1.
В последнее время всё чаще заходился Николай Степанович в долгом и прерывистом кашле, всё чаще, на платке, который он прижимал к губам, появлялись пятна крови. Бледные впалые щёки его покрывались нездоровым румянцем, и всё чаще, он выходил в школьный коридор не в силах справиться с кашлем. В конце концов, ему всё же пришлось уйти с работы. Сам ушёл, зная, что нельзя ему оставаться с детьми при такой болезни. Да и дома, всё время просил дочку держаться от него подальше, прятал от неё свои платки, ел из отдельной посуды, то и дело проветривал комнату.
В тот год Веронике исполнилось шестнадцать лет. Была поздняя осень. На деревьях ещё можно было увидеть последние жёлтые листья, которым, казалось, и самим надоело цепляться за серые ветви, где негде спрятаться от бьющего наотмашь ветра и тяжёлых капель холодного дождя. Последние осенние листья смотрели на землю укрытую золотистым ковром, думая, что, наверное, это лучше, лежать там, со всеми остальными, чем оставаться в грустном одиночестве, где не с кем даже перемолвиться словом. Ветер никогда не прислушивается к ним, он предпочитает больше общаться с облаками или, по крайней мере, беседовать с ветвями, что находятся наверху. А капельки дождя, они никогда не задерживаются, прикоснутся к жёлтым листьям и куда - то исчезают. И снова осеннее одиночество, томительное, грустное, без проблеска надежды.
Николай Степанович, лежит в кровати, что у самого окна и смотрит как с каждым днём всё меньше и меньше остаётся листьев на ветвях тополя, который он посадил весной шестнадцать лет назад.
Это было в конце двадцатых годов. Трудное было время, всё вперемешку. Вереницы подвод с изъятым у крестьян хлебом и голод в продуваемых холодным ветром избах. Энтузиазм на пустой желудок и в рваной обуви, перевязанной бечёвкой. Борьба с кулачеством и выстрелы из обрезов в тех, кто ратовал за новую жизнь. Оловянный крестик на груди, спрятанный под красным пионерским галстуком. Смятение в сердцах и испуганные глаза ничего не понимающих крестьян, - куда идти, как дальше жить, кому верить?
И уверенные в завтрашний день комиссары в кожаных тужурках, призывающие к беспощадной борьбе с врагами трудового народа. А народ трудовой, всё больше безграмотный, по слогам ведя пальцем по газетной строке, складывал вслух слово - социализм.
Николай Степанович Ефремов, с мандатом в кармане, где было написано, что он направляется в деревню Погорелова, в качестве учителя, сразу, как приехал, зашёл, чтобы представиться к самой главной сельской власти, к председателю сельсовета.
Под школу выделили помещение бывшей церковной приходской школы. Выделили кое - какой инвентарь, нашли столы и стулья, дали две подводы дров, обещали, что из города на днях ещё двое учителей прибудут.
- А дальше, сам выкручивайся, но, чтобы к осени занятия начались, - поручил ему председатель сельсовета, у которого помимо этой школы хватало и своих неотложных забот.
Шёл третий год, как живёт в деревне Погорелова учитель истории Николай Степанович Ефремов. Третий год как идут занятия в школе, третий год как всё казалось, вошло в колею. И колхоз окреп, крестьяне трудодни стали получать, и скотиной обзавелись и в амбары колхозные зерно засыпали, так что и государству выделяют и себе на чёрный день оставляют. Первые трактора появились. Хоть и не такой большой срок, три года, но жизнь заметно за это время изменилась к лучшему.
Вспоминает всё это, Николай Степанович, словно кто-то отчёт у него за все прожитые годы требует. Память воскрешает и годы детства, небольшой подмосковный городок, где он вырос, учился в гимназии, рано потерял родителей. Как жил? Лучше и не вспоминать. Всего досталось и арест за участие в забастовке, и ссылка в Сибирь в кандалах, в колонне политзаключенных, и нагайка казачья не раз вспарывала кожу спины. Побег. Таёжные чащи и сугробы по пояс. Новый арест и новая ссылка. Обычная для того времени биография студента и революционера. Потом был Петроград, революция. Алая лента на лацкане пиджака. Упоительный ветер свободы как осуществленная мечта и вслед за этим, первые сомнения, когда увидел перед своим лицом звериный оскал Революции пожирающей своих детей. Оттого и хотелось оказаться как можно дальше от тех, кто от имени народа, гонит этот самый народ, словно жертвенное стадо к новой цели. Так и оказался недоучившийся студент учителем истории в далёкой заброшенной деревне Погорелова.
2.
В тот весенний день он поднялся раньше, чем обычно, показалось ему, будто кто-то постучал в окно. Накинув на плечи старую солдатскую шинель, которую носил, чуть ли не круглый год, вышел во двор. Никого. Только, вдали, у околицы, перекликались первые петухи, коротким лаем отвечали им собаки, и снова воцарялась тишина, пока не пронзал её, теперь уже совсем близко, новый голосистый петушиный крик.
Сам не зная почему, вышел учитель за ограду и, поправляя сползающую с плеча шинель, направился в сторону заброшенной усадьбы. Местные жители обходили её стороной, связывая с ней всевозможные небылицы о ведьмах, которые слетаются туда, некоторые утверждали, что сами видели, как там, среди старых могильных плит, бродила ночью женщина в белом платье.
А вот и те самые могильные плиты, обвитые плющом, покрытые замысловатыми узорами с фамильным гербом и именами лежащих под этими камнями нескольких поколений господ которым принадлежала и эта усадьба и все земли, что простирались на многие версты вокруг. Николай Степанович и раньше приходил сюда, но так рано, с первыми лучами солнца, впервые. Он уже собирался вернуться, чувствуя, как утренняя прохлада стала знобить его тело, как вдруг, застыл подобно каменному изваянию, увидев то, о чём не раз говорили со страхом в деревне. Прямо к нему шла, внезапно появившись словно, из-под земли, женщина в белом платье. Учитель понимал, что этого не может быть, не могут умершие люди, покидать своих могил. Но то, что он видел, не было плодом его воображения, это не было призраком, потому что призраки не могут так идти, чтобы трава прогибалась под их ногами, а ветви кустарника так цеплялись за ткань, что казалось, вот-вот, могли её порвать. Но это не могла быть и живая женщина, достаточно было видеть её неподвижное лицо с плотно закрытыми веками. Она шла, ничего не видя вокруг и, тем не менее, шла прямо к учителю. Медленно поднимая тонкие, словно из белого мрамора руки, то ли указывала на него, то ли звала к себе.
Бедный учитель, ниспровергавший богов с их пьедесталов, не веривший ни в ангелов, ни в дьявола, ни в прочих загробных лиц, сейчас сам был похож на приведение. По крайней мере, так он выглядел со стороны. Бледный, с окаменевшими губами, с которых не могло сорваться ни единого слова, и даже дыхание его, в это мгновение, казалось застыло в груди.
Женщина подошла вплотную, ледяные её руки прикоснулись к нему, и повели за собой в сторону особняка. Учитель безропотно шёл за ней. Поднявшись по каменным ступеням, он переступил порог и теперь шёл через большой зал, прислушиваясь, как, отдаваясь гулким эхом, звучат в утренней тишине его шаги.
Неожиданно, где-то впереди отчётливо прозвучал чей - то слабый стон, и, тут же, вторя ему, раздался громкий, плачущий крик ребёнка. Этот крик, взывающий о помощи, сорвал паутину оцепенения, которая невидимыми нитями опутывала сознание учителя.
То, неведомое, что мгновение назад явилось ему в образе то ли призрака то ли человека, исчезло. А крик, пронзительный, жалобный, проникающий в самое сердце продолжал звучать. Учитель бросился на помощь. Он не думал сейчас, что здесь произошло, он слышал крик и шёл в ту сторону, откуда тот доносился. Тяжёлая двухстворчатая дверь, казалось бы, сама перед ним распахнулась, и он увидел комнату, освещённую свечами. В центре её стояла кровать, на которой лежала женщина, держа на руках только что родившегося ребёнка. Она оторвала взгляд от трепетного комочка и перевела на учителя. Глаза её светились светом материнского счастья.
- Девочка у меня родилась, - сообщила она, прижимая к себе ребёнка, словно боялась, что кто-то сможет сейчас забрать его. Учитель огляделся в поисках стула, чтобы сесть, чувствуя, как сильно устал. Его взгляд скользнул по стене, где висели два больших портрета, вначале скользнул быстро, не задерживаясь на них. Затем, снова вернулся к ним, глядя уже более пристально и отмечая, как удивительно похожа эта женщина с ребёнком на руках, на ту, что изображена в белом платье. Рядом с этим портретом был другой, на котором горбатая старуха, опиралась на спинку кресла и смотрела куда - то вдаль. Кстати, точно в таком же кресле, сейчас, лежала, свернувшись в клубок, большая чёрная кошка.
Казалось, учителя уже ничем нельзя было удивить. Разве что, повернись к нему, только что родившаяся девочка и спроси, как мол, дела, чего это ты такой неразговорчивый. Но девочка предпочитала говорить не с ним, а со своей мамой. Она сморщила красное личико и горько плакала, словно, уже в первый день жизни её успели обидеть. Женщина, похожая на ту, что была нарисована на картине, посмотрела на мужчину с застенчивой улыбкой, ей нужно было обнажить грудь, чтобы накормить ребёнка и, учитель, поняв это, отвернулся в сторону. Он слышал за спиной как, втягивая вместе с грудным молоком воздух, сопел крошечный человек, который легко умещался в ладонях рук. Слышал, как, приговаривала, что-то ласковое молодая женщина, которая с младенцем на руках была похожа на иконный образ святой Марии. За всё это время учитель так и не успел ни о чём её спросить и теперь, дожидаясь, когда она закончит кормление, хотел узнать, чем может ей помочь. Конечно, первым делом нужно показать ребёнка врачу, подумал учитель, потом, она сама, наверное, тоже голодна и Николай Степанович стал вспоминать, что из съестных припасов у него осталось дома. Выходило, что не очень - то и много, и всё как будто и не то, что нужно кормящей матери.
О том, каким образом эта женщина оказалась в заброшенном особняке и кто она на самом деле, он не задумывался. Да и что об этом думать, до сих пор можно увидеть на дорогах, от одного села к другому, самых разных людей идущих в поисках своего счастья, а часто и просто своего места в жизни. Вот и эта женщина, наверное, из числа тех, кто, что-то ищет, на что - то надеется. Здесь, не расспрашивать и выяснять надо, а чем можешь, помочь. Так он рассуждал, думая сейчас и конкретно об этой женщине, и в целом о стране, по которой подобно урагану пронеслась Гражданская война, разделив людей на две части, своих и чужих.
В этот момент, со стороны входа в усадьбу послышалось ржание лошадей, чьи - то голоса и топот сапог по мраморному полу.
- Якименко, иди на второй этаж, посмотри там, что да как, а я здесь гляну, - отдав это приказание, кто-то всё ближе и ближе подходил к комнате, где находились молодая женщина с ребёнком и учитель. В тревожном ожидании смотрели они сейчас на эту дверь, за которой, судя по всему, был человек при оружии, и, наверное, не один. Смотрели на дверь, обмениваясь напряжёнными взглядами, в глазах женщины был испуг, в глазах учителя тоже, но он пытался скрыть его за улыбкой, словно хотел внушить, что бояться ей нечего, потому что он рядом.
Женщина уже не стеснялась открытой груди, к которой буквально присосалась малышка. Учитель снова отметил, как похожа она сейчас на святую деву, словно это с неё писали свои фрески знаменитые художники.
Дверь протяжно заскрипела, открываясь настежь, пламя свечей всколыхнулось на ветру, но не погасло, а лишь сильней вспыхнуло, озаряя светом комнату.
- Вот это диво, - воскликнул, изумленный увиденным, человек в папахе надвинутой набекрень, в полушубке перехваченным наискось ремнём, на котором сбоку висел парабеллум. - Якименко, - крикнул он, обращаясь за дверь, - поди-ка сюда, подивись чего я тут нашёл.
Якименко не заставил себя долго ждать, загромыхали сверху тяжёлые сапоги и в комнату протиснулся огромный детина, который был и ростом повыше и в плечах крупнее. Одет он был также как и человек в папахе, сбоку у него кроме парабеллума висела ещё и шашка на ремне.
Женщина запахнула ворот халата и крепче прижала к себе малютку. Николай Степанович, видя, что вошедшие во все глаза только и смотрят на неё, решил обратить их внимание на себя. Откашлялся в кулак, поправил на переносице очки, и, сделав шаг вперёд, спросил: - Извольте поинтересоваться, вы в качестве кого здесь находитесь? Я, видите ли, учитель сельской школы, а вы?
- Учитель, говоришь, - человек в папахе, повернувшись к Ефремову, посмотрел так, словно пытался вспомнить, где мог раньше его видеть. - А эта, панночка, скажешь, твоя ученица?
Он громко засмеялся, пригладил ладонью рыжеватые усы и, уже не обращая внимания на стоящего перед ним учителя, сказал, совсем иначе, чем до этого. С почтительным уважением в голосе, обращаясь к женщине: - Мы панночка до вас приехали, батька наш, атаман Колюжный, поручил вас найти и к нему направить. Так что, собирайте вещички, ребёночка своего закутайте, как следует и, не будем мешкать, отправимся в путь, пока нас здесь краснопузые не обнаружили.
Атаман Колюжный. Как только услышал это Николай Степанович, так словно по лицу ему нагайкой казачьей хлестнули. Давно уже зверствовала поблизости здесь эта банда. Не жалели ни стариков, ни детей малых. Как только где колхоз организовывался, поздно ночью туда и наведывались. Скот угоняли, сжигали амбары, ломали трактора, а людей, кто за колхоз агитировал и первым в него вступал, рубили шашками.
Атаман Колюжный. Так вот оказывается, кто была эта женщина с лицом девы Марии. Верной спутницей атамана, молодой женой его. О ней тоже слухи разные ходили, говорили, что рода она высокого, то ли графиня, то ли баронесса. Говорили, что красивая она очень, в этом теперь и сам учитель убедился, и ещё, что обладает она силой колдовской, что атаман этот, благодаря её колдовству живым и остаётся. Теперь и в этой, колдовской силе убедился, вспомнив, как вела его через кладбище женщина в белом.
Графиня или баронесса, кто её знает, говорили только что имя у неё слишком простое для графини, Марфа. Смотрит на неё Николай Степанович, понимая теперь, кто она, понимая, что за женщина перед ним, но, всё равно не может видеть в ней заклятого врага. Возможно, запуталась она в непростой ситуации, идёт по жизни, не зная, куда ведёт её эта дорога. Возможно, давно хочет вырваться из этой банды, да не отпускает её атаман, вот и здесь нашёл её, людей за ней послал. Разное предполагает сейчас сельский учитель, пытаясь как-то оправдать эту женщину, думая, как защитить её сейчас, как спасти её. Не может он, вопреки очевидному, поверить, что женщина, с таким божественно красивым лицом, женщина - мать, только что давшая жизнь только что появившемуся на свет человеку, не может он поверить, что она может быть среди этих отъявленных убийц, для которых нет ничего святого. Вопреки всему не может поверить, потому что, так не должно быть.
А она, эта женщина, как только услышала, что от Колюжного, за ней приехали, сразу успокоилась и вздохнула свободно. Положив девочку на постель, встала, и была сейчас особенно похожа на ту, что на портрете, написанном неизвестным художником задолго до этого дня.
Не придавая значения, что здесь стоят мужчины, она скинула с себя ночную сорочку, оставшись в тонком нижнем белье, надела платье с внушительным декольте, откинув подол, вытянула стройную ножку, натягивая чулки. И всё это делала не торопясь, спокойно, словно кроме неё никого здесь и не было.
Человек в папахе многозначительно провёл ладонью по усам, глаза его, при этом, озорно блеснули, но сказать, что-то не решился. Якименко, только повёл головой из стороны в сторону, словно в эту минуту ворот гимнастёрки слишком сильно сдавил ему шею. И только учитель отвёл глаза в сторону при виде обнажённого тела женщины.
- А с этим, что будем делать? - спросил Якименко, кивнув в его сторону. Человек в папахе, хлопнул ладонью по кобуре, что могло означать только одно - расстрелять.
- Пошли, что ли, - подтолкнул учителя в спину бандит, решивший, не тратить на этого очкарика пулю, а обойтись по привычке своей шашкой, которую он уже наполовину вынул из ножен. Когда проходили мимо Марфы, Николаю Степановичу показалось, что она хотела, что-то сказать, он остановился и посмотрел ей в глаза. Нет, не о себе сейчас думал. Ему хотелось, чтобы подтвердилось всё лучшее, что он домысливал за неё. Ему хотелось, чтобы она стала такой, какой он её только что представлял в своих мыслях. Ему хотелось, таким образом спасти её от самой себя, хотя в этой ситуации, одного её слова было бы достаточно, чтобы сохранить жизнь учителю. Она ничего не сказала, не остановила бандита, подтолкнувшего сельского учителя к двери, только улыбнулась Николаю Степановичу так, словно их что-то связывало, что было известно только им. Улыбнулась, заполняя своим взглядом его глаза и, тут же, так ничего не сказав, отвернулась.
Умирать не хотелось. Ох, как не хотелось умирать в эту раннюю пору, когда солнце, оторвавшись от горизонта, согревало своими лучами истосковавшуюся по теплу весеннюю землю. Чирикали воробьи слетая с ветвей на свежую траву на которую природа не пожалела яркие изумрудные тона. Это потом приобретут они устойчивый зеленый цвет, а сейчас, когда только недавно сошли снега, каждая травинка тянулась к солнцу, принарядившись в новое платье, и хотела, чтобы все её заметили.
Нет, не хотелось умирать сельскому учителю. Но он не вымаливал жизнь. Наверное, в такие минуты надо бы упасть в ноги своему палачу, пробудить в нём сострадание и жалость к себе. И это было бы вполне понятным для любого, окажись он на его месте, и для этого Якименко, тоже было бы вполне понятным желание человека остаться жить. Кто знает, может, и махнул бы он рукой, на то, что должен был сделать, и, хотя бы раз в жизни, не взял бы ещё один грех на душу. Да и что такого, в этом учителе, чтобы непременно прямо здесь, прямо сейчас, полоснуть его шашкой?
Идёт Якименко, тяжело ступая, по свежей весенней траве, смотрит в спину человека, который ни о чём не просит его, не спотыкается, не замедляет шаг, словно вышел утром прогуляться. Идёт вслед за учителем, ожидая, что вот сейчас он снова остановится, как там, в усадьбе, возле той панночки и, так же, повернувшись, посмотрит ему в глаза. Но он не останавливается, идёт прямо, будто и не чувствует, что следом за ним, смерть его тяжело ступает. Идёт, словно и нет здесь Якименко, которого, ох как боялись те, с кем, доводилось ему встречаться на проезжей дороге или в широком поле.
И закипает обида в сердце у этого мужика, который только и знал раньше, что землю пахал, да не на себя, а всё чаще на своего помещика и, от той земли, бог его знает, как это случилось, вышел на дорогу с кистенём, да с обрезом, да с шашкой в руках.
Идёт Якименко и ненависть закипает в его сердце к этому учителю. Всё от них, от этих грамотных, что в очках, да в шляпах и при галстуках ходят. Это они всё замутили в России своими митингами, сами - то в стороне стоят, а народ, вон как взбаламутили.
Уже лет пять считай, как он в банде у Колюжного, была бы возможность, он бы и атамана, вместе с его кралей сейчас не пожалел, потому что нет у него больше ни к кому жалости, давно нет. Потому что, с той самой поры, как в первый раз выстрелил в человека из своего обреза, вся жизнь у Якименко, пошла под откос. И деться ему теперь не куда, много кровушки на его руках. Ой, как много. Были мгновения, когда и рад бы остановится, да только, словно против его же воли, снова поднималась рука на человека, а потом, чтобы не думать, обо всём этом, как живёт, что дальше будет, заглушал он всё вином и становился от этого ещё более лютым.
А этот, всё идёт, и даже, как будто брезгует говорить с ним, просить ни о чём не желает, не падает на колени. Тоже, видно, из господ бывших. А вот сейчас и посмотрим, когда развернёт его к себе лицом, Якименко. Только тогда, проси не проси, поздно будет.
- Стой, что ли. Чего уж дальше то идти, - говорит Якименко, прерывая свои тяжёлые, как и вся его неторопливая поступь, мысли. Хотел ещё, что-то сказать, занося над головой учителя шашку, да не успел. Прозвучал со стороны оврага ружейный выстрел, просвистела пуля, словно чирикнула птица. Повернулся Николай Степанович, смотрит, лежит Якименко в двух шагах, сжимая рукоять шашки и, запрокинув голову. Лежит и смотрит на безоблачное небо широко раскрытыми, и, словно, чем-то удивлёнными голубыми своими глазами. Наклонился над ним учитель, закрыл ладонью его веки, подумал: - Вот, как оно иногда бывает, лежать бы сейчас ему на этой траве, не опереди пуля удар клинка и, так же, как этот бородатый мужик, смотрел бы он, не мигая в синее небо.
- Николай Степанович, как ты? Не ранен? Живой? - это Рогов, председатель сельсовета, с пистолетом в руке подбежал, хлопает учителя по плечу, в глаза заглядывает.
- Я то, живой, а вот этот, - кивнул в сторону Якименко Николай Степанович. И было не понятно, то ли жалеет убитого, то - ли, показывая, что это и есть тот самый человек, который, чуть было не зарубил его только что.
- Известная личность, давно в банде у Колюжного состоит, Федор Якименко зовут, - пояснил подошедший вслед за Роговым, начальник сельской милиции. Он держал в руках то самое ружьё, из которого метким выстрелом уложил бандита. Со стороны оврага поднимались к усадьбе ещё несколько вооружённых ружьями сельчан.
- Мы, как узнали, что бандиты сюда, к барской усадьбе направились, так сразу людей подняли, и место это окружили, - говорит учителю Рогов, прислушиваясь к выстрелам которые доносились из особняка.
- Однако, давай, отойдём в сторону, а то, неровен час, своя же пуля заденет, - потянул он учителя от открытого места, ближе к стене. - Ты то, сам как здесь оказался? - наконец поинтересовался председатель сельсовета. - Я как увидел, что тебя этот бандит ведёт, да ещё шашку из ножен вынул, так глазам своим не поверил. Хорошо, что наш начальник милиции его на прицеле держал, а так бы, лежать бы тебе на его месте, - кивнул он в сторону Якименко.
Учитель хотел было всё объяснить, но в этот момент, ещё несколько выстрелов прозвучало, уже ближе, но не из самого особняка, а сбоку, со двора.
- Подожди пока здесь, - сказал Рогов и побежал в ту сторону, откуда слышались выстрелы.
Стоит Николай Степанович, прислонившись к стене усадьбы, которая давно утратила первоначальный свой мраморный цвет. Где, потрескалась и покрылась трещинами, где полностью лишилась облицовки мраморной, - мужики растащили кто куда. И теперь, где раньше, гладко отёсанные плиты прикрывали кирпичную кладку, теперь, лишившись белого покрывала, стоял заброшенный всеми дом с разбитыми стёклами окон.
- Вот же, сволочь! - воскликнул Рогов, появляясь из-за стены. - Опять ушёл, да ещё двух милиционеров успел ранить. Ничего, рано или поздно, всё равно мы их всех переловим, - то ли себя успокаивал, то ли передавал эту уверенность остальным.
Слушая потом рассказ учителя, о том, что произошло с ним в этой усадьбе, Рогов удручённо покачивал головой, то и дело повторяя: - Это же надо!
О встрече с призраком, Николай Степанович, разумеется, не упомянул, а то, что рассказал про Марфу, было полной неожиданностью, потому что никакой женщины в особняке не видели и никаких следов её пребывания там не обнаружили, ни её, ни ребёнка. А казалось, если верить учителю, хоть что-то должны были найти. Хотя бы кровать, на которой лежала Марфа или какие - то её вещи. Когда Николай Степанович ещё раз прошёлся по этой комнате, вместе с Роговым, то ему ничего не оставалось, как недоумённо пожать плечами, видя, совершенно пустую комнату. Разве что, кресло старое в углу, на котором, уставившись на людей зелеными глазами, лежала большая чёрная кошка, да те же самые, две картины, всё так же висели на стене.
- Чертовщина какая то, - сказал вслух учитель, оглядываясь по сторонам и не находя других слов, чему не мог дать объяснение.
А когда выходили из особняка увидели идущего к ним милиционера, на руках которого надрывался от крика ребёнок, завёрнутый в одеяло.
- В кустарнике лежал, возле дороги, по которой ушли на лошадях бандиты, - объяснял он, не зная, что делать дальше со своей находкой. И так жалобно плакал этот младенец, что Николай Степанович, взял его у милиционера. Осторожно взял, чтобы одеяло не развернулось. И, вот же чудо, как только прислонил к себе плачущую девочку, тут же она и затихла, заворочалась в своём кульке, словно хотела крепче прижаться к его груди.
- Смотри ты, признала, вон как смотрит, словно на отца родного. Рогов улыбался, наклонившись над детским личиком. И милиционер, что принёс ребёнка, тоже, не выдержав, подмигивал и пытался привлёчь к себе внимание ребёнка. К ним уже подходили люди из домов, что находились на окраине села, большей частью женщины, с любопытством посматривая, на мужиков, что были при оружии и с дитём малым на руках.
- Значит, говоришь, Марфа, атаманша их, разродилась, подарила Колюжному дочку? - Рогов, только что с улыбкой смотревший на ребёнка, теперь разглядывал новорождённую с пристрастием, словно ставя в вину, что жизнь ей дали враги трудового народа. И уже сейчас, взглядом своим осуждающим, ставил клеймо на всю дальнейшую её жизнь.
- Чего же они её не забрали, с собой? Спросил, обращаясь к Николаю Степановичу. Только, что учитель мог на этот вопрос ответить? Ничего не мог ответить. Да и не думал он об этом. Накормить бы малышку, в руки женские, да опытные передать, - вот о чём думал, видя как к ним подходят женщины и уже высматривая среди них, что моложе, и грудастей.
Наталья, у которой прошлой осенью сын родился, как раз бы и подошла, - решил он. И, что немаловажно, муж у неё, человек степенный и сознательный, по плотницкому делу не раз помогал школе парты сколотить, и в этом деле, насчёт ребёнка, наверное, тоже не будет возражать.
Наталья, с которой Николай Степанович глаз не сводил, как раз первой и подошла. И руками всплеснула, увидев такую крошку у него на руках. И сама же, тут же её и забрала, а когда она щекой прислонилась к детскому личику, то тут, никаких уже и слов не нужно было говорить, чтобы кого-то в чём-то убеждать.
Недели не прошло с того дня и, опять же, под утро, неожиданно проснулся учитель, ощутив, будто кто руку положил ему на грудь. И дышать стало тяжело, и глаз открыть не может, не то, чтобы руку эту скинуть, шевельнуться, не в силах. Несколько мгновений пролежал так, прислушиваясь, как бьётся сердце. Наконец, превозмогая себя, всей грудью вздохнул и почувствовал, как неведомая сила, что держала его, придавив к постели, стала медленно отпускать. Приподнялся с кровати, смотрит, а возле двери, на самом пороге, стоит опять эта женщина в белом.
- Дочку мою к себе возьми. Пусть в твоём доме живёт, я сюда к ней наведываться буду. Вероникой её назови.
Посмотрел учитель в ту сторону, где в избах деревенских обычно образ богородицы висит, и впервые испытал желание перекреститься, даже рукой ко лбу потянулся, но, тут же, её и опустил.
В тот же день к нему в школу заглянул председатель сельсовета и поделился новостью, что в окрестностях соседнего села, давеча, удалось всё же окружить и уничтожить банду вместе с атаманом.
- И эту Марфу, знакомую твою, пуля наша там её и настигла. Вот оно, значит, как вышло. Ну, ладно, пойду я,- стал прощаться председатель сельсовета.
Хороший он человек, цельный. Сам приходит в школу, глазом хозяйским прикинет, чем может помочь. К Николаю Степановичу с подчёркнутым уважением всегда относится. Однако, когда учитель сказал, что хочет девочку к себе забрать и воспитывать, как родную дочь, предложение этого не одобрил. И не только потому, что учителю, как мужчине одинокому, трудно будет. А больше оттого, что семя это бандитское, и не дело, человеку известному, с революционным прошлым, связывать свою жизнь с дочкой атамана Колюжного. Неправильно это будет с политической точки зрения. Но, Николай Степанович, был другого мнения, считая, что за родителей своих, по малолетству лет, ребёнок ответственности не несёт, а фамилию он ей свою даст, и воспитает как надо.
- Ну, дело твоё, - наконец согласился Рогов, но всем видом своим, всё же, показывая, что не одобряет этого. А, уходя, добавил: - Уж, коль, решил стать для неё отцом, подыскал бы заодно и мать ребёнку, а себя, значит, хозяйку. Ведь не совсем же ты старый ещё, - хлопнул он по плечу учителя.
И прежде, намекал Рогов, что пора бы семейством ему обзавестись. Да не просто намекал, пальцем указывал на сельских красавиц, только Николай Степанович, всё время от разговора этого уходил. С женщинами, которые откровенно поглядывали на него, говорил, подчёркнуто уважительно, но без намёка на дальнейшие отношения. Почему так? Кто его знает, может из-за застенчивости своей, а может, действительно, как и прежде жил надеждой встретить ту, единственную, о которой всегда мечтал.
В тот день, когда на его глазах появилась на свет Вероника, когда впервые увидел он Марфу, с ребёнком на руках, ему показалось, что она и есть, та, единственная для него женщина, к которой он всю жизнь шёл навстречу.
Будто и впрямь существовал этот белокурый ангел с крыльями и с луком в руках. Почувствовал, на какое-то мгновенье, влюблённым юношей почувствовал себя старый учитель. Всёго лишь на мгновение испытал, что испытывает сердце человека после долгой разлуки, когда перед ним та, о ком он так часто думал. Оттого и не нашёл тогда слов, чтобы что-то сказать и когда шёл по утренней луговой траве, зная, что вечер опустится сумраком на эту же траву уже без него, тоже не находил для себя никаких слов, а просто продолжал видеть её глаза перед собой. Всего лишь мгновение, но оно останется с ним надолго, до самого последнего дня. И когда, Рогов скажет, что настигла пуля Марфу, он не испытает боли, потому что с ним останется это мгновенье его вечной любви к ней. А потом, когда появится в его жизни Вероника, и каждый день он будет слышать её голос, каждый день смотреть в её глаза, мгновенье первой встречи с Марфой обретут в её лице, знакомые ему черты. Только он никому не будет об этом говорить, даже самому себе. Мгновенье своей любви он перенесёт на всю свою оставшуюся жизнь к Веронике, теперь, самого дорогого на земле для него, самого родного ему человека. И никогда, никому этого не понять, потому что это и есть самое высшее проявление любви, перед которым всё остальное временно и преходяще.
Первое время Вероника продолжала оставаться у Натальи, дом её стоял поблизости, так что лет до двух, добрая эта соседка, нянчилась с ней как с дочкой, да и потом, когда подрастать стала, всё время за ней смотрела.
Что у девочки позвоночник искривлён, стало заметно, когда ей и года не было. То ли родилась такой, то ли, был это след от падения, когда нашли её в кустарнике, - кто знает. Сельский фельдшер, осмотрев девочку, затруднялся на это точно ответить.
Лежит Николай Степанович, то и дело, содрогаясь всем телом от кашля. Отойдёт немного, откинется на подушки, переведёт дыхание и вновь, уходит в свои воспоминания. А они у него, всё чаще с Вероникой связаны. Смотрит как она сейчас, что-то готовит, раскатывая тесто на столе. Думает, - как незаметно она выросла. Вон как вытянулась. И горб этот, не так уж и приметен. А если, как сейчас, накинет платок на плечи, то и совсем его не заметно.
Прожить бы ещё немного, - вздыхает он в ответ на грустные свои мысли, - ради дочери. Увидеть, как она полностью на ноги встанет, как окончит институт, хотя сама Вероника, всё время говорит о техникуме. Это Сашка её подбивает, Натальи сын. Хороший, в общем - то, парень, - думает Николай Степанович, и тут его размышления перебивает Вероника. Словно услышав, о чём он сейчас думал, говорит: - Сашка, на следующий год собирается, на завод устроиться и в техникум механический поступить.
Сказав, смотрит на отца, ожидая, что он на это ответит. Смотрит, не отрывая рук от раскатанного теста, из которого собиралась лепить пельмени. И сама же отвечает: - И правильно, а то, здесь, чего делать, разве что коровам хвосты крутить. А на заводе и общежитие дают, и учиться можно дальше.
Потёрла ладони, очищая с них прилипшее тесто, вытерла руки полотенцем. Откинула в сторону прядь волос выбившихся из-под платка.
- Пап, ну, чего ты всё молчишь и молчишь? - Наконец, прямо спросила, возвращая его к разговору, который уже не раз заводила в последнее время, зная, что он будет против того, чтобы она уезжала сейчас. Ей и самой нелегко на это решиться. Но, ведь, должен, же он понять, что здесь, в деревне, у неё нет никакого будущего. Но отец, всё так же, молчит, не говоря в ответ, ни слова. Да и что он ей может сказать? Всё равно она поступит по-своему. Однако, приподнялся в постели, опираясь на локоть, и уже готов был сказать, поступай, мол, как хочешь, как тут же и застыл в этом движении, увидев рядом с дочкой призрачную тень Марфы.
И прежде, не раз доводилось ему так же отчётливо её видеть. Как и обещала Марфа, приходила она в дом учителя. Приходила, не стучась в дверь, не открывая её, неслышно проходила через стены, ничего не спрашивая и ничего не говоря. Так же как и сейчас, из ничего появлялась, словно лёгкое облачко дыма с очертаньями бледного лица. Идёт за Вероникой, след в след, повторяет все её движения. Иногда казалось, что рукой своей прикасается к её волосам, в лицо ей заглядывает. И так же внезапно, как появлялось, исчезало. В первый раз, когда она, вот так появилась, Николай Степанович чуть сознание не потерял, впервые почувствовал, что это значит, падать в обморок. Сердце забилось учащённо, голова закружилась и не прислонись он к стене, тут же, наверное, и рухнул бы на пол. Но ощущение шероховатой поверхности холодной бревенчатой стены вернуло сознание. Он стал внушать себе, что всё, что только что видел, ему просто показалось. Тем более, что никакого призрака рядом уже и не было. И, хотя знал, что это не так, что Марфа продолжает жить, и не только в его сознании, но и в таком вот образе призрака, всё равно, настойчиво говорил себе, что этого не может быть. Что это результат усталости, его постоянной тревоги о девочке и память его, которую не сотрёшь. В конце концов, удавалось внушить себе это и стараться, как можно меньше об этом думать. Удавалось до следующего дня, когда, в самое необычное время, вновь не появлялся облик Марфы. На этот раз он уже не так вздрагивал при виде её, и совсем не собирался падать в обморок. Он начинал привыкать к тому, что видел, относя происходящее не в плоскость реальных ощущений, а к болезненному состоянию своей души, которая всё время томится в одиночестве. А в таком положении, и не такое можно увидеть. Были моменты, когда он, больше для того, чтобы себе же доказать, что всё это только видимость, сам шёл навстречу призраку Марфы и даже пытался с ней разговаривать. Но в ответ лишь ощущение, опять же, то ли стены или других, вполне реальных предметов, и ничего похожего на человека.
- Да, бог с тобой! Хочется тебе приходить, приходи, места ты много не занимаешь. Так что, можешь, если хочешь, и оставаться, всё не так пусто будет в доме, - как-то, в сердцах бросил он Марфе, которая, скользнув мимо него, наклонилась над кроватью, где спала Вероника.
То ли от её пристального взгляда или от голоса отца, говорившего достаточно громко, девочка проснулась и, удивлённо глядя на него, спросила: - Пап, с кем это ты разговариваешь?
- Да, так, сам с собой. Бывает иногда, вырвется какое слово. А ты спи, рано ещё ставать, тем более, сегодня воскресенье, в школу идти, ни тебе, ни мне не нужно. Спи, - ещё раз сказал он, поправляя на дочери одеяло.
Оглядывая небольшое своё жилище, отметил, что никого здесь, кроме них, нет. - Надо бы с врачом посоветоваться, - решил он в тот день, может, какие капли пропишет, чтобы нервы успокоить и не мерещилась всякая чертовщина.
С той поры долго не являлась ему Марфа ни во сне, ни наяву. Или, действительно, капли прописанные врачом помогли, или смог себя убедить, что всё это блажь и выдумки неграмотных старух, а он было и вправду, чуть не поверил, что на самом деле дух Марфы то и дело к нему является. Да и время было такое, что не до призраков всяких. Школу, считай заново, отстроили. Колхоз их в передовые вышел. И в этом деле учитель в стороне не стоял, организовал ученическую бригаду из старшеклассников, трудились во время летних каникул не хуже взрослых, и урожай собирали и корма заготавливали. Да и музей этот, как раз в это время, открыл он в старом особняке. Так что не до призраков было, делом занимался, в которое верил. Верил, что из этих его мальчишек и девчонок, настоящие люди вырастят. Им менять жизнь к лучшему, чтобы не было в той жизни места, ни ненависти, ни подлости, и, чтобы, без всяких суеверий.
После того пожара в особняке, надломилось, что-то и в нём. На первый взгляд, казалось, всё, как и прежде. Также, гладко выбритый, аккуратный и вежливый, шёл он по деревенской улице. Приветливо здоровался с жителями, за час до начала занятий уже был в школе. Был строгим и требовательным на уроках. Всё, как и всегда. Вот только в глазах была теперь какая - то глубокая печаль, даже когда он улыбался. Всё чаще можно было увидеть, как стоит он задумчиво на том самом пригорке, где остались лишь развалины старой усадьбы, смотрит куда - то, словно кого-то ждёт. И здоровье его пошатнулось, как раз в это время и настолько серьёзно, что он вынужден был и вовсе уйти с работы.
Чтобы не сидеть дома, сложа руки, стал, чем-то вроде писаря при сельсовете, выполняя порученную ему работу на дому. Работы хватало, перепечатывал старые документы для архива, составлял отчёты, вёл деловую переписку. В общем, всё, что требовалось отразить на бумаге, было его делом. Правление было в двух шагах, стоило только улицу перейти, так что, всех вполне устраивало, что секретарь сельсовета, взяв с утра необходимые ему бумаги, отправлялся с ними домой.
Несколько раз пытались, чуть ли не насильно уложить Николая Степановича в больницу, но ничего из этого не вышло. На поправку дело не пошло, а без дома, без своей Вероники, в которой он души не чаял, да без того, чтобы каким - то делом заняться, он и совсем чуть было не зачах. Так что Рогов, посоветовавшись с врачами и вняв просьбе своего друга, отпустил его домой. Навещал его, чуть не каждый день, тем более предлог был, то какую бумагу принесёт, которую отредактировать надо, то зайдёт, чтобы ту же бумагу забрать и всегда, то молоко захватит с собой, то банку с мёдом, стараясь незаметно всё это на столе оставить. Николай Степанович возмущался, да так, что на щеках пятна красные появлялись, требовал, чтобы Семён всё это забрал и больше ничего не приносил. Рогов забирал со стола, а, уходя, всё равно оставлял, подмигнув Веронике, думая, что учитель ничего не замечает. Всё прекрасно замечал Николай Степанович, и то, что без его помощи, как секретаря, вполне могли в правлении сельсовета обойтись и что врач сельской больницы, каждый раз осматривая его, говорил неправду, мол, дело идёт к лучшему. Но, он знал, к чему идёт дело, и что до следующей весны вряд ли продержится и, зная это, вполне спокойно к этому относился.
И, так же как раньше, уходя из дома, всегда придирчиво осматривался, чтобы всё было чисто убрано и лежало на своих местах, так и сейчас, готовясь уйти из жизни, так же придирчиво вглядывался в прожитую им жизнь, словно в его силах было, что-то изменить и разложить всё по местам.
И, в такой-то вот момент, когда всех его сил только и хватило, чтобы слегка приподняться, появилась снова тень Марфы. На этот раз она не была той, безучастной ко всему лёгкой тенью, которая лишь беззвучно скользила по комнате, не отводя глаз от Вероники. Теперь она смотрела на старого учителя так, словно пыталась взглядом проникнуть в его душу. Она шла к нему и с каждым шагом, будто обрастала плотью. Отчётливо он видел, как бьётся тоненькая жилка на её шее, золотятся её волосы в лучах пробившегося через окно солнца. Он видел, как вздымается её грудь, и даже ощущал, как доносится до него трепетное дыхание с полуоткрытых губ.
Теперь он ощущал её всюду, в каждом уголке комнаты, рядом с собой и даже в себе, словно она влилась в его сознание, в его мысли. И голос её услышал, давно уже, казалось , забытый, но как только он прозвучал, тут же, напомнил, как сидела она тогда на кровати, с ребёнком на руках и, словно делясь с ним свой радостью, сказала тогда: - Девочка у меня родилась.
А теперь, тем же голосом: - Идём, я покажу тебе мой дом. Держи меня за руку.
И они пошли, через зелёную лужайку, мимо кустарников, где цвели розы, лепестки которых охраняли острые иголочки шипов. Они поднимались по мраморным ступеням, по бокам которых стояли слуги в золочёных ливреях и кланялись им. Перед ними открылись массивные двери, окантованные начищенными до блеска бронзовыми пластинами. Большие, с матовым отливом зеркала, расширяли пространство комнат, а портреты вдоль стен, когда они проходили мимо, казалось, оживали и следили за ними пристальным взглядом.
- Сюда, - тянула за собой сельского учителя Марфа, - я познакомлю тебя с папа, - говорила она, делая в этом слове ударение на последней гласной.
- А вот и он, - вскрикнула она радостно и, отпустив руку учителя, кинулась навстречу вошедшему в зал из другой двери мужчине, в облике которого были все признаки величия, от бакенбард, генеральских эполет, широкой ленты с орденами, через грудь, до высоких, из тонкой кожи сапог.
- Папа, папа, восклицала радостно Марфа, обнимая его за шею, тут же отпускала и, поддерживая двумя пальцами широкие полы своих кружевных юбок, кружилась как в ритме вальса. Резко остановилась в середине зала, словно невидимая скрипка, неожиданно замолчала и, переводя взгляды с отца на сельского учителя, произнесла: - познакомься, это тот самый человек, о котором я тебе говорила. Это он, спас от огня мой портрет, когда пламя охватило весь дом.
Напоминание о пожаре, не вязалось, со всем, что только что предстало перед взором учителя. Он снова посмотрел вокруг и ужаснулся от всего, что видел теперь. Всюду только развалины, проросшие травой, камни на которых сохранились следы огня, осколки битых стёкол. Но, главное, что заставило его удивиться ещё больше - Марфа. Куда только делась белокурая красавица в пышном одеянии, перед ним, опираясь на палку, стояла горбатая старуха в чёрном платье. Седые пряди выбивались из-под платка. Впалый, беззубый рот был искривлён злой хищной ухмылкой.
Учитель отшатнулся и ощутил, что он сейчас прижимается к стене своего дома. Он сидел в постели, упираясь ослабевшими руками в сбитые в беспорядке одеяла, словно пытался их удержать, чтобы они не упали на пол. Любое движение давалось ему с трудом, даже на то, чтобы поднять голову и посмотреть перед собой, ему понадобилось время. Возможно и не так много, но ему казалось, что это длится невероятно долго. Наконец он поднял голову и посмотрел. Никакой Марфы не было. Всё тот же стол напротив, всё так же что-то готовит на нём Вероника, то и дело, посматривая на отца.
- Пап, ты чего поднялся, тебе, что-то надо?
Николай Степанович не слышит, о чём она говорит. Он только видит, как беззвучно шевелятся её губы и как, не отрываясь, смотрит на него Вероника. Он видит, как вдруг, бросилась она к нему, как была в переднике запачканной мукой, с руками с прилипшими к ним кусочками теста. И всё, что-то говорит, говорит и говорит ему.
А когда Вероника стала вдруг отдаляться, словно кто-то её за собой потянул, он испугался, что она сейчас исчезнет, испугался, что заслонит её призрачная тень. И прежде, чем опрокинуться на подушки, успел прошептать одно только слово: - Марфа.
Не нужно бояться смерти. Николай Степанович, наверное, так бы и сказал сейчас всем этим людям, что собрались возле дома, где он жил. Впервые, за последние годы он мог свободно вздохнуть всей грудью, не ощущая боли, не ощущая ничего кроме запаха осенних листьев медленно падающих рядом с ним. Листья всё падали и падали на землю и казалось, этому не будет конца. Ветер то и дело подхватывал те, что лежали сверху, и нёс их над землёй, пока не натыкался на какой - то куст или камень. Осенние листья прятались от ветра в выбоинах дороги или цеплялись за холодную продрогшую траву. Потом на них наваливались другие листья, и они уже цеплялись не только за землю, но и друг за друга. Даже весной, даже солнечным летом не были они так близки друг другу эти листья, как вот, в такую, дождливую и холодную пору. Ветер ещё раз нагнулся, чтобы зачерпнуть их в охапку, но сумел лишь приподнять и, тут же, рассыпал на ту же, самую землю. Никогда раньше не смотрел Николай Степанович на эти листья, с таким участием как сейчас, когда он сам, подобно осеннему листку, то падал на землю, то, отрываясь от её поверхности, поднимался так высоко, что и сама земля под ним становилась такой же маленькой и хрупкой как жёлтый лист, сорванный с дерева.
- Не нужно бояться смерти, - ещё раз произнёс он, вспоминая, как сегодня утром, думал, сколько ему предстоит прожить. Ещё не затянула небо сумеречная даль, ещё не опустилась на землю первая его ночь, но он уже чувствовал, как безгранично свободен в этом, новом для него пространстве. Он стал тем, чем всегда мечтал быть, - свободным. Это было первое его ощущение, после того как он избавился от тела. Вот оно, его тело, лежит в дубовом гробу на столе. Лицо строгое, будто он вытянулся в полный рост возле школьной доски. Разве что, сильнее запали щёки, кончик носа заострился, и стал неестественно белым, словно к нему прикоснулись мелом. Пальцы рук сложенные на груди, почти прозрачные с бледным голубоватым отливом. Его тело, которое он столько раз видел в отражении зеркала, теперь, когда он смотрит на него, со стороны, как будто и не его совсем. Он различает голоса, слова которые произносят сидя на стульях возле гроба старушки в чёрных платках. Вот засопел и громко высморкался в носовой платок, тот самый щуплый сторож, который пожар в усадьбе приписал нечистой силе. А, впрочем, он был недалек от истины, подумал сейчас учитель, вернее подумала об этом та оболочка его духа, которой суждено ещё сорок дней витать и здесь, в стенах этого дома, и на кладбище, над могилой, где зароют его тело. Бросив взгляд на стены, попытался учитель отыскать зеркало, чтобы убедиться, что он действительно стал невидимым, но зеркало, что висело в прихожей, было затянуто белой простынёй.
- Всё правильно, так обычно и поступают, когда в доме покойник, вспомнил Николай Степанович и подумал, что обрести, таким образом, свободу это, конечно хорошо, но как-то непривычно, что не с кем теперь и словом перемолвиться и приходиться только самому с собой говорить.
- Почему, только с самим собой? - Донёсся до него, неведомо откуда, неведомый голос.
- А я, что, забыл? Как мы с тобой по нашему дому ходили? С отцом я тебя познакомила. Он и сейчас тебя ждёт, всё в том же зале.
Это был голос Марфы. И прозвучал он, откуда-то, позади учителя, что лежал в дубовом гробу. Повернулся он, оставаясь неподвижно лежать в этом гробу, смотрит, портреты из особняка, которые накануне протирала от пыли Вероника, там же, на том же месте и висят. И обе они, и юная красавица, и старуха в чёрном платье, смотрят на него в упор, и не поймёт он, кто из них сейчас с ним разговаривает.
Хотел, что-то ответить, как тут в дверях Вероника показалась, глаза заплаканные, лицо бледное, а оттого, что косынка на ней тёмная, ещё бледнее лицо её кажется. Переступила через порог, зашаталась, вот-вот упадёт. Кинулся к ней учитель, забыв, что теперь он всего лишь дух бестелесный, но раньше него оказался рядом с ней, Александр, Натальи сын. Взял под руку, стул ей подвинул и около неё стоять остался.
- Не нужен он нашей Веронике, - шепнула учителю Марфа, - надо уберечь её от него, не будет жизнь её спокойной и долгой рядом с ним, - голос Марфы, утратив прежнее звучание, теперь напоминал шипение потревоженной змеи.
Это на земле человеку нужны доказательства, чтобы поверить словам, а дух, обитающий в необозримых просторах, мгновенно ощущает нависшую над человеком опасность. Он ощущает её как облако, которое несёт с собой дождь. Но что из этого, если он не может противостоять тому, что должно произойти. Перед неизбежным, что нельзя изменить, он как лист осенний против ветра, который сорвал его с дерева. Но сейчас, витая над Вероникой и Александром, дух учителя не ощущал той опасности, о которой говорила Марфа. Он видел как там, где стояли рядом его дочь и этот юноша, солнечные лучи сплетали сияющие светлые узоры над их головами. Тревожили лишь тени невидимые людскому глазу, но которые различал дух человека, зловещие тени тянулись к солнечным лучам, в свете которых стояли Вероника с Александром. Эти тени падали от тех картин, что висели в доме учителя в тёмном углу.
Некоторые, богомольные старушки, поначалу, не поняв, кто изображен на этих портретах, подносили было ко лбу руку, чтобы перекреститься. Но, потом, разглядев, вздыхали тяжело, что мол, поделаешь, время такое и, поправив складки платья на коленях, чинно усаживались на стулья, со скорбным выражением лица.
Считай, что вся деревня побывала на похоронах учителя. Близко к сердцу приняли люди эту боль утраты, каждого она коснулась. И в последний путь всей деревней его провожали.
- Видел бы, сейчас нас всех Николай Степанович, - говорил на траурном митинге, председатель сельсовета Рогов. - Сказал бы он каждому, от всего сердца спасибо, за такую память о нём. Только, спасибо не нам надо говорить, мы только долг свой скорбный ему отдаём, а вот ему, от каждого из нас, спасибо, за жизнь его правильную, за то, что детей наших выучил, дорогу им в жизни указал. Это же понимать нужно. Да, что там, говорить, прощай друг наш, дорогой товарищ наш, Николай Степанович, вечно будем мы тебя помнить.
После такой речи председателя сельсовета над могилой учителя, у многих на глаза навернулись слёзы. Стояли, низко опустив головы, прощались. Вероника уже не плакала, ещё в первый день выплакала все слёзы. Стояла худая, вся почерневшая, горбилась и не пыталась выпрямиться. Стояла, видя перед собой совсем близко лицо отца.
То, что говорили в деревне, что не родной он ей, и прежде не раз слышала. Только, ещё тогда, с самого начала, когда кто-то, жалея её, назвал сиротинушкой, ответила, как ножом отрезала.
- Кто это сиротинушка, кого это вы жалеть надумали? Тоже, нашли сиротку. Так у меня и отец и мать всё в одном имени, в имени моего родного отца, настолько родного, что родней и не бывает.
А было ей, когда она, вот так это и сказала, всего то и было, лет семь или восемь. Многим тогда запомнились те слова Вероники, крепко, надолго запомнились. И с тех пор, никто и не заикался по поводу её рождения. А к Николаю Степановичу, с ещё большим уважением стали относиться.
А теперь, когда видят, как стоит она, Вероника, будто тоненькая ива, подрубленная ветром, в глазах у них слёзы, и неслышно, шепчут их губы: - Сиротинушка ты наша, горькая.
Только, всей-то правды, что касается Вероники, люди не знают. Да, что там, всей правды, - и половина той правды, скрыта и от них, и от самой Вероники. Не знал её и старый учитель, догадывался о чём-то, глядя на два сохранившихся портрета, что-то пытался предположить, но всё это было достаточно далеко от той тайны, которую они в себе таили.
Он узнал тайну этих картин, не по рассказам тех, кто был на них нарисован. В отличие от земных существ, бестелесные духи делают свои предположения, не потому, что они слышат, а исходя из того, что могут увидеть в течение коротких, подобно вспышке, мгновений. Будь сейчас у учителя истории, возможность, поделиться своим мнением, он бы сказал, что там, за гранью нашей жизни, совсем другие понятия о времени. Дни, годы, порой даже несколько столетий могут умещаться в мгновение, в течение, которого, человек на земле переводит взгляд с одного предмета на другой. Если бы человек был в состоянии наладить контакт с потусторонним миром? Стоит ли продолжать, куда бы это привело. Стремление человека приблизиться к божественному началу, на протяжении всех этапов его развития, разве не говорит это, что попытки подобного рода никогда не прекращались.
Но, оставим, как говорится, - богу богово, а человеку, его человечное. Поиск истины лежит в другой плоскости.
Идейный атеист, учитель истории, всю свою жизнь доказывавший, что никакого потустороннего мира не существует, теперь, усвоив правила проживания в нём, сделал несколько выводов, которые совершенно меняли его взгляд на, казалось бы, незыблемые основы бытия. Он видел тончайшие нити судеб, которые тянулись, связывая тысячелетия. Он успевает охватывать всё, единым взглядом неугасающей в нём мысли, и тут же приближать к себе мгновения, каждой прожитой жизни. Он обретал свойства, в чём-то схожие с компьютерным устройством, в доли секунд, воспроизводящим, всё, что было пройдено предыдущими поколениями, и был в состоянии мгновенно вычислить, к чему ведёт каждый следующий шаг.
Он всё теперь знал и всё мог предвидеть, но ничего не мог сделать, чтобы изменить или предотвратить. Он не мог уже никому, ничего сказать.
Но, далеко не все бестелесные души столь покорно воспринимают знак своей судьбы как этот учитель истории. Точно так же как вирус, проникая в чётко составленные компьютерные программы, нарушает ритм их работы, отдельные души, могут возвращаться на землю, обретать земную плоть, и, какое-то время жить среди людей. Вернее сказать, они возвращаются, чтобы вторгаясь в жизненные просторы, как капельки чёрного дождя на белоснежные равнины, придавать ей оттенок грязи.
В зависимости от обстоятельств они могут менять свой цвет, свой облик, свой голос. Единственное, что им было недоступно - цельность души, чистота мысли, восприятие добра и высокое чувство любви. Но, что им до этого, они не чувствуют свою ущербность в мире пронизанном лучами солнца, в мире где всегда есть место для тени. И, наконец, им надоело прятаться от солнца, они теперь существуют с одной целью, построить царство мрака и хаоса вместо существующего порядка, который определяет судьбы поколений и, в итоге, - судьбы планет и всей вселенной.
Непокорные души, не признают никакой власти над собой кроме власти Тьмы. День за днём, отвоёвывая всё большее пространство, вторгаются они в пределы света. Подобно тучам, закрывающим солнце и простирающим над землёй мрачную тень, они подвергали сомнению всё светлое и доброе. Они насаждали культ силы зла, силы разрушения, силы нетерпимости и ненависти, не называя зло злом, а ненависть ненавистью. Они говорили, что, разрушая - созидают. Что, отрицая - утверждают, а тень нужна, чтобы отчётливее был виден свет. От поколения к поколению, всё изощрённей выглядела Ложь, которая и в момент рождения была с Правдой схожа лицом, теперь же, обретая силу, она доказывала, что единственная Правда на земле, это она - Ложь.
Силы Зла использовали в своих целях главное качество человека отличающего его от всех остальных - право выбора, право самому решать, как поступать в той или иной ситуации. Они внушали, есть только один путь к успеху, путь к благоденствию, путь к счастью, который указывают они.
Впрочем, иногда признавались, что есть и другой путь, тот, что освещён Солнцем, но это слишком долгий и трудный путь и редко кому удаётся пройти его до конца. Это путь по раскалённой зноем пустыне, путь по крутой дороге всё время ведущей вверх. И тут же добавляли: - А мы предлагаем, более короткий и более лёгкий. Путь по склону к подножью, путь в прохладной тени, куда стекают ручьи, утоляющие жажду, где не нужно возделывать каменистую землю, чтобы вырастить пшеничный колос, а благоухающие свежим ароматом плоды сами падают в протянутые ладони.
И, как часто человек, имеющий право выбора, как часто этот человек, в конечном итоге, выбирает более короткий и лёгкий путь. И в конце этого пути, на протяжении которого он получает всё, что ему обещали, и воду, утоляющую жажду, и яства, которые не надо выращивать, и, удовольствия, ублажающие тело, как часто, человек, в конце этого пути, видит перед собой лишь зияющую пропасть, откуда поднимаются клубы чёрного дыма, пронизанные смрадом. И тут же, у самой пропасти, как на пиру во время чумы, разложены на чистых скатертях напитки и угощения в золотой сверкающей посуде. Громкие ритмы, сменяет тихая мелодия, женщины с гибким телом протягивают к твоим губам сочные плоды в своих ладонях. Трудно устоять человеку, который выбрал короткий путь, ведущий вниз, перед этим, последним соблазном лёгкой жизни. Но у него, даже здесь, перед последней чертой, есть право выбора, сделать роковой шаг в сторону пропасти или, отвернувшись от неё , подниматься вверх по крутому склону. Только теперь путь к вершине будет неизмеримо длиннее и трудней. Но человек, если он, в этот, решающий миг, всё же, осознал себя человеком, встанет, и будет подниматься. Возможно, он не достигнет вершины, но он сделает к ней хотя бы один шаг…