«Москва... Как много в этом звуке!..»
Отработав педагогическую практику в одной из школ и собравшись на такую лекционную недельку, мы с огромным удовольствием узнали новость о том, что предстоящая обязательная архивная практика пройдёт не в пыльных хранилищах
где-то в Риге, на что мы ранее настраивались, а в Музее Маяковского в Москве. Естественно, мы начали к ней интенсивно готовиться заблаговременно, тем более, что и материала для наших дипломных работ в Белокаменной нарыть можно было куда больше, чем в Риге.
Новый год прошёл весело, в заснеженной и морозной Латгалии, сессия была сдана на ура, рана от апрельской трагедии вроде бы затягивалась напрочь (если бы это на самом деле было так!), дипломные работы в черновом варианте набросаны, и мы начали паковать сумки. Подоспела спонсорская поддержка со стороны родителей, особенно Вдадимира Ивановича, моего свёкра, сами отложили по паре стипендий – и вот настал день отъезда.
Как и два года спустя, мы вновь сидели в купе «Юрмалы», только не вдвоём, а в компании наших однокурсниц и доцента Ивлева, который и был творцом этого маленького чуда.
Столица встретила нас ещё радушнее, чем в прошлый раз. Группу разместили в гостинице «Университетская» (что само по себе было отдельным чудом), но нас с Андреем тянуло в ту маленькую комнатку в тихом переулочке, где мы впервые познали друг друга. Двоюродная бабушка была ещё жива. Она встретила нас не менее гостеприимно, чем в прошлый раз. Сэкономленные на отеле деньги раздвинули рамки нашей культурной программы, и без того обширной.
Музей Маяковского поразил нас своим великолепием. Советская власть щедро отметила заслуги поэта перед собой памятниками, названиями улиц и судов (одним из которых даже командовал мой свёкор), но такого богатого (в плане архитектуры и интерьера) музея мы не ожидали увидеть. Многие наши вольнодумные однокашники тех времён скептически относились к творчеству великого поэта. Во многом это отношение формировалось казёнными учебниками и не менее занудной школьной, из-под палки, зубрёжкой. В сочетании с необычностью поэтического дара Маяковского, его поэзия и тогда, и сейчас имеет не так уж много поклонников. Но Дмитрий Данилович Ивлев, глубокий знаток его творчества и автор статей и книг о нём, сумел, как сейчас модно говорить, «перезагрузить» наши мозги, результатом чего стало подлинное уважение к Маяковскому у большинства его студентов, либо даже искренняя любовь к нему, у Андрея, в частности.
Поэтому можно себе только представить, с каким трепетом мы вошли в отделанное мрамором фойе музея, а затем знакомились с его директором.
Дмитрий Данилович, естественно, хорошо знал этого человека, и, рассказывая о нём ещё в поезде, подчёркивал его эрудицию и то, что он «глубоко копает». Однажды директор (к моему прискорбию, забыла его фамилию) пригласил всю нашу группу к себе в кабинет, подарил сувениры и провёл с нами целый семинар, поделившись своими богатейшими знаниями о поэте. Речь зашла и о Лилии Брик, сыгравшей большую и, мягко выражаясь, неоднозначную роль в судьбе и творчестве Маяковского. «Да ведь вы только что её могли видеть, она с четверть часа назад вышла из этого кабинета!» - воскликнул он, и мы невольно рванулись к двери, а потом долго в деталях вспоминали сгорбленную старушку, прошаркавшую мимо нас по фойе, когда мы собирались перед кабинетом директора на беседу. Может, для московских или ленинградских студентов такая мимолётная встреча и не стала бы событием, но в памяти рижан такое не изгладилось никогда: мы видели живую легенду нашей поэзии, с которой можно сравнить Анну Керн или Айседору Дункан!
Разумеется, мы во всех подробностях познакомились и с экспозицией музея, но особый трепет мы испытали тогда, когда на специальном занятии нас допустили в святая святых музея – особое хранилище, где находятся 38 записных книжек Маяковского, и мы, естественно, получили возможность подержать их в руках и полистать. Остановись мгновенье!..
Но не только практикой и заочным общением с гением русской поэзии было наполнено наше вторичное пребывание в Москве.
Культурная программа, как я уже говорила, была насыщена до предела, да и времени у нас было гораздо больше, чем в позапрошлом году. Ресторанов, как тогда, стало меньше, вернее, их совсем не было. Мы ограничивались пирожковыми, «пельмешками» и прочими забегаловками, о чём нимало не жалеем по сей день. Зато одно общепитовское посещение в память
врезалось: в небольшой шашлычной на Арбате (в те времена в Москве он был один) – она называлась «Риони» и вряд ли существует сейчас – мы сквозь сигаретный дым чётко разглядели самого Олега Ефремова, тогдашнего руководителя театра «Современник». Жаль, что подойти к мэтру и попросить автограф, мы, скромные провинциальные студенты, не решились, а кроме киноэкранов, увидеть его больше не пришлось. Другой знаменательной встречей был эпизод в фойе театральной кассы Малого театра. Дело было в конце февраля или начале марта 1974 года. Мы топтались на тротуаре перед входом в театр в надежде купить с рук билеты на «Царя Фёдора Иоанновича». Андрей активно шмыгал в толпе, а я стояла в кассе, чтобы не закоченеть, пока добытчик на охоте. В этот момент в кассу вошёл Андрей с каким-то невзрачным человечком и начал с ним вести торг. Пару секунд спустя дверь кассы вновь распахнулась, и сквозь фойе, поддерживая за руку, провели человека в длинной шубе. На пути этой пары оказалась другая – Андрей с билетным «жучком». В результате мы остались без билетов из-за человека в шубе: их перехватили другие жаждущие попасть в храм искусств, а человеком, лишившим нас такой радости, оказался сам новоиспеченный жрец этого храма – только что переехавший в Москву из Питера Иннокентий Смоктуновский, игравший в тот вечер главного героя трагедии Толстого.
Но не всё было так печально на поприще добывания билетов в театральной Москве. С большими или меньшими усилиями и расходами мы хотя бы по разу побывали во всех основных театрах столицы, за исключением знаменитой Таганки.
Среди легендарных личностей, оставивших след в русском искусстве, которых удалось лицезреть «живьём» на сцене, были кумир моей юности Олег Стриженов вместе с Ириной Мирошниченко в «Чайке» на сцене чеховского МХАТа, вновь
Майя Плисецкая в паре с покинувшим вскоре Союз Александром Годуновым в «Анне Карениной» на сцене Большого, Юрий Яковлев в спектакле по письмам Чехова в Вахтанговском, Елена Гоголева в Малом в драме Горького, Михаил Козаков, игравший тогда на Малой Бронной, и многие друге.
А на одной из премьер Большого театра лицезреть знаменитостей нам удалось уже не на сцене, а в зрительном зале. Усевшись на свои с трудом добытые места в партере Кремлёвского Дворца, мы, осмотревшись, с удивлением увидели в двух рядах от себя автора балета Александру Пахмутову, разумеется, в паре со своим неизменным спутником Николаем Добронравовым. Но ещё более мы удивились, когда чуть позже зал как бы притих, и в полуметре от нас по центральному проходу огромного зала прошествовала сама Майя Михайловна под руку с Родионом Щедриным. Под овации зала Плисецкая, поклонившись публике, уселась прямо перед нами, поэтому мне, с моим ростом, пришлось туго, когда я из-за головы великой балерины пыталась разглядеть происходившее на сцене.
Не подумайте, что наше пребывание в Москве ограничивалось работой в музее и посещением театров. Для доводки наших сырых дипломных работ нужно было хорошо покопаться в главной библиотеке Советского Союза, которая тогда носила имя Ленина. К тому же Дмитрий Данилович был руководителем темы у Андрея и постоянно «грузил» его своими советами и заданиями, решение которых можно было найти только там. Я не отставала от мужа в своём рвении написать научный шедевр о композиционной структуре «Евгения Онегина», поэтому мы часами просиживали в больших и малых читальных залах Ленинки. Однажды я, а благодаря мне, и Андрей, проникла по особому разрешению (о ходатайстве к такому разрешению мы подсуетились ещё в Риге) в Отдел прижизненных изданий писателей России, куда простых смертных не допускают и сейчас. С благоговением мы брали в руки первые издания «Онегина», некоторые ещё отдельными главами, мысленно представляя себе, что их, возможно, держали руки если не самого Пушкина, то хотя бы Вяземского или Жуковского.
Разумеется, что приезжали мы домой на последних поездах метро, от которого частенько добирались на такси или пешком. Падали на любимую перину замертво, а любовью занимались ранним утром, и то на бегу. Но мы не жалели об этом. Впечатления, впитанные нами в тот месяц, зарядили нас духовным потенциалом на всю последующую жизнь.
Вы вправе задать вопрос на весьма приземлённую тему: «А на какие же шиши вы, друзья-студенты, погуляли по столице?».
Да, всё, что мы видели, бесплатным не было, а те средства, что мы собрали сами, плюс подкинутое родителями, тоже имели свой предел. Но суть нашего ответа на этот гипотетический вопрос заключается в том, что времена были не те, что сейчас, и даже простому студенту при небольшой материальной поддержке в советские годы было доступно куда больше, чем даже не всякому нынешнему толстосуму, не говоря уж о простой интеллигенции.
Завершился один из ярчайших эпизодов моей молодости. Мы с мужем по дороге из Москвы вышли из поезда в Резекне и уехали к родителям, чтобы «в глуши, во мраке заточенья» завершить свои дипломные работы.
И вот позади защита, а впереди – распределение. Нам в группу предварительно принесли список населённых пунктов, запрашивающих в свои школы учителей русского языка. Ничего неожиданного мы в этом списке не обнаружили. Теперь перед нами встала новая задача – попасть в один городок, а не в разные места. И, хотя мы были семейной парой и имели в этом смысле некоторое преимущество в выборе, а других пар в наличии не имелось, нужно было проявить инициативу, чтобы нас не оттеснили по формальному (рейтинговому) признаку: барышни покрикливее и повыше нас по рейтингу могли преспокойненько завернуть нас в пару сельских школ на разных концах какого-нибудь глухого района, и тогда наша семейная жизнь стала бы похожей на свидания по выходным. Именно таким образом была «захвачена» относительно цивилизованная и близкая к Риге Бауска, а «взявшие» город «по правилам» молодые дамы уже после 3 месяцев работы нашли способ оттуда сбежать...
Нам пришлось проявить сноровку и расторопность, чтобы попасть в один город, а не два колхоза в разных концах района. Не буду описывать, как это произошло, но на географической карте моей жизни появилось Айзпуте Лиепайского района. Этот город по латвийским меркам не такой уж маленький – более 10 тысяч населения, правда, русских в нём было не более 2-3 процентов, а расстояние до Лиепаи – более 50 километров. Но если смотреть список мест для распределения, то эта географическая точка была одной из самых завидных. По приезде мы даже получили служебную однокомнатную квартиру в интернате при местной средней школе и относительно высокую для начинающих учителей зарплату по причине ещё более высокой нагрузки на работе, а это тоже немаловажно для молодожёнов. И мы с энтузиазмом взялись за дело и за преодоление невысокого для нас языкового барьера. Мы на ходу ликвидировали свои пробелы после школьного курса латышского языка, а почти стопроцентная языковая среда этому немало поспособствовала.
Сам городок был весьма живописным, особенно его западная часть, через которую в него въезжают со стороны Лиепаи. Здесь шоссе проходит между двух поросших деревьями гор, создающих своеобразную долину реки Тебра. При въезде в город поперёк реки насыпана плотина, а на ней тогда располагалась городская пекарня на базе старинной мельницы, от которой даже сохранилось водяное колесо. На одной горе находилась лютеранская церковь с одним из лучших в Прибалтике органов (на котором даже записывались пластинки), а на противоположной и находилось школьное общежитие, в котором мы не только жили, но и частично работали, так как в нём проживали школьники 5-11 классов из сельской местности, где не было средних, а иногда и восьмилетних школ. Интернат был окружён парком, точнее заброшенным садом, превращённым в парк, а пешеходный путь к нему пролегал как раз по упомянутой дамбе. Дамба эта перегораживала Тебру, формируя широкий пруд, в котором постоянно плавали лебеди. Всё это создавало чудесный ландшафт, по своей живописности не уступавший самым прекрасным пейзажам Сигулды.
По городку медленно плыло первое прохладное дыхание осени. Яркая зелень листвы потускнела, а потом деревья вспыхнули буйным пламенем, горы и холмы зарумянились, заиграли всеми красками. Я люблю эту пору – люблю первые признаки едва заметного увядания. Меняются краски, меняется свет, меняется настроение... Я устаю от лета. Солнце побуждает к действию – я ни дня не могу провести дома. Вылазки на природу, пикники, прогулки... Успеть, успеть, успеть...
Осень приходит как избавление – ласковый сентябрь и роскошный октябрь несут умиротворение.
Не буду лукавить и утверждать, что только розы устилали нашу жизнь в этом провинциальном городке. Шипы тоже были, но о них вспоминать не будем. Идиллии на фоне живописной природы, конечно же, не получилось, но заострять внимание на этом я не буду. Главная причина, по которой нам пришлось до обязательного срока покинуть Айзпуте, - это моё здоровье.
В конце первого отработанного учебного года Андрея неожиданно призвали в армию на двухмесячные сборы офицеров запаса. В начале мая он должен быть отправиться в Калининградскую область, где он уже проходил службу за два года до этого, ещё будучи студентом. Я оставалась почти на весь этот срок совершенно одна в городке, так и не ставшем родным по упомянутой выше причине. Даже друзей мы здесь завести не смогли.
Перспектива такого одиночества создала чувство тревоги в моей не окрепшей после смерти первенца душе. Андрей, как мог, успокаивал меня, говоря, что два месяца, а точнее даже полтора (позже начинался отпуск, и я должна была встретить его уже в родительском доме в Латгалии), - это не срок. Однако разум – это одно, а психика – другое. Этих полутора месяцев мне хватило, чтобы напрочь лишиться сна.
В отпуск к родным я приехала совершенно больной...