Грустные звёзды

Стародубцева Наталья Олеговна
http://www.proza.ru/cgi-bin/login/page.pl

Хотя  Мария его и ждала, он всё же появился неожиданно: неяркий, и среднего роста, в очках, улыбается - такому вряд ли с первого похотливого взгляда на шею кинешься. И, как ни странно, ничего не ёкнуло – вселенная была тиха, спокойна, устойчива и хранила эхоющее гробовое молчание.
И вообще его в толпе, наверное, и не заметишь даже: как, по неосторожности, задвинутую кем-то в угол книжку в тонком, блёклом, мягком переплёте. И всё ж, как знать: ведь потянулась первым делом к томику под его авторством её, на этот раз на удивленье, смелая и резкая, бездумная рука, а ведь в шкафу книг понабилось многоярусно.
Новую свою книжку он принёс ей, крепко сжав в руках, но в то же время как-то очень просто и слегка небрежно: как-то совсем не подобающе событию такого колоритного масштаба -  как дорогую колбасу в, заботливо подвернутом со всех сторон, просвечивающем, зеленом и шуршащем МАНовском пакете, от чего сие литературное творение приобретало сладостные очертания какого-то жутко заманчивого гастрономического дефицита.
Принести-то принёс, но в руки не отдал: сказал, её на память подписать сначала нужно. Так она и плелась, словно припозднившийся, подвыпивший и заплутавший прохожий на свет вдали горящего или мерещащегося фонаря, следом за его книжкой, всю дорогу до какого-то, даже названием не отложившегося в памяти, двухэтажного чайно-кофейно-пирожешного заведения.
Внутри было уютно и спокойно, официантки даже улыбались как-то вроде добродушно, а не просто вышколено. Аккуратная ухоженная лестница привела их на второй этаж. К столику у окна. У очень большого окна.
Кресла оказались белыми, квадратными, давно кем-то просиженными и нудящее неудобными; видавший виды столик был кем-то мастерски подремонтирован, и сбоку на нём красовались блестящие скобы строительного степлера, цепко обнимающие, видимо, норовящий отбиться от рук, край стола.
Где-то справа бегло говорили по-английски и он, казалось, обижался, что она, по сохранившейся со школьных лет привычке, машинально начала прислушиваться к чужеродным звукам и словам.
Она просила, и он вроде даже обещал, что не станет про неё писать, но, судя по шкодливому выражению лица, возможно, и наврал – ну ничего, быть может, и она не совсем лыком шита.
А он, сложив на столе руки, словно школьник-президент, всё что-то говорил. И она слушала его, уже как музыку, почти не различая и куда-то сразу в подсознанье пропуская все его слова. Его, сначала показавшийся слегка нелепым, голос зазвучал тягуче, ровно и надёжно.
Вечер выдался тёплым, хоть и сидели за совершеннейше безвкусной баландой, наполеоновски именуемой «мега-капуччино» и подаваемой в тяжеловесных белых чашках, у холодного и зябкого окна, в котором она изучала его отражение в профиль - чтоб лишний раз не посмотреть в глаза.
В какой-то момент, из памяти, как пушкинские витязи из морских глубин, вышли одновременно все, кого она когда-либо хоть чуточку любила: покрасовались вместе с дядькой Черномором и пошли в обход – на третьем круге как-то смазались и расползлись в панорамное полотно работы незадачливого экспрессиониста и стали, словно детская мозаика, вместе собираться, складываться, сжиматься, сливаться куда-то, пока в его лице, движеньях и словах не слиплись все в одно, словно попали в фокус кем-то крайне медленно настраиваемого фотоаппарата, и, как шальные призраки, расхохотавшись, канули Бог весь куда.
Весь мир вдруг к ней со всех сторон прижался и стал, до ощутимого, простым и ясным: вот где-то в кухне капает вода из крана, вот  где-то очень далеко приветственно звенит трамвай, вот запоздалый, жухлый, скорчившийся от холода, лист плавно опустился с дерева – всё выглядело, словно Бог на мгновение к ней обернулся и натянул её словно перчатку на озябшую руку.
Она очень хотела показаться радостной, счастливой и весёлой. И рядом с ним это, признаться, давалось не сложно: Машин взгляд за целый вечер только однажды шершаво растекся по асфальту, шмякнувшись вниз со второго этажа под колёса свежевымытой иномарки, чёрным заморским тараканом парковавшейся у входа в здание: когда он в пятый проклятый раз, не смотря на все её ёрзанья и отвлекающие манёвры, всё-таки усердно дорассказал до победного конца, кажущийся ему душещипательным и почти детективным, рассказ о том, как за день до этого он с девушкой сидел в кафе, они прекрасно проводили время, танцевали, и ему было так весело, что вместе с ней он счастливо ушёл, забыв расплатиться – пришлось с извинениями возвращаться на утро. Ну надо же: и всё это как раз в то время, как она переживала, не забыл ли он об их заранее обговоренной встрече.
Грусть и смятенье, застучавшие в висках, её немного отпустили в тот момент, когда он всё же перешел от позы президента, сидящего за партой, к позе фокусника, засучающего рукава, дабы продемонстрировать аудитории отсутствие на спрятанной под ними части тела потайных лазеек и накладных карманов.
Маша жадно принялась взглядом сверлить его запястья. Не дёргается – значит, доверяет, наконец-то. Успокоилась. Сама себе улыбнулась. Да, выставить на обозренье незнакомому человеку свои запястья – дело серьезное. Как можно быть таким доверчивым, ну право слово!? Запястье – ключевая точка тела человека, на них же испокон веков обереги и амулеты вешали. Ты ведь меня совсем не знаешь: а вдруг я глазливая?!
Вдруг вспомнилась вечно кричащая, обиженная жизнью мать: ещё с утра, выходя из дома, Маша понимала, что к вечеру начнёт накрапывать скандал – на этот раз за свой единственный в неделю выходной Машка бесстыже в первый раз за последние полгода ускользнула от уборки в доме, стирки и мытья окон – такое не прощают и вендетта всё равно когда-нибудь свершится.
Белые свербящие фурункулы печальных звёзд грустно изрешетили заоконную чернь потемневшего глянцевого неба. Мария спешно закопошилась в сумке и демонстративно засобиралась домой.
Улица их встретила дрожащим ветром. Взгляд зацепился за его совершенно голые беззащитнейшие пальцы и ладошки - что ж за писатели пошли: повсюду калатун такой, а этот дурень свои мыслеконспектирующие пальцы без перчаток заморозить надумал. Нет, правда, что ж это пошли за безолаберные времена! И сразу вспомнилось, как у самой-то перед выходом из дома женское коварство предлагало перчаток не брать, чтобы у кого угодно, от вида её, быстро синеющих на холоде, пальцев, не хватило равнодушия не взять их в свою ладонь.
Он не сопротивлялся, на удивленье ловко кутая в её руке одновременно все пять пальцев – а врал ещё, что фокусы не умеет показывать. От него невообразимо пахло ей самой и чем-то непередаваемым: всей её жизнью, всем её детством, продрогшим подножным асфальтом, со свистом проезжающими мимо машинами, корицей вперемешку с сахаром - и рядом даже умереть было не страшно, потому что казалось, что Бог и так уже где-то рядом и за шкирку как котёнка сам её тащит. Мария раньше в жизни так себя не чувствовала. Никогда. Разве только отдалённо что-то похожее с ней бывало после долгой и усердной медитации, что-то неуловимое и крайне быстро проходящее.
А рядом с ним уже шла не она сама, а просто лупа, через которую чей-то премудрый глаз с хитрой улыбкой поглядывал по сторонам. И по периметру царила невесомость. И абсолютно всё вокруг было яснее ясного. И неожиданно прощены были все, кто когда-то её обижал. И какой-то божественный звон в ушах…
Их путь лежал через глубокий прочный монолитный подземный переход с масштабной серой надписью «Комсомольская». И там внутри, сквозь надёжную многопластовую толщу асфальта, земли и бетона, грустных звёзд хоть недолго, но всё-таки не было видно.