Румяный снег декабря

               

Утро, за окном купе много снега и мало света. Осовелые от вагонной духоты пассажиры томятся в неудобных  позах – скорей бы доехать. Напротив, поджав под себя ногу, девушка смотрит фотки в мобильнике, мечтательно улыбается и что-то шепчет губами. Вторая, с птичьим, каким-то озабоченным личиком, вдумчиво красится. Красная футболка подчёркивает её безнадёжно унылые плоскости. Стараясь держаться твёрдо и прямо, по коридору идёт мужчина с двумя бутылками «Советского шампанского». Наконец поезд начинает притормаживать, внизу зашипели тормозные колодки. Потянулись неказистые окраины райцентра, товарняки с лесом на  запасных путях, склады, вокзал.

- С Новым Годом!- чмокнул проводницу в щёку парень и довольный вышел из вагона.

На улице морозно, снег под ногами визгливо скрипит. Дыхание вылетает изо рта белым паром. В гастрономе у вокзала душно и шумно. С полок кричит капитализм: сырокопчёные колбасы, коньяки, виски, даже текила.
Народ берёт водку, варёную колбасу, шампанское и довольный идёт по домам готовиться к празднику. Несколько блочных пятиэтажек обступили деревянные бараки и домики с крылечками и двускатными крышами. Ленин с постамента тыкает скомканной кепкой в сторону Белого моря. Снежные  шапки на голове и плечах делают его похожим на деда мороза. С десяток  человек с моего поезда топчут ногами снег на автостанции, переговариваются, курят.

-Как дома, дядь Серёж?!- улыбается пахнущий дешевым одеколоном парень.

Мужик с бурым румянцем на щеках, который выдавал крепко пьющего человека, собрал лоб в гармошку:
-Помнишь Ивана, сына тётки Аглаи?! Теперь совсем не пьёт. К попу ходил в монастырь.

-И чё-е-о?!- без всякой интонации уточнил парень.

-Ну-у, чё-е…пришёл, а отец Виктор спрашивает: пьёшь, богохульствуешь?
Иван, как на духу, дескать, есть грех, батюшка.

-А зачем ты, раб божий, пьёшь?

Ну, Иван ему, а не пить, как-то не по-русски выходит,- дребезжит мужик тенорком.

-Это точно,- вставил парень.

-А, ты не пей,- говорит поп и руку ему на плечо кладёт,- обещаешь?!

-И, чё-е-о?!,- стрижёт парень взглядом проходящую мимо девицу.

-Ну-у, второй месяц Иван в завязке.

Наконец подкатил рейсовый «ПАЗик». Водила обеими руками поправил криво сидящую шапку и кивнул нам: садитесь, мол, поехали! Тесно уселись, назад побежал онемевший лес, редкие деревни, вмёрзшие в сугробы по самые окна. Холодом обдавало ноги. Почти сто километров езды, два часа, даже два с половиной.
Деревушка Караваиха, куда решил махнуть на Новый год, словно тридевятое царство – такая же далёкая и недосягаемая, без света и связи, как при Иване Грозном. Проехали мост через замёрзшую реку, автобус притормозил у магазина.
Мутно-розовый день. Снег матовый, словно застывшее стекло.
Несколько баб постукивают, притоптывают валенками – ждут хлебовозку.

- Не видать машины-то с хлебом?- моргает глазами из-под пушистого пухового платка тётка.

-Едет.

-Далёко?

-Нет, перед поворотом обогнал,- успокаиваю их.

Хлебовозка резво сворачивает к магазину. Водитель быстро начал заносить лотки с формованными кирпичиками внутрь. Скрипит снег,скрипят деревянные ступеньки крыльца, скрипит крашеный охрой пол. Продавщица ловко перекладывает хлеб на полки. Слышно, как в печке потрескивают дрова. Бабы выстроились у прилавка. Пахнет тёплым хлебом и стылой улицей.

-Нюр?! Чё-е-о закрылась в магазине-то?!

-Всё тебе скажи – выручку считала! Лицо крупное, грубое, недовольное.

-Чё-е-о хлеба-то мало привёз?!

-Пироги ешьте, праздников впереди целая неделя!– парирует шофёр, какой-то смурной парень. Хрен поймёшь, что у него на уме.

-Нюр?! Шампанское не разобрали ещё?!- стараясь держать равновесие, в магазин ввалились два мужичка.

-Полусладкое тока.

- А мне без разницы! Я не сладкоежка! Мне что б стрЕльнуть под президента с курантами!- навалился мужичок на прилавок.

-Стрельнуть ему, ты ж, Сергунок, к обеду уже махерОвый будешь!- смеётся молодуха с отчаянными глазками.

-Не-е, дотерплю: Новый год всё-таки!– голос у мужичка сиплый, простуженный.

-Опять доски с пилорамы  скомуниздил?

-А Ельцин, Варька, сказал берите, сколько унесёте!

-Дык,  уж сколь годов Ельцина нету?!

-А , чё-е-о поменялось?!– на лице радость освобождённого труда.

-Сколько тебе?

-Дай огурчиков маринованных банку и «Перцовку». Кто ж закуску без запивки берёт?! А, баб Зин?!- подмигнул он одной из старух.

-Одну «Перцовку»?

-Ну.

-Чё-е-о не две сразу?- стреляет глазами бедовая.

-Ладно, уговорила, давай две!

-«Перцовка» пальчики оближешь, баб Зин!- смеётся мужичок.

-Иди, балабол!

Рейд по глубоким тылам народной жизни закончился, я с тёплой буханкой чёрного, вслед за мужичками, вышел на улицу. Где-то хлопнула дверь, потом кто-то толкнул калитку, следом брякнуло ведро у колодца. Берёзы, как люстры, мерцают на на тусклом солнце ледяной глазурью, вокруг румяные снега декабря.До цели оставалось проехать ещё каких-то семьдесят километров. Вариантов всего два: проходящий автобус через пару часов или попутка. Белая гладкая дорога, укатанная колёсами до блеска, пуста. Мороз пощипывает за нос и щёки, через голландскую «аляску» начинают коченеть плечи. Светлые, лёгкие столбики дыма из печных труб подпирают небо над селом. Всё сильней ощущаю потребность погреться, посидеть в тепле.Стою, слушаю звонкую вымороженную тишину. Наконец на окраину села выкатил крытый «УРАЛ».Бодро машу рукой: Стой! Стой!!
Машина вильнула к обочине и остановилась.

- До поворота на заповедник возьмёте?!

-Садись, давай в будку,- окинул меня быстрым взглядом шофёр. Рядом хмурый мужик в ушанке с сердитыми и какими-то сонными глазами.

Стучу в обросшую наледью дверь.

-Здрасте вам!- залезаю в душное тепло.

Три слегка опухших добрых молодца в валенках режутся в картишки. Сваренная из металлических листов буржуйка, гудит, забитая дровами. На полу моток кабеля, инструмент, синие куртки с белыми логотипами на спине – всё вперемешку.
Дорога, картишки, трёп без начала и конца – жизнь на колёсах. Макароны с тушонкой, чай «принцесса Гита» - всё условно-съедобно. Жизнь на коленке.
Бодрый Вилли Токарев из магнитофона напоминает, что жизнь у связистов хоть и сумбурная, но не скучная.

-Щиплется мороз?- улыбается мне мужик в свитере с оленями.

-Чё-е-о, рыбу ловить едешь? Правильно, здешний ряпус на вкус слаще и мясо белое, без черноты,- второй с простоватым лицом смотрит на мой рюкзак.

-Давай, садись, а то без тебя игры нет,- подмигнул усатый, ловко тасуя засаленные карты. Он принялся их раздавать, шлёпая по столу.


-Что-то долго едем,- заёрзал, забеспокоился  я через час.

Когда спрыгнул на дорогу, увидел … Авдотьино, деревню за двенадцать километров от поворота, где ждал меня Серёга на лошади.

Евпатий-коловратий ?! И чёе теперь?!

Синел, коченел на морозе пейзаж. С десяток придавленных снеговыми шапками изб, магазин, единственный фонарь, и какая-то бесконечная пустота чистого листа бумаги - озеро. Черпая ногами рассыпчатый снег, неловко спускаюсь к скованной льдом воде. Привычный пейзаж вообще не узнаю: нет осенней хмари, всё белым бело, непривычно стерильно.
Шуршит позёмка по стеклу озера, наметая складки снега. Иду быстро, очень быстро. Через озеро, напрямки, до Караваихи примерно семь километров. Спина намокла под рюкзаком, шапка липнет ко лбу. Где-то там, в малиново-розовой дали  стоит моя деревенька.
 Мороз заметно крепчает, пугающе гулко трещит - стреляет  лёд, кажется, что лопается земная твердь. Какой-то полигон с артиллерийскими стрельбами, а не озеро!
Главное держать темп на открытом пространстве. Километра через два рюкзак всё ощутимей начинает давить на плечи. Щёки и колени пощипывает холод, носа не чувствую, глаза слепит бриллиантовый на солнце снег. Москва с её утро-автобус-музей, спешкой, желанием успеть, осталась где-то за озером, в Авдотьино.
Хорошо-то как!
Вскоре впереди наметились крыши, потом показались сами избы, трактор у дровника, кажется с осени его так никто и не заводил. Ни одного дымка. Пусто.
Наконец стеклянные камыши, хрупко обступившие высокий берег, переметённая, почти стёртая стёжка наверх, к избам. Проваливаясь в снег, долго выхожу к Серёгиной избе, спрятавшейся в низинке за осинником.

-Ой, Вадим! А сам-то тебя встречать уехал! Мерина запряг, тулуп взял, что б ты не поморозился.

-Да меня вот в Авдотьино  связисты завезли, через озеро шёл.

-Вот беда-то! Голодный, небось?- захлопотала Анна, загремела посудой в кухне, а через несколько минут поставила на стол уху.

На плите в сковороде шипела картошка. Когда за окнами повис фиолет декабрьских сумерек, вернулся хозяин.

-Я там мёрзну, а он тут чаи распивает,- голос у Серёги с мороза низкий, басовитый.

-Мы тебе вчера  избу истопили. Печка там ладная, жаркая.
 
-Кто ж знал, что морозище такой завернёт?! Архангельск передавал, что ночью до сорока опустится.
 
-Может, у нас поживёшь?

-Нет, Серёга, мечта у меня: один в деревенской избе, и чтобы печку топить.

-А-а, чудной ты мужик, Вадим.

-Чего за изба?

-Да тётки Анфисы. Она померла  уж лет  семь  назад.
 Сначала сын Витька всё приезжал, лазил по брошенным деревням,  старину искал, продавать её в Вологду возил, а теперь уж года три глаз не кажет. Слышал,  посадили его.
 
Сугробы заровняли всё вокруг пуховым одеялом. Косматые, в инее, берёзы у заколоченных изб. Вместо фонарика, светит луна. 
Дырявая цепочка следов ведёт вдоль  озера.

Наконец Серёга  свернул к какой-то избе и толкнул дверь.

Вверх в темноту вела высокая лестница. Достаю фонарик, осторожно поднимаемся. Почти на пол- комнаты кряжистая русская печь, ещё тёплая, дальше комната с буфетом, на стене зеркало в простой раме, несколько фотографий под стеклом.  Следом маленькая боковушка с лежанкой. Холодно. Пахнет овчиной и застарелым табаком.На стуле  тулуп.

- Ну, давай, отдыхай,- сваливает дрова у печки Серёга,- если надумаешь, приходи.

Складываю из поленьев колодец, вниз  подсовываю завитушку бересты, чиркаю спичкой. Тяга хорошая, огонь сопит и рвётся вверх.
 
Всё это напомнило прощальный костёр в пионерском лагере.

Быстро обживаю пространство:тулуп стелю на лежанку, на стул ставлю компактный светильник со свечкой-таблеткой. Горит не очень ярко, зато четыре часа и не воняет солярой, как все коптилки.

К огню придвигаю котелок с водой. Она быстро закипает с одного бока. Бросаю заварку. Чаинки набухают, начинают тонуть, вода становится чёрной – чай готов.
Ох, как хочется почаёвничать, рассыпаться мыслями у истопленной печки.
Боковуха немного нагрелась, наледь на окне обмякла, на стекле появились проталинки, но свитер снимать не рискую. У печки тоже ничего, только спине холодно – старые стены совсем не держат тепло, в окошки дует, сижу в «аляске».
Ночь, тени, силуэты, всё таинственно, и как-то смазано.
Постреливают дрова, колодец прогорает, чернеет, начинает оседать, бордовые тени мечутся по стене. Заглянул в чулан, у стены валялись два сучковатых полена, стоял сундук без крышки. Внутри несколько прялок, какой-то ковшик. Из мешковины торчала кудрявая голова. Посветил фонариком, вытащил фигурку ангела, вырезанную из целого чурбака – голова, шея, торс со складками одежды.
Догадался, что всё это собирал по деревням  хозяйкин сын на продажу.
В комнате немного оттёр скульптуру  от грязи. Ангел снова стал молод и розовощёк. Он чем-то  напоминал робеющего деревенского паренька. Какая-то  тихая радость застыла  на лице.
Осторожно ставлю скульптуру к стене. Подрагивающие тени подрумянили лицо, казалось,  деревенский паренёк - ангел зашептал губами молитву.
Огонь  в печке постепенно выдохся, синеющее пламя уже не дотягивалось тенью до стены. Спать не хотелось. Удивляться  просто не осталось сил, уже сегодня, через несколько часов,  новый год.


Таганка.  февраль 2013.