Апокрифы

Александр Закгейм
Моя мама Ольга Львовна Адамова-Слиозберг прожила жизнь трагическую и счастливую. Трагедии было с лихвой: расстрелянный муж, восемь лет тюрем и лагерей, потом три года полунелегального существования, когда каждый день ждала ареста, новый арест, вечная ссылка (вечность продлилась пять лет - спасибо Хрущеву). Но было и счастье. Последние тридцать шесть лет мама прожила в любящей семье. А главное - смогла сделать то, что считала главным своим долгом: честно рассказать людям о своей судьбе, которую делила с миллионами жертв террора. Ее повесть о пережитом "Путь" публиковалась сначала в "Дружбе народов", потом - в сборнике "Доднесь тяготеет" и наиболее полно, уже после маминой смерти, - отдельным изданием в издательстве "Возвращение".
Все, что мама написала, она до этого много раз рассказывала нам. Часть рассказов она не записала - что-то сочла не столь важным, что-то позабыла. А мне некоторые из этих незаписанных рассказов казались интересными. И я решился написать их так, как запомнил, так сказать, создать несколько апокрифов. Память у меня хуже, чем у мамы, и вообще, это сведения из вторых рук. Поэтому за детали не ручаюсь. Зачастую это не трагические, а скорее анекдотические случаи. То, что она сохранила их в памяти, - знак того, что даже нечеловеческие условия Гулага не убили в маминой душе чувства юмора. Думаю, это и дало возможность выжить.


Илья Шнейдер

Из четырех моих прадедов я знаю о жизни лишь одного - маминого дедушки Ильи. Он так же, как и другой ее дед Арон Слиозберг, в детстве попал в кантонисты и потом десятилетиями служил в армии. Дед Илья родился около 1810 года - точнее, видимо, и сам не знал. В кантонисты его забрали лет семи - девяти. О первых годах пребывания в армии он вспоминал с ужасом - прежде всего потому, что их всячески понуждали креститься. Силой не крестили. Но, например, держали впроголодь, а за обедом всякий раз ставили на стол блюдо свинины, запретной в иудаизме, - ешь, не хочу. Если кто-то из мальчиков не выдерживал и брал кусочек, остальные сразу отодвигались от него. Его судьба определялась: он крестился и переставал быть евреем, переставал и для товарищей, и для начальства, ибо в царской России права человека определялись не национальностью, а вероисповеданием.
Дедушка остался иудеем. Это чуть не единственное, что удалось пронести сквозь все испытания - армейский гнет был столь тяжек, что он забыл, откуда он родом, забыл свою фамилию. Фамилию Шнейдер (портной) дали ему в армии, он и в самом деле всю жизнь проработал в армейской швейной мастерской и был мастером высочайшего уровня. Их мастерская шила на царский двор, когда тот находился в Москве. И всю жизнь дедушка прожил в селе Всехсвятском, где-то у нынешнего метро Сокол.
Лет тридцати семи он овдовел, оставшись с семью детьми. Нужна была жена. А жениться еврею в Москве было трудно, невест остро не хватало. Однажды в каком-то питейном заведении дедушка познакомился с единоверцем - рыбаком, который жил невдалеке от Москвы на озере. Когда они как следует выпили и дедушка рассказал о своем горе, новый знакомец воскликнул:
- В чем же дело?! У меня есть дочка, чудная девушка. Ей как раз исполнилось тринадцать, уже можно замуж. Я ее выдам за тебя.
Дальнейшие события мама рассказывала со слов своей бабушки Рахили. Бабушке в это время было уже за восемьдесят, но острота переживания не сгладилась.
- Приехал папа и сказал, что выдает меня замуж. Я стала плакать, умолять. У меня был друг Абраша, я его очень любила. Но папа ни о чем слушать не хотел. Абрашу послали в дальнюю деревню. И стали меня собирать. И вот жених приехал. Старый, бородатый...
(Еще бы! Его старшие дети были взрослее своей будущей мачехи).
- Посадил он меня на возок, и мы поехали. Там дорога поворачивала в лес. И вот, вижу, с другой стороны наперерез нам бежит Абраша. Когда мы с ним поравнялись, он сказал: "Рохеле, Рохеле!.."
Здесь рассказ обрывался. Много раз рассказывала бабушка Рахиль эту историю моей маме, но всякий раз на этом месте начинала так рыдать, что продолжать не могла.
Когда родилась первая дочь, бабушка еще играла в куклы. А всего у нее было тринадцать детей, и все дожили до взрослости - случай редкий. Последней была моя бабушка, мамина мама. Она была лет на тридцать моложе своей старшей сестры, не говоря уже о братьях единокровных.
Последний случай из жизни дедушки Ильи, о котором я знаю, произошел, когда он был уже очень пожилым. Его послали из Всехсвятского в Москву, отвезти довольно крупную сумму денег. Он сел на лошадь, взял саблю, сумку с деньгами и поехал. Дорога шла через густой лес - приблизительно между теперешними станциями метро Аэропорт и Динамо. В лесу на дедушку напали разбойники и попытались отнять деньги. Убили лошадь, а самого изранили. Но все же он отбился и, истекая кровью, дополз до дома лесника. До конца дней своих он гордился тем, что сберег казну.


Тросточка

Оба маминых деда были николаевскими солдатами, за что их дети пользовались привилегией жить где угодно, а не только в пресловутой черте оседлости. Сначала мамины родители жили в Москве, где нес службу бабушкин отец. Но в начале девяностых годов, после террористического акта, в котором участвовал какой-то еврей, таких, как они, из столиц выслали - оставив им право жить в любых других местах. Дедушка с бабушкой поехали не на запад, где в черте оседлости и без них было тесно, а на восток - сначала в Оренбург, потом в Уфу, Сызрань и наконец до самой революции прижились в Самаре. Здесь и произошла довольно забавная история, в которой своеобразно переплелись обычаи и религиозные нормы двух народов.
Одно из самых строгих установлений иудейской религии - запрет трудиться в субботу. Суббота - не просто день отдыха, но день обязательного отдыха. Нельзя делать ничего: ни ходить на работу, ни носить какие-либо грузы, ни ездить на транспорте, ни зажигать огонь и готовить пищу. Между прочим, этот запрет создавал возможность приработка шабесгоям - русским соседям, которые по субботам приходили в еврейские дома сделать самое необходимое, вроде топки печей и разогрева еды. Хозяева спасались от нарушения запрета, а соседи получали скромную мзду.
Однажды в субботу мой дедушка, тогда еще далеко не старый, гулял на бульваре. В руке его была красивая тросточка (мама вспоминала: кизиловая, с серебряной насечкой). Дедушка вообще был несколько щеголь. К религии он был равнодушен; тем не менее ему и в голову бы не пришло работать в субботу - этот запрет был непреложным. Но такое нарушение, как прогулка с тросточкой (ведь с точки зрения религиозного права это тоже груз), для него значения не имело.
Вдруг дедушка увидел, что с другого конца бульвара приближается его отец. Это уже было серьезно: тот относился к религии куда более истово, и грозил неприятный разговор. Поскорее, покуда отец не заметил, дедушка бросил тросточку в середину густого куста. Отец действительно ничего не видел. Подошел, поговорил с сыном и ушел. Дедушка вернулся к кусту, но тросточки там уже не было. Что поделаешь - погоревал и забыл.
Конец истории наступил через несколько лет. Началась мировая война. И вот однажды рассыльный принес дедушке тросточку вместе с письмом приблизительно такого содержания:
"Уважаемый господин Слиозберг! Пишет Вам приказчик такой-то. Когда-то я украл у Вас эту трость, которую Вы положили в куст на бульваре. Лукавый попутал: очень она мне понравилась. Но сегодня я иду на войну, не знаю, буду ли жив, и не хочу оставлять на душе этот грех. Каюсь в нем перед Вами и возвращаю Вашу вещь."


Бараны

Летом 1993 года мы с дочкой были в Суздале. В одном из монастырских зданий, превращенном в музей, - фотографии тех, кто сидел здесь в тюрьме в 30-е годы. Наши знаменитые экономисты Кондратьев, Чаянов - и рядом портрет моей мамы. Второй раз судьба свела маму с этими замечательными учеными, уничтоженными вместе с самой экономической наукой. В начале двадцатых годов она слушала их лекции на экономическом факультете МГУ. В 1924 году окончила университет, работала в какой-то конторе при Совнаркоме. Вскоре в Москву приехал Акмал Икрамов и сманил несколько молодых людей в Самарканд, тогдашнюю столицу Узбекистана, - там остро не хватало интеллигенции. Два или три года мама работала в узбекском Совнаркоме. Приезжая молодежь была полна энтузиазма, работали на совесть, но были чудовищно невежественны в том, что касалось местных обычаев и нравов. Иногда это порождало серьезные недоразумения. Одно из них почти чудом не обернулось драмой.
Как-то раз маму и ее московского приятеля пригласил в гости их коллега-узбек (может быть, и таджик: тогда в этих местах таджиков было большинство). Они приехали к нему в кишлак, рядом с городом. Экзотика культуры, быта, восточное гостеприимство - все это было увлекательно; мама даже не возражала против того, что большую часть времени они были разлучены - мужчины отдельно, она - среди женщин, которые с любопытством разглядывали ее, расспрашивали (все-таки соседство большого города, кое-кто говорил по-русски). И очень жалели: такая старая, уже 23 года, а еще ни одного ребенка, и даже не замужем; у них к этому возрасту было детей по пять.
Утром они собрались втроем, хозяин любезно отвечал на многочисленные вопросы. Вдруг у ворот раздалась какая-то возня, и парнишка лет пятнадцати загнал во двор стадо баранов.
- Здесь двадцать штук, сейчас пригоню еще тридцать! - крикнул он и исчез.
Москвичи ничего не поняли. А хозяин внезапно стал необычайно серьезным.
- О чем вы говорили вечером со стариком Абдрахмоном? - спросил он маминого приятеля.
- Да так... Он меня спросил, кем мне приходится Ольга. Я ответил, что сестрой. Тогда он сказал, что она ему понравилась, красивая, хотя и старовата. Он бы взял ее за своего сына, и готов дать за нее калым - тридцать баранов.
- А ты?
- Я в шутку сказал, что тридцать мало, Ольга стоит не меньше пятидесяти. Он замолчал и отошел.
- Ясно. Идем скорее.
Он буквально потащил их в дальний угол усадьбы, вывел через калитку на дорогу и сказал:
- Идите по этой дороге. Идите быстро-быстро, но не бегите. Нельзя, чтобы на вас обращали внимание. Через двенадцать верст будет город, очень далекая его часть. Там возьмите извозчика, приедете к себе.
Эти двенадцать километров мама прошла, гонимая страхом, под конец еле волоча ноги. Но их не нагнали.


О мышлении

Как-то раз следователь с неодобрением сказал маме:
- Вот вы, я смотрю, все время думаете, думаете. Зря вы это. Я давно заметил: если человек начал думать, обязательно до чего-нибудь додумается.


В.А.

Одним из самых интересных маминых друзей был Владимир Александрович Альтшулер. Жизнь его исключительно богата событиями и для той эпохи невероятно удачлива: уж кто-кто, а он должен был погибнуть, но не погиб.
Родился он в 1882 году. Студентом вступил в революционное движение, за что выгнан из университета. Участвовал в революции 1905 года в Саратове. После подавления революции его арестовали, грозила каторга. Тогда его отец - владелец крупной аптеки в Майкопе приехал в Петербург к Столыпину и сказал приблизительно следующее:
- Петр Аркадьевич, у Вас - один сын, и у меня - один. Нельзя ли ему заменить каторгу высылкой  за границу?
И ведь подействовало. Два жандарма проводили молодого человека до австрийской границы. В эмиграции он в 1907 г. женился. Учился в Гейдельберге. В 1910 году оказалось возможным возвратиться на родину, хотя ясно было, что под надзор полиции.
Перед возвращением Владимир Александрович заехал в  Цюрих и отправился в клуб российских социал-демократов, в котором на первом этаже размещались большевики, а на втором - меньшевики. Была мечта: познакомиться с Лениным, которого он оценивал исключительно высоко. И надо же такому случиться, первый, на кого он наткнулся при входе, был Владимир Ильич, читавший газету. Альтшулер радостно поздоровался и сказал, что едет в Россию. Не здороваясь и не отрывая глаз от газеты, Ильич бросил:
- Литературу повезете?
- Не могу, буду под надзором.
Ленин тотчас же отвернулся, потеряв к собеседнику всякий интерес. Тот с грустью поднялся на второй этаж, где его ласково встретил и напоил чаем Мартов. Таким полуанекдотическим образом Владимир Александрович стал меньшевиком. Впрочем, огромный пиетет к Ленину он сохранил на всю  жизнь.
В России до Февральской революции он политикой не занимался, работал в издательстве. Но в марте 1917-го стал заместителем начальника московской милиции - как меньшевик (он как-то упоминал и гораздо более высокую должность - заместителя городского головы; но документами это не подтверждается).
Октябрьскую революцию он принял с восторгом: произошло чудо, то, во что никто не верил, - наши взяли власть! Но очень скоро оказалось, что он-то не наш. Его меньшевизм был смертельно опасным клеймом. И быстро он очутился в самом низу советской бюрократической пирамиды, мелким служащим в финансовых органах, где высокая профессиональная культура делала его ценным работником.
А он, наивный, все стремился в партию большевиков. В 32-м его, наконец, приняли кандидатом. Но год за годом не переводили в члены партии; это обстоятельство после убийства Кирова было очень близко к смертному приговору, но почему-то приговор все не приводился в исполнение. Хоть и редко, так бывало. Невод репрессий случайно миновал отдельных рыбешек, особенно если они были мелки и при этом сидели, забившись в тину, и не высовывались.
Не знаю, в каком году они с мамой познакомились. Познакомились по какому-то служебному поводу, но быстро подружились.
В марте 1936 года арестовали моего отца. В большинстве случаев первым следствием ареста мужа было то, что жена оказывалась в вакууме - от нее в ужасе отшатывались все знакомые и даже родные. Маме в оставшиеся до ее ареста полтора месяца на редкость повезло: ее ни на секунду не оставили родные. И не только родители, сестры, брат, но, например, муж сестры Владимир Аркадьевич Тронин. Активный участник Гражданской войны, награжденный орденом Красного Знамени, описанный в романе Фурманова “Чапаев” (в конце тридцатых годов его фамилию в романе изменили). Друг Томского и не такая уж мелочь - замнаркома речного флота РСФСР. И его случайно миновал невод НКВД, хотя в тине он не сидел. Он всячески поддерживал маму, а после ее ареста - нас, ее детей.
И не оставил маму Владимир Александрович. В его положении это было героизмом на грани безумия, но он как ни в чем не бывало звонил ей и встречался с нею все эти полтора месяца.
А на следствии с мамой произошло такое. Следователь вдруг показал ей изъятую при обыске записную книжку, где было написано В.А. и рядом - номер рабочего телефона. Мама обмерла. Узнай следователь, кто это, - и Владимир Александрович погиб.
- Я не знаю, чей это телефон.
- Как не знаете? В вашей книжке...
- С кем-то нужно было созвониться по работе. Записала телефон, а потом забыла, чей. Всех не упомнишь.
- Ну, что ж. Проверим.
Несколько дней она дрожала на каждом допросе, а потом поняла: то ли следователь не стал проверять, то ли позвонил, не дозвонился и бросил. Но больше об этом не упоминалось.
После маминого освобождения и особенно после возвращения из ссылки дружба продолжалась. Я хорошо помню его - старика редкой красоты. Ясный ум, истинная культура - все это притягивало к нему. Но даже после Двадцатого съезда он был очень сдержан, что неудивительно. Старший его сын Лев Владимирович был на сверхсекретной работе где-то в Поволжье. Лишь через тридцать лет я узнал, что Поволжье - это Саров, знаменитый Арзамас-16, а создавал он ядерное оружие.
Поразительное дело: Владимир Александрович сразу после ХХ съезда стал добиваться восстановления в партии. И в 1957 году ему зачли рекордный кандидатский стаж - 25 лет! - и приняли в КПСС.
До самой смерти, до 1965 года Владимир Александрович считал маму своей спасительницей.


Гусар

Мама освободилась из лагеря, вышла замуж за Николая Васильевича Адамова и впервые после ареста зажила почти нормальной жизнью. Николай Васильевич много разъезжал по трассе, она хозяйничала в одиночестве. Когда в хозяйстве требовалась мужская рука, она за хлеб и обед нанимала кого-нибудь из зеков, которые могли выходить за зону.
Однажды потребовалось наколоть дрова. Мама быстро сговорилась с каким-то невероятно грязным мужиком, который управился с делом очень быстро. Она пригласила его зайти в комнату пообедать. Зек привычно расположился на поленьях, на полу у входа, возле горящей печки. Мама налила ему миску супа и села невдалеке за стол с каким-то французским романом. И вдруг грязный мужик на шикарном французском воскликнул:
- Мадам! Вы читаете по-французски! Какое счастье встретить в этой глуши культурного человека!
Первая мамина реакция была вполне в духе сословных предрассудков. Она вскочила с места и смущенно стала извиняться и уговаривать своего собеседника сесть за стол.
- Что Вы, мадам! Мне так привычнее. К тому же там я все перепачкаю.
Так он и остался в углу и оттуда рассказал свою грустную историю. Граф, юный гусарский корнет, даже не бывший в белой армии, уже в начале 20-х годов попал в лагерь. И с тех пор скитался из одного лагеря в другой практически без перерывов. Опустился, но вот французского не забыл.
Больше они не встречались.


Княгиня

Девушка эта (назову ее Ниной, настоящее имя мама забыла) происходила из, как говорилось, хорошего дворянского семейства. В эмиграции семья жила в Париже. Жила более чем скудно. Но noblesse oblige: Нина поступила учиться в Сорбонну, и задача сводить концы с концами стала для семьи почти неразрешимой. Как вдруг - неожиданное событие. В Нину влюбился однокашник. Влюбился и сделал предложение. Деликатность положения заключалась в том, что он был эфиопом. Нина благосклонно приняла его любовь, но родители были в смущении. Решили дело три обстоятельства. Первое: он был богат, и у Нины появлялась реальная возможность окончить университет, не разоряя семью. Второе: он был князь, хотя и эфиопский, и фамильная честь не столь уж страдала. И третье: он был христианин, а эфиопская христианская церковь - одна из древнейших, на 6 - 7 веков древнее русской. Молодые получили благословение и обвенчались.
А очень скоро зять сообщил родителям, что скончался его отец. Теперь он - владетельный князь и должен срочно уезжать на родину. Грустным было расставание, хотя никто не знал, что оно - навсегда.
Прибытие в Африку тяжко поразило Нину. Оказалось, что столица княжества - грязная деревня; княжеский дворец - большая хижина, а вокруг нее - кольцо хижин поменьше, где живут княжеские жены.
Но самое ужасное началось, когда князь объявил, что эта жена (единственная, венчанная по христианскому обряду) - главная. Полной чашей хлебнула несчастная интриг феодального двора. Умерли два отведывателя пищи, своими жизнями оборонив княгиню от подложенной отравы. Темному народу внушали, что она - злая колдунья, и народ верил. Нина тосковала, умоляла мужа отпустить ее в Париж, хотя бы повидаться с родителями. Муж был непреклонен, не без основания полагая, что из Франции она уже не вернется.
Совсем страшно стало, когда у Нины родился сын, объявленный наследником престола. Как ни охраняли его, уберечь не удалось. Мальчика отравили.
Велико было горе матери и глубока депрессия от полной безнадежности. И любящий муж сжалился. Решил, что они вместе поедут в Стамбул покупать Нине драгоценности.
Назавтра же по приезде в Стамбул Нина стала искать контрабандистов. Отдала им все, что имела, а они переправили ее в Крым. Через два часа после того, как Нина ступила на советскую землю, ее взяли пограничники, а через два месяца она ехала на Колыму.
Нина была на редкость красива, и ей дали самую легкую работу: чистить нужники.
- Но знаете, - говорила она маме, - я согласна чистить нужники на Колыме. Это все-таки не так тяжко и не так страшно, как быть княгиней в Эфиопии.


Потомок адмиралов

Эту историю рассказала маме Елена Львовна Владимирова - поэтесса, много лет проведшая на Колыме, арестованная в лагере и приговоренная к расстрелу за писание стихов, и чудом оставшаяся в живых. Стихи были очень, как говорится, правоверные. Приведу четыре строки по памяти:
    Как прежде, мы прежним знаменам верны
    И в черную пору ненастья
    По-прежнему меряем счастьем страны
    Свое отлетевшее счастье.
После смерти Сталина Елену Львовну, тяжко больную, почти умирающую, удалось спасти и вызволить из лагеря.
Владимировы и их родственники Бутаковы относились к известным дворянским родам. По традиции, мужчины этих семей были либо адмиралами, либо профессорами, либо и тем, и другим одновременно. Революция раскидала их. Одни погибли. Другие (как Елена Львовна) приняли душой идеи большевизма - в дальнейшем, как тогда говорили, за что боролись, на то и напоролись. Третьи оказались в эмиграции.
Через пару лет после освобождения, уже после ХХ съезда, Елена Львовна сообщила маме, что у нее внезапно отыскался кузен, Бутаков. История этого человека удивительна и трагична.
Совсем молоденьким он оказался во Франции. Жил, работал, учился. Стал известным инженером и нажил не очень большое, но приличное состояние. Во время фашистской оккупации пошел в Сопротивление. Через некоторое время нацисты поймали его и отправили в лагерь смерти. Спасла его Красная армия. И почти без передышки все спасенные русские оказались в лагере на Воркуте. Достаточно ясно, как прошли следующие десять лет. Завидное здоровье позволило выжить, но больше здоровья не осталось.
На этот раз спас ХХ съезд. Почти сразу после него Бутакова реабилитировали. И при этом сообщили: наведены справки во Франции. Его имущество цело. Он может вернуться.
Вот здесь Бутаков удивил и обескуражил представителей власти. Он отказался уезжать. Тогда ему смущенно объяснили главную сложность. До ареста он нигде в Союзе не был прописан и не имеет права ни на какую жилплощадь. Единственная возможность: поселить его в доме престарелых, да еще в таком, куда селят неработоспособных, выпущенных из заключения. Он согласился.
Живя там, он сумел отыскать свою родственницу. Переписка с Еленой Львовной была в его последние годы чуть не единственным окном в мир. И все же, писал он, он не жалеет, что остался в СССР. Здесь нашлось нечто такое, чего не доставало в благополучной французской жизни. Он называл это духом коллективизма.
Так что, как это ни кажется нам невероятным в 90-е годы, было в идеях социализма нечто притягательное. Я могу об этом времени, об этой обстановке рассказать скверного не меньше, чем другие. Но, чтобы как следует понять феномен нашей истории, необходимо понять и это: что тянуло к нам таких, как Бутаков. Не Ромена Роллана, не Бернарда Шоу, которые, при всей своей проницательности и всем своем гуманизме, все же смотрели со стороны. Бутакова, по которому наша система прокатилась всей тяжестью.


Лотерея

Чудовищный абсурд сталинского террора временами принимал черты лотереи, этакой русской рулетки, где внезапно мог выпасть счастливый билет - спасение от неминуемой гибели. С одним из примеров этого мама столкнулась в 1949 году в Бутырках. Соседка рассказала ей свою историю. Они общались очень недолго. Но история поучительная.
Она жила в Загорске. В 1937 году ее арестовали. Причем, очевидно, в пик террора не хватало охранников, и арестовывать прибыл один конвоир. Она покорно прошла в электричку и приехала в Москву.
На Ярославском вокзале конвоир вдруг завел ее в зал ожидания и сказал: - Мне в уборную надо. Сиди и жди. Смотри: уйдешь - хуже будет.
Она ждала с той же тупой покорностью. А его все не было и не было. И тут объявили электричку на Загорск. В состоянии шока, плохо понимая, что делает, она встала, села в поезд и уехала домой.
И о ней забыли. Двенадцать лет никто не потревожил. А в 1949-м снова арестовали. На этот раз все "прошло гладко": следствие, суд, приговор, лагерь. Но поразительная подробность: на следствии и суде ни разу не вспомнили об аресте 1937 года и ее побеге. Не осталось никаких следов.


Хрущев в Караганде

Отношение мамы к Хрущеву менялось примерно так же, как у миллионов людей ее судьбы. После февраля 1956 года - огромная благодарность и надежда; потом - глубокое разочарование. Но до самой своей смерти она сохраняла чувство благодарности за то, что сделал этот яркий и невероятно противоречивый человек.
То, о чем я пишу, произошло в 1955 году, еще до двадцатого съезда. В Караганду приехал Хрущев - впервые столь высокое лицо посетило этот город. Караганда того времени процентов на девяносто относилась к карательному ведомству: либо ссыльные, либо бывшие зеки (к ним уже относилась мама, в марте того года ее освободили из ссылки), либо охранники. Среди ссыльных наиболее массовой категорией были сосланные по национальному признаку; самыми заметными группами здесь были вайнахи (чеченцы и ингуши) и немцы, но встретить можно было кого угодно - эстонцев и литовцев, украинцев и корейцев, греков, венгров, итальянцев... Жизнь их была тяжкая и временами какая-то фантасмагорическая: например, во многих случаях ссыльные продолжали оставаться членами партии и даже партийными секретарями.
Ненависть к властям накопилась громадная, остро-взрывчатая у чеченцев, спокойно-непримиримая у немцев. Власти в свою очередь ненавидели и люто боялись ссыльных. Приезд вождя взволновал всех, а начальство вверг в трепет. Как охранять высокую особу? Как пустить ему в глаза побольше пыли, понадежнее скрыть бесчисленные злоупотребления? Была подготовлена мощная охрана. Но в первые же часы Хрущев сумел ускользнуть от нее и в одиночестве отправился бродить по улицам. Его никто не узнавал: хотя фотографиями Первого секретаря пестрели все газеты, нелепость предположения, что с ним можно вот так, запросто, столкнуться на улице, сработала лучше любой маскировки.
Походив по городу, Никита Сергеевич зашел в магазин. Стояла очередь за макаронами; он стал в хвост. И, когда дошло до него, попросил взвесить кило макарон. Дальше диалог был примерно таков:
- А куда взвесить? Бумагу давай.
- А пакета у вас нет?
- Ты что, сдурел?
- А в шляпу можно?
- Черт с тобой, давай.
Вождь снял шляпу с лысой головы, в нее отвесили макароны. С этой шляпой в руках он явился на совещание в обком партии.
Назавтра с утра разнесся слух, что Хрущев около обкома будет встречаться с народом. Набежала полная площадь. Двойная цепь милиционеров еле сдерживала толпу. Наконец появился Хрущев. Окинув взглядом площадь, он первым делом распорядился:
- Уберите милицию. Я сам договорюсь с народом.
Ужаснувшиеся начальники что-то жалко лепетали об опасности, о бандитах-чеченцах. Но решительный жест Никиты смел милицейскую цепь. Люди кинулись к нему, окружили, всячески стараясь не повредить, не зажать. Вопросы посыпались со всех сторон. Ответы произвели впечатление прежде всего искренности.
- Товарищи чеченцы и ингуши! - возвысил голос Хрущев, и на пощади стало тихо, - должен вам сообщить, что на днях мы обсуждали на ЦК вопрос о вас. В ближайшее время вы будете реабилитированы и сможете возвратиться домой. Потерпите еще немного, нужно подготовиться, создать условия для вашего возвращения. Но решение принято, обещаю вам это.
С этого момента безопасность для Хрущева в Караганде была обеспечена надежнее, чем это могла бы сделать целая дивизия. Но вопросы продолжались, и один из его ответов кажется не менее замечательным по искренности.
- Товарищи немцы! С вами дело сложнее. Имеется ряд обстоятельств. Возражает Казахстан.
(Еще бы! Для тогдашнего казахстанского руководства немцы с их высочайшей культурой труда явились драгоценным подарком товарища Сталина, отказаться от которого было немыслимо).
- Я уверен: мы обязательно разберемся, и у вас будет все в порядке. Но сказать точно, когда это произойдет, не могу.
...Мама любила повторять о Хрущеве слова, сказанные, кажется, Солженицыным:
-Жаль, один раз за всю историю влез на российский престол Иван-дурак, да и того спихнули.


Два пира

Это рассказ о Михаиле Львовиче Слиозберге, мамином брате. Был он инженером-физиком, одним из создателей отечественной радиолокации.
Все начало войны, до весны 1942 года, дядя провел на фронте, где его станция ПВО сыграла немалую роль в защите столицы от фашистских самолетов. Потом его вызвали в Москву. Рассказ о приезде в столицу я привожу таким, как запомнил. Анна Яковлевна, дядина жена, объяснила мне, что на самом деле было не совсем так, куда прозаичнее. Но моя версия отражает если не действительные обстоятельства, то, по крайней мере, восприятие мальчишки, слушавшего рассказы дяди.
Однажды его вызвали в штаб. Около штаба стоял весьма нефронтового вида автомобиль, а внутри ждал товарищ соответствующей внешности, который безо всяких подробностей объявил, что Михаил Львович немедленно с ним уезжает. Для человека, прикосновенного к сверхсекретной работе и при этом имеющего репрессированную сестру, такое почти наверняка означало арест. Так что, когда машина от фронта двинулась к Москве, у него совсем не возникло чувство удаления от опасности - наоборот, опасность приближалась. Совсем страшно стало, когда выехали к Лубянке. Но машина благополучно миновала здание НКВД и через минуту подъехала к Кремлю. Короче говоря, дядю доставили прямо в кабинет Маленкова. Только здесь он узнал, что ему предстоит командировка в Англию: нужно было получить оборудование для производства радиолокаторов. Командировка продолжалась месяцев десять.
Из английских впечатлений, которые я слышал от Михаила Львовича или в мамином пересказе, как-то отдельно запомнились два, связанные с едой. Видимо, в конце войны и сразу после нее, когда звучали эти рассказы, тема еды была особенно впечатляющей.
Первый случай. Их группу специалистов в какой-то праздник пригласили в гости к королю. Наверное, это называлось иначе: прием у короля или как-то еще, но я запомнил именно так: в гости. В рассказе об этом поразило, в общем-то, пустое обстоятельство. За столом в королевском дворце подали чай и бутерброды с маргарином - больше ничего. И церемониймейстер, извинившись перед гостями от королевского имени, сказал, что в тяжелую пору, когда для любого англичанина даже хлеб с маргарином - лакомство, король тоже ест бутерброды с маргарином.
В то время, замороченный нашей пропагандой, я не сомневался, что подобные слова - ханжество и ложь. Тем более, потому, что ханжество и ложь такого рода были почти нормой в родном Отечестве. По наивности я этого тогда, пожалуй, и не знал, но не чувствовать не мог. Увы, что здесь изменилось за прошедшие десятилетия? Боюсь, больше всего изменилось мое мнение об английских королях. Точно не знаю, но думаю, что церемониймейстер говорил правду.
Второй случай таков. Наши инженеры находились в Англии как гости Министерства обороны. Поэтому к ним были прикреплены армейская машина (вполне мирного образца) и водитель - молодая и милая девушка. Как-то раз девушка обратилась к дяде и его товарищу с приглашением: позвала к себе на день рождения. Сказано было, что нужно доехать на поезде до такой-то станции, а там их встретят.
Советские люди всегда терялись за границей в обыденно-нестандартных ситуациях. Что делать? Обратились за советом в торгпредство СССР, которое их курировало. В торгпредстве сказали, что приглашение желательно принять, но следует быть начеку. Дело в том, что девушка - дочь миллионера. В начале войны она как патриотка передала армии полдюжины своих машин и при одной из них стала работать водителем. Тут наши приглашенные совсем приуныли. Конечно, интересно пообщаться с акулой капитализма, но что можно подарить на день рождения миллионеровой дочке? Запас отечественных сувениров иссяк, осталась только баночка черной икры. Разве это подарок?
Куратор ответил так:
- В Англии существует мнение, что совершенно неподкупных людей не бывает. Каждого можно купить, если предложить соответствующую цену. Единственный, которого не купишь ни за какие деньги, - это премьер-министр. Но и его можно купить, только не за деньги, а за баночку русской икры. Так что ваш подарок будет вполне на высоте.
На том и порешили. В назначенный день приехали. На перроне их встретил умопомрачительно великолепный слуга и доставил в имение. Подробностей об имении я не запомнил. Но помню, что подарок был принят с восторгом, наши гости - с величайшим почетом. За торжественным столом их усадили рядом с отцом - той самой акулой. Оказалось, что общаться с ним легко и приятно, оживленная беседа была очень интересна. А под конец акула ошеломила просьбой:
- Знаете, я недавно открыл новый рабочий клуб при моем заводе. Рабочие клуб одобрили, но потребовали, чтобы там висел портрет Ленина. Не можете ли вы подарить такой портрет? То, что можно достать здесь, - невысокого качества.
Назавтра в торгпредстве перерыли все запасы портретов, и самый лучший был передан для абсолютно и относительно нищавших английских рабочих.


Устами младенца

Году в 52-м мама оказалась свидетельницей такой сцены. На балконе карагандинского дома, обращенном к улице, сидело семейство: муж, жена и мальчик лет пяти. Родители ругались между собой, щедро вороша грязное белье. И каждый апеллировал к сыну:
- Правда, Витенька, твой отец - пьяница? - Правда, сынок, твоя мамаша - бездельница? - Витенька, он ни одной юбки не пропустит! - Не верь, сын, она сама гулящая!
Витенька молчал, молчал, а потом мрачно заключил: "Оба вы говны!"
Как часто, наблюдая перипетии нынешней политической борьбы, вспоминаю я витенькины слова.

1990 - 1994