Лев КАЗАНЦЕВ-КУРТЕН
В Р Е М Е Н А
Р О М А Н
Рождённые в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы, дети страшных лет России,
Забыть не в силах ничего.
А. Блок
Времена не выбирают,
А в них живут и умирают.
А. Кушнер
Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
К Н Я З Ь А Р Б Е Н И Н
Капитан Георгий Кириллович Лядов, оставил супругу свою Надежду Владимировну с малолетним сыном Ваней, чтобы с Белой армией пройти до конца свой путь на Голгофу. Не успев эвакуироваться из Крыма вместе с остатками белой армии, он вынужден был исчезнуть в просторах русской земли.
В восемнадцатом году Надежда Владимировна с сыном перебралась из голодного Петрограда к своим родителям в родной город Арбенин, стоящий на Волге.
Не лучшее время тогда переживал её батюшка князь Владимир Николаевич Арбенин. От расправы разъярённой толпы, именуемой тогда народной массой, князя и его семейство спас уездный комиссар большевик Климов. Он выдал Владимиру Николаевичу охранную грамоту, как человеку, в трудные годы для большевиков оказывавшему финансовую помощь партии. И это была правда. Воспитанный в лучших традициях внук декабриста, сподвижника Пестеля и Рылеева, Владимир Николаевич был настроен против монархического строя в пользу республики.
С Климовым он сошёлся ещё в студенческие годы. Оба они занимались на медицинском фа-культете Московского университета. Оба увлекались изучением марксовых теорий.
Впоследствии пути приятелей разошлись. Климов исчез в неизвестном направлении, а Владимир Николаевич уехал врачевать в уездный город Арбенин, в стародавние времена бывший вотчиной князей Арбениных.
Встретились приятели только в девятьсот шестом году. Тогда-то Климов и обратился с просьбой к князю за помощью помочь его партии деньгами. На что пошли эти деньги Арбенин не знал и не интересовался. Зато в восемнадцатом секретарь укома Климов избавил Владимира Николаевича от революционных репрессий.
Г Р А Д А Р Б Е Н И Н
Иностранный путешественник, побывавший в городе Арбенине в середине XVII века, описал его так:
«Стоит град сей, окружённый каменными стенами – Кремником. Стоит Кремник над рекою Волгою. В Кремнике находится красивый монастырь для девиц. А кругом Кремника посад. Дома в Кремнике каменные, в посаде дома сложены из больших брёвен и балок без всякой красоты. Здешние жители больше любят дома деревянные, нежели каменные, ибо жизнь в последних, считают они, нехороша для здоровья. Улицы в посаде широкие, но не мощёные. После сильных дождей по ним нельзя пройти, и грязь по колена, поэтому все мужчины и женщины вынуждены ходить в сапогах.
Округа богата травой, мелким рогатым скотом и всевозможными зверями. Соболей, куниц, лисиц там так много, что их хватит на весь мир. Кроме того много хищников, прожорливых волков и страшных медведей, которые бросаются на людей и скот по дороге и пожирают их, а зимой, когда из-под снега трудно добывать пищу, они подкапываются под дома и хлева и уносят скот и людей. В реке Волге изобилие рыб, которые здесь весьма дёшевы.
Пища жителей Арбенина весьма простая: крупа, горох, кислая капуста, солёная рыба и грубый ржаной хлеб. Приправой ко всякому блюду служит лук и чеснок, оттого воняет от них за версту, но они варят из этого превосходный суп. Распространённый в простом народе напиток, особый сорт скверного пива, называется у них квасом и приготовляется из воды, ячменя, овса и пшеничной муки.
Они называют водку вином и считают её самым почётным напитком. Её пьют мужчины и женщины, светские люди и духовные лица, дворяне, горожане и крестьяне, до и после еды, целый день. В неё добавляют перцу и считают это лекарством.
Простые люди так падки на водку, что нередко пропивают свою одежду. Женщины тоже оставляют в залог своё платье, остаются нагие и открыто предаются разврату... Зимой мож-но видеть напившихся до потери сознания и замерзших на дороге. Их перевозят в Божий дом. Невиданное зрелище являют их трупы, лежащие на санях, без рук, ног или головы, истерзанные волками или медведями.
… Женщины в Арбенине в большинстве хорошо сложены, у них гладкая и белая кожа, но тем не менее, они мажут свои лица мазями и делают это искусно. Они красят кисточкой щёки и чернят брови, воображая, что это делает их необычайно красивыми».
И по сию пору на арбенинских кремлёвских воротах надписано:
«Спаси, Господи, град сей и люди твоя и благослови вход во врата сии».
Земли арбенинские подзолистые, лесистые, болотистые, со ржаными и льняными полями под тихим небом. А Кремль в Волгу глядит, собою красностенным любуется да золотыми куполами Ивановской колокольни и Варвары-великомученицы. Храм Варварин при царе Алексее Михайловиче построен был князем Михайло Арбениным, царским стольником, по смерти супруги его любимой Варвары Даниловны, что из рода Басмановых.
Поодаль, на берегу пристань. Там пахнет рекой и кулями с рожью. Там пыхтит буксир «Гавриил», копошится в трудах. Революция революцией, а дела не стоят. С баржи, пришед-шей с заволжской стороны, амбалы грузчики перетаскивают кули с рожью на телеги, чтобы везти их на железнодорожную станцию, а оттуда поездом в голодающую Москву.
Около пристани лесопилка, штабеля брёвен и распиленных досок.
Неизвестно: князья ли Арбенины по городу имя получили, город ли Арбенин назвали по князьям. В летописи от четырнадцатого века и город, и князья едино прописаны. И не го-род тогда был, а село с крепостью. Позднее на месте крепости встал Кремник – Кремль с красными кирпичными стенами, с башнями и толстыми дубовыми, окованными железом воротами с юга, с запада, с севера и востока.
На кремлёвской площади взметнулась ещё в середине семнадцатого века златоглавая Ивановская колокольня, а по соседству с нею встал храм Варвары-великомученицы, а рядом казённое здание уездной управы и здание дворянского собрания с белыми колоннами, кариатидами и большими окнами.
Здание дворянского собрания построено на средства уездного дворянства, из коих на строительство половину пожертвовал князь Николай Петрович Арбенин, отец Владимира Николаевича. Ещё в Кремле разместился женский монастырь Рождества Богородицы с отдельным храмом. Монахини молились, занимались златошвейным ремеслом и пекли хлеб для города.
Под Кремлём протекает Волга. За Волгой лежат луга, синеют бескрайние леса – всё князей Арбениных вотчинная земля. Богаты некогда были князья – одни воевали и возвра-щались с богатой добычей, другие множили ремёсла и торговали. Много их, князей, было: воеводы, герои и изменники, монахи и развратники, верные царю и цареубийцы. Остался один Владимир Николаевич. И не бывать наследнику княжеской фамилии Арбениных, староват стал князь, перевалил на шестой десяток.
За стенами Кремля, только с торговой стороны, четыреста лет назад стоял кабак, а ныне казёнка, за нею овраг. Упившиеся часто скатывались в него, к роднику, и там в летние ночи отсыпались, в зимние же, кого не нашёл околоточный, или случайный доброхот, или жёнка, бывало, и замерзали в блаженном пьяном сне.
Владимир Николаевич помнит устоявшийся порядок в городе за последние тридцать лет, с того дня, когда он вернулся сюда после окончания университета.
День начинался с грохота ассенизаторских возков на мощёной мостовой, издающих тёплый запах человеческих экскрементов. К восходу солнца грохот возков утихал, и на улице появлялся Пётр Алексеевич Мошин, неспешным, прогулочным шагом направляющийся к своей лавке при хлебных складах и лесопилке, что на берегу, рядом с портом.
Следом за Мошиным торопливыми шажками спешил в храм Варвары-великомученицы протоиерей отец Филипп, а с противоположной стороны размашисто шагал дьякон отец Лаврентий, и вскоре начинался перезвон колоколов. Он начинался с Варвары, к нему присоединялись колокола прочих двадцати церквей и церквушек, подгоняющих богомольцев на службу. Малиновый звон будил ещё не проснувшихся горожан, поднимая их к дневным трудам.
Промеж священников с богомольцами и чиновников, спешащих на службу, тянулись к казёнке страждущие опохмелиться после вчерашнего или подкрепиться перед трудовым днём. Их радостно встречал краснолицый Артёмов в ватном картузе, даже в летнюю жару не снимавший его с тыквобразной головы.
За чиновниками шли в прогимназию и в реальное училище важные учителя со строгими лицами, и учителя попроще, без вицмундиров, из земского четырёхклассного училища. Гурьбой проносились гимназисты с сизых мундирчиках, реалисты – в синих, из земского – кто в чём, и даже в лаптях.
По субботам народ ходил париться в баню мыльника Хохлова. Упаривались до потери сознания, мужики в своей половине и бабы в своей нагишом выбегали в огороженную общую купель окунуться, а зимой поваляться в снегу до возвращения в чувство.
С началом войны в городе был организован госпиталь для выздоравливающих защитников Отечества. Защитники бродили по городу и сманивали девиц «поиграть в голопузики», просили «прокатить на мохнатом мустанге», предлагали «вскрыть лохматый сейф» или «отполировать пупок до зеркального блеска». Офицеры развлекались в доме у мадам Жоржеты. При случае соблазняли на балах, проходивших в дворянском собрании или в земской управе, жён местных чиновников и купцов и их дочерей на выданье…
…А над городом вздымалось солнце. Зимой укутанное сизой дымкой, весной – отмытое и золотое, летом – раскалённое, палящее с раннего часа, осенью – умиротворённое, тёплое, оранжевое.
Так проходили по городу вёсны, лета, осени и зимы – годы: со свадьбами, с похоронными процессиями, с кулачными боями, с крестными ходами и царскими днями, – размеренные дни размеренной провинциальной жизни.
Иногда случались события. О них говорили и судачили днями, неделями, а то и месяцами – до нового события: купец Торопов зарубил топором кучера Пашку Мирскова, любовника своей благоверной; иеромонаха отца Симеона расстригли и сослали в Сибирь за растление малолетних воспитанниц женского монастыря, успевшего обрюхатить подряд трёх девочек – двенадцати и тринадцати лет. Поминали жену смотрителя тюрьмы Златогорова, которая, упившись хлебной, голой бегала по Александровской, центральной, улице города, приставала к лицам мужского пола и просила их удовлетворить её половым способом у памятника Александру Второму, но никто не соблазнился, даже гимназисты, гулявшие там с барышнями. Околоточный Евстигнеев словил её и отправил к мужу.
Запомнился горожанам и арест дочери городского головы Якимова, отравившей мачеху, измывавшуюся над ней, и суд над нею, на котором присяжные единогласно оправдали де-вушку; два раза из тюрьмы убегали арестанты, и это горожане тоже долго помнили.
Запомнилось горожанам и нападение революционеров в девятьсот пятом году на типографию городской газеты «Арбенинский вестник», где мерзавцы отпечатали тогда свои бунтарские листовки. А из недавнего прошлого арбенинцы запомнили надолго, как в начале марта прошлого года жандармский ротмистр Либих, из немцев, в отличие от полицмейстера Качанова, сдавшегося добровольно новым властям, два часа отстреливался от пришедших арестовать его и убил студента Кудрина, сына акцизного чиновника.
Интерлюдия
К Гражданам России.
Временное Правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов Военно-Революционного Комитета, стоящего во главе Петроградского пролетариата и гарнизона.
Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей СОБСТВЕННОСТИ на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского Правительства – это дело обеспечено.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!
Военно-Революционный Комитет
при Петроградском Совете
Рабочих и Солдатских депута-тов.
25 октября 1917 г. 10 ч. утра.
Воззвание I I съезда Советов «К Гражданам России».
Революция первая изменила в городе течение времени, а вторая, большевистская, перевернула город вверх дном. Стало страшно жить обывателям. Не спасали их ни запертые двери, ни ставни, ни злые собаки во дворе. А слово ЧеКа сделалось страшнее слова «чёрт». Впрочем, люди в чёрных кожаных куртках и фуражках с красными звёздами на околышах вполне походили на чертей. И не они ли, нечистые, прикрылись, замаскировались под чёрными кожанками?
Опустели лавки: нет мяса у Жарова, нет хлеба у Рыбкиной, и у других ничего не укупишь – всё по карточкам. Поесть и выпить можно только в весёлом доме у мадам Жоржеты. Она получала продукты и спирт по уисполкомовским разнарядкам. Уком и уисполком посчитали возможным оставить её заведение нетронутым для отдыха утруждённым борцам за народное счастье. А разве не счастье иметь возможность, когда возникнет потребность, выпить и отдохнуть на роскош-ных грудях мамзель Катерины, или на ляльках мамзель Мурки, или на сиськах мамзель Люли, и даже на подувядших дыньках самой мадам Жоржеты?
НАДЕЖДА ЛЯДОВА
Хмурится небо над городом. Клочья сизых туч плывут с северо-запада, несут с собой холодные дожди. Там, над болотами и лесами, всё тускло и сине.
Надежда Владимировна, несла в одной руке чемодан, другой держала за руку Ваню. Он нёс баул. Они только что приехали в Арбенин поездом. Их никто не встретил.
Надежда Владимировна не могла сообщить отцу о своём приезде, поскольку с некоторых пор поезда ходили не по расписанию, и никто не мог знать заранее время их прибытия в пункт назначения.
На половине дороги им встретился Фёдор Мошин, купеческий сын. Он ехал в пролётке.
Отец Фёдора Пётр Мошин держал в своих руках хлебную торговлю. Ему же принадлежала лесопилка у пристани.
МОШИНЫ
Пётр Алексеевич Мошин был крепкого сложения, коренаст, широкоплеч. Его скуластое лицо обрамляла смолоду иссиня-чёрная борода, с годами обильно сдобренная серебром. Глаза карие, прикрытые чуть заметными ресницами, прятались в складках кожи, глядели на мир остро и хитровато.
При разговоре его шея втягивалась глубоко в плечи и подавалась слегка вперёд, словно он не только слушал собеседника, но и принюхивался к нему.
В лавку при складах он приходил ровно в семь по часам, что на Ивановской колокольне в Кремле. При лавке всегда находились три-четыре мальчика и приказчики. Строг был к своим служащим Пётр Алексеевич, пьянства в будни не допускал, по первому разу мог огреть провинившегося дубовой тростью по спине, по второму – выгнать вон. Зато по крас-ным дням накрывал общий стол и выставлял хлебное вино.
В обязанности мальчиков и младших приказчиков было покупателям при входе двери открывать и кланяться и за ни-ми затворять с поклоном. Старшим приказчикам было вменено торговать с прибытком: не обмеришь, не обманешь – не продашь.
До обеда Пётр Алексеевич сидел у себя за конторкой, щёлкал на счётах, разбирал прибыли и убытки. За прибыли служащим шли премии – больше старшим приказчикам, меньше – младшим, а мальчикам – конфеты и пряники, за убытки отвечали старшие приказчики штрафами, а младших приказчиков и мальчиков проучивал двухвосткой, лежавшей возле конторки.
С покупателями Пётр Алексеевич разговаривал строго. Чаем с баранками и сахаром удостаивал только оптовиков.
Обед начинался в час дня и шёл до трёх. В это время Пётр Алексеевич уходил к отцу Филарету и матушке Павле обедать и играть в шашки, а по четвергам посещал Ангелину Рыбкину, женщину вдовую, дородную, державшую пекарню и хлебную лавку, доставшиеся ей от супруга. Была у них тайная любовь. А супругу свою Анисью, оженившись по отцову принуждению, он не любил, держал её от себя подальше, на отдельной половине дома и разве что не бил. Давно уже прошло то время, когда он клал её в свою постель, что бы «сотворить» себе наследника. Наследником его, после рождения трёх дочерей: Анны, Феоктисты и Любови, стал единственный сын Фёдор.
***
Фёдор родился поздним, но крепким и здоровым. В детстве он имел всё, к чему влечётся мальчишеская душа: деревянную лошадку, сабли, ружья, солдатиков в русском и французском обмундировании, и змей с трещотками.
К пятнадцати годам Фёдор возрос, раздался в плечах, огрубел голосом, на верхней его губе затемнели чёрные усики.
Учился он в реальном училище ни шатко, ни валко. В ту пору у него воспламенилось сердце первой любовью к кухаркиной дочери четырнадцатилетней Маше, тихой, худенькой, как тростинка, девочке.
Фёдор читал ей на кухне рассказы из журнала «Нива», и сердце его ликовало от близости зазнобы. А однажды вече-ром, когда все уже в доме спали, и отец его, и кухарка Фрося, он взял Машу за руку и повёл в свою комнату.
Они ласкались всю ночь, и Фёдор впервые испытал восторги любви…
…Под утро Маша ушла к себе в закуток за кухней. Происшедшее с дочерью не ускользнуло от Фросиных глаз. Она для порядка отлупила Машу и поспешила к Петру Алексеевичу с жалобой на Фёдора, обесчестившего её дочь.
Пётр Алексеевич, недолго думая, прямо при Фросе, спустил с сына штаны и собственноручно выпорол негодника двухвосткой. А Фросю рассчитал, выдал откупные двадцать рублей «за обиду» и выставил вон вместе с Машей за порог. С того дня по наущению отца к Фёдору стала приходить Глафира, молодая вдова утонувшего в Волге чиновника. Но та ночь, проведённая с Машей, полная вожделения, открытий и небывалого наслаждения оставила в душе Фёдора неизгладимый и сладостный след.
***
…По окончании училища Фёдору стукнуло девятнадцать лет, и Пётр Алексеевич женил его на единственной дочери арбенинского чаеторговца миллионщика Грязнова Авдотье. Этот брак в будущем сулил Фёдору стать самым богатым человеком в Арбенине и его округе.
Подобно отцу, Фёдор был к нелюбимой жене холоден, и после того, как она родила дочку Верочку, больше к ней не приближался.
Женившись, Фёдор сдружился с весёлой компанией, ходившей под иереем Кириллом. Тот по случаю вдовства и отказа постричься в монахи ушёл за штат.
Компания весёлых дружков просиживала вечера в доме отца Кирилла. Приятели тянули наливки и настойки, курили табак, пели «Коперника», «Сашки-канашки» и слушали в исполнении хозяина стихи Баркова:
– На передок все бабы слабы –
Скажу вам в правду, не таясь –
Но уж такой ебливой бабы
И свет не видел отродясь!
Порой он ноги чуть волочит,
*** не стоит, хоть отруби.
Она же знать того не хочет:
Хоть плачь, а всё равно еби…
Ебли её и пожилые,
И старики, и молодые –
Всяк, кому ебля по нутру,
Её попробовал дыру!..
А ближе к ночи они всей компанией от берлоги отца Кирилла направлялись в весёлый дом на Кабацкой улице к ма-дам Жозефине и проводили время в веселье с непотребными девками, пока не валились с ног, и спали до высыпу и похмелья. Так длилось до дня, пока отца Кирилла не отправили силком в Соловки на исправление.
Отец Кирилл свёл Фёдора с вдовой пристава Андреева, убитого в девятьсот пятом бунтовщиками. Фёдор лазил к ней тайно через задний забор, возле курятника. Сорокалетняя вдовушка охотно привечала едва оперившегося парня.
Веселую и беззаботную жизнь вёл Фёдор два года после училища и постылой женитьбы. И дальше бы веселился, да в четырнадцатом военная туча накрыла Россию. Недолго думая Фёдор, записался добровольцем на войну.
В октябре того же года вольноопределяющийся второго разряда Мошин отправился в запасной пехотный полк.
Провожали солдат на войну в Арбенине весело, пьяно, под гармошку и рёв оставляемых на произвол судьбы баб и детей. Угоняли русских солдат на фронт убивать немецких солдат «За Веру, Царя и Отечество!».
На фронте жизнь Фёдора ничем не отличалась от жизни рядовых солдат. Разве что офицеры должны были обращать-ся к нему на «вы» и не имели права бить его по рылу.
В окопах Фёдор сдружился с тёзкой Федей Загоруйко. Фе-дя был большевиком и просветил «вольнопёра» должным образом.
Весной пятнадцатого их полк задал от немцев драпа, бросая всё, что только можно было бросить. Фёдор на себе вынес знамя полка, за что был произведён сразу в подпоручики и получил шашку с красным анненским темляком и снова был отправлен на фронт. Через полгода, после ранения Фёдор получил отпуск. Весь шестнадцатый год поручик Мошин провёл в запасном полку.
Февральскую революцию Фёдор встретил праздничным ликованием. Но праздник сменился разочарованием во Временном правительстве после того, как их полк был погружён в вагоны и отправлен к реке Стоход.
По дороге полк, разложенный большевистскими агитаторами, взбунтовался. Однако солдат утихомирили, разоружили, зачинщиков арестовали и собирались расстрелять.
Фёдор, назначенный начальником караула охранять приговорённых к казни, среди осуждённых увидел Загоруйко.
Ночью подпоручик Мошин отдал приказ солдатам выпустить арестованных и ушёл вместе с Загоруйко.
Большевистскую революцию Фёдор встретил уже в Москве. Вместе с большевиками он подавлял сопротивление юнкеров, а после изгнания юнкеров из Кремля его направили в Арбенин военным комиссаром города.
Поселился Фёдор не у отца – мироеда, с которым порвал решительно и бесповоротно, не у законной, но нелюбимой жены с дочкой, а у вдовы Андреевой, старой своей приятельницы.
Интерлюдия
Революционный держите шаг,
Неугомонный не дремлет враг…
…И идут без имени святого
Все двенадцать вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль.
А. Блок «Двенадцать».
НАДЕЖДА ЛЯДОВА
…Увидев Надежду Владимировну с чемоданом в руке, Фёдор приказал кучеру остановить пролётку.
Он предложил Надежде Владимировне довезти Ваню и чемодан на пролётке, а самим прогуляться пешком. По дороге он узнал, что муж Надежды Владимировны пропал: то ли убит, то в плену у немцев… Впрочем, о том, что её супруг подался на юг, к Корнилову, Надежда Владимировна благоразумно умолчала. А на вопрос Фёдора: «Как доехали?» Надежда Владимировна ответила коротко: «Ничего. Благополучно. Как видите, живы и здоровы»…
Она не стала рассказывать ему о том, что случилось с нею в дороге. Даже отцу она решила ничего не говорить об ужасах своего путешествия из Петрограда в Москву. Не стоило ему знать о том, как солдаты-дезертиры в Петрограде помогли ей сесть в поезд, занять отдельное купе в некогда классном вагоне, а потом заставили полностью раздеться и всю дорогу с короткими перерывами на отдых и еду, почти двое суток вчетвером насиловали её.
Она выдержала многочасовые издевательства мужиков в шинелях, воняющих табаком и перегаром только ради сына, засунутого «благодетелями» вместе с чемоданом в соседнее купе. Если они убьют её, что станется с Ваней? Стерпела, превозмогла она их бородатые рыла, шепча про себя: «Терпи, терпи..."
Только перед самой Москвой один из бородатых «благодетелей», видимо, старший, остановил издевательства, дал ей время придти в себя и привести в порядок одежду. И он же, уже по-свойски, помог ей вместе с Ваней впихнуться в вагон поезда, идущего в Арбенин, сказав: «Прости, солдатушки давно без баб, изголодались по бабьему телу»…
…А боль там, внизу живота, между ног, не отпускала её до сих пор.
Фёдор уверенно, по-хозяйски, держал Надежду Владимировну под руку. Он положил свой глаз на соломенную вдовушку Наденьку Лядову.
***
В отчем доме Наденька постепенно отходила от пережитого ужаса и унижения. После горячей ванны, после сытного ужина, после покойного сна на мягкой своей ещё девичьей перине и чистой простыне прошедшее ей казалось лишь страшным сном, от которого она проснулась. В жизни такого быть не может…
Успокаивающе, как и в прежние времена, тикали часы у зеркала – бронзовые пастух и пастушка, – тикали, как и сто с лишним лет назад в благословенном восемнадцатом веке, кажущемся отсюда, из века двадцатого, спокойным и романтичным, веком пасторалей и менуэтов, веком галантных ка-валеров и отважных офицеров.
Княжеский дом большой. Его не затронули реквизиции и уплотнения, благодаря охранной грамоте уисполкома, подписанной его председателем товарищем Климовым, ныне главным человеком в городе.
Раньше, при дедушке, в доме было много слуг в зелёных ливреях. Владимир Николаевич упразднил их, оставив при себе только комнатную девушку Дашу и кухарку Евстолию. С Дашей, Надежда Владимировна догадалась, отец, вдовеющий десять лет, живёт, как с женой, и не осудила его за это.
Обезлюдел за последние месяцы дом, затих, онемел, насторожился и, как его хозяин, стал дряхлеть. Да, постарел последний в роду князь Владимир Николаевич, опустил плечи, некогда чистый его лоб пересекла глубокая борозда – знак печалей и горестных забот. Закругляется его жизнь на этом свете, на нём закругляется и многовековой род князей Арбениных.
***
Военный комиссар Мошин больше не бывал у мадам Жоржеты. В свободное от службы время он приходил в гости к Владимиру Николаевичу разговаривать разговоры и любоваться Надеждой Владимировной.
За месяц она поправилась после перенесенных тягот петроградской жизни и ужасов своего путешествия и похорошела.
Владимир Николаевич не скрывал своего неудовольствия новой властью, жаловался Фёдору на недостаток лекарств, дров, продуктов в больнице и на поток дурацких декретов.
– Погодите, ваша светлость, всё наладится, – отвечал Фёдор. – Сами видите: война, внутреннее сопротивление свергнутого класса, простаивающие заводы и фабрики, обезлюдевшие деревни, где бабы остались за мужиков, да старики… Кончим воевать, наладим и хозяйство.
– Эта война надолго, – вздыхал Владимир Николаевич. – Воевать с народом, это не с немцем. Смутное время…
– Народ за нас, – доказывал Фёдор князю.
– А за белых кто воюет? Разве там, на той стороне, не такой же народ? – спрашивал князь большевика.
– На той стороне тёмные массы, толпа, не осознавшая своего счастья в нашей революции. Осознают, перейдут к нам.
Наденька слушала их споры и думала о муже, который там, на той стороне.
После Нового года, когда в городе объявились грабители, нападавшие на квартиры зажиточных обывателей, Фёдор решил переехать в дом к Владимиру Николаевичу.
– Так и вам будет спокойнее и мне за вас, – сказал он Владимиру Николаевичу.
Владимир Николаевич согласился приютить Фёдора.
Фёдор переехал в тот же день. Взял у вдовушки Андреевой свой тощенький вещмешок и перевёз его в княжеские хоромы.
Задержав Наденьку на минутку на лестнице после ужина, он ей сказал без обиняков:
– Сегодня, как все улягутся, я приду к тебе.
Он не спрашивал её: хочет ли она этого. Он – большевик, он – хозяин положения.
Наденька ответила:
– Не надо, Фёдор. У меня муж…
Но Фёдор, не слушая её, отошёл.
Поздно вечером он чуть слышными шагами прокрался к Надежде Владимировне в спальню, освещённую слабым огоньком лампады. Женщина испуганно вскрикнула. Фёдор негромко сказал:
– Тсс, милая. Это я, Фёдор…
Наденька и слова не успела молвить, только ойкнула под навалившимся на неё мужчиной и сделалась мягкой и безразличной к происходящему.
ДВЕ ЖЕНИТЬБЫ
Шила в мешке не утаишь. Владимир Николаевич вскоре узнал о связи дочери с Фёдором. В глазах его, сделавшихся больными и беспомощными, встали крупные слёзы. А Фёдор перебрался к Наденьке и стал с нею жить открыто. Никто не осмелился перечить ему, кроме Вани, невзлюбившего самозваного отчима.
– Вот придут белые и повесят его, – сказал он матери. – И тебя вместе с ним…
Но белые не шли.
У комнатной девушки князя Даши начал округляться живот. Она ждала ребёнка от Владимира Николаевича.
– Если родится мальчик, я женюсь на тебе, – сказал князь Даше при всех.
Родила Даша в Рождество, 7 января двадцатого года, мальчика. Через неделю Владимир Николаевич повёл Дашу в церковь венчаться. В тот же день был крещён и младенец, наречённый Николаем.
Фёдор перед 1 маем объявил о разводе с женой и в Совете узаконил свои отношения с Надеждой Владимировной. Она стала Мошиной, но Ваня оставил себе фамилию отца.
…И ПОСЛЕДУЮЩЕЕ ТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ
Белые покинули свой последний оплот – Крым. С началом мирной жизни новый председатель уисполкома Новиков объявил о частичном уплотнении доктора Арбенина.
Первый этаж княжеского особняка занял уездный коммунхоз. На втором этаже Владимиру Николаевичу с Дашей были оставлены две комнаты, Фёдору Мошину с Надеждой Владимировной – три, одинокой кухарке Евстолии – одна, самая крохотная, бывшая гардеробная с узким окном, второе такое окошко было в ванной комнате. В две оставшиеся комнаты въехал начальник милиции Генрих Ионович Фризе с супругой Ривой. Последнюю, угловую комнату, сообща приспособили под общую кухню.
В начале двадцать первого года Фёдора перевели из военкомов на должность директора лесопильного завода, той самой лесопилки, что прежде принадлежавшего его отцу Петру Алексеевичу. Стране требовался лес, много леса.
Надежда Владимировна устроилась учительницей в школу первой ступени.
Фёдор желал, чтобы она родила ребёнка, но, несмотря на все его старания, Надежда Владимировна не беременела. Обследовавший её доктор Штерн дал безапелляционное заключение: бесплодие.
Фёдору доктор Штерн сказал:
– Следствие перенесенных страданий и лишений. Современная медицина тут бессильна.
Фёдор обозвал его контрой.
Надежда Владимировна не горевала по поводу бесплодия. Не было у неё желания рожать от Фёдора. Ни дня, ни секунды она не любила его. Порой, ей казалось, что он один из тех насильников в поезде, очередной…
ЗЕМЛЯ БОЛЬШАЯ И КРУГЛАЯ
Знойное марево окутывает город, оцепеневший от жары, колеблется стеклянными струями жгучий воздух. Покачивается в нём Ивановская колокольня, видимая со всех концов Арбенина. Июль двадцать первого года.
В полдень в Арбенин прибыл поезд из Москвы, составленный из разномастных вагонов – классных, общих и теплушек. Он медленно подплыл к деревянному перрону вокзала, одноэтажному деревянному зданию, больше похожему на барак.
В вагонах помятые пассажиры: бабы, мужики, старухи и старики – все с измученными лицами, все крикливые, суетливые, злые, все с мешками, с чемоданами, с ящиками, с корзинами. Они едут дальше, туда, где много хлеба. Хлеб – это жизнь.
Запах мочи и давно немытых тел поплыл над привокзальной площадью. Когда-то здесь стояли извозчики, теперь было пусто: нет пролёток, нет лошадей, нет извозчиков.
Из вагона выбрался красноармеец лет тридцати пяти в обтёрханной, мятой солдатской гимнастёрке, потерявший свой первоначальный цвет и в обмотках. На голове его блином лежала помятая, со сломанным козырьком фуражка с тёмным следом, оставшимся от звезды. За спиной красноармейца болтался тощий вещмешок, перекинутый через левое плечо, через правое, наискось, бугрилась шинельная скатка. Правую щеку, заросшую тёмной щетиной, по диагонали рассекал глубокий шрам от виска к подбородку.
Красноармеец окинул площадь внимательным взглядом уставших и покрасневших от недосыпания глаз, посмотрел на пожилого железнодорожника в заношенной до сального блеска фуражке, давно потерявшей свой представительный вид, и зашагал по направлению к центру города.
Внимательному наблюдателю могла броситься в глаза его выправка гвардейского офицера, но под палящим солнцем, изливающим безжалостную жару на город обывателям было не до приезжего. Впрочем, любой проверяющий мог убедиться, что он – демобилизованный красноармеец Струков Иван Тимофеевич, раненный в боях за революцию и счастье трудового народа, о чём у него имелся документ от командира полка и комиссара. А выправка? Что ж, выправка – прослужи-ка срочную в гвардейском Преображенском полку пять лет, и у горбатого спина выпрямится от кулаков унтер-офицера Курбатова. На всю жизнь выучка, как каторжное клеймо на лбу.
Возле кремля красноармеец, остановился и снова огляделся, полюбовался на Ивановскую колокольню, блещущую золотом под голубым и бездонным небом, на часы, мерно и равнодушно отсчитывающими время, и, повернув на Александровскую улицу, пересёк кремлёвскую площадь по ис-томлённой зноем и обжигающе горячей брусчатке, за годы избитой подошвами множества ног.
Дойдя до места, где не так давно стоял памятник Царю-освободителю и где от него остался только постамент, дожидающийся нового истукана, красноармеец направился к дому князя Арбенина.
У парадного подъезда дома он остановился. На лице его отобразилось удивление и озабоченность при виде фанерной таблички с крупными, неровно выведенными чёрной краской буквами: «ГОРКОМХОЗ».
Красноармеец прочитал эту абракадабру медленно, словно пытаясь вникнуть в смысл написанного.
Увидев в распахнутых окнах второго этажа белые занавески и герань в горшочках, он, немного поколебавшись, прошёл по утоптанной дорожке, обогнув здание, и толкнул обшарпанную, давно некрашеную дверь чёрного хода.
Стараясь не стучать ботинками, красноармеец поднялся на второй этаж и вошёл в коридор, пахнущий кислой капустой и пригоревшим маслом. По коридору, переваливаясь с ноги на ногу, уточкой, шла черноволосая женщина, еврейка, в пёстром халате с кастрюлькой в руках.
– Вам кого, – поинтересовалась она.
– Мне Владимира Николаевича, доктора, – ответил красноармеец.
– Доктор в больнице, солдатик. Придёт не раньше восьми часов. Дома сейчас только его супруга Дарья Игнатьевна, – сообщила она и громко крикнула: – Даша, тут к Владимир Николаичу пришли!
Из одной двери выглянула молодая женщина и спросила красноармейца:
– Вы к Владимиру Николаевичу?
– Да, мне необходимо его увидеть, – ответил тот.
– Он придёт вечером. Если вам нужно срочно, то вы его найдёте в больнице, – ответила женщина.
Еврейка скрылась за дальней дверью.
– Даша, – негромко проговорил красноармеец. – Не узнаёшь?
Даша внимательно вгляделась в красноармейца и вдруг всплеснула руками.
– Георгий Кириллович… вы?..
– Я, Даша. Рад тебя видеть…
***
…Лядов вспомнил то раннее июньское утро девятьсот десятого года, когда все домочадцы ушли в церковь на утреню, а он, поручик Преображенского полка, посещавший храм только по служебной обязанности в царские дни, остался дома.
Он валялся в постели и дремал, когда вошла комнатная девушка свежая и прекрасная, словно ранняя утренняя заря, чтобы убраться в спальне молодых господ.
Он зевнул, потянулся и спросил девушку:
– Тебя зовут, кажется, Даша?
Девушка покраснела и ответила тихо:
– Да, ваша светлость…
Георгий Кириллович расхохотался.
– Я не светлость, я не князь, а простой дворянин, хотя и столбовой.
От смущения Даша, кажется, покраснела ещё гуще, а на глаза её от неловкости навернулись слёзы.
Он поманил её пальцем:
– Подойди ко мне.
Даша сделала два робких шага. Молодой офицер потянулся к ней и схватил за руку.
– А ты знаешь, что ты красивая?
Даша попыталась освободить руку, но мужчина был сильнее её и…
…Георгий Кириллович помнил, как девичье тело послушно упало на постель. Под сарафаном у неё не было белья и ему не составило труда овладеть девушкой. Она не сопротивлялась, не вырывалась, не кричала, только глядела на него испуганными широко раскрытыми синими глазами…
…– А ты девица? – удивился он, увидев кровяные пятна на простыне. – Сколько же тебе?
– Шашнадцать будет в эту осень, – ответила дрожащим от обиды голосом Даша.
– Прости, я не мог предположить… – обескуражено проговорил молодой барин и распорядился, чтобы Даша незамедлительно сменила на постели простыню, а испачканную выкинула куда подальше.
Даша едва успела выполнить его распоряжение, как послышались шаги, и в комнату вошла Надежда Владимировна. Она весело сказала мужу:
– А ты, милый, ещё спишь?..
…Даша тоже помнила, как молодой барин несильным рывком уронил её на спину. От ужаса у неё отнялись руки и ноги. Она, распятая, не могла даже вскрикнуть от нестерпимой боли, пронзившей всё её тело, боли непостижимо сопряжённой с величайшим наслаждением, и, понимая, что супруг барыни Надежды Владимировны делает сейчас с нею нечто и стыдное, и… блаженное. Испугалась она только оттого, что увидела на чистой барской простыне свою алую кровь, исторгшуюся из неё. Но барин не заругался, а вдруг стал просить у неё, сопливой девчонки, прощение…
…Даша не выбросила простыню, а спрятала её, со своей девичьей кровушкой, в сундучок.
Больше молодой барин к ней не приставал. А через пару недель они с Надеждой Владимировной и маленьким Ваней уехали в Петроград. При прощании Георгий Кириллович незаметно от всех сунул ей в руку четвертной билет: «на булавки»…
И вот миновало больше десяти лет, наполненные войной, революцией, кровавыми, страшными, полными горя.
***
– И я, Георгий Кириллович, рада видеть вас живым и здоровым… А мы вас уже… – сказала Даша густо покраснела. – Да вы входите в комнаты…
Георгий Кириллович вошёл в плотно заставленную мебелью комнату, видимо, служившую хозяевам и гостиной, и столовой: круглый, красного дерева стол, буфет, диван из ка-бинета князя, три книжный шкафа, забитые книгами. Дверь в смежную комнату отворена. В ней виднелся край кровати, знакомое из прежней жизни трюмо с инкрустированным столиком, ковёр. На ковре сидел голопопый карапуз и таращил на незнакомого дядю синие, материнские глазки.
– Я не ослышался, ты именно и есть та Дарья Игнатьевна, супруга Владимира Николаевича? – поинтересовался Георгий Кириллович.
– Я, – смущённо ответила Даша. – Владимир Николаевич предложил мне выйти за него… В Совете нас расписали…
– Примите мои искренние поздравления, княгиня, – Георгий Кириллович привстал с дивана и, взяв Дашину руку, поцеловал её. – А это что за бутуз? – спросил он, отпустив руку совсем потерявшейся женщины и кивнув на насупившегося малыша, готового заплакать.
– Это наш сын, Коля.
– Вдвойне поздравляю и вас, ваша светлость, и князя со столь прекрасным княжичем, – улыбнулся Георгий Кириллович и тут же, посерьёзнев, спросил Дашу: – Вы не знаете, где Надежда Владимировна и Ваня?
– Они здесь, за этой стенкой, – ответила Даша, повернув голову к стене с висевшей на ней картине в тяжёлой золочёной раме. На картине был безыскусно изображён пастораль-ный пейзаж, написанный лет девяносто назад крепостным художником князей Арбениных Тимофеем. – Надежда Владимировна была убеждена, что вас… что вас… больше нет… и вышла замуж…
– Выходит, похоронили… – невесело проговорил Георгий Кириллович. – Заживо… Значит, долго буду жить… Кто её новый…
– Сын купца Мошина, Фёдор Петрович, нынче большевик, директор лесопильного завода, – сказала Даша. – А Надежда Владимировна теперь работает учительницей. Сегодня она со всеми учителями ремонтирует школу перед новым учебным годом. Это бывшая мужская прогимназия, что на Суворовском бульваре. И Ваня там же, помогает. Я могу сбегать за ними…
Георгий Кириллович помрачнел.
– Я не знаю, будет ли Надя рада мне…
Даша тоже не знала этого и сказала:
– Ваня обрадуется. Он вспоминает вас, а Фёдора Петровича называет дядей. И фамилию вашу он отказался менять. Надежда Владимировна и Фёдор Петрович не настаивали…
Даше захотелось заплакать. Её глаза наполнились слезами.
Посидев ещё немного, Георгий Кириллович поднялся с дивана.
– Я пойду… Да, не в службу, а в дружбу… – Лядов развязал мешок, достал со дна небольшой свёрток, завёрнутый в белую холстину. – Передай Ване, но не сейчас, а когда ему будет лет пятнадцать. Скажи ему, от отца, который жив и помнит его…
Георгий Кириллович развернул свёрток, и Даша увидела золотые погоны с двумя тёмными продольными полосками.
Даша взяла погоны, спросила:
– Куда же вы теперь?
– Земля, Даша, большая и, знаешь, круглая, – усмехнулся Лядов. – Покачусь по белу свету колобком, и где-нито спрячусь от волков и лисиц…
– Нехорошо так, Георгий Кириллович, – проговорила Даша.
– А как хорошо? Пойти в ЧК и сказать: вот он, я, врангелевский полковник Лядов?..
– Они вас убьют.
– Как пить дать, кончат. Прощай, милая Даша, и никому ни слова, что я был здесь…
Георгий Кириллович вернулся на станцию. Отправлялся проходящий поезд на Москву. На перроне толпились мешочники и брали приступом уже переполненные вагоны.
Георгий Кириллович втиснулся в их серую вонючую массу и растворился в ней.
ВОСПОМИНАНИЯ – ОСКОЛКИ ВРЕМЕНИ…
Поезд полз по рельсам, стиснутым непроходимыми стенами сосен. Ночь стояла тёмная, безлунная, глухая. Снопы красных искр отлетали от трубы паровоза, долетая до середины со-става.
В теплушке не продохнуть. Мешочники с набитыми мешками теснились, кто как мог. В мешках их жизнь и жизнь их близких – хлеб.
В вагоне всё смешалось: руки, ноги, тела, мужики, бабы. Голод сдёрнул их с насиженных мест, из городов погнал по России, по деревням за хлебом, и теперь они возвращались домой в раскачивающемся вагоне, скрипящем, словно древний рыдван.
В теплушке в несколько ярусов вдоль и поперёк настелены нары. Люди на нарах, между нарами, под нарами, лежали и сидели. Дверь задвинута и заложена толстым брусом.
В углу в полу дыра. В неё люди, мужчины и женщины, испражняются, кто как может. В неё дует, но её не закрывают – какой-никакой воздух. Дальше от дыры воздух в теплушке гадкий от человеческих кишечников и от махорки. Храп, хрип, мат. Под нарами – любовь – хрип, стон, хи-хи…
Разговоры:
– Почём картошка?..
– Куда прёшь!..
– Что отдали за пуд муки?
– До чего дожили…
– Господи, матушка царица небесная…
– Мать твою за ногу…
– При царе лучше было… фунт – копейка…
– Не толкайся, сволочь проклятая…
– Говорят, хлеб скоро за миллион…
– А бабы будут общи. Бери, каку хошь…
– А он как стрелит… спужалась я…
– Эх, ма, савецка власть… ихде манухфактура…
– Кончь, ахальник, не сучь ручки куды не нада. Ишь, разо-хотилси… Да, ништо, сувай…
Георгий Кириллович лежал на нижней полке у стены. Из щелей тянуло сосновым воздухом. Сон не шёл бывшему полковнику. Он лежал с открытыми глазами. В голове его теснились воспоминания. Всё, что происходило с ним всю прошлую жизнь, теперь казалось ему далёким, чужим и нереальным, словно виденное им со стороны…
***
…Отец в мундире, мама в лиловом платье, в шляпе с широкими полями. Отец прижимает его к своему плечу с твёрдым золотым генеральским погоном, мама со слезами на глазах, у неё мягкие солоноватые губы.
«Береги себя», – шепчет она.
Отец суров:
«Слушайся командиров. Дружи с мальчиками. Эта дружба на всю жизнь, как у трёх мушкетёров».
Корпус запомнился чугунной лестницей, отполированной подошвами кадетских сапог до стального блеска, скучными лицами дежурных офицеров-воспитателей, постоянным ощущением голода, утренними французскими булками, микроскопическими порциями вкусных пирожных, тоской по дому, тягучими занятиями в классах, долгими стояниями в церкви во время праздников и в царские дни, уборной, где было не продохнуть от застоявшихся сортирных запахов и густого табачного дыма.
Курили почти все кадеты старших классов. Почти все кадеты последнего класса проходили крещение в мужчину в ближайшем публичном доме.
На последнем курсе, как и положено, он тоже «крестился». Девица по имени… Нет, Лядов не помнил имени этой черноватой девицы, пахнущей чем-то кисловато-животным, обучившей таинствам половой любви его, обескураженного бесстыдными прикосновениями и откровенностью.
…Потом был Пажеский корпус, младший специальный курс, издевательства старших, камер-пажей, над младшими, «зверями», и его желание убежать, скрыться от окриков и наказаний, сыпавшихся, как из рога изобилия.
За короткий срок Георгий получил около тридцати дневальств. Кошмары не прекращались и по ночам. Камер-паж барон фон Дитрих однажды разбудил Георгия и заставил его маршировать по спальне, отрабатывая чёткость поворотов, повторяя: «я – грязная свинья» по-русски, по-немецки и по-французски, и рапортовать, обращаясь к себе «Ваше превосходительство, грязная свинья Лядов прибыл по вашему приказанию».
Только через год, после производства в камер-пажи, прекратились подобные издевательства.
По случаю производства, состоялось представление новоиспечённых камер-пажей царю.
Николай не произвёл на Георгия ожидаемого впечатления: невысокий, невзрачный полковник, с мешками под глазами, небрежно и расслабленно прошествовал вдоль строя будущих своих офицеров и генералов и со скукой в глазах принял рапорт.
Теребя аксельбант, запинаясь, словно отвечал плохо выученный урок, самодержец всея Руси поздравил их с производством.
Потом адъютант корпуса повёл нескольких пажей, в их числе и Георгия, представиться императрице Александре Фёдоровне, при которой должна была протекать вся его последующая служба.
Большая комната царицы была наполнена запахом цветов и тонких духов. Александра Фёдоровна, высокая, стройная, красивая окинула своих камер-пажей взглядом и промолвила по-французски, что рада с ними познакомиться. Потом камер-пажи по очереди подходили к ней и прикладывались к её изящной белой ручке. Георгию при прикосновении губами ручка императрицы показалась ледяной, как у трупа.
…Вскоре дежурства во дворце сделались для Георгия Кирилловича обременительной обязанностью – и стояние в карауле в любую погоду, и сопровождение императорской четы во время приёмов и балы, во время которых камер-пажу приходилось танцевать с навязанной ему дамой. Он завидовал тем, кто мог свободно гулять с барышнями по Невскому, просиживать, когда хочется, вечера и ночи в ресторанах, ездить к цыганам на Стрельну. Но свободного времени у камер-пажей было мало. А у Георгия Кирилловича ко всему ещё было худо и с деньгами. Его отец вышел в отставку и, не имея никаких сторонних доходов и процентных бумаг, вынужден был жить только на свою генеральскую пенсию и содержать на неё семью и сына, камер-пажа. Так что развлечения: театр, танцовщицы, рестораны, дорогой публичный дом Георгию Кирилловичу были не по карману.
***
…Камер-фрау императрицы Маше Готти было уже около тридцати. Ему девятнадцать.
Он стоял на часах в коридоре возле кабинета императрицы. Маша в белой блузке с чёрным бантом на вздымающейся груди и в длинной юбке прошла мимо него прямая, надменная со стеклянными глазами и скрылась за одной из дверей. Спустя несколько минут она снова показалась в коридоре. Шла она скорым шагом, но возле Георгия задержалась.
– Ты мне нравишься. Я хотела бы встретиться с тобой, – сказала она по-французски негромко, глядя прямо ему в глаза, и спросила: – Придёшь, куда скажу?
На посту часовому разговаривать с посторонними запрещено. Георгий слегка качнул кивером и беззвучно шевельнул губами:
– Да…
У Маши слегка дрогнули уголки губ, поласковели серовато-голубые глаза и прорисовались идущие от них улыбчивые морщинки. Лёгким незаметным движением она сунула ему за отворот перчатки маленький клочок бумажки, пояснив:
– Мои координаты. Когда освободишься, позвони. Я буду ждать.
Георгий Кириллович позвонил Маше на следующий день. Она назвала ему адрес.
…Это был обычный доходный дом с меблированными комнатами на Фонтанке у Обухова моста. Названная Машей квартира находилась на третьем этаже.
Георгий потратился на букет роз. Он подошёл к двери и крутанул ручку звонка. Открыла дверь сама Маша. Она была в безыскусном платье и походила на заурядную работницу. Только благоухала французскими духами. Розам она обрадовалась, но заметила:
– В следующий раз приходи без цветов, и лучше не в мундире, а в гражданском.
Квартирка была маленькая, но уютная. Маша без предисловий: всё было ясно и без слов, зачем здесь она, зачем сюда пришёл он, расстегнула пуговички на платье и аккуратно сняла его. Под платьем на ней оказалось тончайшее французское бельё.
– Помоги мне раздеться, побудь и моим камер-пажом, – улыбнулась она…
…Когда они прощались, Маша сказала ему:
– Мама не терпит блуда.
– Мама? – переспросил Георгий Кириллович.
– Ну да. Мама – это Александра Фёдоровна, – пояснила Маша. – Мы так называем её между собой. Я не хотела бы, чтобы до неё дошёл слух о нашей с тобой связи...
…Их связь продлилась до самого выпуска – спокойная, надёжная и нежная. А незадолго до выпуска и производства в офицеры Маша сказала ему:
– Мама подыскивает мужа одной своей подопечной смолянке, хоть и не очень богатой, но княжне. Думаю, она будет тебе парой. Я могу предложить твою кандидатуру.
– А ты ревновать меня к ней не станешь?… – усмехнулся он.
– Не стану. Я же не собираюсь становиться твоей женой, – серьёзно ответила Маша.
Она не солгала. Спустя несколько дней из канцелярии императрицы поступило распоряжение в корпус: камер-пажу Лядову явиться в Царское село такого-то числа во столько-то часов.
В Александровском дворце дежурный офицер с напомаженными волосами проводил Георгия Кирилловича в покои императрицы.
Александра Фёдоровна встретила его, сидя в кресле у письменного стола. Она что-то перед его приходом писала и отложила перо.
Аудиенция длилась не более получаса, но этого времени императрице хватило благословить камер-пажа Лядова на брак с княжной Арбениной.
Через месяц состоялся выпуск пажей в полки. Георгий Кириллович был зачислен в Преображенский полк. А через несколько дней состоялась его помолвка с Надей и знакомство с её отцом, князем Арбениным.
Генерал Лядов чуть не помешал помолвке. У него была другая кандидатура в жёны сыну, но узнав, кто благословил этот брак, смирился.
Через полгода они с Надей отпраздновали свадьбу. Александра Фёдоровна прислала молодым свою большую фотографическую карточку с надписью: «Мир вашему союзу и много детей».
Через год у них родился Ваня.
***
…Толстая баба с двумя мешками, лежавшая возле Георгия Кирилловича, наевшись ржаного хлеба с чесноком, спала, храпя во всё горло, испуская газы, громко, вонюче, с аппетитом. Во сне она пыталась обнять его и закинуть на него тяжёлую жирную ляжку. Отодвигаться Георгию Кирилловичу было некуда – с другой стороны была стена. Он повернулся на бок, спиной к бабе, лицом к воздуху, пробивающемуся сквозь щели.
***
…Не хотелось сейчас вспоминать Георгию Кирилловичу службу в Преображенском полку с его муштровкой, плац-парадами, торжественными обедами и ужинами. Обычно после ухода из зала командира полка и другого высокого начальства эти обеды превращались в банальные офицерские попойки. Нередко господа офицеры посылали денщиков с приказами доставить им «дам» из публичного дома.
Почти всё офицерское жалованье Лядова съедали обязательные взносы на полковые торжества, на букеты императрице и полковым дамам, на постройку церкви, на оплату офицерской артели, на проводы отслуживших ветеранов полка и на прочее, и прочее, и прочее. А чего стоили ему выезды с Надей «в свет»? Непременные наряды и украшения для неё? Если бы не князь, худо бы пришлось Георгию Кирилловичу. Но и у князя мошна была тоща. На всём Лядовым приходилось экономить. К счастью, Надя не была требовательной женой, и умело вела домашнее хозяйство.
Убитое время…
***
…В 1914 году вспыхнула война, а не прошло и трёх лет, в 1917 году – революция.
Люди, согнанные со всей России, вооружённые и обученные убивать, выжившие в окопах, больше не хотели воевать.
По Петрограду ходили люди с красными флагами и лозунгами: «ДОЛОЙ САМОДЕРЖАВИЕ!», «ДОЛОЙ ВОЙНУ», «МИРА И ХЛЕБА!». Они пели красные песни.
На сторону бунтовщиков перешла армия. Даже верные царю преображенцы отказались разгонять демонстрантов.
Царь отрёкся от престола. В Зимнем дворце возникло Временное правительство. Оно собиралось воевать с немцами до победного конца, а солдаты не желали. Большевики стояли за мир без аннексий и контрибуций.
Немецкие агенты Ленин и Троцкий свергли правительство Керенского и захватили власть.
Георгию Кирилловичу пришлось снять погоны и сесть дома в четырёх стенах.
Пьяная матросня и солдатня на улице избивала и убивала офицеров. Надя продавала то малое их имущество, что у них имелось.
Услышав о Каледине, а затем о Корнилове, Георгий Кириллович уехал на юг, а Наде посоветовал уезжать из голодного Петрограда к отцу, в хлебный Арбенин…
***
…Бешеный ветер революции метался по растерзанному телу матушки России.
С Юга России, с Севера, с Востока упирались красно-кровавые стрелы в сердце России, в Москву. Наступали на неё неодолимые армады, пели:
«У нас теперь одно желанье –
Скорей добраться до Москвы,
Увидеть вновь коронованье,
Спеть у Кремля – Алла Верды»…
Эхо этой любимой песни добровольческого офицерства доносилось до врат Москвы. Пел её и полковник Лядов, получивший этот чин от Деникина. Его полк от самого Дона шёл на острие наступления, словно пламенный нож, вонзаясь в красные заслоны:
«Ой, яблочко,
Да на ёлочку,
Комиссаров – жидов
На верёвочку»…
Только в середине сентября поредевшие батальоны и роты славного полка отвели на отдых под Курск. Здесь полковник Лядов встретил своего приятеля по Пажескому корпусу Котика Уварова, последнее время служившего в штабе генерала Шкуро.
– Пойдём к нам, – предложил Котик. – У нас весело… Девочки есть, цимес…
Они на чихающем и стреляющем автомобиле прикатили на станцию, где стоял поезд знаменитого генерала. На пристанционной площади на виселице висело около десятка казнённых, среди них – две молодые женщины со сдёрнутыми юбками и застывшими в смертной судороге голыми ногами.
– Большевики, – заметил Котик. – У нас с ними разговор короткий…
– Но зачем казнённых женщин оголять? – спросил Георгий Кириллович.
– А это уж казачки постарались. Шютка, мон ами.
Из открытой двери штабного вагона доносилось громкое пение, нестройный хор пьяных голосов выводил:
«С генералом Шкуро
Мы разграбим сто городов…
Лейся, да лейся, белое вино,
Ведь ты на радость нам дано»…
Генерал в расстёгнутом кителе сидел во главе стола. Лицо его было красно, глаза безумно вращались. Рот широко открывался. Генерал пел. На его коленях сидела брюнетка со спущенным с плеч платьем, и широкая генеральская рука сжимала её пышную грудь. Брюнетка хохотала и, вздув подол платья, болтала в воздухе ножками в чёрных чулках.
Офицеры, следуя примеру Шкуро, тискали на своих коленях полуголых девок, пили и подпевали атаману.
Георгию Кирилловичу налили в серебряный жбан шампанского, в него ушла почти вся бутылка.
– Пей, полковник, догоняй нас, – сказал ему незнакомый казачий старшина с усиками ниточкой над тонкой верхней губой. – За победу, за Москву…
***
…Георгий Кириллович с сожалением окинул взглядом щуплую фигурку солдата Животова, стоявшего по стойке смирно. Позади него на полшага стоял шкафообразный портупей-юнкер Сычёв. Перед полковником на колченогом столе лежал смятый клочок бумаги с коряво выведенными бук-вами:
«Недолго музыка играла,
Недолго продолжался бал.
Опять судьба вас наебала –
Будённый вам по харям надавал»…
– …Наконец, я застал мерзавца, когда он читал эту гнусную писанину солдатам, каким-то образом попавшую на нашу сторону, – докладывал портупей-юнкер Сычёв.
– Откуда у тебя эта гадость? – спросил Георгий Кириллович солдата Животова.
– Ветром пригнало, ваше высокоблагородие, – с готовностью ответил солдат и даже попытался прищёлкнуть каблуками расползающихся сапог.
– Зачем ты её читал другим солдатам, видя, что эта мерзость позорит нас, нашу армию?
– Не подумал, ваше высокоблагородие. Вперёд такого не повторю…
– Да, не повторишь, – задумчиво проговорил Георгий Кириллович. – Повесь его, портупей-юнкер на ближайшей осине.
Солдат Животов пошатнулся и упал на колени и издал вопль, полный ужаса:
– Помилуйте, ваше высокоблагородие!..
– Выполняйте приказ, портупей-юнкер.
Сычёв вытянулся и рявкнул:
– Слушаюсь, господин полковник!
***
В тот октябрь полк стоял перед Воронежем. Через пару дней начался драп. Полк бежал, бросая обозы, пушки, тяжёлую амуницию и раненых. Георгий Кириллович с остатками своих батальонов добрался до Екатеринослава…
***
…В начале мая генерала Деникина на посту главнокомандующего Добрармии сменил генерал Врангель.
Полк Георгия Кирилловича вошёл в состав корпуса генерала Слащова. Генерал приказал полку Лядова занять позиции севернее Джанкоя.
– Не отдадим красным Крыма, последнего оплота Свободы и Демократии, – заявил генерал Врангель, собравшимся старшим офицерам свой армии. – Отсюда мы начнём наш новый и победный крестовый поход на Москву.
Георгий Кириллович решил разместить батальоны своего полка в окрестностях станицы Колоски.
В мае южная ночь, тёмная, не похожая на петербургскую. В первой своей половине она тёплая и душная, но за полночь свежеет и к восходу пробирает холодом, а земля и дорога прячутся под белым туманом.
Георгий Кириллович плыл на своей кобыле Марьяне по волнам тумана, словно витязь в ладье по морю-окияну.
Но вот показался краешек солнца, вспыхнул восток золотом, и всё небо из фиолетово-чёрного сделалось синим.
Поскучневшие было солдаты, взвеселились, чей-то голос звонко взвился над колонной:
«Мадам, конечно, так себе,
Но что имеет – всё в себе»…
Под песню шагалось веселее. Вдали показались крыши станицы, окружённые деревьями. В центре станицы стояли три лошади, поводья перекинуты через врытый в землю столб. В доме слышались крики, бабий плач, затем раздался выстрел.
Георгий Кириллович бросил поводья коноводу, соскочил с лошади и направился к дому. За ним поспешил ординарец Василий, немолодой, но сохранивший и в свои полсотни лет юношескую гибкость.
– Разрешите, господин полковник, – проговорил он, пытаясь обогнать командира.
Но Георгий Кириллович уже взбежал на крыльцо, толкнул дверь и очутился в чистой горнице с побелёнными стенами. В ней находились четверо: три крымчака в мохнатых чёрных папахах и женщина. Лядову были видны только голые женские ноги, судорожно елозящие по постели. Верхняя часть тела женщины и голова были скрыты натянутой на голову синей юбкой. Между её ног бился вверх – вниз крымчак, двое других ломились в запертую дверь кладовой, колотя её прикладами карабинов.
Из-под юбки доносились рыдания насилуемой бабы. На полу, поперёк горницы лежал труп мужчины в рубахе и портах. На белом полотне на спине убитого проступило красное кровавое пятно.
– Что здесь происходит? – зыкнул Георгий Кириллович.
Крымчаки у дверей обернулись на вошедшего полковника, но его погоны не произвели на них впечатления.
– Нэ мэшай, – сверкнув злыми белками один. – Иды мы-мо…
Третий продолжал своё дело: вверх – вниз, вверх – вниз…
– Вста-а-ать, негодяи! Сми-и-ирна-а-а!.. – скомандовал Георгий Кириллович, но крымчак усмехнулся:
– Ты мыне не камандир. Мыне камандир хан Куруш-Кай…
Георгий Кириллович выхватил из кармана бриджей наган-самовзвод и выстрелил в лоб наглецу. Крымчака отбросило к двери, в которую он минуту назад усердно ломился, и сполз по ней на пол, оставляя на белой филёнке красную дорожку. Второй крымчак, совсем ещё юный, бросил карабин и поднял руки:
– Нэ сытырыляй, камандыр… – проговорил он и упал на колени.
Крымчак, занятый делом: вверх – вниз, поднял голову, уставился непонимающими глазами на Георгий Кирилловича, бросил недовольное:
– Шта?
А в горницу влетел портупей-юнкер Сычёв. Георгий Кириллович взглянул на двухметрового амбала, которого до сей поры ни пуля красная не достала, ни шашка, и, указав на крымчака, продолжавшего лежать на бабе, приказал:
– Этого повесить, как есть, без штанов. А этого… – Георгий Кириллович на секунду задумался и махнул рукой: – А этого расстрелять.
– Шта? – удивлённо возопил крымчак, отдираемый Сычёвым от бабы. Он, похоже, не понял приказа русского полковника. Молодой упал на пол, заюлил круглым задом, завыл:
– Нэ нада-а-а сытырыляй!..
Один из появившихся в горнице офицеров освободил голову бабы от юбки.
Немолодая, с кровоподтёком под правым глазом, с растрепанными седыми волосами, выглядела она совсем неаппетитно. Одёрнув юбку книзу, она с воем кинулась на убитого:
– Охрим!.. На кого ты меня покинул?..
Когда баба немного пришла в себя, она крикнула:
– Оксана, выходь, наши пришли… освободители.
Забороненная дверь открылась и на пороге появилась девушка, едва не ставшая добычей крымчаков. И было за что им биться. Оксана была так красива, что Василий не выдержал и крякнул:
– Во, девка! С такой раз побаловаться, и можно помирать…
– Ну, ну, Василий, поберегись, – усмехнулся Георгий Кириллович. – И для тебя сыщутся верёвка и осина…
***
…Через несколько дней Георгия Кирилловича вызвали в штаб Слащова.
Слащов стоял у опущенного окна штабного салон-вагона. Он стоял прямо, держа руки за спиной и покачиваясь с носка на пятки мягких кавказских сапог. Георгий Кириллович доложил ему о своём прибытии.
– У нас уже цветут одуванчики, – сказал генерал как бы самому себе. – Их жёлтенькими головками усыпаны все поля, обочины дорог. И воздух там опьяняюще свеж…
Проговорив это, он резко повернулся к вытянувшемуся полковнику Лядову, отошёл от окна к столу, на котором лежала развёрнутая карта. Подняв глаза на подчинённого, Слащов пронзил его, словно гвоздём, острым взглядом, и негромко сказал:
– На вас, полковник, поступила жалоба от хана Куруш-Кая по поводу казни его людей. Имело это место?
– Они изнасиловали одну женщину и ломились в двери ко второй, господин генерал, – ответил Георгий Кириллович.
– Хан требует у меня отдать ему вашу голову. Один из казнённых вами крымчаков его родственник. В случае отказа хан грозит повернуть свой отряд против нас. Ссориться с ним нам сейчас не с руки. В его распоряжении почти тысяча хорошо обученных всадников. За него хорошее знание местности и поддержка местных татар. Они могут чертовски помешать нам накануне наступления. А чем умиротворить хана, кроме как… я не вижу. Я вынужден вас арестовать и предать суду.
***
…Суд был скорым. Уже через два дня с Георгия Кирилловича сняли золотые погоны и отправили рядовым в штурмовой отряд, которому предстояло прорывать оборону красных на чонгарском направлении.
Ещё до рассвета 7 июня штурмовой отряд, в составе неполной роты, в котором находился Георгий Кириллович, подняли по тревоге, скорым маршем погнали в порт и погрузили на судно, больше похожее на баржу.
Через несколько часов судно в составе каравана достигло берега. Командир отряда поручик Козлов с криком «За Русь святую!» перемахнул через борт прямо в набегающий прибой. Георгий Кириллович последовал за ним.
На берегу красные встретили атакующих редким винтовочным огнём и скоро отступили. Отряд поручика первым вошёл в деревню. Это была Кирилловка.
После короткого отдыха десант двинулся дальше. Однако через несколько километров у реки Молочной их остановил мощный заслон красных. Наступающий десант залег и начал окапываться.
До Георгия Кирилловича дошла идея верховного командования: их десант должен был нанести внезапный удар в тыл красной 13-й армии, там, где красножопые не ждали его, захватить Мелитополь, перерезать все коммуникации, ведущие к городу, отсечь штаб от основных сил армии и…
Мощный заслон красных рушил весь план наступления.
В этот момент пуля сразила поручика Козлова. Времени для раздумий не было. Успех операции зависел от стремительности атакующих.
Георгий Кириллович принял командование отрядом на себя и приказал скрытно двигаться на восток – где-то же должна была закончиться оборонительная линия красных.
…Красные не ожидали удара в спину, нанесённого белыми с нескольких шагов, почти в упор. Их оборона была рассечена, дрогнула, и красноармейцы бежали в степь.
– Я доложу о вас командующему, – сказал Георгию Кирилловичу командовавший десантом полковник Никольский.
***
…Воспоминания – осколки прожитого времени. Они возникают в нашей памяти, как цветные стёклышки в калейдоскопе. Они то радуют нас, то заставляют негодовать, то мучают, то повергают в стыд, а то разогревают давно минувшую обиду…
…Врангель вернул Георгию Кирилловичу чин полковника, но оставил в резерве.
Георгий Кириллович поселился в севастопольской гостинице «Кист», что находилась на Екатерининской площади. Из окна его номера открывался чудный вид на залив и море.
Георгий Кириллович за многие месяцы войны, наконец, мог откровенно бездельничать. Он гулял по Екатерининской вдоль домов с ажурными балконами, по зелёной Петропавловской, сидел часами в кафе на открытом воздухе, попивая каберне.
По улицам маршировали юнкера и пели:
«Мы смело в бой пойдём
За Русь святую
И, как один, прольём
Кровь молодую!»…
Их маршировка, их пение взбадривало сбившихся в городе беглецов из Центральной России, из Москвы, из Петербурга, из Рязани или Торжка. Девушки останавливались и махали ручками удалым парням в солдатских гимнастёрках, иногда бросали цветы.
…Гудели площади, скрещиваясь со звоном и грохотом трамваев, сигналами щегольских авто, цокотом лошадиных подкованных копыт, с движением потоков толп, бьющими в глаза гигантскими буквами «ТОЛЬКО У НАС, ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС»… «РОСКОШНЫЙ ВЫБОР»… «СПЕШИТЕ УБЕДИТЬСЯ… СПЕШИТЕ… СПЕШИТЕ… СПЕШИТЕ»… Сверкали витрины магазинов. В них матовое серебро и мерцание камней, элегантные контуры манекенов в серебристых песцах и облитых тончайшими шелками, гроздья винограда во влажной пыльце, коричневато-зелёные груши, корзины с бордовой клубникой…
В кафе на веранде в морском воздухе расплывался запах ароматного кофе и тончайших духов. В нём скучающий ротмистр в сверкающих чёрным зеркалом сапогах сидел с красивой дамой. За столиком напротив расположился пожилой и тучный господин в кремовом костюме и с сигарой в зубах. Он масличными глазами обласкивал даму...
…Глухо и веще ударялось о берег море и отбегало назад с глубоким вздохом. Пылающее солнце опускалось за чернеющий край моря…
Через день Георгий Кириллович заходил за назначением в Чесменский дворец, где барон разместил свою резиденцию. Здесь же он узнавал о текущих делах на фронте, о захлёбывающемся наступлении белых войск, о нехватке пушек, танков, снарядов, провианта.
Ближе к ночи Георгий Кириллович обычно заходил в кабаре «Весёлый финиш», где звучала музыка, бурлило буйное веселье, на эстраде полуголые девочки, задирали за голову ноги, демонстрируя зрителям исподнее бельё, чулки, подвязки. С эстрады они прыгали на колени подвыпившего спекулянта или накокаиненного офицера или откровенного вора, пряча полученные деньги за подвязки чулок, и уезжали с кем-то из них на лихаче продолжать веселье где-нибудь ещё или здесь же поднимались в дежурный номер.
За столиками сидели артистки и просто накрашенные дамы, потерявшие за последние годы, всё, кроме аппетита. Они с полуслова, с полувзгляда понимали мужчину, остановившего на них взгляд. Лёгкий кивок головки: «да», и налаженный контакт продолжался в отдельном номере.
Однажды и Георгий Кириллович воспользовался таким случаем. Он посмотрел на даму в сером платье. Они встретились глазами. Дама в первое мгновение дёрнула головкой в сторону, но через секунду снова взглянула на бравого полковника и кивнула.
Они познакомились. Впрочем, знакомством это не назовёшь. Он узнал, что зовут её Анной, что она из Москвы, что была замужем за чиновником, но муж где-то в дорожной сутолоке потерялся ещё два года назад. Она надеется, что в конце концов они встретятся здесь, в Севастополе… Всё это время она жила, распродавая побрякушки, которые ей уда-лось привезти на себе. Но шкатулка опустела, а мужа пока так Анна и не встретила.
Анна пригласила Георгий Кирилловича к себе. Она снимала комнату под крышей на Дерибасовской. Клетушку в шесть метров трудно было назвать комнатой. Кроме кровати, сооружённой из ящиков и ящика, служившим ей столом, в комнате больше ничего не было, да и не поместилось бы.
– Я впервые встречаюсь с мужчиной, – смущённо сообщила Анна Георгию Кирилловичу. – Понимаете, я в стеснённом положении… у меня нет другого выхода, кроме, как…
Анна говорила, не заканчивая и без того понятных фраз. Зардевшись, она потянула подол платья кверху. А потом, когда всё случилось между ними, она заплакала. Он равнодуш-но утешал её, прильнувшую мокрым от слёз лицом к его подмышке.
Это случилось за несколько дней до получения им назначения. Обессиленная и обескровленная армия Врангеля отступила за Перекоп.
– Вы, полковник, назначаетесь комендантом восточного прифронтового района, – сказал ему незнакомый генерал-майор из квартирьерского отдела штаба. – Ваша задача обеспечить порядок и безопасность в районе, прилегающем к Крымскому валу и, коммуникаций, проходящих по нему. В вашем распоряжении будет комендантская рота и неограниченные полномочия.
Близилась осень. Зачастили дожди. В воздухе веял дух обречённости и безысходности.
Георгий Кириллович мотался по вверенному ему району, доводя себя до изнеможения, отлавливая дезертиров и мародёров. Одних он отправлял в полки, некоторых вешал. Но комендантство его вскоре закончилось и не по воле командования Русской армией, а неожиданным наступлением красных частей через заболоченный и казавшийся непроходимым Сиваш.
Спешно перебрасываемые к Сивашу белые батальоны и роты уже не были в состоянии остановить Красную армию. Крымский вал пал.
В одном из боёв с наседающим противником Георгий Кириллович был ранен осколками снаряда в щёку и бедро и потерял много крови. Ординарец Василий и два солдата из комендантской роты привезли в знакомую ему станицу Колоски. Красные были близко. Угроза пленения была неминуема.
– Оставьте меня здесь, – приказал Георгий Кириллович солдатам, указав на хату, где в мае унимал бандитов хана Куруш-Кая. – Всё равно конец всему…
Их встретила Оксана. Сначала она испугалась, увидев оборванных и злых солдат, но, узнав лежащего на шинели полковника, своего спасителя, она спешно приготовила в подполье укрытие для Георгия Кирилловича и перевязала его раны.
Не предполагал Георгий Кириллович, что надолго задержится в Колосках у гостеприимных Оксаны и её матери Одарки, ставшей вдовой по вине крымчаков. Рана на бедре плохо затягивалась, постоянно кровила и гноилась, и не давала возможности Георгий Кирилловичу нормально передвигаться. Только к весне удалось справиться с нею. В середине мая Георгий Кириллович собрался покинуть гостеприимный дом.
– Я не имею права у вас больше оставаться, – сказал он Одарке. – Не к лицу русскому офицеру всю жизнь прятаться в подполье и жить на вашем иждивении.
Одарка приготовила Георгию Кирилловичу узелок с едой, отдала рубашку, старый пиджак и поношенные штаны мужа. Они оказались маловаты Георгию Кирилловичу, но ничего другого под руками у его спасительниц не было.
В последний день перед уходом из станицы, намеченный Лядовым на ночь, обещавшую быть безлунной, тёмной, к нему в подполье спустилась Оксана.
– Возьмите меня с собой, – попросила она Георгия Кирилловича. – Мне без вас не жить…
– Не могу, Оксана, – ответил тот. – Я не знаю, что меня ждёт завтра, доживу ли до завтрашнего вечера…
– Тогда, – Оксана упала на лежавшего Георгия Кирилловича, – тогда возьмите мою девочисть. Она только ваша…
– Девочка, ты найдёшь своего суженного…
Но Оксана подняла подол сарафана и голыми ногами оплела ноги Георгия Кирилловича…
…Одарка проводила его к своему двоюродному брату, рыбаку, имевшего собственный баркас. Тот переправил бывшего полковника бывшей белой армии на Азовский берег. Где пешком, где на попутных лошадях он добрался до Мелитополя.
***
…Перрон мелитопольского вокзала был забит демобилизованными красноармейцами. К одной из таких групп он и примкнул. Роль контуженного, глуховатого бойца освобождала его от долгих разговоров, зато позволяла многое услышать. Так он услышал разговор двух в бойцов. Один другому жаловался, что нет у него теперь ни избы, ни матери с отцом, ни жены с дитём.
– Всех беляки сничтожили, – со слезами в голосе говорил солдат. – Один на всём белом свете остался красный боец Струков Иван Тимофеевич…
Он присмотрелся к Струкову. Похоже, что они были ровесниками, приблизительно равного роста и по комплекции мало различались. Ехал Струков до Москвы, где собирался как-то закрепиться: город большой – дело мастеровым рукам найдётся.
Подъезжая к Москве, он предложил Струкову вместе остановиться у сестры.
– Первое время поживёшь, – сказал он попутчику и усмехнувшись многообещающе добавил: – А то женишься на ней, вдовой.
В Москве он повёл Струкова переулками, выбирая безлюдный.
Смеркалось. Москва погружалась в сиреневые сумерки.
– Ну, вот, почти пришли, – сказал он притомившемуся Струкову.
Он вошёл в тёмный двор и, отступив на шаг за спину Струкова, резким ударом вонзил ему под левую лопатку тонкий клинок ножа. Струков упал, а он подхватил его вещмешок и быстрым шагом удалился…
Отойдя подальше, он открыл мешок. Покопавшись в нём, остался довольным его содержимым – гимнастёркой, солдатскими бриджами, а главное, найденной аккуратно сложенной и спрятанной в кожаное буржуйское портмоне справкой Струкова об увольнении из армии.
Теперь ему, бывшему полковнику, оставалось немногое: добраться до Арбенина, куда, он предполагал, должна была уехать Надя с сыном. Оттуда он намеревался с ними перебраться через финскую границу или, если не получится, переехать в место, где их никто не знал бы и жить дальше, приноравливаясь к обстоятельствам.
Однако Дашины слова о том, что Надя вышла замуж за большевика, заставили его поменять планы. Ему нечего предложить жене и сыну, кроме как скитаний и страха перед ЧК. С этими мыслями он и поспешил покинуть арбенинский дом.
***
…Теплушка раскачивалась, стучали, словно пулемёт, колёса, гудели голоса людей. Георгий Кириллович незаметно для себя погрузился в сон…
К НОВОЙ ЖИЗНИ
…Разбудила Лядова беспокойная возня соседки. Он открыл глаза. Хотя в вагоне царил мрак и плавал сизый дым махорочного дыма, но в открытые под потолком теплушки люки и в щели врывался солнечный свет. Вагон стоял.
– Заградители, мать их… – ругнулась соседка. – Щас грабить будут…
В дверь теплушки заколошматили чем-то железным, и по-слышался грубая команда:
– Открывай, контрики!..
Соседка зашевелилась, задёргалась.
– Выручай, друг, – зашептала она Георгию Кирилловичу. – Возьми у меня второй мешок, скажи им, что он твой… Ведь, как пить дать, отберут.
Дверь теплушки отодвинулась. В вагон вошли трое с винтовками и один, несмотря на летний зной, в кожаной куртке и фуражке, чекист.
Заградительный отряд – это внутренняя пошлина, просеивание пассажиров с целью выявления белой сволочи и прочих чуждых элементов.
– Мука?.. Мука?.. Мука? – спрашивали заградители лежащих и сидящих пассажиров, а «кожаный» всматривался в напряжённые лица глухо молчащих людей.
– С вагона два мешка, – сказал один из заградителей. – И пару баб покраше…
Послышался глухой звук – общий вздох облегчения: сегодня грабят по-божески.
Чекист остановил взгляд на Георгии Кирилловиче и потребовал:
– Токумент.
Георгий Кириллович протянул справку красноармейца Струкова. Чекист внимательно прочитал её, аккуратно сложил, убрал в карман «кожанки» и приказал:
– На вихот, Зтрукоф…
Георгий Кириллович стал подниматься, но соседка вдруг вцепилась в рукав его гимнастёрки и заорала:
– Не пущууу!.. Мужик только с войны вернулся и опяаать!..
Чекист удивлённо посмотрел на бабу, снова оглядел Георгия Кирилловича.
– Это эст твоя зена, Зтрукоф?
– Жена, – усмехнулся Георгий Кириллович. – Дарья…
Сомнение замутило глаза чекиста: странная парочка. Слишком интеллигентное лицо у мужа этой грязной бабы... Впрочем, как разобрать ему, латышу, этих русских?
Но и на этот раз судьба Георгия хранила. Чекист вернул ему справку:
– Позалуйста, тофарищ…
После полудня поезд тронулся с места. Люди успокоились, повеселели. Впереди была Москва.
– Откуда ты знаешь, што я Дарья? – спросила Георгия Кирилловича успокоившаяся баба.
– Не знал, – ответил тот. – Назвал первое пришедшее на ум имя.
– Тебя как звать? – поинтересовалась Дарья.
– Иван.
***
…Под вечер поезд прибыл в Москву и остановился, лязгая буферами и скрипя колёсами. На платформу высыпала толпа. На спинах сгорбленных людей поплыли мешки. В мешках – хлеб.
– Ты куда? – спросила Дарья Георгия Кирилловича.
– Не знаю? – ответил тот. – Буду искать место для постоя…
– Хошь, идём ко мне, – предложила Дарья. – У меня угол найдётся.
Георгий Кириллович, вместо слов, отнял у неё мешки, связанные у горловин, перекинул их через плечо. От тяжести их покряжился. Свой вещмешок сунул в руки Дарье.
– Как ты только их волокла? – поинтересовался он у Дарьи.
– Всяко. Своя ноша не тянет…
На привокзальной площади они сели в трамвай.
Дарья жила в подвальной комнате в доме по Садово-Кудринской. После смерти мужа, дворника, заняла его место.
В дворницкую с лестничной площадки вниз вела довольно крутая лестница. В нос Георгию Кирилловичу ударила вонь давно непроветриваемого помещения. Под самым потолком мутнело квадратное окошко. Сквозь его грязные стёкла в тесную комнату пробивался скудный свет заходящего солнца.
Вошедших Дарью и Георгия Кирилловича встретила рослая, круглолицая девка лет двадцати в несвежей белой сорочке, заправленной в засаленную юбку неопределённого цвета. Сорочку вздували шары грудей.
– Маманя!.. – радостно вскрикнула девка.
– Эге, Нюра, примай мамку с хлебом, – ответила Дарья.
Пристроив мешки под лестницей, Георгий Кириллович распрямил спину, и первое о чём подумал: где он мог бы здесь примоститься? Разве лишь на лестничных ступеньках.
Комната Дарьи больше напоминала шкаф. Потолок в ней был, пожалуй, не менее пяти метров высотой, а на площади в восемь метров с трудом разместились печурка с длинной железной трубой, широкий топчан, покрытый залосненным лоскутным одеялом, и столик с табуреткой. Обеим хозяйкам явно были чужды понятия гигиены.
Чтобы трое могли разойтись на свободном пятачке комнатки, один из них должен был забраться на топчан. Это сделала девка. Дарья тоже рухнула широким задом на ложе и предложила Георгию Кирилловичу:
– Садись. В ногах правды нет. Передохнём, я заделаю вам тюрю…
Георгий Кириллович сел. Начиналось что-то неведомое в его жизни… Преображение в нового человека…
Конец первой части.