо воли вырвался длинный, мучительный, сквозь зубы, стон, как намедни у Лорана по тому же поводу.

   - Слыхал...

   - Во. А с ними Сам Самыч Катюков со товарищи, - криво усмехнулся командир. – Знаешь таких?

   - Нет. И не хочу...

   - Ну, я-то давно эту суку знать не хочу. Союз афганцев. Это их микроавтобус был, видел? Тёплая компашка, а?

   - Теплее не бывает. Что общего-то? – проговорил изумлённый Юрий.

   - Деньги, что... – пробормотал командир. – А ты молодец. Ползаешь – любо-дорого. В армии, небось, отличником был?

   - Не угадал. В институте, на сборах. Такой нам курс молодого бойца закатили – ого-го... От зари до зари ползком да перебежками. Прокляли всё на свете. И вот где довелось вспомнить и спасибо сказать...

   - Да уж, не угадаешь... Оп-па! Идут! Группа, слушать меня! Лежим, не шевелимся. Умерли. Нас нет. И без глупостей мне, ясно? Головами не вертеть, снесут! Вжаться в землю!

   Слева, со стороны Горбатого мостика, сквозь непрерывную стрельбу нарастал нестройный гул моторов. И тут же на площадь выскочила словно одуревшая, рыскающая и беспорядочно стреляющая колонна из пяти БТРов во главе с боевой машиной пехоты. Беспрестанно долбили, взмётывая землю на газонах, пулемёты, добивая лежащих окрест баррикадников, обрушивая с верхних этажей Дома град битого стекла и белую мраморную крошку облицовки. Уцелевшие в панике вскакивали, метались, бросались к подъездам, но тут же падали, сражённые тяжёлыми крупнокалиберными пулями. На подходе к остаткам баррикады у Дружинниковской улицы БМП снесла и переехала гусеницами брезентовую палатку. Раздался длинный, истошный женский предсмертный крик, тут же прерванный автоматной очередью откуда-то из-за орудийной башни.

   - Фашисты... – сдавленно донеслось до Юрия. – Суки, упыри!

   - Эх, автомат бы хороший... – с истерикой в голосе вторил командир. – Этого, головного, вряд ли, а БТР вполне можно загасить!

   Скосив глаза до боли в висках, Юрий увидел, как вслед замыкающей машине от двадцатого подъезда выскочил мужик, издали очень похожий на Метелёва и, размахнувшись, метнул что-то в корму.

   Головная БМП на приличной скорости поравнялась с ними. За башней, привстав на колено, с лихостью ковбоя гарцевал чернявый паренёк с бабским хвостом волос. Наперевес он держал автомат, скалился, бешено хохотал и выкрикивал что-то похожее на “Рус, сдавайся!”

   - Б-бах! – плюнула огнём в их сторону пушка. Плаксиво всхлипнули стёкла в приёмной Верховного Совета. Неподалёку от Юрия с треском рухнула молодая сосёнка. На голову и за шиворот полетела земля вперемешку с хвоей и сухими ветками.

   - Твою мать! – ругнулся Музыкант. – Может, ещё и авиацию привлекут?

   Бешеная БМП наконец миновала их. С её гусениц у катков свисали клочья брезента и ошмётки с тёмно-красными кровяными сгустками. Соловцову стало дурно, и он яростно и часто задышал, чтобы не стошнило. Пошли один за другим БТРы. Не разбирая, они палили во все стороны из пулемётов и секли автоматными очередями из бойниц по окнам Дома Советов, по домам на Дружинниковской и Рочдельской. Это был какой-то психоз, помешательство на стрельбе и крови. Чесанула крупнокалиберная очередь и по Детскому парку, где за деревьями притаились бейтаровцы и катеневцы. Послышались тупые, как удары топора, щелчки пуль о деревья и треск падающих сучьев. Раздались истошные крики и поспешные убегающие шаги.

   - Что ж они, гады, по своим-то? Спятили? – процедил сквозь зубы Юрий, не поднимая головы.

   - Имитируют большой бой, - так же, в землю, ответил командир. – Чтоб потом, если что, оправдаться. А эти... Чего там – наёмники, туда и дорога. Собакам собачья смерть. Эх, гранату бы... 
               
   Бешенство слепых пуль роилось, выло и свистело над самыми головами. Только сейчас баррикадники оценили опытный и верный расчёт командира. Место, которое он выбрал, делало их почти неуязвимыми. Почти. Если не поднимать головы. Конечно, стоило хоть одному БТРу свернуть в их сторону, как всем бы им пришёл конец, опомниться бы не успели. Но бронемашины упорно следовали своим курсом к Глубокому переулку, не останавливаясь и не сворачивая. На корме замыкающего трепетало голубоватое бензиновое пламя, не причиняя, впрочем, никакого беспокойства экипажу. “Как-то там Метелёв, жив ли... – подумалось Юрию. – Вряд ли...”

   Сжав зубы, командир выразительно проводил взглядом уходящие БТРы и зло оглядел окна Дома Советов.

   - Б...! Ну почему они молчат? Не видят, что ли?

   - И то... Хоть пара очередей – всё польза. Ждут, когда нас тут перекокают, что ли? – поддержал мужик в старом полупальто и лыжной шапочке.

   - Нас просто подставили, вот что! – тяжко вздохнул командир. – Всех, кто у баррикад был. Ведь наверняка знали, что это будет за штурм...

   - Да... Мы-то, дураки, ОМОН да ментов ждали, а они вон как сразу. Нет, не могли не знать! И ни слова, будто так и надо! Погибай тут за них! – негодующе проворчал Музыкант. – Они и не стреляют-то, чтобы чистенькими остаться, если что! Ну, дела!

   - Вот уж правда, одно предательство! – в какой уже раз за эти сутки вздохнул Юрий и выплюнул попавшую в рот сухую травинку.

   - Козлы! Ну какие же все козлы! – мычал командир, болезненно мотая головой.

   - ...хорошо было! Я вон там в зоопарке... Сына с пингвином фотографировал... С королевским... – слабеющим, прерывающимся голосом бормотал раненый. Юрий покосился в его сторону. Он лежал на боку, закатив глаза под самый лоб. Лицо было землисто-серым, синие губы почти не шевелились, и отрывистые слова еле выталкивались из них. Повязка на ноге была буро-красной, и возле неё уже натекла заметная лужица.

   - Бляха, помрёт ведь... – вздохнул сквозь зубы командир. – Суки, хоть бы раненых дали вынести... Мать честная, а это ещё кто?

   Со стороны Горбатого мостика раздался частый лай автоматных очередей и рёв мотора сквозь прогоревший глушитель. В виду двадцатого подъезда показался БТР уже другой, не пятнистой, а обычной болотной окраски. Следом цепью замаячили солдатские каски.

   - Десантники, - искоса определил командир. – Две цепи... Три... Ну вот, тут-то нам, кажись, и крышка...

   - Да погоди, Андрюха... – махнул рукой сосед в полупальто и шапочке. – Десантники-то вроде за нас были... Может, и обойдётся.
   - Да иди ты – “за нас”... Это ж 119-й полк! Парадно-показушный! Которые кирпичи об головы крушат. Эти всегда – “чего изволите”... А! – вдруг хрипло каркнул он. – Смотрите, смотрите! Ни х... себе!

   Все что было сил скосили глаза влево. Откуда-то из-за стены стадиона в сторону наступающих десантников заогрызался  пулемёт. Неуклюже переваливающиеся солдаты, застигнутые врасплох, растерянно заозирались. Упал, вскрикнув, один. Согнулся, будто пытаясь дотянуться лбом до земли, но завалился набок другой. Кувыркнулся с маху и забился, задёргался на земле третий. “Бух!” – отрывисто грохнуло что-то, и БТР испуганно подскочил на месте. У его башни что-то задымило. Десантники поспешно бросились наземь. К забору, припадая к земле, выскочил, судя по выправке и выучке, офицер с автоматом и, прислушиваясь, стал выискивать обидчика.

   - Ну, сейчас вломит ему из подствольника! – с азартом пробормотал командир.

   Офицер прыжками и перебежками двинулся вдоль стены стадиона, но оттуда, прямо сквозь бетонные плиты, с пылью и градом осколков опять рявкнула пулемётная очередь, и он, пошатнувшись, осел на землю. Тут же за стеной взревел двигатель, раздался глухой удар, полетели бетонные обломки, и в пролом высунулся точно такой же БТР, но с жёлто-красным кружком – эмблемой внутренних войск. Ожесточённо постреляв в разные стороны, он убрался в пролом и заелозил по стадиону.

   - Эй, ребята, а десантура-то вроде и правда с нами! – крикнул Соловцов, не узнавая своего хриплого, одичалого голоса.

   - Лежать! – и рука командира, лёгшая на спину, вдавила его в землю. – Не похоже, Юра. Не похоже. Всем лежать! Ага! Ну вот, видите!

   К десантникам, видимо, подоспело подкрепление. Их стало больше, подъехала, немилосердно дымя, короткая кургузая разведывательно-дозорная машина с пулемётной башенкой, забегали среди солдат, крича что-то в рации, офицеры, и цепи, неуклюже разворачиваясь, осадили двадцатый подъезд, бестолково паля из автоматов по окнам. Под этим прикрытием группа десятка в полтора человек перебежками ворвалась в Дом. За ними ещё и ещё.

   - Вот так-то, - вздохнул командир. – Ох, дурдом! Ну, дурдом!

   - Что ж они между собой-то задрались? Вон чего натворили-то, - проговорил мужик в полупальто, покосившись на подбитый, дымящийся БТР и несколько неподвижных тел вокруг него.

   - А то. Этим-то воякам на стадионе тоже, небось, кто-то сказал, что десантура, мол, с нами... Обычная неразбериха. А вообще, хрен знает, может, и нарочно, - рассуждал вполголоса командир. – Эти вэвэшники... У нас, армейских, две извилины, а у них одна, и та прямая, так что...

   - Ну, не прибедняйся, Андрюша, у тебя-то их, наверно, побольше, - неуверенно подал голос музыкант.

   - Ага. У кого побольше, те дома сидят, носа не высовывают. На войне лишние извилины наказуемы, так-то, Дима.

   - Слушайте, мужики... Затихло вроде. Только там палят, у двадцатого... Может, попробуем, а? – робко сказал Музыкант.

   - Чего попробуем-то? Рехнулся? Лежи – не рыпайся. Вон их сколько, увидят – всех посекут. Только и ждут, небось! Разведать бы, ё-моё!

   - Я и говорю! Что мы, лежать сюда пришли? Хоть бы раненым помочь, а там...

   - А ты сюда умирать пришёл? – зло усмехнулся командир. – Так это мигом, только встань! И чем ты поможешь, скажи? Рядом ляжешь? Нет уж! Переждём ещё. А там, может, и попытаемся свалить...

   - Как это “свалить”? А раненые как? Так и оставим? – вскинулся Музыкант. – Андрюха, грех это!

   - Совестливый ты, я посмотрю! – процедил сквозь зубы командир. – Убьют и не посмотрят! Хотим спастись – уходить надо!

   - Но они же... По ним же колёсами, гусеницами! Неужели не понимаешь?!

   - От твоей смерти им легче не будет. И по тебе проедут. Точно так же. Этого хочешь? – устало и тихо проговорил командир.

   - Нет. Но хотя бы попробовать надо! Ну что мы, как крысы?

   - Дима, не дури. С оружием – один идёт, другой прикрывает – ещё можно бы рискнуть. А верная смерть – извини. Я не идиот. Утихнет – разведаем. Они уже Дом штурмуют, им, кажется, не до нас. А раненых – куда ты их денешь?

   - Как куда? В подъезд. Там хоть перевяжут...

   - Да перебьют их при штурме, Дима! Ну почему ты такой дундук?!

   - Ребята! – раздался сдавленный окрик. – Женька, кажется, того... Помер!

   Забыв об опасности, все аж подскочили. Кто привстал, опершись на локоть, кто приподнялся на руках, кто задрал, вывернув назад, голову. Но сегодня их, видимо, Бог миловал: пули были тут, рядом, свистели где-то неподалёку, но близко не подлетали, будто потеряли к ним интерес. Баррикадник в полупальто и шапочке, согнувшись над раненым, щупал пульс на шее. Вздохнул, поник и стянул шапку с головы. В шумном вздохе оставшихся четверых была и скорбь, и негодование, и мучительная немая вопросительность. А затихший Женя лежал на спине, привольно вытянувшись и полуприкрыв глаза, будто отдыхая. И в этот момент весь бредовый идиотизм происходящего показался Соловцову лишь плохим сном. Стоит только проснуться, как всё закончится. Засияет мирное солнышко над умытыми московскими мостовыми, поплывут по реке, гремя музыкой, прогулочные катера, а в недалёком зоопарке под неумолчный детский восторг будет приветливо кивать головой слон, плескаться в бассейне белый медведь и величаво выступать по бревну, важно растопыривая крылья, чёрно-белый, в золотом галстучке, королевский пингвин... Как хотелось проснуться в этом недавнем, таком прекрасном мире!

   - А пошло оно всё! Будь, что будет! – дрожащим от бешенства голосом проговорил Музыкант и рывком выкатился из укрытия. Даже ползя и перекатываясь, он, одетый в ярко-пёстрый свитер и светлые брюки, являл собой вполне отчётливую мишень. Но в него не стреляли. Ни одна пуля не цвиркнула поблизости. Много их летало чуть поодаль, но Музыкант был невредим. И даже отчаянно сжавший зубы командир ничего не крикнул ему вслед. Баррикадники замерли, закусили губы, напряжённо следя за товарищем. Непрекращающаяся стрельба гремела у Горбатого мостика, двадцатого подъезда и стадиона. Шальные пули, посвистывая, долетали и сюда, но, потеряв убойную силу, беспомощно вязли в облетающей листве Детского парка. Подлецы бейтаровцы, кажется, ушли. Оттуда не стреляли. Мощный пулемётный гул нёсся с набережной. Похоже, основные события теперь происходили там.

   Музыкант подползал к лежащим невдалеке людям, заглядывал в лица, полз дальше. Он был уже почти у цоколя Дома. Приподнялся, огляделся, вздрогнул и мигом перекатился куда-то в сторону. Там закопошился, заёрзал, двигая и тормоша кого-то. Вот он привстал на одно колено, подвёл руки и осторожно приподнял лежавшего. Вернее, лежавшую. Это была женщина в брезентовой штормовке с капюшоном. Держа её на руках, он медленно встал. Длинные пышные волосы женщины свесились густой волной до самой земли, открыв белое, бескровное пятно лица.

   - Алёнка это... – тяжело вздохнул баррикадник в шапочке, которого Юрий мысленно окрестил Доктором. – Подруга его. Господи, жива ли...

   Музыкант, несмело выпрямившись, сделал один неверный шаг, другой, но выровнялся и бережно, обходя других лежащих, понёс свою Алёнку в направлении восьмого подъезда.

   - Слушайте, так значит, можно?! – подался вперёд Юрий. – Можно ведь, а?

   - Лежать! – рявкнул командир, вдавливая его в землю.

   А Музыкант упорно шёл, осторожно ставя ноги, ища верную опору, чуть покачиваясь и сутулясь. Вошедшее в силу солнце жёлто освещало его и играло беглыми искорками в Алёнкиных волосах. От этого зрелища нестерпимо защемило сердце.

  - Нет, так нельзя! – рванулся, не выдержав, Соловцов. Но вдруг на ходу Музыкант крупно вздрогнул всем телом и стал медленно запрокидываться назад, словно тянула его книзу внезапно отяжелевшая голова. Ещё через миг он мягко упал на спину, так и не отпуская бездыханную Алёнку. Так они и лежали теперь друг на друге. Крест накрест. Музыкант пару раз дёрнулся и затих.

   - Снайпер, сука! – простонал командир в сложенные у лица руки. – Эх, Дима, Дима... Ну, гады, попомните! Обо всём пожалеете, выродки! – и, не справившись с дыханием, замолк, пытаясь перевести дух и успокоиться. Соловцова мелко и яростно затрясло. Второй раз за сегодня его охватило непреодолимое, бешеное чувство неотвеченного оскорбления.

   - Ну что, мужики, вот и доказано, - снова заговорил командир спокойным, но каким-то огрубевшим голосом. – Нечего там делать, помирать только. Пока нет стрельбы здесь, снимаемся – и ходу. Я первый, по моему сигналу за мной!

   И пустился ползком по кромке Детского парка. Скрылся за углом приёмной, появился снова и махнул рукой.

   Виновато оглядев лежащего рядом Женю, который, вытянувшись в струну, глядел неживыми глазами в седоватую синь октябрьского неба, Юрий и Доктор поползли вслед за командиром. Здесь, за приёмной, у опушки парка, была ещё тень. Но фасад Дома и площадь с газонами перед ним уже ярко освещались высоко взошедшим солнцем. Тут и там в разных позах – раскинувшись, сжавшись, скомкавшись – лежали убитые – изуродованные, простреленные, раздавленные. В пределах видимости из лежачего положения их было человек тридцать.

   - Что наделали, сволочи... – ворчал ползший сзади Доктор. – Нет, это нельзя простить. Живы будем – сочтёмся...

   - Ты сперва останься, - в тон ему проговорил Юрий, – в живых-то...

   По сигналу командира баррикадники спрятались за кучей песка у самого конца парка. Напротив ярко и весело посверкивал стёклами восьмой подъезд. Рядом валялись железяки и бетонные глыбы, оставшиеся от разорённой баррикады. С краю Дома, за парапетом пандуса, притаилось в нерешительности ещё с десяток уцелевших. А вокруг веером были раскиданы тела погибших, издырявленные, изорванные крупнокалиберными пулями. Соловцов вздрогнул, как от удара током, увидев среди лежащих Варю. Ту самую девушку, что ночью поила баррикадников чаем. Она лежала на боку, положив голову на откинутую руку, будто засмотрелась на божью коровку в траве. Лицо её было чистым, свежим и спокойным, будто умытым, и если бы не большое густо-красное пятно во всю грудь, можно было бы подумать, что она просто прилегла отдохнуть. Соловцов издал горлом нечеловеческий рык и рванулся было к ней, но командир, железно обхватив его у пояса, резко бросил Юрия на кучу песка.

   - Куда?! Одурел?

   - Да иди ты... – прорычал сквозь зубы Юрий, безуспешно пытаясь встать. – А если ещё жива? А если... – но крупные слёзы хлынули вдруг из его глаз, и он, ничего уже в себе не понимая, ошарашено схватился за голову руками.

  - Потом, Юра, слёзы потом, - скороговоркой цедил командир. – Это... Твоя, что ли? Так мертва она, Юра, мертвее не бывает. С близкого расстояния. Хорошо хоть, не мучилась. А тебе так не повезёт. Долго корчиться будешь.

   Это циничное высказывание встряхнуло Соловцова. Он вытер глаза и отдышался.

   - Ну и славно, - вздохнул командир. – Ну что, ребята, прощаемся. Всем спасибо. Но мы же не собираемся этого так оставлять? Кого где искать, если что? Адреса. По очереди чётко и ясно. Чтоб запомнить.

   Обменялись адресами, и по знаку командира перебежками добрались до угла Детского парка у Глубокого переулка. Залегли.

   - Долго тут нельзя, опасно, мы видны, - спокойно, будто рассказывая сказку на ночь, сказал командир. – Я первый, вы сразу, как только я пересеку Рочдельскую. Во дворы – и врассыпную. Гурьбой побежим – точно повяжут. Кругом оцепление, во дворах, скорее всего, ловушки. Кто попадётся – ничего не рассказывать. Не знаю, не видел, шёл мимо, а тут стрельба... Может, и прокатит. А вот что тут будет – не знаю... – вздохнул он и кивнул в сторону Дома. – Там около тысячи человек. Может, больше. Ладно. Эмоции потом. Ну, прощаемся.

   И на жухлой серой траве легли друг на друга три ладони. Коротко, неразмашисто перекрестившись, командир вскочил, выбежал, пригибаясь, к Рочдельской улице, пересёк её и скрылся за углом пятиэтажного дома. Тут же, кивнув Доктору, вскочил и рванулся в ту же сторону Юрий. Смазанно качнулась перед глазами опушка Детского парка, угол Глубокого переулка, серый асфальт Рочдельской и провода над ней. Хлестнула по ушам ещё более слышная здесь канонада с набережной. Грохнула короткая очередь где-то в глубине парка, неприцельная, даже пули не свистели. Что было сил пробежал Соловцов вдоль улицы, протиснулся в узкий загаженный прогал между гаражами и оказался во дворе. Огляделся – и вдали среди желтеющих деревьев и кустов увидел мелькающую фигуру Доктора в его дурацкой голубой шапочке. Ушли! Но ещё не спаслись. За любым углом может быть засада. Стремглав ринулся Юрий через пустой двор, выскочил в соседний и пошёл через него наискось, шагом, стараясь не вызывать подозрений. Это было мерзко и оскорбительно, но сейчас, вырвавшись из самого пекла, попасться было бы и вовсе глупо. Тем более, что пекло это было совсем близко. Почти за спиной из-за домов выглядывал “стакан” Дома Советов с трёхцветным флагом над часовой башенкой. И бешеная несмолкающая стрельба неслась оттуда глухим трясущимся гулом. Всё было пусто вокруг. Затихшие детские площадки, засыпанные сухой листвой песочницы, одинокие, будто второпях брошенные машины у подъездов. И окна. Тёмные, наглухо занавешенные окна ясным солнечным утром. Куда идти? Всё равно. Лишь бы подальше отсюда. А там разберёмся...

   В голове, конечно, никакой ясности не было. Она гудела, разламываясь от грохота и гула. В глазах стояла болезненная мутная пелена. А сердце было как заморожено, будто оглушено ударной дозой обезболивающего. Словно глыба какая-то там, в груди. Даже пульса не слышно. И пустота. Никаких мыслей. Допусти хоть одну – и разлетится, как от крупнокалиберной пули, череп, и взорвётся кровавыми клочьями и брызгами сердце. Потому что не для них такое. Немыслимо это. И непереживаемо.

   Протиснувшись между глухой стеной старой четырёхэтажки и косой трансформаторной будкой, Соловцов вышёл в тесный, зажатый между двумя “хрущёвками” дворик. На детской площадке, на двух скамейках, сидели и негромко разговаривали четверо солдат в камуфляже и  касках. Юрий на миг замешкался, но поздно было отступать – его увидели. Только взглянули. И всё. Разговор их продолжался, но Юрий, не глядя на них, чувствовал их колкие взгляды. И уже поравнялся с ними. И уже миновал...

   - Стой! – тихо и неуверенно донеслось до него. Он, будто не поняв, лишь чуть замедлил шаг.

   - Стой! – властно и громко донеслось сзади. – Руки вверх!

   Соловцов остановился и медленно обернулся, будто недоумевая.

   - Да, да, ты! Руки вверх, не двигаться! – четверо солдат поднялись со скамеек, двое подошли ближе, а двое других остались поодаль с автоматами наготове.

   - Документы! – приказал один из них, старший сержант. Угрозы в его голосе не было, и Юрий чуть успокоился. Достал из кармана паспорт и протянул служивому. Тот небрежно перелистал его, кивнул и сунул себе в карман.

   - Как оказались в районе боевых действий? – скользнул он по лицу Юрия бесцветными, будто выцветшими глазами.

   - Да я не знал ничего! – нервно и растерянно залепетал Соловцов, истерично подёргивая плечами. – Случайно попал. А тут стрельба, пальба, чёрте-что!

   - И кто вас сюда пустил? За дурака меня, что ли, держите? Не врите! – напускал на себя этакую усталую важность старший сержант.

   - Да не вру! Нажрался вчера, в подъезде спал, выхожу, смотрю – Дружинниковская, стадион, баррикады... Народ копошится. И тут как начнут палить! Мать честная, как на войне! Ну, отлежался за кустами, затихло, я и ноги оттуда! А тут вы...

   - Ага... Ага... – иронично кивал головой старший сержант. – А костром почему пахнешь?

   - Костром? Разве? – изобразил крайнее изумление Соловцов и обнюхал свой рукав.

   - А кровь откуда? – не дал ему опомниться старший сержант. И действительно, на правом боку куртки отчётливо виднелись засохшие бурые пятнышки.

   - Короче, есть у нас подозрение, что ты, мил человек, боевичок. Руки! – резко приказал старший сержант, явно рисуясь перед младшими сослуживцами. Юрий послушно вытянул руки, ожидая наручников. Но вместо этого старший сержант принялся дотошно осматривать их и даже обнюхивать.

   - Дрожат ручонки-то... Волнуешься, - усмехнулся он. Юрий промолчал, боясь сорваться. Спорить явно без толку, а дразнить глупо.

   - Следов пороховой гари, оружейной смазки на руках не обнаружено, - назидательно вещал он своим сослуживцам. – Но субъект явно подозрительный, - и в его голосе зазвучало нескрываемое торжество. Ещё бы! И нарушителя задержал, и молодым класс показал, да ещё и мудрёное учёное слово вставил.

   - И что с ним теперь делать? – спросил один из солдат.

   - Что? – поскрёб под каской старший сержант. – А доставим к начальству, пусть решает. Руки за спину, вперёд, шагом марш!

   И конвой тронулся в путь. Ох и клял себя Соловцов, ох и материл! Надо ж было так по-дурацки вляпаться... После всего! И тут же темнело в глазах. После всего... После расстрела безоружных людей в центре Москвы какие-то оккупанты ведут его под конвоем по родной столице. Господи, проснуться бы! И никогда не вспоминать этот сон!

   - Бу-бухх! – тяжело и раскатисто ухнуло из-за спины. Воздух напрягся и дрогнул. Под ногами загудело. Идущий впереди солдат вздрогнул и нервно заозирался. Оглянулся и Юрий. За домами всё так же приветливо махала флагом башенка Дома Советов.

   - Бу-бухх! – грохнуло опять особенно зловеще на фоне стихшей было стрельбы.

   - Твою мать, во дают! – пробурчал еле слышно старший сержант. – Ну, чего зыркаете? Пушек не слышали? Тоже мне, солдаты! Шагом марш, не отвлекаться! – прикрикнул он.

   Минут через десять их странная процессия подошла к кирпичной девятиэтажке. У первого подъезда стоял командирский УАЗик. Два солдата с автоматами за спинами, беспечно покуривая, болтали о чём-то с шофёром.

   - Эй, салажня! – окликнул их старший сержант. – Где начальство?

   - На крыше...

   - Бу-бухх!! – утонули в новом грохоте слова солдата. Зазвенели в окнах растревоженные стёкла. С соседней осины дождём посыпалась листва.

   - Чего?!

   - На крыше, говорю. Уже полчаса не слезает. А вы чего?

   - Ничего. Ерёмин – со мной, вы двое – здесь. Ерёмин, вперёд, на крышу, шагом марш! Задержанный, следовать за ним...

   - А вы чего – боевика поймали? – вытаращил глаза губошлёпистый, дураковатого вида солдат.

   - Сам ты боевик... – буркнул ему, проходя мимо, Соловцов.

   - Вот и я говорю – не похож, - пожал плечами солдат уже им вслед.

   Лифт, конечно же, не работал. Здоровенный, грузноватый Ерёмин тяжело шагал впереди, гремя по ступенькам подкованными сапогами. После пятого этажа он начал ощутимо пыхтеть.

   - Эх, Ерёмин, займусь я твоим физвоспитанием! – вздохнул укоризненно старший сержант. – Здоровый, а дыхалка – никуда. Хреново! Курить бросай!

   - Да как тут бросишь... – глухо, одышливо ответил Ерёмин, продолжая карабкаться по ступенькам.

   - Научу. Бросишь, как миленький. И вообще, слушайся меня! Я из тебя человека сделаю, на гражданке все девки твои будут. Девкам ведь много не надо. А нам от них – и того меньше, правда? – расхохотался старший сержант.

   - Там людей убивают, а вы... – не выдержал Соловцов. – Постыдились бы!

   - О! Во как заговорил! Нет, надо, надо тебя ОМОНу передать! Дураков лечат! Иди, не п...ди! – впервые в полный голос матернулся старший сержант и толкнул Юрия в спину. Что было сил сцепив зубы, Соловцов промолчал.

   На последнем, девятом этаже они поднялись по маленькой лестничке на чердак и через узкий люк протиснулись на крышу. Соловцова обволокло ясно-синее, чуть дымное, пронизанное холодным солнцем октябрьское небо с редкими кучками тяжёлых, как камни, облаков. Он яростно вздохнул всей грудью, но тут же сморщился и зажмурился, услышав знакомую канонаду близкой стрельбы.

   - Ерёмин, по теневой стороне! Мало ли! – крикнул старший сержант.

   На краю крыши, в торце дома, был обустроен наблюдательный пункт. Стоял складной стул, доска на пивном ящике взамен стола и какой-то оптический прибор на штативе. Невысокого роста худосочный офицер в камуфляже стоял в тени вентиляционной трубы и, поёживаясь, зябко потирал руки. Соловцов не видел его лица, из-за воротника выглядывала лишь бледная шея, небритая щека и чёрная дужка очков. Офицер стоял спиной к крыше, напряжённо вглядываясь в сторону несмолкающей канонады. Подойдя и почти поравнявшись с ним, Ерёмин вдруг ахнул и отвесил челюсть. У подоспевшего Соловцова поплыло и потемнело в глазах. Старший сержант сзади икнул и изумлённо выругался. Отсюда открывался пространный вид на окрестные дома и набережную. Вполоборота, западной “щекой” к ним стоял Дом Советов. Целиком был виден его “стакан” и верхний карниз фасада у восьмого подъезда. Но вытаращенные глаза Соловцова и его конвоиров были прикованы к Москве-реке. Там посередине Краснопресненского моста рядком в окружении толпы стояли четыре танка. Такие же грязно-пятнистые, как и утренние подлецы БТРы. Их орудия были нацелены примерно в середину “стакана”. На другом берегу, со стороны гостиницы “Украина”, стояли ещё пять танков. И так нелеп, несуразен и фантастичен был их вид здесь, в центре Москвы, что одно лишь это вызывало противные мурашки по спине.

   - Бахх!!! – оглушительно дрогнул воздух, и пушка ближайшего танка на мосту плюнула огнём и дымом.

   - Бумм! – тут же глухо отозвалось в чреве Дома. Он вздрогнул, словно пошатнулся от предательского удара в поддых. И тут же донеслись радостные вопли ликующей на мосту толпы. Люди скакали, размахивали руками, делали в сторону Дома непристойные жесты. И это было отвратительнее всего.

   - Бахх!!! – грохнул танк с набережной, и на него полетели красно-жёлтым дождём вспугнутые листья.

   - Бумм! – содрогнулся Дом. С тыльной стороны “стакана”, где-то на восьмом этаже, с оглушительным звоном лопнуло стекло и вымахнул длинный седой шлейф дыма. С каждым выстрелом стоящий к ним спиной офицер вздрагивал и истерично бормотал что-то неразборчивое. А вокруг гремела стрельба. В её сплошном дрожащем гуле ничего нельзя было различить. Видно только было, как ходили ходуном пулемётные стволы на БТРах, как дёргались, выплёвывая снаряды, малокалиберные пушки на боевых машинах пехоты. И сквозь этот ад доносились сатанинские возгласы ликования с моста. Соловцов почувствовал себя затравленным зверем, по которому остервенело палят из всех ружей и орут при этом вдогонку с торжеством сильных, сытых и неуязвимых: “Ату его, ату!”

   - С-суки! – прошипел, не выдержав, Юрий. Его конвоиры были слишком увлечены отвратительным зрелищем и ничего не услышали. Зато офицер обернулся. Щёгольские, в тонкой оправе очки блеснули под козырьком камуфляжной кепки, но за ними явственно проглянула чёрно-серая бездонная пустота. Иссиня бледные губы болезненно дёргались.

   - Охуельцин, - на удивление спокойным голосом произнёс он и повторил по слогам, - О-ху-ельцин. Что вам, Спирин? Кого привели?

   - Нарушителя, товарищ капитан. Вот, - и старший сержант вынул из кармана и протянул ему паспорт Соловцова. – Задержан в оцепленном районе. По его словам, накануне был пьян, ночевал в подъезде. Утром, пытаясь уйти, попал под обстрел.

   - Врёт, - махнул рукой капитан с видом измученного зубной болью человека. – Трезвость на лбу написана... Сюда-то на кой его приволокли? Не могли сразу по инструкции?

   - Да как-то, товарищ капитан... Ну не похож он на боевика! Хотя явно сочувствует мятежникам, следов ношения и применения оружия нет. Сдадим этим зверям невиновного, убьют, нехорошо получится...

   - А тебе-то что? У тебя приказ и инструкция. Ты не в ответе, - пожал плечами капитан.

   - Разрешите выполнять? – встал по стойке “смирно” старший сержант. Капитан пристально, сквозь очки, глянул на него из-под козырька. Глаза нездорово блеснули.

   - Выполнять… Ишь ты. Выполнять надо было сразу. А теперь что ж… Усомнился. Толком не выполнишь. Хорошо, Спирин. Подождите в сторонке, я побеседую с задержанным. А там видно будет. Ну? Сбрызнули! – и сделал правой рукой отметающее движение. Спирин с Ерёминым скрылись за вентиляционной трубой соседнего подъезда.

   - Ну что, товарищ Со-лов-цов, - по слогам прочитал капитан его фамилию в паспорте. – Сочувствуете, значит?

   - Кому? – идиотически улыбнулся Юрий.

   - Мятежникам, - так же глупо улыбнулся ему в ответ капитан, чуть повысив голос, потому что танки, чуть передохнув, опять принялись гвоздить по Дому Советов. Над головами затряслись антенны и провода. И чёрная пелена начала наползать на глаза Соловцова. Колени дрогнули, и он медленно ополз по кирпичной кладке вентиляционной трубы, всё так же глупо мигая глазами.

   - А кто мятежник? – таким же невинным тоном попытался спросить он, но услышал свой голос будто со стороны. Он был слаб и истеричен.

   - Мятежник? - донёсся издали голос капитана с сумасшедшим хохотком. – Я, наверное?

   - Вот вам я действительно сочувствую, - еле выговорил Юрий. Его мутило. – Как жить-то дальше? С этим?

   - Думаешь, нельзя? – склонившись, заглянул ему в глаза капитан, ослепил блеском очков и опять трескуче, каркающее расхохотался. – Это тебе нельзя! Это вам всем нельзя! – махнул он в сторону Дома Советов. – Закон, совесть, милосердие… Тьфу, твою мать! – рявкнул он, аж подскочив. – А того и не видите, что теперь всё можно! Всё!

   - После сегодняшнего, - сглотнул слюну Соловцов. – Действительно…всё можно, - и, цепляясь за кирпичи, медленно поднялся на ноги.

   - Я вот… Я вот сейчас тебя собственноручно пристрелю, и мне ничего не будет! – зарычал в ответ капитан, всё ещё судорожно дыша. – Веришь?

   В груди Юрия вскипела бешеная, непосильная злоба, сами собой сжались кулаки.

   - Стреляй! Не ты первый! Стреляй, сука! Ненавижу!!! – выкрикнул Соловцов, пошатнулся и упал ничком на битумную кровлю.

   Очнулся он от боли. Горело лицо. Неровно, вспышками, с искрами из глаз.

   - Эй, вставай! Очнись! Как тебя – Соловьёв?  – тормошили его. – Да очнись ты! – и хлёсткие, короткие удары по щекам.

   Юрий разлепил глаза и с трудом поймал фокус. Над ним склонился старший сержант Спирин.

   - Ну, слава те, Господи! – вздохнул он. – Ожил! На, глотни! – и Соловцов ощутил губами металлическое прикосновение горлышка армейской фляжки. Это был чай. Очень крепкий, аж мурашки по спине побежали. Он сделал пару глотков, отстранил фляжку и, заслышав прежнюю канонаду у Дома Советов, болезненно скривился и закатил глаза.

   - Что – не нравится? А ты думал, в сказку попал? Или уже на тот свет? – усмехнулся Спирин. – Как бы не так. Хотя близко было… Тебя приказано вывести отсюда и отпустить. На все четыре. И пинка для скорости дать. Понял?

   - Ага… - промычал Юрий, ничего, конечно, не понимая.

   - Ну и лады. Ерёмин! Присмотришь за ним. Я сейчас, - и Спирин, резво поднявшись, исчез за трубой.

   - Ерёмин… - позвал Юрий. – Что тут было-то? Где ваш капитан..?

   - А? Да чего… Психанул, увезли его. Ну, пока вы друг на друга орали, мы ни гу-гу… А как ты упал, он пистолет выхватил, стал тебя выцеливать, а руки трясутся… На курок жмёт, а он не стреляет, на предохранителе, что ли… Ну, тут мы не выдержали, схватили его, подмогу снизу кликнули… А он визжит, как поросёнок – ненавижу, всех ненавижу, убивать вас, как собак! Ну, скрутили, увезли. Он ещё выкинуться хотел… - и Ерёмин указал глазами на край крыши. – Псих, короче.

   - Спасибо, ребята… Молодцы вы, - вздохнул Юрий и глотнул из фляжки.
   - Да чего – молодцы… Испугались мы. Тебя бы он кончил – за нас принялся бы. А у нас ведь автоматы… Такое бы началось! А домой-то хочется… Встать сможешь?

   - Смогу…наверно, - проговорил сквозь зубы Соловцов, поднялся и, придерживаясь за шершавые кирпичи вентиляционной трубы, медленно выпрямился. В воздухе стояла резкая едкая гарь. Юрий оглянулся и пошатнулся снова. Дом Советов горел. С фасада, со стороны набережной, вытекали и поднимались кверху плотные струи жирного чёрного дыма. И потемневший трёхцветный флаг над часовой башенкой обречённо барахтался в удушливых клубах. “Бу-бухх!  Ба-бахх!” – продолжали гвоздить танки. Неудержимая тошнота навалилась на Соловцова, желудок подскочил к горлу, и он едва успел отступить за трубу.

   - Ерёмин! – раздался голос Спирина и быстрые шаги по крыше. – Ну, как он?

   - Блюёт, - невозмутимо отозвался Ерёмин.

   - А, блюёт, - с пониманием сказал Спирин. – Значит, ожил. Нормальное дело после обморока...

   А Юрий, упершись головой в трубу, всё не мог справиться с противными рвотными спазмами. Он ничего не ел со вчерашнего дня, и всё, что было у него в желудке, давно выплеснулось на битум крыши. Но мучительные, выворачивающие приступы никак не хотели проходить. Один за другим накатывали они вместе с картинами пережитого кошмара. Мертвящая жуть Останкина. Зверский обстрел баррикад. Вздёрнутая к небу бородка убитого казака. Развороченный затылок Михалыча. Музыкант Дима с Алёнкой на руках. Мёртвые глаза баррикадника Жени. Изорванные пулемётами тела. БМП с кровавыми ошмётками на гусеницах. Варя с пробитой грудью. Горящий Дом Советов...  Соловцова трясло, рвало и раздирало. Потоком текли слёзы и сопли. Но вот наконец в животе улеглось, Соловцов неуверенно выпрямился и шаткими шагами вышел из-за трубы, вытирая рукавом лицо.

   - Ну? Проблевался? – участливо осведомился Спирин. – На, глотни, – и протянул ему фляжку.

   - Ох, хорошо... – выдохнул он, сделав несколько жадных глотков. – Простите, ребята. Уделал я ваш наблюдательный пункт...

   - Да ладно. Пошли. Пока начальства нет, - коротко, сквозь зубы, бросил Спирин. – Ерёмин, остаёшься здесь. Вот твой паспорт, - и протянул Юрию запылённую красную книжечку с потёртым советским гербом. – За мной.

   Коротко кивнув Ерёмину, Соловцов зашагал по крыше к чердачному люку. Силы каким-то чудом вернулись к нему.

   Они шли пустыми дворами, и дома слепо глядели на них занавешенными окнами. Всё казалось мёртвым, как нарисованным. И солнечный свет, рассеянный сквозь чёрную гарь, тоже был каким-то чужим и искусственным. Словно несметной, несчитанной силы дьявольщина обступила город и плотно нависла над ним. “Зла... Зла вокруг много... ”, - вспомнился вдруг Метелёв. Как-то он? Жив ли? Вряд ли...

   - Ну, всё, - остановился Спирин. – Дальше мне нельзя. Дальше сам. Давай. Больше не попадайся, так легко не отделаешься. И всё, что у нас видел, - он кивнул головой назад, - забудь.

   - Не забуду, Спирин. Я теперь ничего никому не забуду. И никого. А тебе спасибо. За всё, - и Соловцов протянул ему руку. Опасливо стрельнув глазами, Спирин принял рукопожатие. Юрий кивнул ему и зашагал через двор, не оглядываясь.

   - Эй! Подожди! – крикнул ему вслед Спирин. – Стой!

   Юрий остановился и, помедлив, обернулся.

   - Ты переждал бы... Пересидел бы где в подъезде, в подвале... Пусть всё уляжется. Попадёшься ведь! – и старший  сержант снова осторожно осмотрелся.

   - А мне, Спирин, уже ничего не страшно, - сквозь зубы ответил Соловцов. – Наплевать. Что будет, то и будет. Я не крыса, чтобы в своей стране по подвалам отсиживаться. Ясно тебе? Будь здоров! – и скорыми шагами Соловцов свернул за стоящую рядом пятиэтажку. А Спирин, кажется, ещё долго стоял во дворе и отрешённо глядел вслед.

   Встречный ветерок чуть отнёс копоть над головой, и вокруг стало непривычно тепло и солнечно. Даже потеплело слегка. И танковая пальба на набережной стихла. Трещали автоматы, огрызались пулемёты, бухали маломощные пушки бронемашин. Это тоже было страшно и мерзко. Но рвущего, сотрясающего грохота танков уже не было. И на душе чуть полегчало. Казалось, что после всего пережитого ничего плохого случиться уже не может. Хуже и так не бывает. Слава Богу, что живой. Юрий по-кошачьи прищурился на солнце и глубоко вздохнул. Где-то в области сердца едва ощутимо кольнуло. Он почувствовал чей-то долгий, пристальный взгляд себе в спину и поспешил уйти с этого двора.

   Непонятно, откуда взялись силы. Ноги сами уносили его всё дальше от этого проклятого места. Он не прочь был и побежать, лишь бы поскорее, подальше отсюда, только бы не слышать больше этой чёртовой стрельбы. Нет, страха не было. Усталость. Тяжёлая, злая усталость, будто от неприятного, заведомо непосильного труда. От которой не убежишь. И то ли ещё будет...

   Он шёл, не очень-то разбирая дорогу, сторонясь открытых мест. На пути его попалась раздолбанная хоккейная коробка с выломанными досками. Недолго думая, он нырнул в пролом, прошагал по мокрой, скользковатой земле и шмыгнул в такую же дыру наружу. И, не успев выпрямиться, получил резкий удар в поддых. Кто-то заломил ему назад обе руки, да так, что затрещали, выворачиваясь, плечевые суставы и в глазах потемнело от боли. Уже лёжа на земле и придавленный чьим-то костоломным коленом, он застонал сквозь зубы.

   - А, сука, голос прорезался! – расслабленно прошепелявили над ним, обдав несравненной вонью мятной жвачки вперемешку с водочным свежаком – Обыщи, я держу! До-олго ж мы вас терпели, коммуняки сраные! Наконец-то поквитаемся! – с блатной истерикой тянул шепелявый. По телу Соловцова забегали чьи-то проворные, отвратительные, как черви, пальцы.

   - Нет ничего! – с какой-то даже обидой буркнул второй голос, хриплый и заторможенный. – О, бля, паспорт! Та-ак, Соловцов... Московская область... А здесь что делаешь, недобиток?

    Соловцов молчал. Дикая, кипящая злоба захлестнула его. Откуда взялись здесь все эти выродки? Мало им, что всю страну опоганили своими блатными порядками, теперь ещё и крови захотели! Но слово могло стоить жизни.

   - Ну, вставай! – пнули его в бок. Юрий медленно поднялся и, судорожно отдыхиваясь, оглядел очередных своих пленителей. Да, так он и думал. Двое штатских в коротких кожаных куртках и широченных брюках, с бритыми шишковатыми головами, звероподобными откормленными лицами и сбитыми костяшками пальцев. У пояса на ремнях автоматы без прикладов с укороченными стволами. “Демократическая молодёжь... Гайдаровский призыв”... – пронеслось в голове мельком услышанное ночью по радио. Юрий скривился.

   - Что, сука, не нравится? – глумливо заглянул поросячьими глазами ему в лицо шепелявый и осклабился во всю ширь своей бомбообразной     физиономии. – Кто такой?! – внезапно пронзительно рявкнул он.

   - Прохожий... – осторожно пожал плечами Соловцов.

   - Прохожий? А тут что делаешь? – буркнул второй, с синей щетиной на щеках.

   - Иду... – так же спокойно ответил Юрий.

   - Да чего базарить-то? Чего базарить? – завизжал в новой истерике шепелявый. – Прям щас тут его и грохнем! Ты посмотри, посмотри, у него же вся куртка в кровище! Сколько убил, сука, признавайся?! Это ты брата моего порезал?! Да я... Я тебя, козёл, за яйца подвешу и раскручу, ты у меня говно есть будешь, понял?! – и в глазах Юрия зарябило от мелькания его сарделечных пальцев. – К стенке, сука! – и он толкнул его за плечо к забору, вскидывая автомат.

   - Эй, погоди... Не здесь же... За угол куда-нибудь... – перехватил автомат за дуло его подельник. – Вон, в окне кто-то вошкается, мало ли...

   - А?! Че-его?! Кто там ещё вошкается? – завопил шепелявый, резко обернулся к дому и, картинно расставив ноги, передёрнул затвор. – Ага! Зассали! То-то!

   - Пошли! – коротко буркнул второй, развернул Соловцова и больно ткнул дулом автомата в спину. – Давай-давай, недалеко тут!

   - Да чего ты, в натуре, а? Ты-то чего? Мало от них натерпелся, да? – взвизгнул шепелявый. Самым отвратительным в их облике были красные повязки дружинников на руках.

   - Идём, идём... Там есть такой тупичок. Самое оно!

   - А? – опять взвизгнул шепелявый. – Ну-ну... Там его и сделаем! Ты, баклан, не думай, легко не сдохнешь! Иди, сука! – и двинул кулаком Юрия в спину. Всё внутри содрогнулось. Эх, развернуться бы да заехать в это поганое оборзевшее мурло! И рвануть от них вон в те кусты... Но нет. Это и впрямь слишком лёгкая смерть. Так... А это ещё что за эсэсовцы?

   Впереди замаячили две рослые фигуры в чёрных, перепоясанных широкими ремнями мундирах и таких же чёрных беретах с кокардами.

   - Бля, облом! – прошипел сквозь зубы шепелявый. – Сразу надо было...

   - Стоять! – рявкнули чёрные мундиры, вскидывая автоматы. Такие же короткие. На плечах у них завиднелись мятые милицейские погоны без звёзд и просветов. – А, свои... Кого ведёте?

   - А мы... Вот! – угодливо выскочил вперёд шепелявый, протягивая паспорт Соловцова. Громадный мужик с расплющенным носом взял паспорт и нехотя пролистал.

   - Ну и что... – невнятно, без интонации пробасил он. – Кто такой?

   - Там написано... – тихо выговорил Юрий.

   - “Нап-писано”! – передразнил омоновец и размашисто хлестнул Соловцова открытым паспортом по лицу. Юрий что было сил сцепил зубы. – Отвечать!

   - Соловцов Юрий Андреевич, - выдавил он.

   - Что тут делаешь?

   - Да просто иду, никого не трогаю, оружия нет...

   - Ишь, мирный какой... А откуда ж ты идёшь-то, ми-илай? – заегозил, скалясь золотыми фиксами, второй омоновец. – Идти-то ты можешь только оттуда... А там стреляют! Так что – будем дурковать? Или как?

   - Да волчара он, волчара красный, по роже видно! – заблажил шепелявый.

   - Заткнись. Твоя рожа краснее. На базу его, там видно будет. Пошёл! – и толкнул Юрия всей пятернёй в спину. Соловцов пошатнулся, припал на одно колено, поднялся и побрёл вперёд.

   - Наручники б одеть надо, - вкрадчиво подал голос шепелявый.

   - Обойдётся. Эй, ты! Рыпнешься – стреляю, понял?

  Юрий кивнул. Ну вот. Это уж точно крышка. И липкая, мерзкая тоска поплыла вдруг по всему телу, дрогнули колени, опустилась голова. Вот и всё. Бежать? Верная смерть. Но хоть сразу... А там замордуют до полусмерти и прикончат... Нет. Хоть умереть  человеком...  И,  приготовившись  уже  для  последнего  рывка,  глянув просительно в небо, он вдруг остановился перед кирпичной стеной дома.

   - Пришли! – коротко пробасил омоновец.

   “Что? Прямо здесь?” – промелькнуло и погасло в голове Соловцова. Перед глазами всё замутилось и поплыло.

    - Ну! Шагай, чего встал?! – и Юрий снова получил тяжёлый тычок кулака в спину. Только теперь он увидел неподалёку крыльцо с бетонными ступенями и приоткрытую металлическую дверь. Тут же, во дворе, кучковались какие-то тёмные личности с автоматами в таких же красных повязках. Отёчные, с нездоровым румянцем лица, мелкие бегающие глазки, хищные ухмылки рыночных выжиг. “Опорный пункт охраны порядка” – покачивалась над дверью плоская вывеска-фонарь.

   -   Заходи! – опять ткнули его сзади кулаком. Уже в дверях он обернулся, прощально взглянув в задымлённое небо. Подслеповатое солнце было прямо над головой. А позади, за домами, вздымался чудовищный, неохватный столб яростно рвущегося в небо чёрного дыма. В высоте он медленно, нехотя рассеивался, походя на исполинский гриб ядерного взрыва. Соловцова передёрнуло. В который раз показалось, что всё это – просто бред.

   -  Иди, иди! Не глазей! – толкнули его, и он с разбегу влетел в какую-то непроглядно тёмную каморку. Свет еле проникал туда сквозь пыльное зарешёченное окошко, и виден был лишь тёмный силуэт сидящего за столом человека напротив двери и красно тлеющий квадрат электрокамина у стены.

   - Представиться по форме! – ткнули его в спину.

   -  Да не знаю я ваших форм! И знать не хочу! – огрызнулся Юрий.

   -  Научим, - негромко сказал человек за столом и щёлкнул выключателем.

    Вспыхнувший ярко-жёлтый свет старой настольной лампы осветил тесную, серую от пыли комнатку с клочьями древнего линолеума на полу. За обшарпанным столом в позе Сократа восседал маленький лысый мужичок в синей милицейской рубашке без погон и галстука. Ехидная улыбка змеилась на его тонких губах под вислым, как неудачный огурец, носом. Ни слова не говоря он пролистал паспорт Соловцова , бросил его на стол, сцепил в замок руки и пристально уставился на Юрия.

   -  Ну, рассказывайте, - почти доброжелательно проговорил он.

   -  Что рассказывать? Как меня в моей же столице на каждом углу убить хотят? Откуда понабрали-то столько сволочья? Иду, никого не трогаю – и на тебе! Что – и это уже запрещено? – злобно выкрикнул Юрий. – Думаете, вам это сойдёт? Как бы не так... – и, подсечённый каким-то неведомым приёмом, с маху рухнул на пол. Только и успел прижать к бокам согнутые в локтях руки, чтоб не отбили почки.

   -  Погоди... – остановил лысый омоновца, уже готового бить и топтать. – Успеешь. – и многозначительно помолчал, делая, видимо, ему какие-то знаки. – Человек, вижу, культурный, образованный, не надо с ним так... Мы ему всё объясним. Неужели он не поймёт и нам не поможет. Ведь так? – и, выйдя из-за стола, лысый подошёл к лежащему Соловцову и склонился над ним. – Конечно, так... Выйди пока.

   Два тяжеленных, на толстой подошве с выступающим рантом башмака перетоптались на месте и исчезли за дверью.

   -   Встаньте, - мягко сказал лысый Соловцову. – Присаживайтесь, - и указал ему на маленький приставной столик с табуреткой у своего стола. – Успокойтесь и расскажите, что же с вами произошло и как вы тут очутились.

  Тон его был прямо-таки елейный, а гаденькая улыбка всё так же извивала губы. Ожидая неминуемой  подлости,  Юрий  осторожно  присел  на  шаткую  табуретку  у  столика. Тщательно обдумывая, взвешивая и пробуя едва ли не на зуб каждое слово, он изложил прежнюю версию своей истории: вчера забрёл сюда по пьянке, ночевал в подъезде, а утром попал под обстрел. Лысый разгуливал этаким наполеончиком по ту сторону стола, останавливался у окна, щурился и участливо подбуркивал Юрию едва ли не на каждую фразу: “угу”, “ну-ну”, “во как”, “эк вас”. И вдруг, отвернувшись от окна, с видом усталого учителя остановил Соловцова.

    -  Хватит. Эту историю я третий раз за сегодня слышу. Вы не оригинальны. Но это всё не важно, - махнул он рукой. – Эти ваши сказки мне ни к чему. Мне даже наплевать, что вы там делали. Это ваше дело, в конце концов. Остались живы – и слава Богу.

    -  А тогда что... – начал было Юрий, но лысый останавливающее помахал рукой.

    -  А пустяк, - усмехнулся он, подсаживаясь к столу. – Такая, право, ерунда, говорить-то не о чем... Да, у вас куртка испачкана! Вон там, на боку, справа. Как же вас угораздило-то... Ну так вот что. Никаких показаний мне от вас не надо. Вот вам ваши показания. Ознакомьтесь, подпишите – и скатертью вам дорога, я вас больше не задерживаю.

   - Как это – мои показания? – ошалел Юрий.

   - А вот так, - и лысый протянул ему через стол лист бумаги. Одна страница была заполнена аккуратным печатным текстом. Соловцов углубился в чтение. Шрифт был крупный и яркий. Но содержание никак не доходило до Юрия и как будто повествовало о чём-то далёком и непонятном. Писал человек, якобы участвовавший во вчерашнем марше демонстрантов с Октябрьской площади, затем в походе на Останкино и потом стоявший в обороне у Дома Советов. Наряду с известными Юрию событиями и достоверной их последовательностью в глаза бросалось и всячески выпячивалось откровенное бессовестное враньё, в котором Соловцов различил характерные обертоны, знакомые по ночным радиопередачам. Заявлялось, что среди “бесчинствующей толпы” было много уголовников, а также явно ненормальных типов, которые успешно подстрекали всех остальных громить машины, магазины, грабить квартиры, убивать всех, кто попытается их остановить. Утверждалось, что на пути следования большой колонны от Дома Советов к Останкино были выбиты стёкла в домах и разграблены все магазины. Здание телецентра, как оказалось, было забросано гранатами, погибло несколько военнослужащих, и только после этого войска открыли огонь. Многие из участников этих шествий были до зубов вооружены самым разнообразным – от пистолета до гранатомёта. Всю ночь перед штурмом у Дома шла бойкая торговля оружием, и боевые группы со снайперскими винтовками уходили на свои позиции. Звучали призывы громить квартиры и  насильственно сгонять народ к Дому в качестве живого щита. Более того, правдивый “очевидец” повествовал и о совсем недавних, двух-трёхчасовой давности событиях. Юрий узнал, что танки открыли огонь по Белому Дому только после того, как в их направлении кто-то выстрелил из гранатомёта. Завершалось это откровение строчкой “С моих слов записано верно”, местом для подписи и даты. Соловцов зло ухмыльнулся, положил лист на стол и поднял ненавидящие глаза на лысого.

   -  Но здесь же ни слова правды!

   - А вам сейчас не правду искать. Вам жизнь спасать надо. Это важнее. Да и какая разница – правда, ложь... – опять гадостно заулыбался лысый. - Всё ведь уже свершилось. Вы ничего не измените своей подписью. Так что не глупите. Вот вам ручка, черкните – и разойдёмся. Делов-то! 

-  Делов? – прошипел Соловцов. – Наделали делов, а теперь оправдаться хотите? С моей помощью, да? Вот вам! – и изобразил в сторону лысого неприличный жест с выразительным покачиванием.

   -  Жалко мне тебя, - пожал плечами лысый.

   -  Ишь ты, сердобольный! – голос Юрия всё более закипал. – Ищи дураков! Так я вам и поверил! Подпишу, не подпишу – всё равно мне не жить. Лучше уж с чистой совестью...

   - Ну что ж. Тогда я бессилен что-либо сделать... – лысый встал, обошёл стол, открыл дверь. Тут же в неё просунулся омоновец.

   -  Сам виноват. Я хотел по-хорошему, - пожал плечами лысый обращаясь не то к нему, не то к Соловцову. – Уведи. И по усмотрению...

   -  Паспорт отдай! – прохрипел Юрий, вставая с табуретки.

   -  Какой паспорт? Всё. Тебя нет. Нет, понимаешь? – вплотную поглядел ему в глаза лысый. – Был – и нет! – он взял со стола паспорт Соловцова, открыл и с усилием разорвал его пополам.

   -  С-сука! – бросил Юрий ему в лицо. Хотел плюнуть, но не успел. Мощным толчком он был вышвырнут из комнаты, пролетел тамбур меж дверьми, скатился с крыльца и оказался на земле. Подскочивший омоновец пнул его ногой в бок.

   - Вставай! – и несильные, но тяжёлые удары в живот, в грудь, в спину. Соловцов еле успевал ворочаться и прикрывать почки.

   - Давай, мочи его! – неслось, казалось, отовсюду. – Так его! Пусть кровью обоссытся!

   - Погоди! Дай я! Дай я ему ё...ну! Пробью пенальти! – раздался знакомый шепелявый голос. И Юрий получил несколько сильных ударов по бёдрам, ягодицам и спине от мигом сбившихся в кучу “гайдаровских соколов”. Хорошо, обуты они были в основном в кроссовки.

   - А ну дай по голове вмажу! По голове! – с интонацией дискотечного дебила вопил мужик лет сорока, расталкивая собратьев.

   - Отставить! – рявкнул омоновец. – Не здесь же! Вон в закутке за углом... Эй, вставай! Встать, сказал! – и легонько ткнул лежащего Соловцова ботинком. Юрий приподнялся, попытался встать и, изобразив гримасу страшной боли, повалился снова.

   - Чего? Или придуривается... – пробормотал омоновец. – Ладно! Под руки его – и за угол! Взяли!

   И Соловцова поволокли. Под руки. Лицом вверх. И каблуки его ботинок чертили по влажной земле, вспахивая сохлую траву и жёлто-бурые палые листья. Откинув голову, он сквозь опущенные веки взглядывал в задымлённое небо, на тусклое солнце... И понимал, что это, как ни странно, последнее, что он видит в жизни. Отчаянья не было.Он успел уже мысленно попрощаться со всеми близкими. А с жизнью сегодня он прощался уже не раз. Но была злость и досада, что никто об этом так и не узнает. Как собаку... Даже не похоронят толком.

   - А дохлый оказался коммуняка! – заметил кто-то. – Быстро отключился!

   - Ничего! Пёрышком пощекочем – очухается! – прогундели в ответ.

   Его затащили за угол, бросили у задов каких-то гаражей и принялись бить. Удары сыпались со всех сторон, Юрий едва успевал прикрывать то голову, то почки, то пах и перекатываться от одних ног навстречу другим. Били неумело, толпились и суетились. Их было человек десять, и каждый норовил поучаствовать. Но силы Юрия были на исходе. Он задыхался. В глазах было темно.

   Но тут за домами раздались громкие автоматные очереди. Истязатели явно замешкались, встрепенулись и прислушались. Удары поредели и ослабли.

   - Отставить! – раздался вдруг громоподобный рык верзилы омоновца. – Отставить, я сказал!

   Горе-бойцы заоборачивались и стали отходить от лежащего Соловцова.

   - Оцепление прорвали на Пресне! – гаркнул омоновец. – Толпа человек тридцать! Все туда! Быстро! Ишь, герои! Вам только лежачих бить! Мясо сраное! Быст-рро, я сказал! – и в наступившей тишине громко клацнул передёрнутый затвор. Незадачливые ополченцы отошли от Соловцова и подступили к омоновцу. С секунду поколебавшись, Юрий рывком перекатился к гаражам, вскочил и, преодолевая боль и головокружение, перемахнул через спинку старой кровати, что была вместо изгороди и, протиснувшись узким проходом между гаражами, изодрав куртку, что было сил припустил по соседнему двору. Поначалу  прихрамывал и пошатывался, но внезапно прилили силы, и он забыл о своих отбитых местах. Соловцов уже пересёк двор, как вдруг со стороны гаражей вслед ему шарахнула автоматная очередь и понеслись дикие, истошные крики. Он забежал за угол дома и осторожно выглянул. Преследователей было трое. Озираясь, они бежали через двор с автоматами наперевес. И у всех троих, как в насмешку, алели на рукавах повязки дружинников. Опрометью бросился Юрий в соседний двор, и тут они его заметили.


   - Стой, б...! Ну, щас я тебя... – донеслось до него, грохнула очередь, Юрий пригнулся на бегу, но пули просвистели где-то далеко в стороне. Но слышны уже были топочущие шаги, и Соловцов насколько мог прибавил ходу.

   Вдох... Выдох. Сумасшедшие прыжки и дикие петли. И, кажется, нет воздуха вокруг. “Стоять, сука!” – то и дело несётся сзади и грохочут шаги звероподобных преследователей. Ох, не остановиться бы... Не дать прицелиться. А сердце вот-вот вылетит. Слишком много ему сегодня выпало. Невиданного. И неслыханного тоже. Цвирк! Цвирк! – пули над головой... Бросок в сторону, в кусты боярышника, перекат по жёлтой сохлой листве, ползком к мусорной площадке. Чёрт, как больно, почкам, кажется, всё-таки досталось... Но потеряли его пули, цвиркают озадаченно где-то позади и в стороне. Соловцов привстал и, полусогнувшись, притаился за мусорным контейнером. Преследователи проскочили мимо, остановились, заоглядывались, замахали руками, заорали друг на друга. Ну, с Богом, пока не опомнились!

   И Юрий бешено рванулся от помойки к длинной старой пятиэтажке, где незадолго до того разглядел просвет арки. А там будь что будет, он и так, кажется, жив исключительно по недоразумению... Вперёд что есть сил! Уже понеслись выстрелы, ожесточённый азартный мат сквозь чёткий посвист пуль над головой. Шарахнула короткая очередь, стеганула листву жёлто-красного клёна справа. Посыпались листья, сухие ветки и древесные ошмётки. Плавно кувыркаясь, безжизненно шмякнулся наземь невзрачный облезлый кот. Всхлипнуло и зазвенело разбитое оконное стекло впереди. И, покосившись, Юрий увидел, что путь под арку закрыт. Там неприкаянно стояли какие-то солдаты. Ничего, видимо, не понимая, они вертели головами и привставали на цыпочки, рискуя поймать шальную пулю. И Юрий бросился в первый попавшийся подъезд. Пуля, весело пропев над самым ухом, врезалась тут же в деревянную дверь, чуть опередив его. Откололась щепка, отлетела ему прямо в лицо, и Соловцов, влетев в подъезд, с невиданной прытью вознёсся на площадку последнего, пятого этажа. И тут же с треском разламываемого дерева внизу распахнулась дверь, и подъезд наполнился тяжким топотом, распалённым дыханием и заполошным матом. Здесь, наверху, был тупик. Юрий заметался по площадке. Всё... Вот тут-то и конец. Навалилась вдруг мертвящая слабость и тоскливое безразличие. От судьбы не убежишь, в конце концов. Набегался.

   Преследователи почему-то мешкали. Видимо, боясь чего-то, они обшаривали каждый этаж и площадку. Но топот и возбуждённые голоса неумолимо приближались. Юрий вздрогнул. Его отпустило навалившееся было оцепенение, в горло вступил яростный, жёсткий комок бешенства. Захотелось разбежаться и с криком “А подавитесь, суки!” выброситься из окна, что напротив, на лестничной площадке, прямо по линии разбега. И, отступив к одной из квартирных дверей, он уже оценивал расстояние своей финишной прямой, как вдруг чья-то маленькая цепкая рука легла на его запястье и несильным, но настойчивым рывком втащила в непроглядный мрак квартирного коридора. Дверь бесшумно закрылась. Те же самые несильные, но настойчивые руки прислонили его к стене и на губы легла мягкая тёплая ладошка. Это было некстати, сердце бешено колотилось и требовало воздуха, и сдерживаемое дыхание тоже было колотящимся и прерывистым. Через пару секунд на этаж с грохотом ворвались преследователи.

   - Где он? Ну, сука, голову оторву! – раздался гнусавый, насморочный голос.

   - А, вон люк на чердаке! И незаперт! Там он, гнида! Ох, б..., что я с ним сделаю! – знакомо, шепелявящее взвизгнул второй. – Придержи!

   Раздался шум непонятной возни, кряхтение, потом что-то шерохнуло, послышался хриплый вскрик и гулкий грохот падения.

   - Ах ты, б...! Раззява банная! Сам лезь теперь!

   - Не... – заторможенно ответил первый голос. – Вряд ли. Он здесь где-то... А ну, сыграем в расшибалочку!

   И дом весь затрясся от здоровенных ударов в двери.

   - Открывать быстро! Милиция! – истерично вопили на лестнице. Сердце Юрия ёкнуло. Но тут же снизу набегающей волной раздался гул множественных шагов. Бежали люди. Много людей.

   - Всем стоять! Оружие на пол, руки вверх! – раскатился, ударяясь, как горох, об стены звонкий молодой голос. Повисла пауза замешательства. Раздался неторопливый раздумчивый лязг складываемого оружия.

   - Кто такие? – грянул тот же голос.

   - Дружинники... Охрана порядка. Это... Ельцина защищаем, - нечленораздельно пробормотали в ответ.

   - Что здесь делаете?

   - Да ловим тут одного козла... Больно прыткий оказался. Да ты не дури, лейтенант, щас квартиры осмотрим, найдём, - лениво, по слогам, ответил третий, до этого не слышный голос.

   - Трёх козлов я вижу... А кто дурит, я вам объясню. Сейчас, во дворе. У ближайшей стенки, - сквозь зубы, но громко нараспев цедил лейтенант. – Совсем ох...ели, подонки?! – оглушительно рявкнул он под конец.

   - Оскорбляете, лейтенант... – обиженно протянул гнусавый.

   - Оскорблять во дворе начну, гундос! Руки за голову, по одному вниз, шагом марш! – огненной фанфарой пропел лейтенант. – Михеев, Трошин, осмотреть чердак! Остальные – кругом! Вниз. Если что – огонь на поражение!

   Невидимая сила на лестнице зашаркала, развернулась и загремела каблуками по лестнице.

   - Чисто, товарищ лейтенант, - доложил запыхавшийся голос.

   - Ну и ладно. Не дали убить, и то хорошо... – пробормотал лейтенант. – Хоть это...

   - А этих что – расстреляют? Они ж вроде за Ельцина...

   - А мне-то что? Шпана оборзевшая! Туда и дорога! Ишь, разохотились на безоружных! Это мой город, понимаешь ты? А, ладно, идём. Разберёмся...

   И вот уже стихло всё на лестнице. Только растревоженные перила долго ещё тряслись и гудели. Соловцов ошалело шарил глазами по темноте, но никак не мог ни на чём их сосредоточить. Воздуха не хватало. Юрий осторожно отнял спасительную ладошку от своих губ и глубоко вздохнул. Это был не вполне свежий воздух прихожей, пахнущий старой обувью и тряпьём, сдобренный гуталином и нафталином. Но отныне и навсегда он  стал для Соловцова воздухом спасения. Он медленно приходил в себя и вглядывался, вглядывался что было сил в неясное светлое пятно на уровне своей груди. Оно оставалось каменно неподвижным. Лишь две неяркие искорки стремительно сновали из стороны в сторону.  Его, кажется, тоже изучали.

   - Вы кто? – послышался дрожащий, прерывающийся женский шёпот.

   - Соловцов Юрий Андреевич... – уже заученно, почти машинально, проговорил он. Глаза начали привыкать к темноте, и он уже отчётливо видел, что перед ним стоит невысокая хрупкая темноволосая девушка с очень бледным, белым лицом. – Вы меня не бойтесь, я скоро уйду, - поспешил добавить он.

   - Вас хотели убить... Почему? – так же испуганно прошептала девушка.

   - А... Это ничего, - выдохнул он и вдруг ослаб. Колени подогнулись, и он сполз по стене на пол. – Меня... Меня все убить хотят, - одними губами пролепетал он. Его охватила внезапная сотрясающая дрожь и прошиб обильный холодный пот. Девушка выбежала, вероятно, в кухню и вернулась с чашкой в руках.

   - Пейте... С валерьянкой, - и протянула ему чашку. Юрий потянулся было к ней, но руки тряслись, и, уронив их, он покачал головой и виновато улыбнулся. Девушка присела рядом на корточки и поднесла чашку к его губам. Выпив терпкий, вяжущий валериановый раствор, он обессилено откинул голову и закрыл глаза. В животе разлилось благодатное тепло и спокойствие. Сквозь полуопущенные веки он видел, что девушка по-прежнему сидит около него, не уходит. Теперь в прихожую падал свет из открытой кухонной двери. Хозяйка была одета в плотный махровый халат и тёплые чёрные колготки. Отставив чашку и положив руки на сдвинутые колени, она сидела и пристально смотрела на него скорыми серыми глазами из-под редких ресниц. Юрий осторожно взял в свои ещё нетвёрдые руки её прохладную ладошку и ласково обхватил её.

   - Спасибо, милая, - прошептал он. – Спасибо, смелая... Милая моя спасительница... – и осторожно сжал её руку. Только теперь он понял, как прекрасно это чувство благодарности, и это “спасибо” он готов был повторять и повторять, заглядывая в эти стремительные доверчивые глаза, лаская эти маленькие нежные ладошки... Он улыбнулся, и две крупные полновесные слезы скатились по его небритым щекам. – Как звать-то тебя? – спросил он, справившись с чувствами.

   - Ладейникова Юлия Николаевна, - в тон Соловцову ответила девушка и напряжённо улыбнулась. – А вы... Вы из Белого Дома?

   -  Дома Советов, Юля. Белый Дом в Америке, - и тут же, охватив вспыхнувшее вдруг лицо ладонями, горячечно прошептал, - ох, Юлька, Юленька, если б ты знала... Впрочем, лучше тебе не знать, - взяв себя в руки, вздохнул он.

   - Страшно там? – участливо склонив голову набок, спросила Юля.

   - Плохо там. Хуже не бывает, - поморщился Соловцов.

   - Но вы-то живы... И сопротивлялись вы там здорово. Им даже из танков стрелять пришлось. И то вон какая стрельба до сих пор...

   - Это не стрельба. Это расстрел, Юля. Мы не сопротивлялись. Ты это запомни, больше тебе этого никто не скажет...

   - Как? – одними губами, тонкими и бледными, прошептала Юля, широко раскрыв изумлённые глаза. – Но... Но почему? Не понимаю...

   - Потому что там безоружные, - криво усмехнулся Соловцов.

   - Что? – вскрикнула Юля и опустилась, как упала, с корточек на колени. – Как –  безоружные? Говорили же – вооружённые толпы... И вчера в Останкине бой был...

   - Юля, не было никакого боя. Расстреляли в упор безоружную толпу. Я был в этой толпе. Ни у кого никакого оружия не было. И там, у Дома... То же самое.

   - Но как... Как они могли... Нет. Не могу... Не могу поверить... – качала Юля низко опущенной головой, и её мягкие волосы касались рук Соловцова.

   - Ничего, это хорошо, что не веришь... Что в голове не укладывается... И не должно.

   -  Но почему всё так, Юра? За что они вас так ненавидят? – мягко сверкнула глазами девушка.

   - Нас, Юля. Не “вас”, а нас. И тебя тоже. И всех... Скотами не хотим быть, вот и ненавидят. Жаль только, не все ещё поняли...

   -  Это да, - горько покачала головой девушка. – У нас всегда, пока стрелять не начнут, всем хоть трава не расти... Вы почему-то многих раздражаете.  Из-за вас, говорят, и весь бардак... Мол, депутатов разгонят, недовольных припугнут – и всё наладится... А вас вон как припугивают! Безоружных да танками... – и Юля крупно, тряско передёрнулась. – Нашли виноватых!

   -  Ну, не так уж и испугали, - бормотнул сквозь зубы Соловцов. Он не очень-то и слушал её. Избитое тело начинало ноюще саднить, некуда было деть ноги и руки, тянуще болела поясница. – А виноваты... Да, виноваты. Слишком миролюбивые. Голубки хреновы! Думали – выйдем, поворкуем, всё само и кончится! Бить их надо, гадов! Россию на уши подымать – и бить! – он осёкся и закашлялся, схватившись за отбитые бока. Откашлялся и долго тяжело пыхтел, переводя дух.

   -  Пока бьют они, - резонно возразила Юля. – И много вас там было-то?

   - Ночью у Дома – сотни две. По-моему... -  попытался Юрий пожать плечами, но опять скривился от боли. – Утром при мне убили человек тридцать. А сколько в Доме оставалось – не знаю. Говорят, тысяча с лишним. Много женщин... Девчонки две вот как ты... Почти на глазах у меня погибли. Варя и... Алёнка... – губы его затряслись, запрыгали, ему пришлось глубоко вдохнуть и отвернуться в сторону. – Прости, Юлька... Это нервы... Это отходняк.

      -  Но как же так... Неужели никто за это не ответит? Как же теперь жить? – сдавленно прошептала она, глядя на Соловцова широко раскрытыми мокрыми глазами, разбрызгивая слёзы ресницами.

   -  Заставим... Ответят. Рано или поздно, - вздохнул Соловцов и опять закашлялся. – А жить... – проговорил он, отдышавшись, - не знаю. Хреново будет. Всем. Да не реви ты, Юлька...

   Девушка крепко сжала его руку и отрицательно покачала головой.

   -  Нет... Кому же ещё плакать по вам? Кто ещё вас пожалеет? – уже твёрдо прошёптала она. Соловцову показалось, что он ослышался. Откуда такое у девчонки? А может, он уже бредит?
   Прошло около минуты, и Юля, утеревшись рукавом, поднялась с колен, всё ещё держа его руку.

   - Встать сможете? Пойдёмте на кухню... Вы же голодный!

   -  Это точно... Не отказался бы... Вот только... Ммм! – промычал он, крепко сжав зубы. Резко кольнуло в боку, отозвалась тупой болью поясница. С трудом, держась за стену, он поднялся на ноги.

   -  Обопритесь на меня, - тихо сказала Юля, кладя его руку себе на плечо. – Не стесняйтесь. Ничего...

   На кухне Соловцов сел на табуретку и прислонился спиной к стене, понимая, что иначе ему не усидеть. Вместе с болью и дурнотой навалилась смертельная, тяжеленная усталость.

   - Юлька... Ты мне хлеба только дай... Чёрного. Больше-то мне нельзя ничего, я ж два дня не жра... не ел. Отвык... И в окне не светись, мало ли...

   - Сейчас... – улыбнулась ему Юля. – Потерпите. У меня есть тут кое-что. Для вас. Как чувствовала, - и рассмеялась почему-то. По кухне расплылось тепло горящего газа. Юрий откинул голову назад, на холодные кафельные плитки, и с наслаждением вдыхал эти нехитрые домашние запахи, с которыми успел уже навеки распрощаться. “Спасён... Спасён! Жив!” – повторял он мысленно на разные лады. А его спасительница возилась у плиты, позвякивая половником. И, взглянув на неё, он не удержался от восхищённой улыбки. Неширокой из-за большой болезненной ссадины на правой скуле. Здесь, на свету, Юля выглядела вполне взрослой и ладной девушкой. Многое в её облике скрадывал халат и эти уродские колготки, но Соловцов своим особенным зрением видел уже и тугие грудные холмики, и крупные колени, и широкие сильные икры, и тоненькие косточки лодыжек... Усталый, избитый, чудом не убитый, видел – и стыдился, что смеет в такой день думать об этом.

   - Ну вот, готово... Прошу! – и Юля грациозно, как восточная служанка, водрузила перед Юрием тарелку с ароматным куриным бульоном, в котором плавала, сияя желтком, половинка яйца. А сама села напротив, положив голову на сложенные на столе руки и подняла на него свои улыбчивые, чуть припухшие от слёз глаза. И вдруг вскрикнула, взмахнула руками, вскочила, бросилась к хлебнице, старательно отрезала толстый кусок от буханки и так же церемонно подала ему.

   - Чудная ты... – проговорил он, дурея от горячего бульонного пара.

   - А, так... – махнула рукой девушка, - просто... Эх, ладно! Просто я ничего больше готовить не умею, вот и разволновалась...

   - Изумительно... Потрясающе... – нахваливал Соловцов, стремительно глотая ложку за ложкой, отламывая маленькие кусочки хлеба, разминая их пальцами и упоённо жуя. И в еде, оказывается, бывает величайшее наслаждение. Даже счастье.

    - А вы давно там... Ну, у Дома Советов? С самого начала? - осторожно спросила Юля, вкрадчиво блеснув глазами.

   - Нет, Юлька, я во всём этом человек случайный, - вздохнул Юрий, отставляя пустую тарелку. -  И знаешь, называй меня на “ты”. А было всё вот как...

   И он рассказал ей вкратце историю своих злоключений. Юля слушала, уткнув лицо в ладони, время от времени вздрагивая, переспрашивая и уточняя. И, когда Соловцов окончил свой рассказ, долго ещё сидела молча и неподвижно.

   -  Бедные вы, бедные... – тяжко вздохнула она и покачала головой.

   - Да нет, Юлька. Мы – выжившие. А это дорого стоит. Были просто недовольные, а теперь враги. Настоящие. Ох, Юлька, мне бы почиститься, а? Можно?

   И, забывшись, вскочил с табуретки, но тут же скривился от боли и схватился за стену.

   - И  думать  не  смей.  Иди  ложись.  Отдыхай.  Я  всё  почищу.   Идём, -  и  снова подставила ему своё крепкое плечико.

   -  С ума сошла? Я сам... Да погоди ты! Дай хоть ополоснуться-то, я ж как трубочист!

   Он уже вытирался. Осторожно, мягко, боясь разбередить ссадины и не делая резких движений. И без того было больно. И, собираясь уже надеть рубашку, услышал Юлькин вскрик. Она стояла в дверях, совсем бледная, прикрывая рот ладошкой. Вытаращенные глаза пожирали Соловцова.

   - Ну что? Хороши медальоны? – усмехнулся Юрий.

   - Что они с тобой сделали...- пролепетала девушка. - Чем это?

   - Ногами. Человек десять... Эй, ты куда?

   - Да тут я, - ответила Юля, входя в ванную с каким-то пузырьком и баллончиком.- Стой, не двигайся. Буду тебя лечить.

  Охая, вскрикивая и ужасаясь, Юля наносила Соловцову на побитые места йодовую сетку и прыскала какой-то заживляющей пеной.

  - Юлька, прости, доставил я тебе забот... – улыбнулся он ей, уже надевая рубашку.- Ты что же – одна живёшь? А то как бы...

  - Нет. С родителями. Но они на море. Бархатный сезон... Приедут только через неделю, так что не бойся.

  - Да я – что... А ты чего ж не с ними?

  - Моря не люблю. Да и институт... Пошли, а то много говоришь, нельзя тебе...

  - Ага... Институт-то, небось, медицинский... – шутливо ворчал Соловцов. – Ой, Юлька, Юлька, это же судьба... Сама судьба нас столкнула!

   В комнате были наглухо задёрнуты шторы и стоял полумрак, как в прихожей. Не слушая его болтовни, Юля постелила ему простынь, развернула плед, чтоб укрыться, и вышла. Он, озираясь, разделся и лёг. На улице продолжалась глухая канонада. Глаза скользнули по будильнику на полке старого серванта. Половина третьего! Всего лишь половина третьего. Прошло лишь полдня. А столько всего! Как целая жизнь. А для многих и правда – целая жизнь... Но тут измотанный впечатлениями мозг отказался ему служить. В глазах помутилось, и Юрий тут же уснул.

   Сон его был свинцовым, тяжёлым, провальным. Иногда сквозь мутную давящую пелену проглядывали какие-то лица, звучали непонятные отголоски чего-то неприятного и страшного. Но здоровый организм оказался-таки сильнее пережитого потрясения и не допустил кошмаров и жутких пробуждений в поту и крике. Соловцов проснулся и, не открывая глаз, долго соображал, где находится. Память, видимо, щадила его. Где же он? Ещё в Великих Луках? В поезде? Или... И тут он всё вспомнил, вскрикнул и открыл глаза. В комнате стоял прежний полумрак, но на улице было светло. Перед ним на краешке дивана сидела Юля. Всё в том же халате и колготках, только волосы были чуть взъерошены и спутаны, а глаза заспаны.

   - Юлька... – светло и облегчённо улыбнулся Юрий. При виде её чуть ослабли в груди железные клещи, уже успевшие сдавить сердце в смертной тоске. – Сколько ж я спал-то? – и мягко взял её ладошку в обе руки.

   -  Восемнадцать часов... Почти, - устало улыбнулась ему девушка.

   - Ох, и ни фига себе... Это теперь, значит, уже пятое... Ну и ну. А ты-то хоть спала?

   - Пыталась. Не получилось, - опять улыбнулась она. – Брюки вон твои почистила, высохли уже...

   - Юлька, милая, ты... Ты просто... – задохнулся он.

   - Да брось... Кстати, куртку твою... Выбросить придётся. Там... Там кровь, - с натугой выдавила Юля последнее слово и стремительно побледнела.

   - Ничего, Юлька, ничего... Чёрт с ней, с курткой. Не жалко. А кровь... Ну что же, кровь... – и тут его самого долго и мучительно передёрнуло. – Отольётся она им ещё, кровь эта... – и снова вздрогнул. Была отныне в этом слове какая-то злая, как током бьющая энергия. – Бедная, бедная моя Юлька... – тяжко вздохнул он и осторожно поцеловал прохладные кончики её пальцев. – Да, что там... Наруже-то?

   - Не знаю... – резко и как-то зябко пожала плечами Юля, глядя в сторону. – Не стреляют.

   Соловцов прислушался. На улице было тихо. Только тяжело взрёвывали где-то неподалёку идущие машины.

   - Вчера... До самого вечера и всю ночь палили. Там уж сдались давно... – с дрожью в голосе пробормотала девушка, - а они всё равно...

   - Сдались? – вскинулся Юрий. – Когда?

   - Вчера... Часов в пять радио включила. Телевизор не могу... Противно. Говорят, сопротивление прекращено, Белый Дом взят, а эти... Как их... Хасбулатов и Руцкой арестованы и отправлены в Лефортово. Вот так, Юра, - сочувственно покачала она головой. Соловцов стонуще вздохнул.

   - Ну, этих-то не жалко... Слабаки, трусы и недоумки. Если б не они... А, ну их. Сколько людей зазря погибло из-за их идиотизма! И увидишь – ничего им не будет... Они и там свои! – сквозь зубы проговорил он. Юля поморщилась и махнула рукой.

   - Я в окно выглянула, ещё светло было... Так страшно! Темнело уже, и сумерки... Фиолетовые какие-то, всё как мёртвое, сизое... И закат такой... Траурно-кровавый. Потом поняла, что это от дыма, но жути натерпелась... И стрельба, стрельба без конца... А ночью ещё страшнее. Тихо, тихо, и вдруг – тра-та-та, ба-бах, тара-рах! Тихо, тихо, и опять – трах-тах-тах! И так всю ночь. Я так и не уснула... Только задремлю – снова тра-та-та-та! И гадко так, до тошноты с каждым разом... – тихо, жалобно глядя на него из под выгнутых тонких бровей прошептала она. На этот раз скривился Юрий.

   - С-суки, - прошипел он сквозь сжатые зубы, - какие же суки... Это же они людей расстреливали, Юлька... Где-нибудь у стенки... В упор... Господи, неужели простим? Неужто так и оставим? Нет, нельзя с этим жить... Ещё и расстреливали... Сволочи! – и, схватившись за голову, по-медвежьи качнулся взад-вперёд. – А я, значит, так и дрых? Герой, нечего сказать...

   - Тебе вчера не хватило? – подняла на него полные слёз глаза Юля. – Хватит, а? Ещё обвини себя во всём. Очень кстати...

   - Да нет... Но они убиты. А я жив...

   - Значит, так надо, Юра. Значит, неспроста.

   - Может быть... Только как-то от этого не легче. Что там, на улице-то? Люди ходят?

   - Ходят... Кое-кто уже и с детьми гуляет. Я выглядывала...

   - Угу... Значит, внешнее оцепление сняли. А времени-то сколько? – спросил Соловцов, напряжённо вглядываясь в зашторенное окно.

   - Половина десятого. Я кофе сварю, - подмигнула ему Юля и вышла из комнаты.

   Юрий осторожно встал и выпрямился, чуть скрипнув зубами от тупой боли в отшибленных местах. Но то ли сон так восстановил его, то ли Юлькино лечение помогло – боль была вполне терпимой и даже позволяла свободно ходить. Это необыкновенно вдохновило Соловцова. Он подошёл к окну и осторожно отодвинул штору.  Утро было   довольно  ясным,  вот  только  дымка  ещё  сильнее,  чем   вчера, застилала солнце. Первый день спасённой жизни... Так и захотелось распахнуть форточку и вдохнуть поглубже, во всю грудь, свежего прохладного воздуха... Но увидел Юрий, что форточка уже заклеена. А потом и в воздухе разглядел вчерашнюю чёрную гарь. Уже меньше. Но она была. И как-то расхотелось дышать вообще.  А внизу, во дворе, по которому он вчера убегал от настигающей смерти, было тихо и почти безлюдно. Лениво шаркал метлой, тревожно озираясь, дворник. На лавочке тихо и пришибленно сидели три алкаша. Быстро, устремлено, зябко поёживаясь, пересекали двор редкие прохожие. Лица их были бледны, усталы и озабочены. Да и то – всю ночь, небось, слушали эту проклятую “музыку революции”! Трое мальчишек, галдя, носились от дома к дому. Ну, этим всё нипочём... “Так, значит, оцепления уже нет, - лихорадочно соображал Соловцов. – Но остановить всё же могут... Тут я и попался, без паспорта... Тьфу! Что делать-то..?”

   Машинально натягивал он брюки и рубашку, а Юля в прихожей – слышно было – разговаривала с кем-то по телефону. Говорила тихо, ничего разобрать было нельзя. Потом раздался щелчок положенной трубки и наступила тишина. Долгая тишина, разбавленная шипением закипающего чайника на кухне. Юрий не выдержал и, робко кашлянув, выглянул в прихожую. Там, возле телефонной тумбочки, на полу, сжавшись в комочек, обняв колени и уткнувшись в них лицом, сидела Юля. Её вьющиеся тёмно-русые волосы были отчаянно взъерошены и раскиданы, и тонкая беззащитная шея ярко белела в полумраке.

   - Юля... – осторожно позвал Соловцов, но не получил ответа.

   - Юлька! Что случилось!? – крикнул он, не на шутку испугавшись.

   - А? – вздрогнула Юля и подняла голову. Глаза её были широко раскрыты, красны и полны слезами. – Нет, со мной ничего... Подруге позвонила. Все наши вроде целы. Но такое рассказывают... Жить не хочется. Вчера на Кутузовском хотели танки остановить... Так они... Прямо по людям. Гусеницами... – её губы дрогнули и запрыгали, Юля по-детски закрыла лицо ладонями и глубоко вздохнула. – Девчонку одну тут недалеко в подъезде убили... К окну подошла, а тут выстрел...

   - Война, Юля... – тяжко вздохнул Юрий, взял её за руки и осторожно поднял с пола.

   - Да с кем война? С безоружными? С мальчишками и девчонками? Да как эти вояки жить-то потом будут? С этим? – выкрикнула сквозь слёзы девушка, утыкаясь в его рубашку.

   - А... – махнул рукой Соловцов. – Прекрасно будут жить. Наградят, заплатят... Героями объявят... Да хрен с ними, сволочами! Вот мы. Мы-то как теперь с этим? Не знаю...

   Юля чуть перевела дух, вытерла слёзы, успокоилась.

   - Ночью родители звонили... – дрожаще выдохнула она. – Перепуганы насмерть, еле успокоила... Уже летят домой... – и виновато улыбнулась, подняв к нему лицо.

   - А... Да-да, я скоро. Ты мне только кофею налей... Некрепкого. И хлебца. Хоть червя заморить, мало ли что... – как-то суетливо, не глядя ей в глаза, пробормотал Юрий.

   - Да нет, я не тороплю... Ещё долго. И не знаю, отпущу ли. Я ведь теперь за тебя отвечаю. И если что... – она выразительно прикрыла глаза и покачала головой.

   - Ничего, Юлька. Ничего со мной не случится больше, - шептал ей на ухо Соловцов, осторожно обнимая за плечи. Хотел он прижать её к себе, но она деликатно не позволила ему этого.

   - Да хватит! Почки как твои? Крови нет? – деловито оборвала его Юля.

   - Где? А-а... Нет, не было вчера, - аж покраснел Юрий, - хотя пару раз им досталось...

   - Ладно. В ванную! На перевязку, - смешливо скомандовала девушка.

   Потом, на кухне, прихлёбывая кофе, Соловцов вполглаза наслаждённо поглядывал на Юлю. Она сидела напротив и осторожно, загадочно улыбалась, не сводя заботливого, чуть тревожного взгляда.

   - Юля... – не выдержал он и отставил пустую чашку. – Я, наверное, пойду. Как там, на улице – ходить-то можно? Подруга ничего не говорила? Не ловят?

   - Да нет, - пожала плечами девушка. – Говорит, только к Белому... ой, к Дому Советов не пускают, а так – вроде свободно... Да, и метро, говорит, закрыто.

   - Ох и шустрая подруга у тебя... Ладно. Пора, - и он, хлопнув себя по коленкам, поднялся из-за стола и подошёл к Юле. Она удивлённо вскинула глаза.

   - Юлька... Спасибо тебе. За всё. Смелая ты. Если б не ты... Ох, если бы не ты! – и он взял в руки её ладонь, прижал к своей щеке и опустился на одно колено, пересилив тупую боль в пояснице.

   - Да ладно, Юра, - всё так же осторожно улыбнулась она. – Не надо. Ты ведь не мог иначе, когда пошёл туда. Ну вот и я не могла...

   - Да что – я ... Я же говорю, я там оказался почти случайно...

  Юля отрицательно покачала головой.

   - Не бывает таких случайностей, Юра. И, знаешь, хватит об этом. Да! Чуть не забыла!

   И, посторонив Соловцова, она легко вскочила и побежала в прихожую.

   - Вот! – крикнула она. – Иди сюда. Это отцовская ветровка. Наденешь. Вместо куртки. А куртку я выброшу. Разрешаешь?

  - Ну... погоди. Это же... А, хотя с ней я уж точно попадусь. Ох, хитрая ты, Юлька! Ладно. Но вот как... Отец же хватится  ветровки-то... – нерешительно бормотал Юрий, неуклюжими, болезненными движениями натягивая через голову свитер.

   - Ничего, - усмехнулась Юля, помогая ему. – Я объясню. Он поймёт. Он... Слава Богу, что он уехал. Он ненавидит... Этих, - и Юля кивнула в сторону. – Мама как чувствовала. Чуть не силком его увезла... – и тяжело вздохнула. – Ты бы побрился, Юра. Колешься... – и просительно посмотрела на него.

И всё время, пока Соловцов обдирал щёки визгливой и тупой электробритвой у зеркала в прихожей, он краем глаза то и дело ловил этот блестящий, тревожный и участливый взгляд.

   - Ну вот и всё, Юля, - улыбнулся ей Соловцов, спрыскиваясь одеколоном и морщась. Щипало. – Вот и всё. Ну-ка... – он причесался, надел светло-бежевую, чуть потёртую, но вполне приличную ветровку и, отступив от зеркала, критически осмотрел себя. Ничего. И ветровка почти по размеру. Обычный студенческий вид. Хоть сейчас на картошку. Но теперь так ходит почти вся Москва, и никому ни до кого нет дела. Вернее, не было. А теперь... Кто его знает!

   - Подожди, Юра... Сейчас... Вот! – и ловким движением Юля замазала ссадину на его скуле каким-то кремом. – Хоть сейчас под венец...

   - Ага... Если с тобой – пожалуйста, - мрачно улыбнулся Юрий. Юля сдержанно прыснула.

   - По сторонам особо не смотри. Глаза... Глаза тебя выдают, - тихо сказала она.

   - Хм... Чем же это... – поморгал он перед зеркалом.

   - Не знаю. У тебя глаза человека, пережившего смертный бой.

   - Ну, коль так оно и было... Ох, Юлька, не верится уже... Как во сне. Чёрт его знает, может, лучше так и думать, а?

   - Не сможешь. Юра, обещай, что позвонишь мне, как только вернёшься домой. Обязательно. А то... Не знаю, что со мной будет... – и она стеснительно и как-то беспомощно поглядела на него. – Тебе записать?

   - Нет, Юля, запомню. Диктуй. Я многим звонить буду...

   - Мне – в первую очередь, слышишь? Сразу! – отчаянно крикнула она. Соловцов аж вздрогнул.

   - Конечно... Конечно... – успокаивающе шептал он, осторожно обнимая её за плечи. – Как же иначе, Юленька... Не беспокойся. Поживём ещё... Всем назло. Ну, до встречи! Спасибо тебе... – и он отважно поцеловал её в лоб. Потом в щёку. Юля порывисто обняла его за шею, тут же отпустила и отскочила назад, в глубь прихожей. Застыла, коснувшись ладонью лба и зажмурив глаза. Прошло около минуты.

   - Иди... Иди, Юра... Иди... – еле видно шевельнула она губами.

   - До встречи, Юлька... До скорой... – и, преодолевая резкий, гулкий стук сердца, шагнул за порог и захлопнул дверь.

   Стремглав сбежал он по лестнице и выскочил из подъезда. Мелко передёрнулся, закрывая за собой простреленную вчера дверь и, не оглядываясь, размеренно зашагал через двор. Спиной он чувствовал напряжённый, немигающий Юлин взгляд из окна и, казалось, даже слышал её умоляющие напутствия, но не смел обернуться. И только выходя со двора он позволил себе повернуть голову и еле заметно махнуть рукой.

   Во дворах было пусто, тихо, но уже не так мёртво и страшно, как вчера. Бегали мальчишки, сновали взрослые с бледными, озабоченными, замороченными лицами, но не было нигде видно ни военных, ни ментов, ни их мерзких пособников в кожаных куртках. Вся вчерашняя нечисть будто сгинула с новым днём, устав от кровавого шабаша. Но это только казалось. Да и воздух был ощутимо напитан отвратительной гарью, которая, видимо, надолго повисла над многострадальной Пресней. Найдя в себе силы на миг обернуться, он увидел, что небо в ТОЙ стороне почти сплошь застелено серым дымом. Уже не чёрным, не таким густым, как вчера, но не менее зловещим. Скривившись, передёрнувшись, скрипнув зубами, Юрий съёжился было, но тут же опомнился, выпрямился и зашагал дальше.

 Наугад выбранное направление то и дело относило его то к набережной, то к Пресне. Понимая, что там опасно, Юрий опять поспешно углублялся во дворы. По набережной, гулко ревя двигателями, прошла колонна тентованных грузовиков в сопровождении кургузой четырёхколёсной бронемашины. Такие же грузовики один за другим шастали и по Пресне. Соловцов видел их издали. Всё другое движение было, скорее всего, перекрыто. Юрий вздрогнул и обернулся, услышав истерические женские крики. Наискось через двор со стороны Пресни двое мужчин вели под руки взахлёб рыдающую женщину. Невидящими, воспалёнными, вспухшими глазами глядела она поверх голов и крыш. Через каждые несколько непослушных шагов она останавливалась, пыталась обернуться, вырваться из поддерживающих рук, но тут же мелко вздрагивала и заходилась в жалобном, тоненьком, почти детском плаче, переходящем в низкий, дикий, утробный рёв. Мужчины глядели на неё и друг на друга с каким-то ужасом стыда и бессилия. Обогнав их, мимо прошла рослая крупная девушка в коротком, выше колен, бордовом пальто. Её длинные крепкие ноги белели под колготками. А лицо было застывшим, бело-мраморным. И слёзы застыли, как замёрзли на её щеках.

   - Эй, подождите... – нерешительно окликнул он её. – Что случилось?

  Девушка  резко  повернулась  на  каблучках   коротеньких  полусапожек.  В исплаканных отчаянных глазах вспыхнуло возмущение. Даже омерзение.

   - Что случилось... – дрожащим, негодующим шёпотом сквозь дрожащие, кривящиеся губы. – А вы не знаете? Вы... Вы дурак или прикидываетесь?

   И крупные слёзы обильно выбрызнулись на её щёки.

   -  Знаю, но...

   - Знаете? Так где ж вы были... Где вы все были, мужчины... Кто вы после этого? – и, резко повернувшись, неуклюже побежала от него, держа руки у лица.

   Соловцов вскипел было, хотел броситься вдогонку, но вовремя опомнился. Ему это было сейчас совсем ни к чему. А ей – и подавно. Но что же всё-таки случилось? И он напряжённо заоглядывался по сторонам. Люди шли со стороны Пресни. И Юрий, не очень-то задумываясь, устремился туда. Умнее, куда как умнее было бы идти да идти себе своей дорогой, не отвлекаясь и не искушая судьбы. Но чувство опасности вдруг, как и вчера, заглохло в Соловцове. Сейчас он был уверен, что должен видеть ВСЁ. Всё, что доступно его взору. Чтобы рассказать потом, когда будет нужно. Обо всём рассказать. Иначе зачем он остался жив? И это рассуждение успокоило его в чём-то глубинном и главном. И, уже не колеблясь, Юрий подошёл к небольшому скверику, у которого сгрудилось несколько десятков человек. Другие проходили мимо – кто отрешённо, не глядя, кто боязливо, ускоряя шаг. А в толпе у ограды скверика молча, белея лицами, стояли люди. Иные медленно, упрямо глядя в землю, отходили, на их место становились другие. Слышался сдавленный женский плач и негромкие, глухие, как сквозь ненавистно сжатые зубы, мужские голоса. Соловцов подошёл, встал на цыпочки, вытянулся и, преодолевая тупую боль в груди и пояснице, выглянул из-за спин. За низкой оградой, метрах в двух, стояла цепочка милиционеров человек из десяти, в зелёных касках, с дубинками. Они нервно озирались и нехотя огрызались в ответ переднему ряду зевак. А за их спинами, на клумбах и аллейке аккуратным рядком лежало десятка с полтора трупов. Окровавленные, в изорванной одежде, некоторые почему-то без обуви и брюк... И багрово-синие кровоподтёки на лицах, руках, ногах. Перекошенные рты, слипшиеся от крови волосы, выпученные остекляневшие глаза в синих вспухших глазницах. И преобладали ранения в голову. И вместе догадкой наплыла на Соловцова тёмно-серая предобморочная пелена. Их истязали! А потом добили пулями в голову. Юрий пошатнулся, но удержался, облокотясь о стоящий рядом тополь с сухой листвой. Да... Теперь уж ничего не спишешь на сон.

   - А здесь-то что было? – чуть придя в себя спросил он у стоявшего рядом мужика в кепке и дурацкой китайской фиолетовой куртке.

   - А баррикаду вчера расстреляли. У метро девятьсот пятого года, - ответил он после долгой, испытующей паузы. – Так и не убрали, суки, некогда было! Эх, и досталось, видать, ребятам перед смертью...

   Гуд в толпе зевак всё нарастал, и первые ряды уже остервенело кричали милиционерам, перекрикивая вьющихся над головами ворон:

   - Убийцы!

   - Фашисты!

   - Козлы!

   - За всё ответите!

  Те лениво отмахивались дубинками и всё напряжённее поглядывали в сторону Пресни. И через несколько минут оттуда донёсся нарастающий шум двигателей. К скверу подкатил тёмно-зелёный “ЗиЛ-131” с эмблемой внутренних войск, и из него, как мячики, стали выпрыгивать солдаты.

   - Посторониться! Посторониться! Осадить! Здесь стоять нельзя! – металлическим голосом отчеканивал кто-то. Цепь солдат оттесняла людей от сквера к домам. Люди нехотя, ворча, а то и открыто огрызаясь и матерясь, подчинились. Вообще, “правоохранители” были сегодня на удивление миролюбивы. Никто никого не бил, не стрелял, не топтал ногами. Устали, видимо.

   Подкатил и сдал задом к самой ограде наглухо затентованный “КамАЗ”. С десяток солдат в длинных – до локтей – рукавицах и фартуках отвалили задний борт и принялись грузить тела. Работали они с какой-то нечеловеческой сноровкой, будто это были брёвна. Соловцову стало невмоготу,  он свернул в ближайший двор и вскоре вышел на Шмитовский проезд. Здесь уже нет-нет да шастали редкие машины. Людей было больше, и можно было не бояться привлечь чьё-то внимание. “Тестовская”... Станция “Тестовская”... – вертелось в голове. – Где-то тут...” Он собрал все силы и, стараясь не отвлекаться на невыносимые мысли, упорно вспоминал, где эта станция находится. Вот троллейбусный разворот, а вон там и железная дорога! И поезд гудит... А кругом всё те же, всё такие же московские дома его детства и юности. Серые, жёлтые, тёмно-зелёные фасады. Тротуары, расчерченные мелом на девчоночьи “классики”. Дурацкие рожи да спортивные эмблемы на стенах и заборах... И над всем этим – вполнеба – огромный, чёрный, дымный, пахнущий гарью, кровью, порохом и жжёным мясом призрак.

   Соловцов взял чуть левее и, пройдя пару дворов, вышел к “Тестовской”. Там сел на первую попавшуюся электричку и, когда она тронулась, облегчённо вздохнул. Вагон был пуст, только впереди сидели какие-то бабки с сумками и тележками. Поезд разминулся с Окружной железной дорогой и стал взбираться на насыпь. Свинцово зарябила далеко внизу Москва-река. И будто по неведомому приказу Соловцов глянул в окно и тут же замер, прильнув всем лицом, носом, лбом к холодному пыльному стеклу. Из-за поворота реки выплыла вдруг ужасающая панорама московской трагедии. Будто смрадный, чадящий костёр зажёг кто-то на набережной. Дым лениво, чёрными струями полз ввысь и растекался там, в небе, над половиной Москвы. И висел над всем центром, как огромный страшный джинн, опрометчиво выпущенный из заколдованного сосуда. На этом тёмно-сером в солнечный день фоне беспомощно ершились шпилями  и МИДовская высотка на Смоленской, и гостиница “Украина”, и почти не видный за пожаром дом на площади Восстания. Вон те дома, дворами которых он уходил. Вон, кажется, та девятиэтажка, на крыше которой он вчера побывал... Москва стала близкой, беззащитной и почему-то очень маленькой. Ему второй раз явилось странное ощущение, будто она стонет, рыдает, зовёт на помощь, а он, не в силах ничего поделать, бросает её в беде. Вот чуть посторонились ближайшие здания, и стал виден сам Дом Советов. Ещё вчера белоснежный, с фасада он был чёрен, как смоль. Верхушка его утопала в дыму. И летал, летал над городом огромный чёрный мерзкий джинн, оглушительно трубя о своей подлой победе. И лежали где-то в коросте высохшей крови убитые... Соловцов вздрогнул, охладил горячий лоб о стекло и вдруг понял, что плачет. По щекам одна за другой стекали ядовито-солёные, жгучие слёзы. Он не сдерживал их. Ох, зареветь бы сейчас в голос, белугой, на весь вагон! Это поможет, это разморозит, облегчит и прояснит... Но нет, нельзя. И не в опасности дело, а вот... Нельзя – и всё. И  подземный путь под всей Москвой – от “Филёвской” до “Новогиреева” он проделал в каком-то странном слёзном забытьи, и очнулся уже наверху у кинотеатра “Киргизия”. Здесь стоял обычный октябрьский светлый денёк, и чуть затуманенноё солнце щедро разбрасывало с неба негреющий свет. Кругом, насколько хватало глаз, кипел и бурлил обычный для Москвы последних лет бардак и базар. Всё было как всегда. Как будто ничего не произошло. Шли навстречу люди, кто-то спешил, кто-то без толку слонялся по площади, у всех были обыденные будничные лица, совсем не те, что у людей на Пресне. Без умысла, а уже по привычке Соловцов пошёл дворами к железнодорожной станции. Там, во дворах, царила обычная жизнь. Галдели в песочницах дети, судачили старухи на скамейках, покачивали коляски молодые мамы... А чьи-то заблудшие папы с отвращением похмелялись баночной водкой. Юрию совсем поплохело. В самом деле, не сошёл ли он с ума? А было ли вчера всё ЭТО? Подойди сейчас к кому угодно из них и спроси, что вчера случилось в Москве – почти наверняка наткнёшься на деланное  недоумение. Нет, все, конечно же, что-то слышали. Но никто ничего не понял. И не хотел бы понимать. Вот в чём ужас. И это Москва! А вся Россия? А если так...

   В сердце качалась и ныла щемящая чёрная пустота. Это что ж выходит, сколь костьми ни ложись – всё попусту? Никто и не заметит? Не надо этого, выходит, никому? Вот так да...

   Что ж, зря, что ли, гибли вчера люди? Зря, выходит, они гнулись под пулями и сходили с ума от бессилия что-то сделать и хоть как-то помочь раненым. Зря... Какое мерзкое слово! А как же Метелёв? Варя? Музыкант Дима? Его Алёнка? Женя и Михалыч? И все, кто застрелен, раздавлен, разорван... Как же они теперь?

   Роняя неудержимые слёзы, Соловцов  увидел на белом бетонном заборе крупный лист бумаги. На нём от руки плакатным пером было выведено: ”Спасибо, Боря, за великое горе!” И уже на самом заборе размашисто чернело знакомое слово “Охуельцин”. Нет, выходит, остались ещё люди. Которым не наплевать. Не один он на свете… И, пытаясь удержать в душе это слабое утешение, Юрий побрёл на станцию.

   На платформе, среди обычной сутолоки, он прислонился к перилам и забылся, как заснул. Мимо сновали люди с сумками и тележками, позади, у киосков, орали пьяные, гремела бестолковая музыка из кассетного ларька. А перед его воспалёнными глазами колыхалась сплошная бело-серая пелена, и как ни пытался он вызвать в памяти события и лица двух прошедших дней, ничего не получалось. Мозг словно воздвиг прочную, непроницаемую блокаду. Это было спасительно, иначе не выдержали бы ни рассудок, ни сердце. Но кто знает, если бы память людская не была так коротка и труслива – может, и мир был бы давно другим… Соловцов лихорадочно вспоминал телефоны, по которым должен был позвонить – Метелёва, Командира, Доктора, Юли. Вспомнил. Как-то они? Александр Иваныч, скорее всего, погиб. Там, у двадцатого подъезда, был настоящий ад. А баррикадники? Предстояло узнать. Это трудно. И наверняка страшно. Но не страшней будущей жизни, которая виделась теперь сплошными душными потёмками. Юрия вдруг затрясло в ознобе. И тут до него донеслись жёсткие тяжёлые аккорды из музыкального киоска. Соловцов вздрогнул и прислушался, уловив что-то знакомое. Было в этой мелодии что-то резкое, тревожное, трагическое и многообещающее. И будто невзначай вступил глухой, монотонный, но полный какой-то неизъяснимой скрытой силой голос Виктора Цоя.

                “Песен ещё недописанных сколько?
                Скажи, кукушка, пропой!
                В городе мне жить или на выселках,
                Камнем лежать или гореть звездой?

               

                Солнце моё, взгляни на меня,
                Моя ладонь превратилась в кулак,
                Если есть порох – дай огня!
                Вот так.

                Кто пойдёт по свету одинокому? –
                Сильные да смелые голову склонили в поле
                В бою...
                Мало кто остался в доброй памяти,
                В трезвом уме и с твёрдой рукой
                В строю...”


   Сжав зубы и вцепившись в перила до побеления пальцев, Соловцов всхлипывал, вздрагивал и давился слезами, которые обильно текли по щекам, оставляя солёно-жгучие следы и капая на отвороты ветровки. Проходившие люди недоуменно и раздражённо косились на него, усиленно отворачивались и шли мимо, прибавляя шагу. И вокруг, по обе стороны от него, стало вдруг пусто...

   Электричка, натужно подвывая, катилась затуманенным, по-осеннему позолоченным коридором дороги. Соловцов успокоился и чуть ожил. Мелькающие за окном рыже-багряные перелески, вихрящиеся по платформам жёлтые листья, деревенские полустанки и переезды, непоспешные люди на них, дремлющие пассажиры вокруг – всё это исподволь подсказывало ему, что ничего ещё не потеряно безвозвратно, что вот она – Россия, здесь, с ним и никуда от него не денется. Как и он от неё. Это ненавязчиво, как только что услышанная песня, звучало где-то в стороне, еле заметным фоном сквозь свербящую, ноющую боль. Не мог он сейчас собрать воедино все свои ощущения и мысли. Но росло в нём что-то новое – жёсткое, колючее и очень сильное. Была тут и великая благодарность ко всем вчерашним сотоварищам, и тихая, величавая скорбь, и едкое безмолвное презрение... В свете этих чувств всё яснее становилось ему, что отступать некуда. Иного пути для него уже нет, а на этом со вчерашнего дня оправдано всё, что в его силах. А сил было ещё вполне достаточно.