Арестовали меня, и оказался я в следственном изоляторе. А при каких обстоятельствах меня арестовали, говорить не буду – не обо мне пойдёт рассказ.
В камере нас человек тридцать. Люди разные, и ведут они себя по-разному. Одни мечутся по камере как звери в клетке, что-то выкрикивают, руки заламывают. Другие, уйдя в себя, сидят, уединившись, на кроватях, избегают общения. Бывалые задирают вновь прибывших, шутки шутят, по фене между собой о чём-то говорят.
Обращаю я внимание своё на молодого мужчину. Лет сорок ему. Странный он какой-то: в ладони лицом уткнулся и рыдает. А бывалые смеются над ним, кричат ему: «Поплачь, поплачь, придурок, быть может, тебя судья-то и пожалеет, скинет годика два-три!»
Жаль мне его стало, подсел я к нему, по плечу похлопал, говорю: «Чего плакать-то, быть может, ты ещё и невиновным окажешься, и выпустят тебя…» А он взглянул на меня и не переставая всхлипывать, говорит: «Нет, не выпустят, виновен я – мамочку я свою зарезал».
Не поверил я ему, спрашиваю: «Ну это ты врёшь, парень. Как можно маму-то свою зарезать, за что же ты её жизни-то лишил?»
Несчастный перестаёт рыдать, смотрит на меня и как-то неуверенно говорит: «Из-за кота паршивого я мамочку-то свою зарезал».
Ну уж тут я ему и совсем не верю, говорю: «Ты за базаром-то следи, парень, как это из-за кота мать свою можно зарезать!»
Странный какой-то человек: лицо детское, наивное, не соответствует возрасту его, пухлые губы, вместо щетины на щеках и над губой пушок нежный, глазами как-то часто моргает.
– Как кличат-то тебя? – спрашиваю.
– Петром, – отвечает.
– Ну ты, Петя, – говорю, – кончай слёзы-то лить, слезами уж не поможешь, – и чтобы подбодрить, похлопываю его по плечу. – А расскажи-ка ты мне, Петя, как маму-то свою убивал, быть может, выговоришься, тебе и полегчает. Только уж по правде всё расскажи, не скрывай ничего, я ведь не прокурор на суде, меня бояться нечего.
И вот что рассказал мне этот несчастный.
Рассказ Петра
Жили мы вдвоём с мамочкой. Не женат я – всё никак девушку не мог найти для себя подходящую, и чтобы мамочке она понравилась. И так мы с мамочкой любили друг друга, по улице я её под ручку водил, соседи-то на нас смотрели и умилялись. Бывало, я ей: «Мамочка», а она мне: «Петенька», – и поцелуемся. Правда, была у нас с мамочкой слабость – выпить любили. Но алкоголиками мы не были. Прихожу я вечером с работы, и всегда с бутылочкой, спрашиваю: «Ну как, мамочка, выпьем помаленечку?» И мамочка никогда не отказывалась. Посидим мы с ней за столом-то с бутылочкой, телевизор посмотрим, а уж часов в десять и спать ложимся.
И так всё хорошо у нас было, пока не появился у нас в квартире кот. Уж на какой помойке мамочка-то паршивца нашла – не знаю! И сразу эта тварь мне не понравилась! И кот меня не взлюбил. А мамочка так уж кота полюбила, что уж обо мне и забывать стала. Звала мамочка кота Барсиком. И только и слышал я: «А где мой Барсик? А не голоден ли Барсик?» А эта тварь Барсик совсем обнаглел! Я-то человек чистоплотный, порядок во всём соблюдаю, и невыносимо мне было видеть, как тварь эта обои обдирает, на пол мочится, на постелях наших целыми днями валяется!
Возненавидел я его. Бывало, и пинка дам, в коридор вышвырну. Но редко мне это удавалось – хитрый был кот, умудрялся он не оставаться со мной наедине, всё около мамочки крутился. Были у меня мысли придушить паршивца, но мараться не хотел, да и мамочку было жалко, не перенесла бы она этого. Так и мучился я. И обидно мне было – променяла меня мамочка на кота паршивого!
Но вот наступил и день этот злополучный, страшный – день рождения моей мамочки. Шёл я с работы домой с радостным настроением, всё думал, как мамочку-то получше поздравить, чем её порадовать. Цветы я купил, бутылочку, деликатесы какие-то. Домой пришёл, а мамочка уж и за столом сидит, меня дожидается. «Мамочка, – говорю, – милая моя, с Днём рождения тебя поздравляю, живи долго, меня радуй. Вот бутылочку принёс, выпьем с тобой, посидим, телевизор посмотрим». И хотел я мамочку поцеловать в щёчку, а она от поцелуя-то уклонилась, спрашивает: «А где мой Барсик?» «Ну, – думаю, – опять ты за своё!» «Где же ему быть-то, – говорю, – небось, в спальне твой Барсик, обои обдирает или под кровать мочится». А мамочка своё: «А где мой Барсик?» И так обидно мне стало: я к мамочке с любовью, а у неё всё эта тварь паршивая на уме! И что-то вдруг щёлкнуло в голове у меня, и как бы рассудок я на время потерял, затмение на меня какое-то нашло. Смутно помню, как схватил я со стола стакан и стаканом этим мамочку-то по голове и ударил. Упала мамочка на пол, а я и отключился, а когда очнулся – сижу на полу, передо мной мамочка, и я в неё ножом тыкаю. Следователь-то потом сказал мне, что семнадцать ранений я мамочке-то нанёс. И помню, когда удары-то я ножом мамочке наносил, смотрела она на меня как-то удивлённо и сказать всё хотела что-то мне, губами шевелила.
Мамочка вся в крови была, а у меня руки были в крови и одежда. Но, видимо, я ещё не в себе был: подложил я под мамочку половичок, чтобы помягче ей лежать было, и одеялом её сверху накрыл. Стоял и смотрел я на мамочку. Жалко мне её было, но не плакал, закурил сигарету и в коридор вышел. А тут уж и соседи из своих квартир на шум выбежали. Я на ступенях лестницы сижу, в крови весь. Спрашивают они меня: «Случилось что?» А я им отвечаю: «Мамочку я зарезал». Не поверили они мне сразу-то, но вошли в квартиру, увидели, и поверили, и полицию вызвали. А когда выводили меня в наручниках-то, увидел я тварь эту – Барсика. Сидел он у подъезда, смотрел на меня, щурился и, как мне показалось, ухмылялся. И так я сейчас жалею, что не придушил этого паршивца!
Закрыл Пётр лицо ладонями и зарыдал.
А меня через несколько дней выпустили из следственного изолятора и даже извинились передо мной, сказали, что перепутали меня с опасным преступником-рецидивистом, находящимся в розыске.
Жалко мне несчастного Петра. И мамочку жалко.