Он просидел у моря под знойным, палящим солнцем до самого вечера, пересыпая память
из руки в руку, как горсть раскаленного песка, и издалека взирая, как близорукий Таисий
Килиос, окруженный рабами с опахалами, читает его труды. И чем дольше он склонялся над
несшитыми еще листами папируса, тем далее отступала смерть. Иные места в трудах эфор
прочитывал дважды и затем, откинувшись на спинку кресла, подолгу о чем-то размышлял,
и появлялась призрачная вера о пощаде, хотя бы на срок, позволяющий закончить труд.
Когда же стемнело, надзиратель приказал установить возле кресла три светоча и продолжал
читать уже при неверном, колышущемся свете! И тем самым добавлял уверенности, что жизнь
продлится даже более срока, нужного для завершения сочинения! Он должен был, обязан был
споткнуться на том, что рукопись обрывается на полуслове, и, уже захваченный, завлеченный
историей о варварских святынях, потребует продолжения!
А его, это продолжение, можно писать бесконечно, пересыпая мысли из кулака на ладонь
и потом обратно…
Уже дважды он был приговорен и избегал смерти. Этот вердикт был третьим и последним,
если исходить из варварского представления о триединстве мира.
И если это случится, то можно обрести вечность…
Песок под Арисом медленно остыл, затем стал холоден, студил до озноба, и лишь с восходом
солнца, когда он начал теплеть, светочи потушили, эфор оторвался от рукописей и подозвал
приговоренного. От первых слов Таисия Килиоса стало понятно, что философ напрасно обольщался,
ибо не представлял, испытывая жажду жизни, что этот надзиратель за сохранением тайн Эллады
сыщет в трудах мотивы, усугубляющие его вину.
– Считаю оба труда завершенными, – заключил он, словно меч воздел над согнутой шеей.
Арис ощутил, как все его существо собралось в горячий ком и сжалось в солнечном сплетении,
словно он вновь наблюдал, как неумолимые варвары свергают учеников философской школы с седьмого
яруса башни.
– Ты знаешь, Эллада стоит на пороге своей гибели, – заключил Таисий Килиос. – Все мои
устремления вразумить ее посредством варварской Македонии и ее царя Филиппа успехом не увенчались…
Никогда еще греки не знали подобного унижения и обиды! Даже от персов!
– Это мне известно, и я, страдая и печалясь о том, писал свои сочинения…
Эфор потряс рукописью и презрительно швырнул ее на песок.
– Ты пытался поведать потомкам о святынях варварского мира, – продолжил он после паузы. –
Вселить в них еще большую гордыню и навсегда развести благородные народы с иными странами света.
Посеять вечное противоборство, бросить семена бесконечных войн, ужасающих набегов и гибели
просвещенной Середины Земли. Безусловно, ты достоин смерти, впрочем, как и труды твои. Не
могу дать тебе и минуты, чтобы завершить сочинения.
– Я не хотел этого, надзиратель, – обреченно произнес философ. – Напротив, мыслил примирить стороны света…
– Каким же образом?
– Отыскать святыни варваров, изучить их, с помощью аналитики сопоставить мировоззрения
ума просвещенного и варварского. И сблизить их, если окажется между ними пропасть. Или хотя
бы выстроить мост…
Таисий Килиос надменно усмехнулся:
– Ты рассуждаешь, как понтифик!
– Я вижу в этом смысл философии, – гордо ответил Арис. – Выстраивать мосты, примирять
непримиримое.
Надзиратель был непреклонен.
– Странствуя между дикими народами, ты стал таким же простодушным, как они… Учитель твой
Платон одобрил бы твои устремления?
– Нет, – признался невольник. – И я бы не хотел походить в трудах на своего учителя.
– Ты еще очень молод и мыслишь, как юноша, пытаясь бросить вызов. Мне жаль тебя… Столько
потрачено сил, времени. И все напрасно…
– Неужели, надзиратель, ты не нашел ничего нового и полезного в моих трудах?
– Ничего…
– Как же варварские святыни?.. О них не знает никто из ныне живущих философов! Впрочем, из
ветхих тоже. Есть только слухи…
– Философы не знают, верно… И не должны узнать. Это я тебе говорю, эфор, надзирающий за
тайнами Эллады.
– Но знаешь ли ты? Изведал ли ты суть варварских святынь?
Таисий Килиос застыл, взирая на восход, и багровый свет обратил его в изваяние.
– Иначе бы коллегия не уполномочила меня надзирать за тайнами…
– Ты прикасался к священным книгам варваров?!.
– Я погубил зрение, сидя при жировом светильнике, в мрачной пещере. Поэтому плохо вижу
даже встающее солнце…
Аристотель вдруг испытал страх, глядя на бронзового эфора. Но он, этот страх, перевоплотился
в некое уважение.
– Готов преклонить колено, надзиратель, – проронил он. – Я лишь мечтал об этом…
Таисий Килиос, ко всему прочему, был еще скромен и пристрастен к поиску истины.
– К сожалению, не удалось позреть на первозданные святыни. Мне в руки попадали только
списки со священных книг, исполненные доксографами, по памяти тех, кто к ним когда-либо
прикасался. Ты, философ, понимаешь, это не одно и то же… Как бы я хотел взглянуть на истинные
святыни варваров. Написанные золотыми чернилами!
Сказав это, он вновь вселил надежду на спасение!
– Я уже был близко к цели, – сдержанно проговорил Арис. – До хранилищ Весты оставалось
всего тысяча стадий. Или даже меньше… Но я их не прошел, ибо был объявлен чумным.
– И не прошел бы, даже если не угодил бы в чум…
– Но отчего?
– Суть в варварских заклятиях… Но тебе знать об этом не следует. И так сказал более,
чем нужно. Вероятно, от доброго расположения духа, невеянного твоими сочинениями.
Он отвернулся от солнца, превратившись в серый, бесстрастный мрамор. Должно быть, этот
оборот был знаком, поскольку стражники, стоявшие в отдалении, неожиданно приступили к Арису и
с ловкостью факиров набросили веревки – одну на сомкнутые руки, другую на шею. После чего
поставили на колени, и один, уперевшись ногой ему в спину, натянул петлю.
Надежды рухнули в тот час, и от разогретого песка дохнуло холодом. Философ старался
держаться достойно и до боли прикусил язык, дабы не просить о пощаде. Ветер потянул с моря
и встрепал листы папируса на песке, эфор придавил их ногой в пробковой сандалии, как
придавливают нечто омерзительное, к примеру, змею или корабельную крысу.
– Впрочем, есть возможность избежать кары, – вдруг проговорил он как-то невнятно,
однако был услышан. – Готов ли ты тайно служить мне и коллегии эфоров?
Арис взглянул еще раз на его ногу, втоптавшую труды в песок, и вымолвил хрипло,
толкая кадыком веревку:
– Мне отвратительно рабское служение. Казни, коль вынес вердикт.
– Если это будет свободное служение? Вольного философа Эллады? Полноправного и
благородного гражданина? Не отягощенного унизительным помилованием?
– Как же быть с твоим приговором? – Голос не повиновался, словно дырявый, истрепленный
ветром парус. – Я нарушил клятву, открыв тайну пергамента.
Эфор вынул из ларца его первые труды:
– На титулах нет твоего имени. Но есть иное.
– Этот человек присвоил сочинения.
– И одновременно присвоил вердикт о смерти. Твое признание не есть доказательство твоей
вины. Напротив, оно говорит о благородстве. Или я поступаю не по справедливости?
К изумлению Ариса, два стражника вывели на палубу корабля скрученного веревками Лукреция
Ирия! Эфор показал ему пергаментные книги.
– Твои ли это сочинения, римлянин?
Тот гордо расправил плечи и вскинул голову, насколько позволяли путы:
– Да, надзиратель! И слава моя переживет смерть!
– Удави его, – спокойно велел Таисий Килиос.
Могучий палач накинул петлю на шею и чуть согнувшись, поднял на спину Лукреция, как
поднимают мешок с зерном. Несчастный засучил ногами, лицо его налилось кровью и скоро
посинело вместе с языком, вывалившимся изо рта.
Почудилось, мешок этот прорвался, треснул, и на палубу с дробным стуком посыпалось семя…
– Зри! – будто въяви послышался голос Биона.
И эфор ему в тон добавил:
– Это маска смерти. Твоей смерти, Аристотель. Так в тебе умерло тщеславие, доселе
двигавшее твоими мыслями.
Между тем палач бросил ношу на палубу и удалился.
– Автор этих трудов казнен, – определил эфор. – И вкупе один из твоих пороков… Но
что же сотворить с этими? Какие еще пороки казнить с их помощью?
И снял ногу с рукописей на песке. Ветерок всколыхнул листья…
Арис молчал, а Таисий Килиос, взирая, с каким сожалением философ смотрит на свои
попранные труды, внезапно вдохновился:
– Гордыня и раболепие! Вот что принесу в жертву! Пожалуй, они более иных способны
препятствовать постижению бытия.
Словно по незримой команде, палач вынес пылающий светоч и утвердил его возле эфора,
как бы если наступила ночь и ему вновь потребовался свет, дабы читать труды.
– Снимите с него веревки, – велел он.
Стражники в тот час сняли путы и помогли встать. Судья подозвал его знаком и снял
ногу с папирусов.
– Подними и сожги это. Ибо твоей рукой водили гордыня и раболепие, когда ты творил труды.
– Да, эфор, я согласен, – подал он окрепший после веревки голос. – Гордыня присутствовала,
ибо неоконченное сочинение я писал втайне от господина… Но я не испытывал раболепия! И был, по
сути, волен…
– Тогда почему на титуле обозначено имя твоего господина? Признайся, таким образом ты
отстаивал право на жизнь? Что бы с тобой стало, не согласись ты сочинять для олигарха?.. Сожги,
что сотворил, будучи рабом, и станешь вольным.
Он склонился, чтобы поднять рукописи, и лишь тогда осознал, что поклонился эфору в ноги…
Чувствуя себя варваром, философ подпаливал листы папируса от светоча и бросал пылающие
огни в море. Ветер относил их, иные даже вздымал вровень с мачтами корабля, но все они успевали
сгорать в воздухе, и на воду опускался только пепел…
– Не жалей, – снисходительно сказал Таисий Килиос. – Все вернется. Это горит не плод твоего
ума – твои пороки.
– Мне еще трудно осознать это, – обронил Арис. – И я все еще чувствую насилие над собой.
– Когда ты откроешь свою философскую школу… Она будет впоследствии называться ликей.
Помещение для этой цели уже приготовлено, возле храма Аполлона Ликейского… Помнишь, где он
в образе волка? Или забыл в странствиях?.. Волчья школа станут называть ее, но ты не внимай
молве. Волки благородны тем, что имеют страсть к воле. Ощущение насилия в тот час исчезнет и
более никогда не возвратится. Вокруг тебя будут ученики, послушные твоему слову, как волчата.
Придет срок, и станешь учить и наставлять будущих царей, тиранов и гегемонов. А по прошествии
многих лет мысли, рожденные тобой сейчас, овладеют умами всего просвещенного мира. Но все это
будет потом…
Арис обжег руку, забыв выпустить пылающий папирус.
– Ты знаешь будущее?..
– Предсказание будущего оставим оракулам. Мы его будем творить сегодня. Мы заложим семя,
которое прорастет через тысячелетия.
– Послушав тебя, эфор, я впал в заблуждение, – признался философ. – Ты запрещаешь упоминать
даже косвенно о том, как в самом деле устроен мир. Ты говоришь, все это суть тайны Эллады… Право
же, теперь не знаю, куда направить и к чему приложить свой инструмент, то бишь мысль.
– Нет, я не ошибся в тебе! – возрадовался надзиратель и вновь заскрипел сандалиями. – Ты
избавился от пороков. И чист, как белый лист пергамента, способного пережить тысячелетия… Завидую
тебе, Аристотель Стагирит! С той самой минуты, когда в твоем сочинении, преданном огню, прочитал
о триединстве святынь, которую ты заметил у варваров. Ты предвосхитил мои самые смелые замыслы!
Это благодаря тебе, прибылой волк, я полон вдохновения.
– Не понимаю твоего восторга, – в отчаянии промолвил Арис. – Еще недавно ты хотел казнить
меня! Казнил же римлянина, присвоившего сочинения!
И этот строгий хранитель тайн Эллады вдруг стал добродушен.
– В знак благодарности укажу путь, по коему ты и направишь свои мысли, – сказал он. – Твои
будущие труды станут предтечей бога. Явление его ты предвосхитишь, поведав миру о том, как он,
этот мир, устроен. Ты подготовишь сознание эллинов и варваров воспринять единого кумира, который
смертью своей примирит непримиримое. Воистину завидная стезя – торить дорогу богу, строить мосты…
К богу, вобравшему в себя истины от трех сторон света. И единому в трех лицах. В триединстве,
означенном тобой, суть будущей веры, Аристотель. А смысл существования народов – в идее единобожия.
Философ еще более смутился, ощущая, как мысль расползается, ровно сырой папирус.
– Если бы передо мной был не ты, эфор, я ответил бы – это невозможно. Я знаю Элладу и
довольно попутешествовал и пожил среди диких племен. Эллины и варвары строптивого нрава и
весьма самодовольны. Невозможно даже представить, что бог у них один! И ему равно поклоняются
и те и другие. Каковым же он должен быть, дабы увлечь собою и покорить сознание просвещенного
эллина и дикаря? У меня не хватает воображения…
Эфор усмехнулся высокомерно, однако же, как учитель, не утратил терпения.
– Отняв святыни у варваров, мы обретем их знания. А они скоро забудут своих богов. Но
воспылают верой к тому, коего эллины распнут, дабы через преступление обрести веру в него.
Ты, ведающий таинствами стихий мысли, этот путь знаешь и наставишь на него всю Середину Земли.
Так мы изменим привычный ход вещей, в коих будет всего две половины – свет и тьма. Кто владеет
истинами и проповедует веру, тот и правит миром.
– Но мир впадет в хаос! Разразятся великие войны!
– Ты прав, философ… И это будут войны совсем иные. Они укажут истинные устремления мира.
Ты видишь, во имя чего ныне сотворяются битвы: жажда добычи благ, земель, рабов и господства.
Так было всегда, поскольку мир изобилует богами. Когда же их много, словно жен в гареме,
расточается наше семя, суть вера. При триедином боге она возвысится, и на полях сражений
зазвенят мечи не из-за наживы – из побуждений, вызванных идеей. Когда-то я подвиг фокийцев
к захвату Дельфийского храма Аполлона и священных земель, мысля сплотить Элладу. Но что увидел?
За десять лет священной войны амфиктионы лишь укрепили Фокиду, никто из них не захотел сражаться
за святыню насмерть. И я был вынужден послать царя варваров, Филиппа, дабы освободить Дельфы…
При множестве богов нет веры, Аристотель. Но при едином боге все войны станут священными, и
тогда весь мир будет лежать у ног Эллады. А варвары и Рим уже никогда более не посмеют ступить
в ее пределы. Напротив, их руками возможно станет покорять и нести веру тем, кто еще не покорился
и пребывает в скверне многобожия. И пусть они в своих землях разрушают и созидают, дабы вновь разрушать…
Философ невольно отступил и чуть не опрокинул светоч. Оставшийся в руке папирус загорелся.
– Кто ты, Таисий Килиос? – спросил он сдавленным голосом, словно на его шею опять набросили петлю.
– Эфор, надзирающий за тайнами Эллады.
– Почему я никогда не слышал о тебе? Ни Платон, ни Бион ни разу не произнесли твоего имени…
– И ты никогда не произнесешь. Но всегда будешь помнить.
– Мои учителя? Они служили тебе?
– Они служили идее. И должен отметить, весьма прилежно исполняли мою волю. Иначе бы я не говорил
сейчас с тобой.
– Я считал, весь мой путь – это череда случайностей, игра судьбы и обстоятельств… А ты уже знал,
что произойдет со мной?
На лице эфора вызрела каменная улыбка.
– Как вы одинаковы. Становится скучно… Я даже знал, что ты напишешь вот это, – он потряс
пергаментными списками книг. – Дабы удивить просвещенный мир тайной изготовления пергамента… Кстати,
в твоем возрасте Платон уже писал об этом. И, как ты, яростно поклялся никогда не использовать кожу,
заменив ее листами папируса. Его юное сердце было возмущено, и я помню горячечные вопросы, полные пафоса...
И бросил сочинения себе под ноги.
Разум философа отказывался воспринимать то, чему внимало ухо.
– Платон знал секрет изготовления пергамента?
– Это было известно и Биону… И оба они отправили свои первые, не зрелые еще, трактаты в огонь.
Сделай это и ты.
Арис склонился и поднял книги.
– Неужели невозможно заменить пергамент папирусом? – безнадежно спросил он.
– Вполне возможно. И не только папирусом. К примеру, высекать вечные истины на камне, отливать
в бронзе, начертать их на золотых пластинах, как ты предлагал. Или, уподобясь варварам, писать золотом
и рунами… Но переживут ли эти материалы вечность? Не захочется ли кому-нибудь разбить каменные плиты,
дабы построить жилище, бронзу перековать в мечи, из золота начеканить монет?.. К тому же эти мертвые
материалы способны погубить, извратить истины. Они в тот час утратят сакральный, магический смысл,
который рождается только на коже. Смысл, который станет вызывать благоговение и веру, лишь умножая
ее сообразно векам и тысячелетиям. Сакрален сам человеческий покров, и ты был свидетель тому… Но это
уже тайна материй, которую я не вправе разглашать.
– Но могут вновь нагрянуть варвары!..
– Ты их остановишь.
– Я?!.
– А для чего Бион научил тебя видеть? Ты ведь исполнил уроки зрелости?
Уподобившись варвару, философ растрепал листы книги и поднес к огню. Дешевый овечий пергамент,
насыщенный жиром и от того жаждущий пламени, вспыхнул, в тот час испустив зловоние.
Арис же помнил еще сладковатый, кружащий голову запах, исходящий от погребального костра на агоре
Ольбии…
– У царя Македонии двенадцать лет тому родился отпрыск, – молвил эфор, взирая на огонь. – От жены
Мирталы, которую он ныне прозывает Олимпией. Имя ему – Александр. Природа отрока божественна, по крайней
мере, так говорит молва… Доподлинно известно, рожден он от скопца неким чудесным образом. Отец твой,
Никомах, тому свидетель. Он ведь и ныне служит Филиппу придворным лекарем?
– Да, надзиратель, – насторожился Арис, вновь ожидая чего-нибудь дурного. – Отец мой служит
Македонскому Льву…
– И ты ему послужишь, – Таисий Килиос подал свиток. – Царь шлет тебе письмо, как говорят у
варваров, бьет челом. И просит тебя, философ, вскормить своего наследника, наставив на путь стихии
мысли. Царевич норовлив и неприступен, ибо подвластен стихиям естества, всецело привержен варварским
обычаям и воле матери. Боготворит ее настолько, что склонен к инцесту. И это было бы приемлемо, чтобы
вселить величие через кровосмешение. Я бы давно подтолкнул отрока в объятия матери… Но совокупление
еще более свяжет их, уже связанных незримой пуповиной. Тебе предстоит отсечь ее и вывести Александра
из плена этой страсти. Довольно будет, если убьет отца… Однако исторгать эту страсть к матери не
следует. Тебе придется перевоплотить ее в дух воинский. Ты же преуспел в искусстве перевоплощений
качеств? Поезжай ко двору Филиппа и вскорми отрока послушным твоей воле…
– Уволь, эфор! – взмолился Арис. – Сей царь разрушил и пожег мой родной Стагир!
– Он восстановит город.
– Я суть философ – не воспитатель отроков! Далек от придворных страстей, интриг и прочих
непотребных дел. Я мыслитель!
Таисий Килиос взглянул так, что огонь затрепетал и выстелился, будто от порыва ветра.
– Ты помнишь, Бион наставлял: управлять государствами должно философам?
– Я это помню…
– Твой час настал!
Арис был смущен и растерян:
– Мне никогда не приходилось вторгаться в отношения царских семей… Я не родовспоможенец,
чтобы рвать пуповины…
– Я научу тебя, – на сей раз благосклонно промолвил эфор. – Взойди на мой корабль… Дабы
разорвать связь отрока с матерью, прельстишь своей женой, Пифией. Как говорят в Великой Скуфи,
клин клином вышибают. Она многоопытна и искусна в обольщении. Пусть отрок вкусит сладость ее
чар и тела. А ты, философ, воспримешь это философски…
На нетвердых ногах, ошеломленный, Арис взошел на триеру и только здесь опомнился:
– Но я не женат! Я холост, надзиратель! У меня есть невеста, но именем Гергилия. И я не
знаю сей Пифии!
Логика его мыслей была непредсказуема.
– Тиран Атарнея, Гермий, тебе знаком? – спросил эфор, поднимаясь на корабль. – Вы были
дружны в Афинах…
С Гермием из мизийского Атарнея философ учился в академии Платона и в самом деле был дружен
в юношеские годы. Одержимый приверженностью к науке и стихии мысли, он оскопил себя, чтобы не
расточать духовных сил на все земное, и уговаривал Ариса примкнуть к когорте скопцов.
– Да, надзиратель, – подтвердил он, теряясь в догадках. – Но наши пути разошлись…
Эфор был посвящен во все детали их отношений и потому не утруждал себя выслушивать его
растерянный лепет.
– И это сейчас тебе поможет отнять у тирана прелестную Пифию. Право же, зачем скопцу гетера,
имеющая при своих прелестях еще и философский ум?.. А тебе она будет женой достойной. Видят боги –
нет на свете девы, которая бы превзошла ее в искусстве обольщения…