Фото: Создатели кинофильма "Восхождение", "Мосфильм". Оператор - Володя Чухнов, режиссер Лариса Шепитько, художник-постановщик Юрий Ракша (со своим плакатом к к\ф "Восхождение"). В мастерской художника.1979 г.(Володя и Лариса погибли в автокатастрофе. Юру Господь тогда миловал. Но только на год)
Из цикла "Штрихи к портрету времени"
…И УШЛА В СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ
очерк
Когда я слышу имя кинорежиссёра Ларисы Шепитько, сразу же возникает щемящее чувство печали от ранней утраты. И она почему-то вспоминается мне юной, порывистой студенткой ВГИКа, длинноногой и стройной. В институтских аудиториях и коридорах, в просмотровых залах или в очереди в наш вгиковский буфет, где незабвенная наша буфетчица тетя Галя, горячо любившая «своих» студентов, часто отпускала нам еду в долг, до очередной стипендии. И в её долговой книге, почти амбарной, с зелеными линованными страницами, напротив каждой из наших фамилии стояли значки, этакие «крестики-нолики». Например: Юрий Ракша, или Лариса Шепитько: сосиски - 8, винегрет – 6, яйца варёные – 10, и далее – Климов и Кеосаян, Лужина и Польских, Васильева и Говорухин, Губенко и Володарский... Столько-то взяли «чаёв», столько компотов, а столько-то винегретов. В день стипендии всё это каждому подсчитывалось на звонких деревянных костяшках щетов. И вскоре всё начиналось по-новой.
Свою работу во ВГИКе, в этом «храме искусств», буфетчица тетя Галя, тихая простолюдинка из Мариной Рощи, считала за Божьий дар. Порой вкалывала по две смены, готовя и продавая студентам еду. А снежными зимами, когда в ночь-полночь не ходили трамваи, могла топать домой по морозу пешком в суконных ботиках через всё Останкино. Вдоль ограды Сельско-хозяйственной Выставки, мимо огромной фигуры «Рабочего и Колхозницы», вознесших под тёмное небо свои тяжкие серп и молот. Одинокая тетя Галя по-матерински свято любила наш шумный и нищий, разнокалиберный молодняк. Гордилась им, поскольку была уверена, что все, приехавшие в Москву учиться с разных концов, обязательно станут великими, популярными - гордостью нации и кино. И она, гордясь, будет покупать в киосках их фото-открытки и будет вешать "знакомые лица", словно родных, у себя над кроватью. И будет чувствовать,во всем этом есть и её заслуга. бездетной тети Гали, «вскормившей» их. И плюс ещё несколько поколений…
Спустя многие-многие годы, я как-то заехала в институт по делам. Заглянула и в столовую, такую знакомую, даже родную, с «греческими» колоннами и высокими окнами. Увидела – в зале столики уже иные, добротные, не алюминиевые, и богатые новые шторы на окнах. А за буфетной стойкой ловко резала хлеб и «отпускала» студентам еду, уже другая молоденькая буфетчица. Я спросила: «Скажите, а тетя Галя, что? Не работает? Она тут нас когда-то кормила». Буфетчица живо, охотно откликнулась. Заглянула в открытую дверь подсобки и крикнула громко: «Тёть Галь! А тёть Галь!.. Выдь-ка! Тебя тут спрашивают!» В дверях не сразу, но появилась-таки седенькая худая старушка в белой празднично насахаренной наколке, но в потертом и мокром клеёнчатом фартуке, с намыленными по локоть руками. Подслеповато щурясь, она всё старалась меня разглядеть, всё старалась узнать. Но нет, нет. Так всё-таки и не узнала. «Да вы не огорчайтесь, - не отрывалась от дел своих новенькая. - Она и не видит уже, и не слышит. А уходить не хочет никак. Вот посудомойкой работает». Я молча купила сардельки и винегрет, и, сев у окна за дорогой полированный стол, задумчиво наблюдала жизнь нового, незнакомого поколения. Слушала неумолчный шум посуды,говор и споры юных создателей будущего кино. И почему-то вспомнила поэтическое: "Гул затих, я вышел на подностки,/ Прислонясь к дверному косяку./ Я ловлю в далёком отголоске,/ Что случится на моём веку..."
А с Ларисой Шепитько мы учились на разных факультетах, на разных курсах, и в разные годы. В том смысле, что она была старше и потому училась раньше, когда я в Вуз только пришла. Но ВГИК – институт такой маленький, а обученье такое «поштучное» (на курсе обычно человек пятнадцать, а защищаются и того меньше – человек восемь, десять), что мы знали друг друга отлично, по спорту, по общежитию, по общим просмотрам и факультативам. Лариса закончила режиссерский факультет у легендарного мастера Ромма (а начала у Довженко), мой муж Юра Ракша — художественно-постановочный - у Богородского и Богданова (правда, живописи учился у советского классика - Пименова, помните его полотно «Москва майская», советская дама за рулём открытого автомобиля 30-х годов возле Большого театра? На выпускном экзамене Пименов Юре сказал: «Ты обязательно станешь живописцем». Так оно и вышло. (И теперь в Третьяковке картины и Пименова, и Ракши в одном отделе). Я закончила — сценарный, с отличием, (начинала у великого Евгения Иосифовича Габриловича, но он из института скоро ушел), а затем пять лет у кинодраматурга Валентина Ивановича Ежова («Баллада о солдате», «Белое солнце пустыни» и пр.) Талантливый был человек Валя Ежов, к тому же - из молодых да ранних, уже профессор. А старше нас был всего-то лет на десять-пятнадцать. Громогласный и большеносый, по-русски разбитной весельчак. Он всегда много пил и, приходя раз в неделю в институт, в аудиторию «вести мастерство», не терзал нас занудством лекций, а, перевернув стул и сев на него «верхом», травил байки. Развлекал зелёных, в большинстве провинциальных ребят - всякими киношными анекдотами. Особенно про заграницу, где в те годы за «железным занавесом» никто из смертных не мог побывать, а он, почти классик, уже возил с делегациями на фестивали, и в Европу, и в Штаты, свои фильмы. Однажды Ежов даже принес из дома показать нам необычайный (кажется мексиканский?) приз, полученный им за «Балладу о солдате». Достал из портфеля большой такой газетный сверток и положил на кафедральный стол. В нём, к нашему восторгу, оказалась лихая такая шляпа – сомбреро, с широкими, загнутыми полями. Но не простая шляпа, а тяжеленная, металлическая. Обступив стол, мы с завистью вертели её в руках, стучали по ней, «примеряли» на головы, - алюминиево-блестящую, отлитую из «чистого серебра», как горячо уверял нас Ежов!.. Вот ведь, думали мы, что можно, оказывается, заполучить за хороший сценарий! Да к тому же где – за границей! А ещё мы любили бывать, по его приглашению, у него дома, в многоэтажке, у метро «Аэропорт». И гостеприимная, в чистом фартучке жена его Лёся (почему-то не Люся) тоже драматург (!) и наша любимица, всегда угощала голодных студентов деликатесами из профессорского холодильника. А юный сын их исподволь наблюдал, как мы в кухне жадно это всё уплетаем, заглатываем, запивая чаем. Ну, а потом… Потом случилась для нас неприятность. Кончилась наша «малина». Ежов вдруг разошелся с Лёсей, своей ровесницей, и женился на нашей ровеснице, тоже студентке, Вике Федоровой, с актерского, симпатичной и голенастой. Стал то и дело, к неудовольствию декана, пропускать занятия. Поскольку они с юной женой стали вместе… пить. То есть пьянствовать. И, жутко ревнуя друг друга, даже скандалить по ресторанам. То в ЦДЛ их увидишь, то в Доме Кино потасовку устроят с опрокидыванием столов. Но Вика вовремя остановилась и эмигрировала в Штаты к отцу-американцу. А наш Валя Ежов сразу сник, месяцами не бывал в институте. А потом случилась трагедия. Маму Вики - популярную актрису Зою Федорову застрелили в её квартире в высотке, на Котельнической набережной. Говорили, из-за каких-то бриллиантов. И в России Вика больше не появлялась.
А вообще-то во ВГИКе в те годы школа была блестящая. Режиссерское и актёрское мастерство вели Герасимов и Макарова, Ромм и Телегина. Приходили преподавать ещё живые, великие основатели советской кино-школы - Лев Кулешов и его жена-старуха, Александра Хохлова, прима немого кино. Смешная, крикливая и худющая как скелет. Он нежно звал её – Аля. Шаркая ногами, эта музейная пара обычно еле-еле двигались по институтскому коридору. Хохлова всегда впереди, в каких-то ярких полуоткрытых шелках, лысая, с редкими прядками огненно-рыжих волос. «Ну, куда ты несёшься так, Аля? – вскинув руку, взывал старик. – Не спеши так. Мы успеваем. Звонка ещё не было». А студенты, стремглав обгоняя их, мчались по коридорам в их аудиторию, и народу там набивалось полно до жути, до духоты. Ещё бы! Эти старики работали с Эйзенштейном! И до него! И даже до революции! Они не просто живая страница истории, они не писали, они проживали её.
И операторское мастерство преподавали тоже ассы. Тиссе и Головня, Косматов и Кармен. Иностранный язык, эстетику, историю кино и театра, вели профессора - легендарный Виктор Шкловский (друг Маяковского), Фрадкин, Кнабэ, молодая тогда - Паола Волкова. И нам просто стыдно было не впитывать их уроки и знания...
Когда мы с Юрочкой поженились (подгадав, расписались в день защиты его диплома) – первая наша кооперативная квартирка, после моего барака в Останкино, была в «хрущёвке» (или - «хрущёбе») на Преображенке, на пятом этаже, где, правда, потолки промерзали... Но на это было плевать, и плевать, что без лифта. Мы наскребли на неё первый «пай», накопили и вот - купили. Ах, какая была это радость – своя квартира, собственное гнездо! И Лариса, приходя к нам в гости, взлетала туда легко и красиво, перескакивая через две ступеньки. На длинных, спортивных ногах. Она всегда была худая, поджарая, плоская. С прямыми, как у супермодели плечами. В Москву она приехала с западной Украины, со Львовщины, из простой семьи. И сперва жила в общежитии. Она рано рассталась с прекрасными, толстыми, «провинциальными» косами, и потом многие годы модно коротко стриглась «под-мальчика», при разговоре встряхивая крашеной рыжеволосой прической.
Помню - все годы нашего знакомства она упрямо уговаривала моего Юру стать художником-постановщиком на её фильмах. И на «Крылья» (с Майей Булгаковой) звала, и на «Ты и я» (с Визбором). Она была умница и рано поняла, что успех картины, а значит, и её - режиссера, зависит от соратников, от команды. А главное от «упряжки», от тройки, от двух пристяжных - главного оператора и художника-постановщика. Но Юра, тоже работая на «Мосфильме», был занят с другими режиссерами, и надо сказать - прекрасными. Работал с несравненным Михаилом Абрамовичем Швейцером на фильме «Время, вперёд!», с Владимиром Монаховым («Остаются живыми»), с гениальным японцем Акирой Куросавой на «Дерсу Узала» (премия США - «Оскар»). Который кстати, зная Юрину живопись по выставкам живописи в Токио, сам разыскал его, приехав на работу в Москву. И был несказанно рад, когда директор «Мосфильма», разглядывая привезённые Куросавой Юрины репродукции, воскликнул: «Так чего искать? Ракша ведь у нас в штате работает! Давайте вызовем, предложим. Неужели откажется с Куросавой работать?!» А вот с Шепитько соединиться у Юры всё как-то не получалось, не совпадало.
Позже, в семидесятые Лариса часто бывала у нас уже в новой квартире - на «Аэропорте». Собирались мы там уже не в клетушках, а в стодвадцатиметровой (тоже купленной) мастерской на чердаке семнадцатиэтажного дома со звучным названием - «Драматург». О-о, кто только у нас там в гостях не бывал! И киношники, и поэты, и музыканты. Читали талантливые стихи, песни пели, жарко спорили, танцевали. Было время оттепели. И на наши головы хлынул поток ранее запрещенного – Замятин и Цветаева, Есенин и Бунин, Мандельштам и Гумилёв. На катушках магнитофона «Днепр» звучали все что из Сан-Ремо. Модуньо и Далида, Джани Моранди и «Адриано Чиллинтано – рокенрольщик из Милана», Тото Кутуньо. Потом Джо Дасен, Азнавур… И своих слушали из первых рук. Окуджава и Высоцкий, Кохановский и Галич, потом Бачурин. Володя Высоцкий приходил в мастерскую с Севой Абдуловым, и болгаркой Диной Наковой. Бывали и великие поэты: Кайсын Кулиев, Гамзатов, Карим, Давид Кугультинов. Юра не раз рисовал их портреты, даже собирался написал полотно «Народные поэты». Бывали и настоящие музыканты - Богдан Трацюк (он жил неподалёку), Лёша Артемьев (который почему-то стал называться Эдуардом), Журбин, органист Олег Янченко. Этот за пианино прекрасно импровизировал. Да так волшебно, что все заслушивались. Приходил несколько раз и легендарный композитор Покрасс. Да-да, Дмитрий Яковлевич. (Братьев Покрасс было четверо, и все музыканты, мы удивлялась с мужем, как вообще они могли уцелеть в репрессивные довоенные и послевоенные годы!? Просто загадка и чудо!). Уже старенький, толстенький он охотно садился на круглую крутящуюся табуретку за наше старинное пианино «Zimmerman» и, ударив по клавишам сразу всеми, похожими на сардельки, пальчиками, выдавал всем нам свою «визитную» карточку – «Марш Буденного». (Может, из-за марша этого и уцелел?). Картавя и искренне смеясь над собой, он запевал свою знаменитую песню времен Гражданской войны. Голосок дребезжал, был старческий, но уверенный: «Мы кГасные кавалеГисты и для нас / Былинники речистые ведут Гассказ. /О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные / Мы смело, мы смело в бой идём…» Букву «Р» он по-еврейски не выговаривал, и потому (даже бравируя этим) смеялся сам и не стеснялся потешать нас, молодых. Аккомпанировал себе и пел он громко, а мы, стоя вокруг, радостным хором подхватывали: «Веди, Буденный, нас смелее в бой, / Пусть гром гремит, пускай пожар - кругом. /Мы беззаветные герои все. /И с нами ВоГошилов – первый кГасный офицер. /Сумеет кГовь пролить за ССР…» Играл он и джаз, всякие там фокстроты и танго, которые, кстати, сочинял его родной брат, тоже композитор, но где-то за океаном, (он ещё до войны эмигрировал в Штаты). А мы под «нелегальную» музыку парами легко танцевали вокруг, не боясь ни стуков в пол ни доносов соседей. А легендарный Пакрас вместе с нами молодел и веселился так звонко, так искренне, словно для него наступал момент Итины. А себя ощущал не только дирижером и центром внимания, а почти центром Вселенной.
Редко, но играл нам на гитаре и Юра Визбор, негромко и романтично. Я несколько лет с ним работала в «Экране» на телестудии в Останкино. Он в музыкальной редакции, я в сценарном отделе… А вот ещё было чудо. На наши музыкальные посиделки приносила из своего дома (благо с соседней Красноармейской улицы) свою антикварную арфу арфистка Ирочка Коткина из музтеатра Станиславского. Обычно мой Юра тащил эту тяжелую золоченую ношу, как некую драгоценность, на плече, на широкой лямке. И над его головой причудливо, лебединой шеей выгибалась золотая головка арфы. Так они и топали к нам в «Драматург» пешком два квартала, втроём – Ира, Юра и арфа. И все прохожие, конечно, оглядывались, с удивлённым восторгом. Ещё бы – столько сразу струн, красоты и золота! (Сейчас Ира играет в Гамбурге, в оркестре, а жаль - не в Москве). Бывал у нас в гостях и модный в те годы изящный ансамбль (трио), который создал незаурядный Володя Щукин, он служил тогда музработником в Таганском театре. У него было выразительное, живописное лицо поэта, задумчивого, нездешнего, отрешенного от мира сего. (Юра не раз рисовал и писал Володю на своих полотнах. Это и «Разговор о будущем», и триптих «Поле Куликово» и другие, так что образ музыканта Щукина давно уже в Третьяковке).
Однако среди рабочих будней и повседневных семейных тягот, случались у нас и воистину грандиозные «набеги» на мастерскую. Приезжал, например, из Ленинграда режиссер ТЮЗа знаменитый талант и выдумщик Зиновий Яковлевич Корогодский, и всегда не один. То с юным сыном-художником, которому очень нравилась моя дочь Анечка, а то и с целым созвездием из своей легендарной труппы – Тоней Шурановой (помните графиню фон-Мекк в фильме «Чайковский», или княжну Марью Болконскую в «Войне и мире»?), с изящной Ирочкой Соколовой – (вскинув лёгкие руки над головой, словно рожки, она представляла нам оленёнка Бэмби). С Сашей Хочинским - дивным, «бархатным» баритоном (мужем Шурановой), который мог, сев за фортепиано, весь вечер упоённо играть и петь (вместе с Юрой) классические романсы и русские народные песни. А однажды Корогодский неслыханно одарил нас - руководил ходом отрывков из пьесы «Бэмби» (поставленной у него в ТЮЗе). Его актеры тут же разыгрывали сцену за сценой в стометровой нашей мастерской среди Юриных картин, холстов и мольбертов. Это был редкий праздник! А Юрочка одаривал их всех рисунками и портретами, сделанными тут же - пастелью на листах ватмана. Вот Бэмби, вот Коровушка, вот пума Багира, вот сам Зиновий Яковлевич… (Где-то и ныне, верно, висят по квартирам уже стареющих ленинградских актрис прекрасные те портреты!). Ну, а я? Я всё успевала. А главное - одаривала всех ужином, с блинами. Ах, сколько же с ними возни! Зато сытно, и бюджет наш мог выдержать такие нашествия. Так что – я одаривала всех ужином, обычно плавно переходящим в завтрак. Уже спокойный, с задушевной беседой, тихим говором за столом, со щебетом птиц за окнами. Летом в Москве рассветает рано. И лучи солнца первыми заглядывают на верхние этажи.
И, надо сказать, на этих посиделках (как теперь говорят - «тусовках») часто бывала и Лариса Шепитько. Во всяком случае старалась бывать. Она умела заводить профессиональные связи. У неё вообще был «нюх» на таланты. Да и актёры её особенно интересовали. Для дела. Позвонив нам или кому-то из общих друзей и всё разузнав, она тотчас приезжала к нам на Аэропорт и могла без устали оставаться всю ночь напролёт - живая, яркая, рыжеволосая. Она любила одарённых людей, легко сходилась со всеми, легко вписывалась в любую компанию. Хотя сама для окружающих не была ни открытой, ни доступной. Однако умело провоцировала всех на контакт, на откровения. Любила дразнить женщин, кокетничая с их мужьями. Обычно она бывала у нас без Элема. В последние годы их семейная жизнь как-то не очень складывалась. Хотя у них уже была и новая роскошная квартира (составленная из двух соседних), и рос любимый маленький сын, которого она с таким трудом родила на свет (вечные её проблемы с позвоночником!), и которого потом она так мало видела из-за продолжительных киносъёмок, и которого практически воспитывала бабушка. Но у её мужа режиссера Элема Климова – человека делового, рационального и порой сумрачного (в будущем даже руководителя Союза кинематографистов) запуски и сдачи фильмов, «падения и взлёты» часто не совпадали с Ларисиными. Он в работе часто и по разным причинам бывал в «простоях». Это очень болезненное для любого киношника слово. А Лариса напротив – постоянно горела, научилась ладить с начальством, была всегда заряжена на работу, заряжена на успех и даже на славу. Словно был в её больном позвоночнике какой-то несгибаемый стержень. Зато в молодости о творчестве Элема-отличника знал во ВГИКе каждый студент. Его курсовую работу – милую короткометражку «Жиних» (именно – «жи», а не «Жених»), трогательный этюд о любви двух первоклашек, не видел только ленивый. Её, как удачный пример режиссерской работа, показывали каждому новому курсу, наверно, лет двадцать подряд. А, может, ещё и нынче крутят.
Они поженились с Элемом поздно. Лариса ещё в институте безумно влюбилась в этого поджарого красавца с бесстрастным лицом, спокойно-жёсткого, как бы хладносердого, и упорно его добивалась. А это было не просто. (Хотя, спустя годы, все постараются почему-то об этом забыть). Но у москвича Климова (выходца из семьи «правильных» коммунистов - высоких партийных работников) до Ларисы была другая вполне благополучная собственная семья. Жена тоже ВГИКовка – успешная сценаристка Соня Давыдова, (все её звали просто Сонечка) – пышная, уравновешенная и симпатичная, а главное - мудрая. Но Ларисе было всё ни по чём. Она так влюбилась в него, и напор её «танковый» был так силен, что Климов не устоял. Просто не мог устоять. Сдался. Помню выездной двухнедельный «Семинар молодых» в Софрино, в санатории, организованный тогдашним министром культуры Екатериной Фурцевой и ЦК Комсомола. После дневных занятий с мастерами по группам (поэты, писатели, художники, киношники), нам, «молодым талантам» давалось до ужина «свободное время». И на баскетбольной и волейбольной площадках становилось так шумно, так людно и так азартно, что «поболеть» туда собирались не только семинаристы, но и соседние дачники, и даже ближние деревенские. Элем и Лариса были под стать друг другу – ловки, стройны и высоки – и вместе играя в волейбол на площадке «киношников» (против, к примеру, «художников»), они рядом так гармонично смотрелись, так умело передавали пасы, и так били подачи, а в прыжках, «гася» мяч через сетку, так красиво изгибали тела, что восторги болельщиков и победа была им обеспечена. И вскоре ясно стало – Сонечке Давыдовой тут делать нечего.
Сегодня, спустя десятилетия, я с нежностью вспоминаю те годы. Они были и трудны, и хлопотны, и не свободны, и вовсе не сыты - каждая копейка доставалась с трудом, но это была Наша жизнь, Наша молодость. И наши вера, надежда, любовь, раскинув крыла, постоянно, без устали парили тогда над нами. До сих пор удивляюсь, откуда у нас бралось столько сил? С вечера мы с Юрой составляли каждому по списку дел. В десять – пятнадцать пунктов. И как-то всё успевали. И ещё оставались силы, озорство и задор на вечерние встречи. Даже на шумные игры. Затемно, когда за окнами мастерской россыпями огней сияла ночная Москва, мы с Юрой, как дети (в суровом, военном детстве, видно, не доиграли), затевали с гостями всякие всячины. Играли в прятки, в фанты-шарады, в жмурки, в салочки, и даже в «третий - лишний». И были так талантливо беззаботны, беспечны, и так изобретательны, словно впереди у каждого было бессмертие. А заводилой при этом (кроме, конечно, нас) часто бывала Лариса - вечная командирша, и режиссер по призванию. Наблюдать за ней – такой пластичной и легкой, такой хитроумной в общении, было одно удовольствие. Редко когда Господь с такой щедростью одаривал женщину. И красота, и ум, и талант! Это богатство так и искрились, так поминутно всем и дарилось!..
Иногда мы играли «в прятки». На бутылку сладкого «Вишнёвого пунша». Крепких напитков тогда никто даже не покупал. Обычно самой маленькой в компании была наша вгиковка с режиссерского факультета – черненькая, лукавая, словно изящная кукла, Люция Джалиль. Из Казани. (Старшая дочь легендарного татарского поэта Мусы Джалиля, замученного в войну фашистами). Постриженная «под мальчика», милая и уступчивая, с глазами вишенками, она ничего не снимала, но всех любила и всех вокруг обожала! Да и мы её, такую антикварную, тоже. Но Ларису маленькая Люция почему-то раздражала, возможно, своей противоположностью. И ещё тем, что за ней, этой крошкой, ухаживал наш друг художник Слава Рассохин. Огромный толстяк и добряк. А лидер-Лариса не терпела соперниц. А может, ещё потому, что Люция постоянно выигрывала «в прятки». Была победителем. Водящему невозможно было её отыскать в большой мастерской. А коронное место нашей подруги было не за плотной шторой на подоконнике (как у Юры), ни на диване за подушками у стены, ни в шкафу или под столом, а… в ванной комнате. Она ложилась на самое дно белой ванны, и я сверху накрывала её белой же простынёй. Ну, а водящий в игре, впопыхах, конечно, мельком заглянув в ванную комнату, бежал искать дальше. «Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать!». Вот так наша трезвенница Люция Джалиль то и дело выигрывала по бутылке «Вишнёвого пунша», и с гордостью угощала нас в конце вечера…
…А в будни… В будни наша жизнь шла своим чередом. У нас с Юрой росла дочь Анечка с полным джентльменским набором – школа с английским, музыка, рисование, летом море или Таруса или же Коктебель. А мы работали на износ. Главное надо было выплачивать за мастерскую, и за квартиру кооперативную, что в доме напротив. (Бесплатно от государства мы никогда ничего не получили. Мы ж не гегемон, не рабочие или лимитчики. Мы просто интеллигенция.). Да и дело было не только в заработках. Мы были всегда озабочены творчески. Почти ничего не делали на заказ, из-под палки. Во всём находили радость. Я писала и издавала книги, без вранья печаталась в периодике, выступала по радио и телевидению. Всегда помня заповедь «Если можешь не писать – не пиши». Но я уже не могла, и писала - рассказы, очерки, повести. Это уже давно была моя профессия, моя работа. То и дело летала в командировки по всей стране, от газет и журналов. Кажется, не было ни одной самой далёкой области или края, где я бы не побывала, не поработала. В сложной политической и социальной обстановке тех лет (которой я тут не касаюсь) меня (даже за резкие публикации, к примеру, о БАМе, о руднике Расвумчор в Хибинах) приняли и в Союз Журналистов, а затем (за книги прозы) и в Союз Писателей. А Юрочка – страстный трудяга, как сейчас говорят - трудоголик, постоянно писал в своей мастерской замечательные полотна. Порой, забывая поесть и уставая физически. Мы с ним как-то в шутку подсчитали, сколько километров он вышагивает за день перед холстом у мольберта – тут поневоле устанешь!.. Известность и слава пришли к Юре рано. Из года в год от выставки к выставке имя его становилось брендом. А мудрые, лиричные и искренние полотна постоянно выставлялись на Республиканских, Всесоюзных, Международных выставках. Они выгодно отличались от политической заказухи и «сурового стиля» живописи тех лет. Светлые и в то же время философские картины «Моя мама», «Разговор о будущем», «Современники», «Земляничная поляна» - собирали в залах толпы зрителей. Их постоянно печатала пресса. Но всё это было как бы вопреки, вопреки летящему мимо времени жизни. Ведь Юра вынужден был одновременно работать и в штате «Мосфильма», снимать и снимать с режиссерами всё новые кинофильмы. Порой уезжать на многие месяцы «на натуру». А дома в семье помощников у нас никогда не было (хотя в Москве жили мои и мама, и бабушка), и дочку Анечку мы с Юрой меж поездками в командировки, как эстафету, передавали друг другу.
Сегодня, порой перечитывая нашу чудом сохранившуюся переписку тех лет, удивляюсь, каких только адресов, каких почтовых марок и штемпелей нет на пожелтевших конвертах! Сибирь и Чукотка, Белоруссия и Крым, Коми и Приморье. И заграница, конечно, - Париж, Чехословакия, Венгрия… В разлуке, на расстоянии мы старались хотя бы Словом поддерживать друг друга. Писали нежные строки, слали забавные телеграммы, а в Юриных письмах, полных острот и юмора, кроме фотографий всегда были замечательные рисунки - наброски, пейзажи, карикатуры. Зато после разлук как были жарки, как радостны встречи! Медовый месяц словно всё продолжался и продолжался! Может, как раз эти разлуки и сохранили нашу любовь?.. В те годы, разумеется, не было ни мобильников, ни скайпов, ни интернета, и потому у нас в семье накопилась эта удивительная многолетняя переписка. Рукописные строки (лиловыми, черными, синими ручками) хранят сам Дух того времени, его мелодику, его настрой. А главное, наши чувства и размышления - двух личностей, двух творцов, Мужчины и Женщины - о близких, и о себе, о той непростой эпохе. Пачки этих откровенных писем, которые Юра незадолго до смерти, тайком от меня, аккуратно уложил в картонные коробки из-под стирального порошка – это интереснейший, эпистолярный роман, который я когда-нибудь надеюсь издать.
…Как художник-постановщик Юрий Михайлович снял на «Мосфильме» около пятнадцати кинолент. (Некоторые двухсерийные). И режиссеры у него были всё отменные, первоклассные. Однако, в первую очередь он считал себя живописцем и всегда жалел времени потраченного на съёмки. Говорил - «Убитого на кино». Время жизни у человека оно ведь одно. А периоды работы в павильонах, и «на натуре», вдали от дома, от любимой своей мастерской, порою растягивались на месяцы, и даже на полугодья. А Юра страдал по мольберту, ждал как свиданья встречи с холстом. Но и с натуры, со съёмок успевал привезти домой множество прекрасных работ - пейзажей, набросков, заготовок к серьёзным, как называл, «программным», картинам. Однако главной мечтой жизни считал своё будущее, именно «программное» полотно, посвященное великой теме – освобождению любимой Руси от захватчиков, от Мамая - «Полю Куликову». Это был давно задуманный им триптих, о котором он писал в дневнике: «… К работе этой шел я всю жизнь. Великая тема, и герои великие и бессмертные. Преподобный Сергий Радонежский, князь Дмитрий Донской, княгиня Евдокия, Святые герои-братья Пересвет и Ослябя…». Но приступить к ответственной этой работе, требующей отдачи всех сил и полной сосредоточенности, ему всё мешало и мешало кино.
Помнится в 1978, закончив съемки «Дерсу Узала» (а это почти два года работы с японцем Акирой Куросавой, режиссером ярким, но человеком сложным — капризным и пьющим), Юра страшно устал. Он уже не просто мечтал, а посоветовавшись со мной, твёрдо решил оставить «Мосфильм» и осуществить, наконец, заветное полотно. «Пусть скуднее нам будет, но как-нибудь проживем на твои гонорары. Ведь верно, Ирок?»
И точкой в этом решении стало вручение в японском посольстве премии «Оскар» за изобразительное решение фильма «Дерсу Узала». Премию, как и положено, дали в США в Лос-Ажелесе на грандиозном форуме, но вся творческая группа была в тот период в Москве, и золотую фигурку Оскара привез из Штатов какой-то советский, не причастный к делу, чиновник. (В советские годы с получением премий за рубежом такое частенько бывало. И в кино, и в литературе). И вот уже в Москве на вручение премии пригласили в японское посольство - и режиссёра Куросаву, и японца-оператора, и художника-постановщика Ракшу, и актёра Соломина, и ещё разных гостей и чиновников. За окном было лето, тепло, солнечно. Я Юру, как говорится, намыла-нагладила-нарядила, даже повязала красивый галстук (хотя галстуков он не любил). И муж мой отправился с легким сердцем на врученье награды, и на свой последний кино-банкет. Так сказать – завершающий дело. Как любила говорить моя бабушка – «Конец – делу венец». А Юра только сказал: «Скоро вернусь».
Но вернулся он не скоро, а поздно. Уже затемно. И совершенно трезвый (впрочем, Юра вообще не пил), но какой-то всё же смущённый, не радостный, не сияющий. Рассказал, как там всё было-происходило, кто был и что говорил, а главное – на мой горячий вопрос: «Ну, а как? Как выглядит этот самый хвалёный «Оскар»? Где он теперь?» – Юра ответил не без юмора: «Да ерунда. Мужичишко-то - так себе. Простенький. Небольшая такая фигурка, голая, вроде как спортивный оловянный солдатик… Ну, дали всем подержать. Тяжёленький. И Куросаве, и мне, и оператору. А потом этот чиновник наш нафуршетился. Поднапился там на халяву, и его вместе с Оскаром повезли на «Мосфильм». Так что теперь будет наш американец стоять у директора за стеклом, охранять книжки в шкафу… - посмотрел на меня озорно, - А я, знаешь, Ирок, что-то так есть хочу! Просто ужас! Стоял там, стоял, топтался на этом фуршете в толкучке, и что-то так скучно стало. И не поел ничего, не попил… Да там разве поешь?». И уже за родным столом, уплетая жареную картошку с котлетой, оживляясь, заговорил: «А знаешь, кто был там ещё среди гостей?.. Наша Лариска. Да-да, Шепитько. Говорит, что она там, оказывается, специально меня ждала. И вон что мне сунула. Прямо насильно». Рядом с ним на столе лежала какая-то рукопись в голубом переплёте. Я спросила: «Что это?» - и, взяв в руки, открыла. На первой странице прочла текст на печатной машинке: «Литературнай сценарий. «Сотников». По одноимённой повести Василя Быкова. Режиссер Л. Шепитько. Киностудия «Мосфильм». 1978 год ». Прочла и закрыла. Спросила упавшим голосом: «Что это? Юра?» Но муж, как ни в чём не бывало, продолжал с аппетитом есть. «Понимаешь, это её литературный сценарий. Режиссерского пока ещё нет. Говорит мне, ты только прочти. Для неё, говорит, это дело жизни. Буквально, говорит - дело жизни и смерти. И деньги, говорит, и разрешенье у Ермаша она уже выбила. Представляешь? Ну, ты ж её знаешь. Она как танк – всё пробьёт. Кто говорит о ней - «ветер, тайфун» – врут… Танк!.. Красивый этакий танк… И ей уже, якобы, запускаться можно. Уже хочет актёров искать. Художника…» После слова – «художника» я моментально как бы оглохла. Села рядом в бессилии. Помолчав, тихо произнесла: «Но мы же с тобой всё решили, Юра?… Решили, что - всё… Что с кино покончено, – и уже громче: - Ты ещё от Дерсу, от Куросавы своего не очухался. Не отоспался ещё как следует. Не отошел ещё от тайги. От павильонов!.. А тут эта Шепитько?!…» Он искренне замахал рукой: «Да я и не собираюсь! Ты что, Ирок?! Она просто дала почитать. Под мышку мне сунула. Ну, я и взял. Просто так. Говорит, это же Быков! И тема сокральная и великая. Про войну, про партизан. Так сказать, про главное в жизни – про Христа и Иуду. Говорит, отличная литература…» Но я уже не слушала, я горячилась всё больше: «Юра! Ну, сколько же можно?! У тебя не в порядке и с нервами, и с желудком! И путевку для тебя в Пятигорск мне в Литфонде уже обещали. Представляешь, что значит, выбить на юг путевку?! А мне обещали…» Он отодвинул тарелку: «Ну, ты права, права, как всегда. Вот увидишь, моей ноги на «Мосфильме» не будет… А это я взял просто так, почитать согласился…»
И я замолчала. Сделала вид, что поверила. Просто уж очень хотелось поверить. Я его очень любила. Особенно когда болел. А в этот день, да и вообще в последние месяцы я видела, как он сдал, как устал и осунулся. Прекрасные его волосы – стали тусклы и выпадали. Лицо пожелтело, увяло…
Ночевать он в тот вечер решил в мастерской, (что в доме напротив, на чердачном, семнадцатом этаже). Прихватив банку кофе и поцеловав меня, тихо пошел, не оглядываясь. И из окна сверху я видела, как он устало шагал по двору и под мышкой у него торчал принесённый сценарий в голубом переплете.
А чуть свет, у меня в прихожей раздался телефонный звонок. (Радио-телефонов тогда ведь не было). Шаркаю тапками по паркету, глаза ещё спят, машинально снимаю трубку на длинном шнуре. Слышу Юрочкин голос: «Ирок, ты не спишь?» «Уже не сплю». «Приходи, я что-то должен тебе показать». «Когда приходи?» «Если можешь, сейчас». «А что? Что-то случилось?» «Не знаю… Но приходи. Очень нужно». Медленно одеваюсь, но волнение понемногу растёт. Что там ещё такое случилось? Через двор я уже спешу. Утро раннее, свежее. Москва ещё спит, шелестят прохладой дворовые тополя. Где-то по асфальту метлой шаркает дворник. В доме напротив, на нашем семнадцатом этаже дверь мастерской уже отперта. Спешно вхожу. Сердце заметно стучит. Балконная дверь нараспашку. Лёгкую штору колышет ветер. Первое солнце теплыми «зайчиками» пятнает дощатый пол. Привычно остро пахнет скипидарным раствором, пиненом. «Юра!?» Вижу мужа вдали, в глубине комнаты у мольберта. Понимаю, что с вечера он не ложился - в руках кисти, рядом палитра с разноцветными, живописными пятнами свежих красок. И выраженье лица у мужа такое родное, знакомое. Вопросительное, и чуть растерянное. Как всегда после очередной, только что завершенной работы. «Ирок. Иди, посмотри. Не знаю, что я написал. Прочёл вчера весь текст сразу, не отрываясь. И вот… написал. За ночь. Маслом. Не мог не написать…» Передо мной на мольберте стоял мужской портрет. В натуральную величину, исполненный с синих, суровых тонах. Это был портрет главного героя повествования - партизана Сотникова, советского офицера, пойманного фашистами. И вот он, после пыток, истерзанный, в рваной шинели стоит на деревенской заснеженной площади. Под виселицей, с петлёй на шее. Он словно святой. И глаза его, глядящие в мир, словно вобрали всё горе и мудрость вселенной . Он и мне провидчески смотрел в душу. И так пронзительно, что хотелось глаза отвести. Аж мурашки побежали по коже. Это был взгляд Человека - перед смертью, и перед бессмертием…
Когда вскоре Лариса приехала к нам в мастерскую, и с шумным вопросом: «Юр? Ну ты как? Согласен? Я никого не представляю художником-постановщиком кроме тебя?», и молча пошла к портрету с ещё не просохшими красками. Юра молчал. Но уже знал, что ей ответит. А когда она, потрясенная, замерла, прочла внизу на холсте название «Сотников перед казнью», и вдруг тихо заплакала - уже знала Юрин ответ и я…
В последствии Шепитько писала: «Этот портрет стал ключевым к решению всего нашего фильма, к его прочтению. И именно по нему, буквально портретно, мы искали затем актера на заглавную роль. И нашли. Замечательного Бориса Плотникова в провинциальном ТЮЗе в Свердловске. Тогда это была его первая кино-роль…»
Драматургия повести Василя Быкова «Сотников» — очень глубокая, по словам Юры - «библейская». Это рассказ о двух людях попавших в плен. Но один за предательство помилован, как Иуда, (хотя, маясь и проклиная себя, пытается повеситься в грязном нужнике), другой же, Сотников, после пыток повешен прилюдно на городской площади. Собственно, фильм так в начале и назывался — «Сотников». И только потом, когда художник нашел для съёмок выразительную, драматическую «натуру» — живописный и очень русский городок Муром, и крутую деревянную улочку, по которой ведут, как на Голгофу, связанных пленников, всё выше, к площади с виселицей (Вот он - Крестный Путь, вот оно - Восхождение), название фильма изменили. Надо признаться, Юра с трудом уговорил на это Ларису. (Весь год снимали «Сотникова», по всем платёжкам и документам значилось только «Сотников») И лишь в конце, когда фильм был смонтирован, и готовились титры, Юра всё-таки настоял на своём. И родилось, впервые в кино, и просияло великое и ёмкое слово - «Восхождение». Скажу больше - в судьбе и художника, и режиссера всё это стало воистину восхождением. Их собственным шагом в бессмертие.
Собственно, 1978 год многих творцов повенчал совместной работой на этом фильме. Уговаривая актера Толю Солоницына, который не спешил соглашаться на роль предателя, Лариса нервничала, горячилась словно ребенок. Боясь, что Толя откажется, страстно доказывала : «Да, ты прав. Тут твой герой негодяй! Конечно, это тебе не художник Рублёв. Но вот увидишь, это будет лучшая роль в твоей жизни! Лучше, чем у Тарковского! И не смейся, пожалуйста! Да-да, будет лучше, сильнее Рублева. Многоплановей. Это я тебе обещаю!» И актер согласился. Не мог не согласиться… Ах, как умела она уговорить. Как умела заставить понять себя, сделать любого единомышленником. Воистину у неё была не женская - железная хватка.
Хотя я знаю иной, совсем иной случай в её жизни. На главную женскую роль в «Сотникове», роль серьёзную, трагическую, где героиня, простая русская баба, спасшая на чердаке своей избы партизан, гибнет на виселице, Лариса почему-то задумала пригласить Софию Ротару, тогда начинающую эстрадную шоу-диву. Ларисе всегда нравился именно такой женский облик и стиль. Скромность, строгость гладкой прически с пробором, удлинённость лица, как у лика Мадонны… А то, что молдаванка-селянка Ротару совсем не актриса, а просто певица эстрады, Ларису не волновало. Конечно, она рисковала. Но была совершенно уверена, что победит, научит всему, преодолеет всё силой своего режиссерского опыта, мастерства. И тогда этой далёкой Ротару был торжественно послан литературный сценарий, а главное - высокое режиссерское Приглашение на главную женскую роль. И даже без кинопроб… Ответа долго ждать не пришлось. София Ротару отказывалась!.. Она отказалась от роли спокойно и даже как бы небрежно… Может, её не устроил трудный военный сюжет? Может, зимние съёмки? А может, красавице не польстил образ простоволосой и горемычной русской бабы? А, может, просто не совпадал график эстрадных гастролей и бизнес-заработка? Кто знает… Но режиссёр Шепитько была сражена. И сражена настолько, что потом, многое передумав, пригласила на эту роль актрису совсем иной пластики, противоположной внешности, (зато большого таланта!) – москвичку Людмилу Полякову. Тётеньку большую и толстую, широколицую и курносую. Из драмтеатра имени Станиславского. И Полякова (теперь она прима Малого театра) сыграла эту роль превосходно. А молодая тогда Соня Ротару даже не поняла, что собственно произошло. Что она потеряла, чего лишила себя. Ведь такая страница в её творческой биографии могла стать ярчайшей, судьбоносной, самой завидной в жизни. Но, видимо, Бог-Провидец решил распорядиться иначе. Он знал, каждый настоящий Художник должен становиться проводником Божественной истины, а не служить только своим страстям.
В период написания режиссерского сценария Лариса буквально пропадала у нас в мастерской. Они с Юрой вслух читали литературный сценарий и горячо обсуждали сцену за сценой. Придумывали ходы и детали, спорили, вскакивая, проигрывали эпизоды. При этом Юра, как всегда, быстро и увлеченно рисовал экспликацию. Чертил кадр за кадром. Один за другим откладывал, даже откидывал готовые изрисованные страницы. Так, творчески горячась, радуясь и огорчаясь, они могли до ночи просидеть за столом в ворохе записей, набросков, находок. И режиссерский сценарий мало по малу всё нарабатывался, прояснялся. Так что фильм «Восхождение» был по-кадрово нарисован ещё до съёмок. Как некогда писал француз Рене Клер: «Мой фильм готов, его осталось только снять».
В тот год зима была особо суровой. Съемки в городке Муроме, где Юра выбрал «натуру», проходили на страшном морозе. И на улицах, и в ближнем лесу, и в поле. Я иногда из Москвы приезжала навещать Юрочку. Видела, как члены группы то и дело простужались, болели. Работали по пояс в снегу, задыхались от поземки и лютого ветра. Часто отказывала застывающая техника, аппаратура. Лариса в ушанке, полушубке и валенках трудилась неистово, до изнеможения, и жестко заставляла работать других. Главных кинооператоров на фильме работало трое. Сперва снимал наш вгиковский друг Саша Антипенко, но по болезни он вскоре ушел. Потом подключился талантливый и уже популярный Паша Лебешев. А уже заканчивал съемки, взяв на себя добрую половину дел, оператор Володя Чухнов. Художник же постановщик постоянно, бессменно оставался один – Юра Ракша. И все тяготы и моральные, и физические, он, как соратник на поле боя, и как друг, разделял с режиссером. Когда съёмочный автобус, в темноте шаря фарами по снегам, возвращался на ночь в городскую гостиницу, Лариса в своём номере буквально валилась на койку. Ее простуды и головные боли не прекращались порой неделями. Хотя недуги свои от киногруппы она скрывала. Её гостиничный номер пропах валерьянкой, горчичниками, скипидаром. «Разотри меня, Юр, - просила она порой. – И спину, и грудь. Да посильней, посильней. И не робей, - хлопала себя по груди. - Я ж плоская, как пацан. У меня ж тут нет ничего. А вот сына, горжусь, выкормила. Молока полно было. Заливалась прямо… Вон разотри меня скипидаром, а то завтра не встану. Ты ж знаешь, какой у нас завтра трудный день, какой эпизод… - Она переводила взгляд на меня, сидящую за столом. И по-хохляцки лукаво, с хитрецой добавляла: – А я знаю, почему ты Ирку свою так любишь. У ней полна пазуха цыцёк…»
Лариса вообще была не очень здоровым человеком. Когда-то в Средней Азии на съёмках фильма «Зной» её укусил тарантул. Еле в себя пришла, еле-еле на ноги её поставили. Но с тех пор последствия так и пошли, и пошли. Спустя годы она и сына рожала с трудом, лежала на «сохранении», и в больницу её не раз возили, как говорится, «с позвоночником». Да и вообще - всё ей давалось с трудом. Но знали об этом не многие. А для всех она была победителем, Она и к свирепому Ермашу, тогдашнему министру кинематографии, дверь открывала чуть ли не нагой. Красавица и хитроумница она всегда от него добивалась чего хотела. Хотя её сценарии часто считались «не проходными». А сколько у неё было завистников! И не только среди женщин. Среди коллег. Тут почему-то мне вспоминаются слова Государя Александра II: «У России друзей нет… Кроме армии и флота». В глубине души я думаю, что и муж её Климов в тайне ревновал её не только к мужчинам, но и к её режиссерским успехам. Да и к миру вообще. Правда, когда приятельницы ей в сердцах говорили: «Как вообще он терпит тебя? Как с тобой может жить? Какая ты вообще женщина?!» Она отвечала лукаво: «А вы у него спросите, какая я женщина?.. Какая мягкая, добрая, нежная?»
Она и хозяйкой была прекрасной. Например, с огромным вкусом и очень по-своему квартиру обставила. Антикварной, разысканной по комиссионкам, мебелью. (Не хуже, чем у состоятельных родителей мужа - партийных номенклатурных чинов, тогда имевших даже казённую дачу в «Серебряном бору»). Как-то Лариса пригласила нас с Юрой к себе домой на день рождения. Уж не помню, сколько ей исполнялось лет. За столом народу было немного, человек десять. Кроме хозяев и нас – был брат Элема Герман (сценарист), подруга Ларисы актриса Микаэлла Дроздовская с любящим мужем-врачом (дома их ждали две доченьки), и ещё какая-то пара. Собираясь в гости, мы с Юрой сломали головы - что дарить имениннице. И придумали. Лариса всю жизнь собирала изысканную столовую посуду. По частям собирала один особый, хоть для старой Европы и традиционный, сервиз – любимый и знаменитый «Цвибель». А если сказать по-чешски, или же по-венгерски, то - «Цибулак», то есть – лук, «Луковичный». Там, и правда, по каждой тарелке и блюдцу - по белому полю фарфора живописно вьются ярко-синие гирлянды стручкового перца, но главное - луковиц, то есть, по-хохляцки - цыбуль. Однажды из-за границы Лариса умудрилась даже привезти такую же сервировку – ножи и вилки с такими же бело-синими ручками из фарфора. Чем по-женски очень гордилась. Но сервиз всё равно оставался не полным. Впрочем, даже при сборе на дюжину персон, он мог быть бесконечным, со всяческими соусниками и прочим. И вот мы с Юрой решили в придачу к её сервизу подарить ей стопку десертных тарелок - «Цыбулек», фирменных, привезённых мной из Карловых_Вар. О, как же она была им рада! И разглядывала, царапая пальчиком, и знак фирмы читала на обороте, и всем показывала, совала буквально под нос. Правда, кроме Элема. И тут же за праздничным бело-синим столом пустила подарок наш в дело. Не помню, что она тогда жарила-парила, и что подавала. Помню, что дома ещё была её мама. И помню ещё своё общее ощущение. Грустное. На мой взгляд, вечер тот не удался. И как не старались и хозяйка, и гости, а особенно Юра мой, остроумный и дружелюбный, компенсировать шутками, смехом и юмором серьезную молчаливость хозяина дома – гармонии и лёгкости не получилось. И я тогда поняла, почему Лариса никогда с собой не брала в гости мужа. Да и по делам тоже ходила всегда одна… А ещё… ещё тогда за столом никто не мог знать, что видит её подругу Мику, актрису Микаэллу Дроздовскую (которая всё шутила: «В искусстве Микаэлл только двое – я и Таривердиев»), молодую ухоженную женщину, гладко причесанную, с прямым пробором посреди красивой головки - в последний раз. Вскоре, снимаясь в каком-то фильме (кажется, в г.Орджоникидзе, играя учительницу) она, после очередного съёмочного дня, вернулась в гостиничный номер, легла усталая спать и… сгорела… Затлелось ватное одеяло от какого-то близь стоявшего рефлектора. И Мика задохнулась. И сгорела заживо. И хотя её, доставив самолетом в Москву, старались реанимировать, были даже отняты обе обгорелые ноги, но… всё. Всё. Так её дочки и остались сиротами. Лариса даже думала удочерить одну. Потом это сделали другие… Эту смерть Лариса переживала очень долго и трудно.
А лютой зимой в Муроме на съёмках фильма «Восхождение» погиб в аварии один из технических сотрудников киногруппы. Это была первая смерть на этой картине. Но несмотря на траур и горе Лариса мужественно продолжила работать. Позже в своей статье Юра писал: «В Ларисе я встретил человека неистового, верящего в правду... Наша работа шла на такой высокой ноте, что мне захотелось и в живописи повторить все это. Я задумал написать картину, посвященную «Восхождению». Нашему восхождению. Я не знал тогда, что полотно мое воплотится в реквием по Ларисе, станет памятью о друзьях. Ведь героями его стали все мы, создатели фильма, наша творческая группа. И Поиск, и Работа, и Премьера. Это три основных этапа творческого процесса, и три части моего триптиха под названьем «Кино». А Лариса — главный предмет моего внимания и рассмотрения …» Юрий не мог тогда знать, что триптих станет реквиемом не только друзьям, но и ему самому.
Левая часть картины - «Поиск» — это подготовка в будущему фильму. На полотне — писатель Василь Быков, сам художник, рисующий раскадровку, и в центре, конечно, — Лариса, в раздумье, в поиске. А ещё одно действующее лицо — прекрасный пейзаж за окном. «Тема Родины» — как называл его Юра. И на стене там, совсем не случайно, видна картина — «Богу — Богово, Кесарю — кесарево». Правая часть триптиха — «Работа»: на съемочной площадке оператор Чухнов - у кинокамеры, и актёр Солоницын, и актёр Плотников (в роли Сотникова). В порыве движенья замерла и Лариса, дав команду «Мотор!». Но главное - это центральная часть триптиха — «Премьера». Да. Фильм снят, фильм готов, и Элем Климов (тогда начальник в Союзе кинематографистов), на сцене зала, на фоне экрана представляет зрителям перед сеансом режиссера Шепитько. «И главное здесь — лицо Ларисы, — писал в своём дневнике художник Ракша, — каким оно запомнилось мне на одной из премьер. Она всегда волновалась. Была открыта и беззащитна...»
По завершению фильма, как это обычно бывает, съёмочная группа распалась. А Лариса…она счастливо закружилась, засуетилась. Ещё бы – фильм всюду принят был «на ура». И он, действительно, получился значительным и прекрасным. Пошли просмотры, статьи и комплименты в прессе, прокат, копии. И она - режиссер радостно и уже в одиночку начала собирать плоды славы. Примеряла лишь на себя победные лавры, принимала венки и букеты цветов. А отправившись на фестиваль в Берлин, получила на Берлинале почётную международную премию - «Серебряного медведя». Потом были поездки и в Болгарию, и по стране, и в Штаты… И её телефонных звонков к нам в мастерскую, к Юре, её художнику-постановщику, к удивлению и огорчению почти не стало.
А он тем временем уже принялся за новое полотно - триптих «Кино». Работал буквально в запой, забывая поесть. У полотна Юра как бы снова переживал прошедшие съёмки. Их мудрость и их накал. Как бы желал остановить высокие творческие мгновенья. Я же, всё понимая, сердилась, кормила его насильно, готовила. В мастерской запахи еды и кофе смешивались с запахами красок и растворителей.
Когда же Лариса отправилась с фильмом в Америку, за океан, где встречалась с Френсисом Коппола, с Лайзой Минелли и прочими звездами, Юра Ракша в Москве, повидавшись с Элемом, (как обычно молчаливо-суровым), набросал для центральной части триптиха его портрет. Но для этого полотна нужно было ещё и лицо Ларисы в профиль. И Юра ждал её возвращения. И вот, наконец, она вернулась, прибыла из далеких неведомых Штатов. И как прежде, будто ни в чём не бывало, буквально ворвалась к нам в мастерскую…
Красивая и легкая, стала взахлеб (словно и не прошло этих месяцев) рассказывать обо всём сразу. И про великого режиссера Френсиса Коппола, человека вполне свободного, который был в восторге и от её фильма, и от неё самой, который выводил её в Голливудский «свет». Которым и она искренне увлеклась, и с которым однажды умчалась на его машине по пыльной пустыне (аж песок скрипел на зубах) - в сказочный город Лас-Вегас, где им можно было даже жениться – расписаться, в полу-шутку, конечно, и полу-серьёз, без предъявления документов. Где они жили в отелях миллионеров, и где она в казино так успешно (!) и впервые по-настоящему играла в рулетку. Лариса увлечённо рассказывала и про Лайзу Минелли, про ее собственный ресторан, её варьете и шоу, про её танец специально для «русской очаровательной гостьи». Про её грандиозный замок будто подаренный некогда ей этим же щедрым Коппола, где Лариса, ночуя, чуть было не заблудилась. Про ее будуар и негритянку-прислугу, этакую толстенную, «колониальную», в белом фартуке и наколке на голове. И как перед сном, когда Лариса уже была в постели, эта негритянка, постучав, вдруг вкатила к ней столик с дюжиной бутылок разных цветов. «Я пыталась ей объяснить, что на ночь не пью, - смеялась Лариса, - а она всё предлагает и предлагает…» (Английский Лариса знала слабо, они как раз, незадолго до этого, учили его вместе с Юрой и Никитой Михалковым на курсах при Доме кино). «Ну, предлагает бутылки и предлагает. Я один пузырёк взяла, повертела, понюхала, попыталась прочесть… - и опять в смех, - И представляешь, что это оказалось? Косметика для лица! Ночная косметика! Всякие там лосьоны, одеколоны, жидкие кремы…» Она была как никогда счастлива и хороша собой. А Юра, участливо слушая, между тем рисовал её. И это, как позже окажется, были её лучшие портреты в жизни.
…А вот из Болгарии Шепитько вернулась совсем иной. Хоть и загорелой, и пропахшей морем и ветром, но почему-то подавленной, нахохлившейся, как птица под дождем. Сказала: «Элема нет дома. Ушел. Не знаю куда и зачем». Поставила на Юрин стол у мольберта меж красок и банок с кистями оплетённую бутыль вина - красной «Гамзы». Села в любимое наше, дедово кресло, уронила красивые руки на подлокотники и замерла. Не отрывала взгляда от почти готового триптиха «Кино», где она на холсте была героиней во всех трёх частях. «Ну, вот, и увековечил. Спасибо. Теперь и помереть не страшно». Чуть позже, когда разлили по бокалам красное, как кровь, вино, и в мастерской сладко запахло летом, тихо призналась: «Меня из Софии, перед самым отъездом знаешь куда отвезли? К этой их слепой ясновидице. К Ванге. В её деревеньку. И знаешь, что она мне сказала? — помедлила, глядя в окно на московские дали. — Она мне сказала: «Спеши, милая, делать своё дело, которое начала. А то можешь и не успеть». В мастерской стало так тихо, что за окном стал слышен шум города и щебет птиц. Юра решил отвлечь её, пошутил: «Надеюсь, мне для картины ты успеешь ещё попозировать? А то ведь спешить надо». Но шутка не удалась. Юра приколол на планшет новый хрустящий лист ватмана, и снова стал рисовать её, порой щурясь и, как обычно, закидывая свою красивую голову.
Уходила Лариса от нас затемно, сказала: «Давай заканчивай, Юр, со своими делами. Будем снимать теперь по Распутину “Прощание с Матёрой”. Проза тоже хорошая, мудрая. Сценарий я тебе привезу». Юра сразу запротестовал: «Ну уж нет! На «Мосфильм» я теперь ни ногой. В самом деле, уже ни ногой». Она помолчала: «Жаль. Ну, а кого мне тогда из мосфильмовских в художники взять посоветуешь? Ты ведь знаешь, мне нужен только талант». Он подумал: «Есть хороший один паренёк, Юра Фоменко. Молодой ещё, правда. Фильма три у него, четыре не больше. Но очень способный. И с будущим». С тем она и ушла. И вскоре стала снимать новый фильм, пригласив-таки на картину Юру Фоменко. Ей действительно надо было спешить.
Пару лет назад я издала о моём муже «подарочный» альбом. И назвала «Юрий Ракша – «Художник и Муза», посвящён он лишь двум героям – самому Художнику и его Музе, то есть жене, которая предстаёт читателю на четырехстах великолепных рисунках мастера, собранных в этом альбоме. Однако среди четырехсот моих портретов, сделанных Юрой за нашу долгую совместную жизнь, читатель встретит и несколько портретов наших друзей, и знакомых – Куросавы и Шушкина, Кайсына Кулиева и Кугультинова, Третьякова и поэта Тарковского, Мустая Карима и Быкова. И, конечно же, Ларисы Шепитько. Это как раз те её портреты, что Юра рисовал в мастерской к триптиху «Кино». А под портретом в альбоме такой её текст: «Л. Шепитько. (Отрывок из выступления на пресс-конференции после вручения фильму «Восхождение» премии «Серебряный медведь», Берлин) «…Среди тех, кто работал над фильмом «Восхождение» был замечательный художник Юрий Ракша. В нём я встретила и соавтора, и друга. С самого начала работы он был настолько захвачен материалом, что за одну ночь написал эскиз-портрет партизана Сотникова. По этому эскизу мы и нашли потом актёра на главную роль. И выбор натуры, и другие эскизы художника-постановщика тоже стали ключевыми для нашей картины. Они определили всю её стилистику…»
Сейчас эти портреты Ларисы не во Львове в музее искусств, не в Третьяковской галерее, не в музее «Мосфильма» или «Литературном», и даже не у её сына. Они хранятся с 1978 года в папке у меня дома. И не спрашивайте – почему.
…И так в 1979 году режиссер Шепитько «запустилась» с новой работой. С «Матёрой», по Распутину. И на первых же метрах киноплёнки символично и как всегда вдохновенно и страстно отсняла такой план – огромное, горящее «Дерево Жизни». Это роскошное дерево, скорее Древо, раскидистое и полное сил росло на плодородном русском поле под высоким, просторным небом. Так случилось, что росло оно в поле одно-одинёшенькое, мощное, зелёное на голубом. Много десятилетий оно жило тут, на родной земле, являя собой красу и силу Природы и Жизни. Но вот однажды почему-то пришли к нему некие мелкие существа, по имени - люди, и с машинами и приборами окружили его, словно бы взяли в плен. И в угоду лишь одному человеку, его замыслу и фантазии, почему-то стали это дерево Жизни готовить к смерти. Стали во множестве влезать на него как осы, всё выше и выше. И крича и командуя, обливать обильно листву и мощные ветви вонючим бензином. Обливать нещадно, не пропуская ни веточки, ни листочка. А потом… Потом они поднесли к нему огонь, как в грозу. И дерево вспыхнуло, заполыхало - снизу вверх. И потом уже загудело - страшным, огромным факелом. А мелкие существа у его подножья, всё бегали и суетились.
И после крика «Мотор!», долго ещё снимали на киноплёнку эту жестокую смерть. А дерево сопротивлялось, трещало и долго-долго сгорало, не зная, что оказывается, всё это красиво, что для кого-то всё это символ, «удачный» творческий замысел. А оно-то… оно умирало стоя. И умирало всерьёз. Навсегда.
…И вот настал в Москве яркий, пронзительно солнечный летний вечер. Был конец недели, кажется, пятница. (Или суббота?) когда Лариса заехала к нам. Она спешила. Она уже снимала на натуре за городом первые эпизоды, пригласив в команду всю творческую группу предыдущего фильма. И только художник Фоменко был в этой «бригаде» новенький. А Юра Ракша, действительно, больше на «Мосфильм» - ни ногой. Он был захвачен живописью, он уже начал писать своё мудрое, благословлённое и освещённое архимандритом Иннокентием полотно - «Поле Куликово».
…Так вот, настал в Москве самый закатный вечер, когда Лариса спешно заехала к нам в мастерскую. Как прежде энергичная, собранная, порой встряхивала рыжеволосой головой, как в золотом нимбе: «Братцы, я сняла такую великолепную сцену!.. И назвала её «Дерево Жизни». Сцена будет заглавная, символичная. Вот увидите! И ещё отсняла метров сто в деревенской в избе. Уже по сюжету. С Майей Булгаковой и Соколовой. Так что завтра с утра мы с вами едем туда, на съемочную площадку. Они знают, что я вас привезу. Я хочу, что б ты, Юра, взглянул на декорацию. Всё ли Фоменко как надо построил. Это недалеко, по Ленинградке, километров под сто». Сперва мы обрадовались. Мы и сами давно к ней собирались, а тут вдруг такая оказия. И впереди выходные. «Утром я за вами заеду, – говорила она решительно. – Только рано. Учтите. Часов где-то в пять. Так что будьте готовы. Машина мосфильмовская, большая. – с облегченьем вздохнула. - Еле-еле шофера уговорила. Он после свадьбы. Не хотел сперва ехать. Но ты ж меня знаешь. Нас будет шестеро. Конечно, Володя Чухнов со мной, и Фоменко. Ещё директор. И вас ещё двое… В общем - поместимся. Ну, всё. Я побежала, машина внизу». Возражений, как водится, не предполагалось. Но неожиданно для себя я почему-то произнесла: «Знаешь, Ларис, мы наверно сами к тебе приедем. На своей машине. Во вторник, а, может, в среду». Она просто оторопела: «Как это сами?» Да и Юра тоже оторопел. Но я, на удивленье самой себе, почему-то упрямо повторила: «Да, да. Мы приедем к тебе позже. Верно ведь, Юр? Потом приедем. Обязательно. Ты же сам, Юр, хотел закончить портрет Преподобного Сергия, - я кивнула в глубину зала, где на мольберте было укреплено начатое полотно. – Тебя вон «Поле Куликово» ждёт».
Лицо Ларисы переменилось. За минуту на нём пронеслась целая страстная гамма чувств. А потом всё вдруг угасло: «Значит, что? Не хотите со мной?» И вся она сразу как-то померкла. Постояла немного в необычно-тихом раздумье. Потом не торопясь, широко распахнула наружу дверь. Навстречу, в лицо ей ударил яркий закатный свет. Много света. Оглянулась на нас в солнечном этом проёме, как святая, с золотым нимбом над головой. С укоризной вздохнула: «И ты, Юра?..» И шагнула навстречу солнцу. Буквально - в солнце. Дверь за ней неслышно закрылась. И свет померк. А мы в тишине еще долго-долго молчали, почему-то не глядя друг другу в глаза.
…На завтра резкий телефонный звонок раздался чуть свет. Заспанный Юра машинально снял трубку. Я тоже приподнялась на локте: «Это кто ещё в такую рань?» Он не ответил. Молча напряженно слушал. Тишина становилась гнетущей. Потом положил трубку. Не оглядываясь, произнес глухим, совершенно не узнаваемым голосом: «Они на шоссе разбились. Все шестеро. Насмерть. Шофер за баранкой уснул. Я поехал. Элем уже там». И стал одеваться.
…На третий день после гражданской панихиды на «Мосфильме», (а похороны Юра, почерневший и сам не свой, буквально взял на себя: декорировал всю церемонию, зал съемочного павильона, где в ряд стояли шесть гробов. Даже гримировал в гробу лицо Ларисы, искаженное, потустороннее), на Кунцевском кладбище появился ряд свежих могил. Потом их завалили венками, цветами.
А ещё через год 1 сентября 1980 года скончался от неожиданного лейкоза художник Юрий Михайлович Ракша, однако успев закончить свой знаменитый триптих «Поле Куликово», находящийся ныне в Третьяковской галерее. Позже я прочту в Юрином дневнике одну из последних записей, силы его уже иссякали и кисть выпадала из рук. «Спешу, хочу успеть… У каждого из нас в жизни своё Поле Куликово».
Триптих же «Кино», посвященный создателям фильма "Восхождение", был тогда же увезён чиновниками на родину Шепитько в Западную Украину, во Львовский художественный музей.
А спустя год после смерти Юры, скончался от сердечного приступа и выдающийся русский актер Анатолий Солоницын, сыгравший в фильме, действительно, одну из лучших своих ролей. (Даже после роли Андрея Рублёва).
Воистину философский, «библейски» мудрый фильм «Восхождение», ставший классикой советского кино, почему-то унёс жизни почти всех его творцов. Стал роковым для его создателей.
P.S. Когда Ларисы не стало, её сыну шел пятый год. Но ныне молодой журналист Антон Климов порой печатает о маме в глянцевых журналах разные пространные невероятные воспоминания. Разумеется, со слов людей старших – близких или знакомых. Элем же Климов, намного пережив жену, снял о покойной хороший документальный фильм, в котором признался, что главной удачей своей жизни – считает встречу и брак с прекрасной Ларисой. А ещё – в те давние годы он отснял-таки, вернее, продолжил её работу над фильмом «Прощание с Матёрой». Но это был уже не её, а его фильм. Иной по решению - рациональный и жёсткий. Они и режиссерами были очень разными. Хотя он и сохранил в киноленте её «авторский» эпизод – страшную смерть дерева. Трагическое исчезновение объятого пламенем «Древа Жизни», которое мудрецы извечно называли - «Осью Мира».
Но зря она это сделала. Господь подобного не прощает.
Ирина Ракша
irinaraksha@mail.ru