Дверь остервенело хлопнула, и Катюшка отскочила, точно испугалась, что сейчас вывалятся косяки, а с ними и сама дверь, и ворвутся в коридор её уютной квартирки сырой запах лестничной клетки, промозглый ветер, отдающий углём и копотью, прозвучат тяжёлые шаги мужа:
бух-бух-бух...
– Мама... мама... – не позвала, а прошептала и тут же, неловко согнувшись, ткнулась в худую грудь Анны Андреевны.
– Ты слышала? Да?
– Он проводит Коротковых и вернётся... – неуверенно пробормотала мать...
– Мам... – Только и сумела выдавить Катюшка.
– Идём... идём... – Мать бережно, точно боясь неловким движением поранить дочь, подвела её к креслу.
– Всё обойдётся... Увидишь... Миша...
И замолчала, не зная, что сказать и чем утешить, и чем облегчить первое взрослое горе дочери. Катюшка уставилась на зелёные рожки люстры и наблюдала, как расползается и становится неверным их свет сквозь пелену набежавших слёз.
– Не смотри на меня так! – минуту назад крикнула она мужу.
И Миша, её Миша, всегда горячий, всегда несдержанный – не заорал в ответ, не стукнул кулаком по столу, не матюгнулся, а вдруг ответил удивлённо, точно делая открытие для себя:
– Да я давно уже никак на тебя не смотрю.
И ещё повторил, точно гвоздь вбил:
– Никак...
Никак, незачем. Никто, нечему... Кругом болотная трясина аморфной неотчётливости и туманная завеса неясности... Будто разом окружили неопределённости... Сплошные неопределённости... Огни люстры мигнули таинственно, радужно, ломко... Катюшка зажмурила глаза, прогоняя слёзы.
– Он, наверное, у Коротковых заночует. А завтра посмотрим.
И тотчас всё вокруг опять обрело чёткость и ясность. Только взгляд матери всё пытался залить дочь беспомощной и виноватой тоской. Катя отвернулась.
– Да-да-да... - заторопилась Анна Андреевна поддержать Катерину, – Завтра и вернётся.
– Господи, мама, какие же мы разные. – Катюшка решительно поднялась.
– Надо перед соседями извиниться.
– Что? - спросила мать, не понимая, и уточнила, потому что Катюшка уже решительно открыла дверь, – Нам извиниться? Тебе?
– Ну да! Если Ник заявит в милицию...– и ответ дочери потерялся, стёртый хлопнувшей дверью.
***
– Что - пили, ели, веселились? - почти прокричал в непробиваемую глушь салона Мишка... Отлаженный движок верной «тохи» мягко урчал, его не было нужды перекрикивать, но эта глухая, точно ватой забитая тишина, две фигуры прижавшиеся друг к другу, как в миг перед вечным расставанием, и звенящая пустота в собственной душе, – наполняли руки, сердце и тело какой-то нервозностью, суетливостью. Хотелось разом сотворить что-то такое, эдакое... Дьяков придавил газ... Город ринулся навстречу, ощерившись громадами домов, зыркнул вывесками и рекламами, яростно зашумел клаксонами, колко пробрался в салон, за пазуху, прямо в душу, гоня хмель, баламутя мутное и странное чувство вины, ненависти, жалости и бессилия...
– Не гони, - подал голос Коротков, – Там на Щетинина всегда менты пасутся. Спокойно езжай. Остановят.
– И что? – хрипнул Мишаня, но скорость скинул.
И опять вата тишины заползла в салон густо и непробиваемо. Дьяков свернул к бровке тротуара перед входом в парк. Глянул на тёмные деревья, едва подсвеченные голубоватыми фонарями, на неясные очертания ледяных фигур, мрачноватых, тяжёлых, ещё не приобретших под резаком
мастера черты милые и добрые – Деда Мороза, Снегурочки... Отчего-то задержался взглядом на морде громадного быка...
Как неумолимо накатывался на город праздник! Проникая везде и всюду, завешивая витрины магазинов и ларьков гирляндами, слепя иллюминацией, взвизгивая рекламными роликами. Изо всех сил стараясь вселить в горожан чрезмерную радость и ликование... Назойливый, как сетевой
маркетинг, и такой же пёстрый, яркий, кричащий праздник. Нынче он начинался как-то особенно рано, точно этим новогодьем, как щитом, пытались прикрыть от людей всю истинную серость бытия и заставить их поверить, что едва кончится этот год, так разом кончатся и все проблемы и несчастья, начнётся совсем иная жизнь – добрее, светлее, чище.
– Пошли покурим, а? – попросил Мишка, оглянувшись на двуединость Коротковых.
Ефрем шевельнулся, но Ташка судорожно вцепилась в его плечи и не замычала, а будто застонала...
– Давай здесь, – отозвался Коротков, – Напугалась она.
– Тупо так всё. – уронил Мишка, открывая окно.
Ефрем отмолчался и сигарет не достал, продолжал сидеть, боясь пошевелиться.
– Ладно, поехали... – кивнул Дьяков.
И добавил:
– Не хотел, прости...
– За что? - удивился Ефрем и бережно запахнул на Ташке кокетливую шубку, – Ты окошко прикрой, если курить не будешь. Продует ещё.
– С соседом этим, я же не знал, что позовёт, не знал...
Он и правда не знал, даже остолбенел, когда увидел этого лощёного хлыща, и сам не понял, с чего с первой минуты вдруг возненавидел его.
За что? За холёный вид? За эти почти женские, не изработанные, не зачернённые мазутом, не выпирающие суставами руки, за смазливую мордашку? Или за то, что разом почувствовал свою ущербность?
«Дремучесть» – Катька говорила.
– Поил-то его зачем? – упрекнул Ефрем.
– Не знаю, – отозвался Дьяков и скривился. – Хотел посмотреть, как горожане пить умеют.
– И что увидел?
Мишка хмыкнул...
– И как? Так же, как деревенские, или по-другому? – осведомился Коротков, будто его это и в самом деле интересовало.
– Не так же, – огрызнулся Мишка. – Всё у вас по-другому.
– А у вас? – Коротков наклонился вниз, и теперь его шёпот стал совсем близким.
Мишка даже не оборачиваясь понял, что он-таки разжал руки, рискнув отпустить драгоценную ношу.
– А у нас проще всё, без камушка за пазухой. Пьёшь ты – пей, все равны, что ли.
– Короче – коммунизм в отдельно взятом Берёзовске, на отдельную пьянку. – подытожил зять.
– Да не коммунизм, но человека, как вшу под микроскопом, не разглядываем.
Точно! Ник ведь так и смотрел на Дьякова, как на нечто бесконечно малое и бесконечно мерзкое. Вспомнил, как опасливо отодвинулся, скрежетнув стулом, будто запачкаться боялся. И как сказал небрежно:
– А вы, стало быть, заместителя возите?
– Вожу, – буркнул Мишка.
– Ясненько, понятненько. ШофЭр, стало быть. – пропел Ник.
И ничего вроде бы такого не сказал, но по тому, как именно произнёс это "шофэр", нарочито коверкая на странный манер, старинный, что ли? И как тут же обернулся к Катерине, всем видом показывая, что не о чем им говорить больше. По тому, как сунул изящным жестом полотняную салфетку за вырез жилета. Да чёрт знает, почему ещё Мишка понял, что этот самый Ник, жрущий сейчас в его доме, пьющий за его счёт, самого Мишку здесь ни во что не ставит. Да вроде бы даже и человеком не считает.
Дьяков ещё пытался прислушиваться к их беседе с Катериной, видимо весьма интересной: глаза у жены вдруг невероятно оживились. Мишаня ловил отдельные фразы...
– Этот фильм уже сенсация...
– Впрочем, и книга наделала столько шума...
– Автора считают классиком, живым классиком.
– Вот как? А мне кажется, Форстер только изуродовал книгу...
– Нет... нет, – загорячилась жена. – Ник, ты помнишь? Эта сцена со змеем... Господи, Ник, как же это точно - судьбы, унесённые ветром, как бумажные змеи. Я не читала книгу...
– А вы читали Хоссейни? – белозубо осведомился Ник у Мишани.
Ответа он не ждал, да и знал его наверняка, только подмигнул:
– Вы, наверное, училище заканчивали? Ну, где у нас на шофэров учат?
– Нас в школе ДОСААФ учили.
– В школе! Какая прелесть... Послушай, Катенька, – красавчик мягко придержал Мишкину жену за локоть, – я тебе сейчас принесу книгу, а после мы поспорим?
Мишка молча налил водку себе и Короткову, плеснул вина Катерине.
– Мне чуть-чуть. – небрежно бросил Ник так, как бросил бы официанту.
И вот здесь поволокло Дьякова, как старую телегу с горы, точно он на всех парах хотел ворваться в неведомый и непонятный мир и раскатать его к чёртовой матери.
– Чуть-чуть тебе в глаза доктор закапает! А у нас, у шоферов, по полной пьют, – отрубил и поднялся. Навис над Ником и протянул полную до краёв стопку. Красавчик глянул снизу вверх и часто-часто заморгал.
– Миша, послушайте, я не шофёр, у меня опыта...
– Какой опыт, нахрен? – Дьяков заржал. – Налито, так пей.
Сроду он никого пить не уговаривал... Ну, не имел такой привычки. Человек свою норму либо знает, либо нет, и Дьяков тут не советчик и не мамка, следить не будет.
Но с внезапной радостью увидел, как послушно, с испугом поднял Никстопку, как по холёным пальцам полилась водка, и как он поморщился, потянулся поставить, но не посмел... Выпил... И ещё, и ещё... И ещё...
– Миша! Нику уже хватит! – урезонивала Анна Андреевна.
– Ну, что вы, он что - не мужик, что ли? А, Никуша? Ты же мужик, да? Мужик?
– Муж-ж-жик... – обреченно жужжал Ник, – Муж-ж-жик, - и с каждой стопкой терял свою лощёность и удачливость...
Только как теперь всё это Короткову объяснить? Дьяков мучительно долго искал сигареты в бардачке. И опять давила на уши тишина, как, бывало, в детстве давила толща воды, когда нырял, стараясь достать до самого донышка Енисея. Нырнул, вот уж точно...
– С чего ты взбесился-то? – подал голос Ефрем.
– Понты сбить хотелось. – виновато выдохнул Мишаня.
– Понты-ы-ы – протянул Ефрем,
– Установить гегемонию пролетариата – попытался заржать Дьяков, но смех захлебнулся, скомкался и влажно шлёпнулся под ноги.
– А ты помнишь, что это такое?
– Помню... В школе...
– Забудь.– не дал договорить Коротков, – Пролетариат, Миша, нынче тихо сидит. Тихо! На хлеб хватает - и ладно, а мальчики эти понтовые... Ну, повезло им, их это время, что теперь? Что?
Ефрем резко замолчал и вновь потянул шубу на Ташке, но остановился и прошептал:
– Спит... Надо же... Я думал, что всю ночь не успокоится.
И тут же шёпот стал свистящим, отрывистым и злым:
– Сука! Прокусил ей губу, что ли! И ты тоже...
– Да не думал я, что он к Ташке полезет... – попытался оправдаться Мишка.
И это было чистой правдой. Думал, Ник на Катьке повиснет. Поначалу ждал этого. Но Ник на молодую хозяйку хоть и смотрел, но руки уже не пожимал. Покорно глотал водку и расползался сырым тестом.
Дьякову и самому становилось мерзко от этой дурной затеи, он всё удивлялся: думал, Ник-таки оттолкнёт однажды стопарь. Дьяков сам бы так уже сделал, и пусть бы после хоть через воронку лили...
Но не сосед это всё прервал, нет. Мишка даже не сразу понял, кто.
Просто вдруг ворвалась в духоту комнаты странная потусторонняя музыка.
Нет, нет, музыка-то вполне нормальная была, только старинная и солнечная, будто не для нынешнего дурного предновогодья: «Осенние листья шуршат и шуршат в саду» – мягко и рокочуще пропел мужской баритон... И Мишка замер.
– Давайте-ка потанцуем, молодёжь, – вытянула Ника из-за стола Анна Андреевна. И Дьяков увидел...
Да, собственно, не увидел. Тут бы так сказать надо: «И Дьяков прозрел».
Тёща танцевала, почти выволакивая на себе огрузневшего соседа, неловко переступая жёсткими, несгибаемыми больными ногами. И было видно, что танцевать ей непросто, даже очень трудно. Но она улыбалась и что-то очень тихо говорила Нику.
Что? Да кто же знает...
«В саду опустевшем тропа до сих пор видна... И осень прекрасна, когда на душе весна» – пел голос. О какой-то очень светлой и, наверное, счастливой осени пел. И одна только пара кружилась в комнате, кружилась дёргано и неловко. И когда они слепо натыкались на стол, посуда откликалась невыносимым дребезжанием... И опять Анна Андреевна – маленькая, хрупкая – волокла на себе рослого соседа. И голос всё уговаривал, что счастлив лишь тот..., с кем рядом есть надёжный и единственный...
Мишка не выдержал и рванул на балкон покурить, мозги проветрить или сбежать от себя самого надумал. Хотел только одного: чтобы следом не рванула Катька с нотациями или Ефрем с наставлениями. Они и не рванули. А что Ташки за столом нет, он и не заметил. А если бы и
заметил. Что бы изменилось? Кого он видел и слышал тогда, кроме себя и своего бешенства, просоленного стыдом и неловкостью?
А когда вернулся, не было уже соседа к комнате. Катерина сидела, уткнувшись матери в плечо, Коротков поминутно оглядывался. Мишка плюхнулся рядом и тут-то засигналил Коротковский сотовый. Нудно так, на одной ноте... Ефрем выдернул его из кармана. С монитора настороженно смотрела Ташка...
В кухню кинулись, в ванную, даже в туалет... Потом только Дьяков сообразил и вылетел на лестничную площадку, а прежде чем успел что-то понять, услышал утробный рык Ефрема, раненый какой-то рык. Прижав девчонку к стене, Ник целовал её зло, пьяно, точно всю досаду и
злость хотел выместить. Мишка уже не думал. От души врезал, только вот легче не стало.
– Добился? – крикнул вдруг Коротков – Добился?
И шагнул не к Нику, а к Дьякову...
Завизжала Катюшка. Тотчас распахнулась дверь соседней квартиры, словно там давно ждали такого исхода.
И Мишка услышал, как в глубине чужого мира плачет ребёнок. И молодая женщина, худенькая и бледная до прозрачности, захлопнула за Ником дверь, но сама отчего-то не спряталась внутри, нет! Прижала кулачки к груди и залепетала:
– Пожалуйста, пожалуйста... Пожалуйста... У меня ребёнок... Сын... Температура... Пожалуйста.
И ни на шаг не сдвинулась со своего поста. Наверное, боясь, что отойдет она, и ворвется Дьяков за дверь, к мужу, к ревущему младенцу, как смерч или ураган... Но Мишка попятился от испуганного лица, от сжавшейся плоской фигурки.
– Ты вот что, – Ефрем тронул за плечо задумавшегося Мишаню, возвращаясь опять в салон верной "тохи", мрачноватому парку и недоделанному Новому году.
– Ты ночевать где собрался? Домой же не поедешь?
– Не поеду. – согласился Мишка.
– Давай к нам, а утром... Утром разберёмся.
Дьяков уставился за лобовое стекло:
– Рябина, что ли? – спросил и ткнул пальцем в темень, едва подсвеченную фонарями.
– Рябина. Там аллея начинается, она до памятника рябиновая.
– Чего её так обкорнали?
Деревья и в самом деле походили на нелепых карликов, очень уродливых, и если бы не алые ягоды, чудом уцелевшие на укороченных ветвях, Мишка бы, пожалуй, не признал в них знакомого дерева.
– Да вроде пытались под шар, что ли, сделать. Не знаю, раньше не стригли. А сейчас, видишь, модно... Так что решил-то?
– Погоди...
Он распахнул дверцу и зашагал к несчастным рябинам. Бережно сорвал горсть ярко-алой ягоды. Вязкой, знакомой сладостью обняло нёбо, зубы тотчас заныли от холода, и следом – жёсткий, точно металлический привкус осел на языке. "Копоть" - подумалось. Выплюнул недожёванную
ягоду.
– Ишь, как тебя изуродовали. – сказал рябине.
Дерево молчало... Оно и само забыло, наверное, каково это расти так, как хочется твоему сердцу.
* Спасибо за редакторство Владимиру Теняеву http://www.proza.ru/avtor/navspb
* в диалоге Ника и Катерины речь идет о книге Халеда Хоссейни "Бегущий за ветром" (прочитайте не пожалеете :))