В одно из воскресений июня Маша, уехала в Лучинское. Провожали на фронт отца.
Весело заливалась гармошка на станции, но все плакали. Надсадно, пугающе завыла мама , уткнувшись в гимнастёрку отца. Её, еле-еле, оторвали от мужа.
Плакала Маруся, прижавшись к отцу, и маленький братик Вася, вцепившийся, как клещами – ручонками в отцовскую ногу. Отец весело прокричал – « Ну что вы меня хороните раньше времени?» - и встал на подножку товарного вагона.
Маруся напоследок поцеловала отца в колючую щёку, вдохнула запах крепкого табака и чего-то родного, домашнего, отцовского, и её оттеснили от вагона.
Какое-то время она бежала вслед, но поезд набрал ход и исчез вдали.
Больше Маруся отца не видела никогда.
А через два месяца она так же провожала жениха Николая.
Так же бурлила привокзальная площадь, плакали матери жёны и дети. Весело заливались гармошки и духовые оркестры.
Маруся шла, вцепившись в руку Николая. Она не хотела, не могла его отпустить. Коля осторожно разжал её руки. Надо было идти в колонну, на построение.
Нежно поцеловал запрокинутое, залитое слезами лицо и сказал: « Ты моя невеста! Слышишь – невеста! Сразу после войны, как только я приду – мы поженимся! А тебе задание – копить к нашей свадьбе чёрные сухарики. Такие, как я люблю. Надо же нам будет чем-то угощать народ на свадьбе? Гостей будет много, а обещают – голод. Копи, родная, сухари. И сахар! Они будут вместо пирожных! А уж со спиртом мы разберёмся! Все напоим до отвала. . .И кабанчика найдём! Не плачь ,родная! Жди! Я скоро! Готовься к свадьбе!»
Он ещё раз крепко поцеловал её и побежал к колонне.
. . .Похоронки пришли так же быстро и в той же последовательности, что и проводы на фронт.
Сначала на отца. В самом начале зимы. По первому снегу.
Маруся сначала пыталась успокоить катающуюся по полу и безумно воющую маму, а потом начала рыдать сама.
Отец погиб под Смоленском. Точнее, тяжело раненый в грудь, умер в госпитале.
Маша проплакала неделю и днём и ночью, а потом вернулась в Москву, где нужно было дежурить, сбрасывая с крыш «зажигалки», копать окопы и оборонительные сооружения на окраинах Москвы, ставить огромных чёрных «ежей» и . . .ждать писем от Николая. А так же, конечно , сушить и копить чёрные сухари.
От каждой своей пайки хлеба Маруся заботливо отрезала несколько кусочков, подсолив, заботливо сушила в остывающей печке и складывала в вышитый белый полотняный мешочек. Скоро один мешочек наполнился, Маруся принялась наполнять другой, хотя пайки хлеба становились всё меньше.
Письма Николая – треугольнички, сначала приходили часто.
Маруся читала и перечитывала их, а потом носила на груди, под платьем, у сердца, до следующего треугольничка.
Николай писал ей, что его родители давно погибли, и что она - единственный, самый дорогой и близкий человек.
Писал, что на фронте тяжело, но они всеми силами стараются остановить врага, что скоро война закончится, он приедет, и будет их свадьба.
Маруся отрезала ещё больше кусочков от своей пайки и сушила, сушила. . .
Похоронка пришла вскоре после Нового года, который встретили грустно и голодно. Письма тогда уже перестали приходить, и Маруся плакала по ночам и в мучительной тоске и тревоге ждала почтальоншу, заглядывая ей в глаза. Почтальонша, коротко и отрицательно мотнув головой, пробегала мимо, а в тот чёрный день января остановилась возле горестно замершей Маруси и, молча, протянула казённый конверт. Маруся уже не плакала. Наверное, слёзы кончились . Она, так же молча, взяла конверт беззвучно прочитала и, повторяя одними губами :
«Погиб смертью храбрых. . . Смертью храбрых. . .»-ушла в свою комнату, присела на стул и словно окаменела. Её подружки плакали вокруг, а она только раскачивалась и повторяла , как молитву: «Смертью храбрых, смертью храбрых. . .»
Когда принесли её пайку хлеба, она всю её разрезала на кусочки , засушила в печке, и сложила в белый, с вышивкой, пакет...
И на следующий день она не съела ни крошки , а снова засушила всю пайку. Очнулась она только на третий день, когда плачущая Зойка кричала ей:
« Маруська! Очнись! Надо есть, надо пить, надо жить! Для чего ты сушишь сухари? На свадьбу? Какая свадьба, если ты умрёшь с голоду! Сколько похоронок - ошибок! Вдруг он придёт – а ты умерла с голоду! Что он делать будет?!»
Маруся посмотрела на Зою сразу прояснившимися глазами:
« Конечно, ошибка! Конечно, Коля придёт! Он же обещал! И свадьба будет!»
Она схватила кусок хлеба и с сахаром, заботливо подсунутый девчонками и жадно начала жевать, запивая кипятком.
Девчонки обрадовались и решили – тоже помогать Марусе сушить сухари.
Это было, как надежда, как заговор : если насушить побольше сухарей, солдаты вернутся, любимые...
И Николай, и Андрей и Виктор. И многие другие. И будут свадьбы. Много свадеб. А на столах будут – чёрные сухари с сахаром и чай. Много-много кипятка.
Вскоре всё общежитие дружно сушило сухари.
И надеялось, и верило, что они, их солдатики, вернутся.
А за окнами грохотали взрывы, а фашисты совсем близко подошли к Москве, и уже заняли родное Лучинское. И тощий,длинный фашист ворвался в родной мамин дом и заорал: «Матка! Млеко , яйки!»
Но Маруся пока не знала об этом, потому , что каждый день рыла и рыла окопы под Москвой, остервенело, не помня себя, стачивая в кровь ладони.
И однажды её накрыло взрывом, швырнуло на дно окопа, засыпало землёй.
Еле живую, тяжело контуженную Марусю откопали подруги , увезли в госпиталь.
А потом, навещая в палате, говорили Маше наперебой, что сушат сухари и ждут.
И вскоре – первая радость!
Фашисты не прошли!
Были отброшены от Москвы, отступили, разрушив любимый Ново–Иерусалимский собор, и тысячи других церквей и зданий.
Но ушли! И война была сломлена! И чёрной , рычащей нечистью отползала всё дальше и дальше!
Маруся , выйдя из госпиталя, и окрылённая надеждой продолжала ждать и верить.
И вот, наконец-то, в мае зазвучали победные залпы и салюты и начали возвращаться эшелоны с победителями.
Маруся каждый день ходила встречать эшелоны и ждала и верила.
И вот, однажды, в её комнату зашёл возвратившийся с войны незнакомый солдат.
Он тихо поздоровался, сел напротив Маруси и протянул ей обрывок письма с бурыми пятнами на нём, на котором до боли знакомым почерком было написано: « Маруся, любимая . . .»
Солдат тихо сказал – « Друг Николай не успел дописать.Уж как он любил тебя! После боя из гимнастёрки его достал. Сберёг. С почестями похоронил твоего Николая, как героя! Не сомневайся! Под Орлом его могилка. Объясню потом, как доехать. Даже проводить могу. Ведь ты – невеста героя и друга. А вот его ордена и медали. И фотографии.»
Маруся молча взяла ордена и снимки.
С них задорно улыбался её любимый, в гимнастёрке, брюках - галифе и пилотке, рядом с боевыми товарищами.
Маруся опять не могла плакать. Только невыносимо жгло сухие глаза.
Она сказала: «Спасибо, солдат! Погоди! На вот забери! Колины , любимые. . . Вкусные. Для него сушила. Кушай на здоровье!»
И протянула ему два первых, белых пакета, полотняных, с вышивкой. Приготовленных на свадьбу.
Солдат поблагодарил и ушёл.
Маруся долго смотрела вслед ему из окна, ещё не в силах проститься с надеждой.
Ещё раз посмотрев на фотографии и окровавленное письмо и спрятав их опять под платье, на своей груди, Маруся собрала ещё несколько пакетов с сухарями и вышла из общежития.
Вокруг ярко сверкал и пел победный май.
А у Маруси было черно на душе и в глазах .
Эти пакеты Маруся отнесла в госпиталь. Пусть раненые солдатики погуляют на их «свадьбе».
Да! Она всегда будет теперь женой Коли! Она так решила.
Вновь и вновь она возвращалась за мешочками, пакетами и раздавала возвращающимся с победой солдатам.
Кто-то смотрел на неё с недоумением, кто-то с радостью, а потом с болью, увидев в ответ пустые, сухие до рези глаза.
На вопросы Маруся отвечала коротко: « Погуляйте на свадьбе.»
А потом, словно спохватившись – «Помяните. . .»