Будучи невольником, он наконец-то испытал все радости жизни и благоденствовал на острове
целых два года, впервые не испытывая невзгод и горестей. Вдоволь было всего – времени, изысканной
пищи, ласковых наложниц и, прежде всего, много превосходного папируса, чернил и дерзких мыслей.
Будучи рабом, он мнил себя господином, и казалось, это состояние продлится бесконечно, хотя
блаженство вызывало в нем чувство хрупкости мира, и по велению Ариса, на острове не позволялось
громко кричать, бить в барабаны и отбивать часы полудня и отхода ко сну.
Все эти благодатные дни покоя даже море не волновалось, тихо плескаясь в бухте в пору
осенних бурь, словно младенец в ванне.
Так продолжалось, пока однажды к острову не причалил чужой корабль, на парусах коего
красовался неведомый знак – сдвоенный черный крест. Полагая, что это пожаловал господин,
либо его посланник, подневольный философ явился на пирс, но с горделивой триеры сошел человек
уважаемого возраста и весьма властного вида, обряженный в судейскую мантию. Двое слуг вынесли
и установили на причале деревянное кресло, напоминающее трон с высокой спинкой, двое других
принесли пирамидальный деревянный ларец на ножках, украшенный теми же черными знаками и
увенчанный золотым шаром. Философ, как полагается, преклонил одно колено и потупил взгляд.
Незнакомец в мантии мог быть кем угодно – доверенным лицом господина, вновь назначенным
сатрапом острова или вовсе новым господином, однако он назвался всего лишь именем Таисий
Килиос, никак не обозначив своего статуса и положения.
И что более всего заставило встрепенуться, обратился к рабу по настоящему имени!
– Встань, Аристотель Стагирит! – велел он и сам сел в кресло.
Звучание собственного имени напоминало манящую песнь морской сирены. Философ встал, но
не избавился от чувства напряженного ожидания, и настораживало его не само появление этого
человека, а ларец, несомый слугами, вернее, венчающий его золотой шар, означающий высшую
власть коллегии эфоров.
Гость откинул крышку пирамиды и извлек оттуда книгу.
– Посмотри и ответь: чьему перу принадлежит сочинение?
Философу хватило одного взгляда, чтобы узнать свой труд о путешествии в Великую Скуфь,
созданный более года назад и присвоенный господином. Правда, это была уже копия, переписанная
явно рукой доксографа, на дешевом жестком пергаменте и, судя по засаленности титула, изведавшая
множество чтецов.
– Здесь стоит имя Лукреций Ирий, – осторожно проговорил невольник. – У меня нет оснований
предавать авторство сомнениям…
Человек в судейской мантии невозмутимо извлек из ларца еще одну рукопись, так же изрядно
изветшавшую.
– А кто сотворил сей труд?
Руки у Ариса дрогнули: перед ним оказался список его собственного трактата о нашествии
варваров, их нравах и гибели библиотеки Ольбии. Того самого трактата, который сделал его
известным, но на титуле так же стояло имя жаждущего славы олигарха!
Ожидая ответа, гость взирал на раба с непроницаемым лицом сфинкса, и угадать, что хочет,
было невозможно. И тут философ схватил себя за руку, как вора, забравшегося в свой карман: даже
не продолжительная жизнь в неволе незаметно насытила его трепещущим страхом, отчего и виделась
ему хрупкость мира. Он вспомнил учителя Биона и, вскинув голову, открыто воззрился в лицо эфора.
– Авторство этих сочинений принадлежит мне, – гордо произнес Арис, при этом испытывая
студеное дыхание опасности. – Но кто ты, незнакомец, чтоб спрашивать об этом?
Синяя судейская мантия, этот шар на ларце, знаки в виде сдвоенного креста и зрящего глаза
вдруг соединились в единую логическую цепь и могли означать, что перед ним представитель некого
верховного карающего суда эфоры или герусии. В тот же миг вспомнилась судьба оригинала первого
трактата, публично преданного огню, и леденящая рука предчувствия легла на пересохшее горло.
– Таисий Килиос, – просто назвался гость.
– Мне твое имя не знакомо… – начал было говорить невольник и смолк, ибо взор судьи более
напоминал щелчок бича.
– Почему же на титулах стоит другое имя? – бесстрастно спросил он. – Ты умышленно скрыл
авторство?
Философ выдохнул знобящий сердце холод и кратко рассказал о своем тщеславном господине,
купившем его на берегах Персии, об условиях жизни на острове и нынешнем положении раба. Он
выслушал это так, словно уже знал все, что приключилось с Арисом.
– И ты утверждаешь, что Лукреций Ирий присвоил твои сочинения? – уточнил он.
– Он сделал это по договору со мной, – честно признался философ.
Таисий Килиос продолжал испытывать его, ничем не выдавая своих чувств и намерений.
– Готов ли ты вернуть свое имя на титулы?
– Готов.
– Это равнозначно смертному приговору.
Образ Биона на минуту возник перед взором, и в ушах прозвучало его повелительное слово:
– Зри!
– Если в Элладе не внимают словам философов, а казнят за свои труды, то исчезает смысл
существования, – с достоинством произнес Арис, ощущая прилив сил. – И наступает смерть всякой мысли.
Таисий Килиос вернул в ларец рукописи и откинулся на высокую спинку кресла, взирая на
кипящую бликами воду бухты. Он что-то вспомнил, и лицо его слегка оживилось.
– Ты видел, как варвары вышли из моря?
– Да, эфор. И это было невероятное зрелище…
– И утверждаешь, они способны дышать в воде, как рыбы?
– Нет, надзиратель, сего я не утверждаю.
Тот надолго задумался, и теперь было понятно, о чем – вспоминал трактат, принесший Арису
известность, и, вероятно, взвешивал степень его вины. Философ же продолжал стоять перед ним и
был самому себе судья, и сам себе выносил приговор, перебирая в памяти все, к чему подтолкнул
его любопытствующий и одновременно по-юношески мятежный, возмущенный дух несколько лет назад.
– Ты раскрыл в трактате тайну изготовления пергамента, – заключил эфор. – По законоуложению
коллегии подлежишь смертной казни. И с мертвого тебя снимут шкуру…
Его дважды пощадили варвары, ибо он узрел их слезы, а потом проникся их мировоззрением;
теперь же не приходилось ждать пощады, поскольку впервые он открыто смотрел опасности в глаза,
воплощением коей сейчас был Таисий Килиос, и не видел никакого сочувствия, не обретал малейшей
надежды на спасение. Поэтому Арис попытался вызвать милость словом.
– Но я не был членом коллегии ремесленников, – напомнил он. – Не давал никаких клятв, не
присягал. И не могу быть осужденным по их внутреннему законоуложению…
– Я уполномочен решать, можешь или нет! – оборвал его эфор. – Ты стал таковым, когда молодой
мастер посвятил тебя в тайны ремесла. Именно это считается актом посвящения и вхождения в коллегию.
Не ты ли написал об этом в своем сочинении?
– Да, надзиратель, я написал…
– Готовься к смерти!
Душа протестовала, однако разум в тот час не смог отыскать доводов, дабы защитить ее, и потому
он дерзко спросил то, что было на устах:
– Кто ты, чтоб судить и предавать меня казни? С каких пор эфоры стали выносить смертные вердикты
философам?
– Я эфор, надзирающий за тайнами всех полисов Эллады, – с холодным достоинством вымолвил он. –
В том числе за тайнами коллегий. И уполномочен решать твою судьбу.
– Если ты изучил трактат, – Арис собрался с духом, – тебе известно, я не выдавал тайну изготовления,
ибо она известна всем, кто когда-либо использовал пергамент для письма. Кожи сначала вымачивают в растворе
извести, потом мездрят, гладят пемзой и втирают мел…
– Тайна заключалась в том, какую кожу используют для выделки! – прервал Таисий Килиос. – И не
нашествие варваров, а твой трактат стал вреден для коллегии пергаментщиков. И ладно бы, коль ущерб
потерпело только ремесло. Ты опозорил Элладу перед всей Серединой Земли, унизил эллинов, уподобив их
варварам. Ты привил омерзение к пергаментным рукописям философских трудов и трактатов по естествознанию.
Ты дал право римлянам осуждать ценности эллинского мира. И достоин смерти.
Сказано было так, что сомнений не оставалось: этот судья приведет приговор в исполнение и не спросит
о последнем желании.
И тут Арис вспомнил о не законченном сочинении и попросил хладнокровно:
– Дозволь мне, надзиратель, завершить труд? Потребуется еще месяц или чуть поболее…
Таисий Килиос взглянул с неким пренебрежением – должно быть, уже видел его обезглавленным и со
снятой кожей.
– Ты неуемный, Аристотель, – пробурчал он. – Я вынес тебе вердикт…
– Отложи казнь, эфор.
– Неужто тебя прельщает слава после жизни? Что ты хочешь сказать потомкам? Вновь возмутить их разум
подобными творениями? – он глянул на ларец. – Возвысить дикарей унижением страдающей от них Эллады?
– Потомкам поведаю, что зрел при жизни. А им уже судить, прав был или виноват…
– Хочешь суда времени? – скучающе произнес эфор. – Добро… Пойди с моей стражей и принеси свой труд.
А там уж я решу, завершать его или предать огню.
– Оба принести или только незавершенный? – спросил Арис, чувствуя, как ледяная рука смерти чуть
освободила горло.
– У тебя их два?
– Да, надзиратель. Одно сочинение под именем своего господина я закончил. Другое же творил
втайне от него…
– Принеси оба!
Стражники Таисия Килиоса встали по бокам и повели его на виллу, где трудился философ. И эти
короткие минуты жизни, покуда он ходил за сочинениями, показались прекрасными, ибо он вновь ощутил
все радости бытия. Он наполнялся торжеством, что светит солнце, ветер ласкает кожу под тонким хитоном,
еще живую, чувствительную, приросшую к его плоти, и море плещется, балуя слух; узрел и ощутил все то,
что стало уже привычным. Успел вспомнить Гергилию, утешиться надеждой, что она все-таки родила сына,
дала имя Никомах, как обещала, и даже на короткий миг восторжествовал, что умрет и оставит на земле
свое семя – наследника. И сожалел, что не сможет по достижению отроческих лет взять его в ученики.
Эфор же через слуг принял папирусы и стал читать тут же, на пристани, веля отвести Ариса в
сторону и держать под охраной стражников. Философ лег на песок и не коротал время, а наслаждался
им, вспоминая, как очутился на этом берегу, где предстоит закончить путь.
В сгоревшем и разграбленном македонцами Стагире он щедро одарил свою возлюбленную, Гергилию,
и у философа опять не оказалось ни единого обола в кармане. Потому он, не раздумывая, нанялся на
торговую галеру судоводителем, обязанностью которого было в ночные часы вести судно по звездам.
Арис давно уже привык расплачиваться за путешествия своим трудом и не брезговал никакой работой.
Скоро и выгодно распродав ходкий товар, купец спешил скорее убраться из тревожной Халкиды, поэтому
намеревался идти днем и ночью, опасаясь грабителей и не приставая к берегам. Судно благополучно
обогнуло мыс со святилищем на острове Скирос и до Афин оставалось менее половины пути, когда
внезапно изменился ветер и сильный борей поднял бурю – боги мстили тому, кто, отдавая хлеб
страждущим, брал серебро.
Все попытки войти в гавань или хотя бы приблизиться к спасительным отмелям закончились
потерей весел, без коих кормило сделалось бесполезным, а парус и вовсе угрожал гибелью, ибо
галеру и так уносило ветром в открытое море. Из низкого, черного неба бесконечно сыпались
копья молний, щелястая, старая палуба не выдерживала натиска стихии, ливень и волны наполняли
галеру водой, словно щедрый виночерпий чашу, и гребцы не поспевали от нее избавляться.
Неуправляемую галеру со срубленной мачтой то вздымало к тучам и молниям, то бросало в пропасти,
люди взывали к богам, ибо никто более не мог спасти, а философ, взирая на волны, оставался
спокойным и почти счастливым. Даже когда ударом воды с него сорвало остатки одежды, внезапно
пришла мысль о волнообразности мира и всего сущего в нем. Вцепившись в обрубок мачты, Арис
лежал на палубе и мысленно носился по волнам своей собственной жизни: испытав чувственное
падение в Ольбии, он возвысился, прикоснувшись к тайнам жизни варваров. Но вновь брошенный
в бездну горящего родного Стагира, он вознесся до небес, испытав блаженство любви на ночном
морском берегу и обретя надежды; теперь же опять валился вниз вместе с галерой, но уже знал
и чувствовал: непременно будет взлет!
Еще неделю после бури неуправляемое судно несло по воле стихии. Изнемогавшие от жажды,
люди пили морскую воду, от голода ели гнилое зерно, добывая его из щелей в трюмах, жирных
корабельных крыс и испытывали презрение к драгоценному серебру, которого было вдосталь. Еще
недавно чудотворно спасавшее погорельцев Стагира, здесь оно никого спасти не могло. То есть
даже такая категория, как деньги, воплощенные в металле, подчинялись закону волны и подвергались
колебательным движениям. Избавление от неминуемой гибели могли принести боги и люди, вдруг
явившись средь бескрайних вод, и они явились в виде морских разбойников.
На сей раз философу не удалось избежать рабства, поскольку всех гребцов вместе с владельцем
корабля и его подручными пленили и переправили на невольничий рынок Персии. Вольный гражданин и
богатый купец, еще недавно помыкавший рабами, сам стал невольником – и тут не обходилось без
закона волнообразности мира! Но это было спасение, ибо и в рабстве все равно была жизнь!
Уже в который раз его выручило наставление Биона, когда связанных одной бичевой пленников
выставили на торжище. Не в пример остальным невольникам, Арис отринул все мучительные чувства и
стал смотреть в лица купцов пристально и открыто, как если бы взирал на своих учителей. За время
новых странствий у него опять отросла борода, обветрилось лицо, да и из одежды была лишь одна
набедренная повязка, так что, прирожденный вольный и благородный эллин, он более напоминал варвара
из диких лесов Рапейских гор, однако взирающего без ненависти и злобы.
Это и привлекло внимание одного из покупателей, по виду и одеждам жителя Рима, невесть как
оказавшегося на персидских берегах: тогда философ еще не знал, что на Капейском мысе давно уже не
торгуют рабами, ибо после нашествия варваров ни один стратег понтийских полисов не отваживался
ходить за добычей ни встречь солнцу, ни тем паче, в полунощную сторону. И теперь рабы в Элладу
поступали в основном из Персии и с берегов Красного моря. Сей римлянин, оказалось, сговаривал и
тайно вывозил в Персию молодых греков-гоплитов на службу Дарию, за что персы позволяли ему за
малую плату подбирать на невольничьих рынках сильных и здоровых мужчин для труда в мраморных
каменоломнях. Дармовых рабов он вовсе не ценил, невольники выдерживали года три, и не пригодных
для работы, больных, но еще живых попросту приваливали глыбами или засыпали щебнем.
Римлянин спросил его о возрасте и вдруг, услышав речь невольника, встрепенулся, ибо признал
в нем эллина. Когда же раб назвал себя, вначале не поверил, что перед ним тот самый философ,
сочинитель известного ему запретного трактата о нашествии варваров, но Арис, доныне помнящий
наизусть свое творение, в одну минуту доказал авторство.
Так ему и стало известно о своей славе, что уже давно была суща в Середине Земли, и это
обстоятельство заставило поверить в счастливую судьбу публично казненного сочинения. Однако
римлянин Лукреций, купивший его у персов как раба, не пожелал расставаться со своим приобретением.
И хотя обещал волю, подчеркивая тем самым свои благородные порывы, но замыслил извлечь пользу,
поскольку купеческий нрав преобладал в его господине. У римлянина было все – богатство, дворцы,
корабли, наложницы и уважение в своей среде; не хватало лишь славы философа, причем, как было по
нраву олигархам, философа мятежного, бросающего вызов всему мироустройству! И она, эта слава,
прельщала его больше всего на свете, позволяя продлить свое земное существование после смерти и
на долгие века приковать к своей персоне внимание многих поколений.
Еще по пути на остров Лесбос, где у Лукреция Ирия было свое имение, он предложил послужить
в качестве наемного ученого, то есть поселить в прекрасной вилле на одном из островов, ему
принадлежащих, обеспечить всем необходимым, чтобы избавить от забот о земном существовании,
и всецело предаться ученым трудам. Взамен же потребовал навсегда отказаться от своего имени,
которого Арис и так был лишен, ибо пребывал на положении невольника. При этом господин не
оставлял даже малейшего права на выбор: в противном случае никто бы и никогда не узнал, что
один из рабов в каменоломнях, внешне напоминающий скуфского варвара, – философ и ученик самого
Платона, вызвавший своим трактатом так много споров среди ученых мужей Эллады и тех римских
граждан, которые вели торговлю на Пелопоннесе.
– Как тебя звали в ученические годы? – спросил он, изложив свой замысел.
– Учитель называл меня Арис, – признался невольник. – И так же называла меня возлюбленная
юности, Гергилия из Стагира.
– И я стану называть тебя Арис, – заявил господин. – Это звучит, как имя бога войны, Ареса!
Пусть сие созвучие тебя утешит. Отныне ты должен забыть свое настоящее имя.
Он давно уже привык воспринимать мир по-варварски, в его стихии естества и согласился на это,
но были и приятные мгновения, когда Лукреций Ирий относился к своему невольнику с пониманием и
почтением. К примеру, вместо капейского пергамента, на коем философ раз и навсегда отрекся писать
свои сочинения и даже брать его в руки, этот римлянин раздобыл много египетского коричневого папируса,
который персы запретили вывозить за пределы своей империи.
Философ в который раз уже вспомнил учителя своего и решил положиться на судьбу. И так он
оказался на небольшом райском островке близ Лесбоса, где и в самом деле приступил к научным
философским трудам, в первые месяцы жизни испытывая такое творческое вдохновение и блаженство,
что временами забывалось рабское положение. Напротив, ему прислуживали прекрасные рабыни и
наложницы, так пристрастно исполняющие любые его желания, что впору было возомнить себя
господином, однако сделать этого не позволяла память о Бионе Понтийском, научившим его открыто
взирать в лицо всякому явлению и извлекать уроки. Сочинение, написанное после долгих странствий,
к философии имело косвенное отношение и представляло собой скорее заметки и наблюдения странника,
соприкоснувшегося с неведомым миром варваров. Он еще не успел осмыслить, обобщить и облечь в
научную форму то, что недавно увидел и услышал, поэтому не мудрствуя лукаво поведал о своем
путешествии по Великой Скуфи и о том, что узнал от мудрецов тех земель и потом от самого их
вещего старца.
Проникшиеся к ученому страннику, простодушные и несколько хвастливые варвары, считающие
себя мудрецами, рассказывали не только о бесчисленном разноплеменном народе и бесконечных землях,
коими владели; ненароком, по несмысленности своей, они поведали тайну, которую всю жизнь пытался
разгадать Бион и о которой Арис тогда даже не догадывался. Они открыли суть, истину, в чем состоит
сила, незримая сплоченность и живучесть всего мира варваров, почему они неистребимы, неуправляемы,
не терпят над собой никаких просвещенных законов благородных народов Середины Земли и находятся с
ней в постоянном противостоянии.
А суть была в том, что дикие и разнородные племена трех сторон света, на первый взгляд ничем
не скрепленные между собой и часто воюющие друг с другом, имели некую глубинную внутреннюю связь,
позволяющую им навечно сохранять свои варварские нравы, обычаи и устои. Каждая сторона их варварского
света владела своей святыней в виде неких священных книг, также будто бы независимых друг от друга:
на востоке это была Авеста, в полунощи - Веста и в полуденной стороне – Веды. Однако все они, как и
сами варварские народы, обладали неким таинственным триединством, о котором даже мудрецы имели знания
смутные, либо грубовато и неумело хитрили, не желая до конца раскрываться перед иноземным философом.
В то время никто из ученых мужей ни в прошлом, ни в настоящем даже не слышал о подобных святынях
варваров и тем более никто не имел знаний об их миропредставлении, в основе которого лежало некое
незыблемое и неведомое триединство всех вещей и явлений, внешне никак не связанных.
Можно было бы поспорить с мудрецами, отстаивая свое, дуалистическое, представление о мире,
принятое у благородных народов Середины Земли, однако Арис посчитал недостойным дискутировать с
людьми малопосвященными, да и цель странствий имел совсем иную. Объявленный Чудскими сколотами
чумным, он несколько месяцев прожил в чуме вдали от людей, при этом так или иначе выведывал у
них некие знания о мироустройстве жизни варваров: отроки, кормившие его хлебом, ненароком выдавали
иные тайны. Но от умственной лености своей они никогда не вникали в суть философских законов своих
народов, ибо считали: не их это занятие познавать природу вещей. И лишь вещий старец чуть приоткрыл
смысл священности своих святынь и первопричину, отчего образуется это их триединство. По крайней мере,
объяснил, как полунощные варвары добывают Время, считая его наивысшим благом.
Точно так же добывали Время на востоке и в полуденной стороне, за рекой Инд.
И сейчас, взлетая с волны на волну в бушующем море, как и в решающий миг, стоя в обсерватории
на седьмом ярусе научной башни в Ольбии и глядя на скорбящих и плачущих возле огня варваров, взор и
разум Ариса мгновенно уловили некую скрытую, странную и притягательную суть явления, смысл которого
был еще под непроглядным покровом. Однако чутьем он уже выхватил манящее направление, где следовало
искать истину. И так же, как перед лицом смертельной угрозы, было непомерно обидно умереть, так и не
раскрыв тайны! Философ думал об этом, когда буря рвала снасти и ломала греби; он до слез жалел, что
не успеет познать неведомое, когда морские разбойники напали на беспомощный корабль и лишь за один
открытый, дерзкий взгляд его чуть не бросили в пучину с камнем на шее; и как он скорбел и плакал,
когда забитого в колодки, под нестерпимым, обжигающим солнцем вели через пески на невольничий рынок.
И рядом не было учителя – врага, у коего можно было бы в последний миг спросить ответ….
В райском уединении его тоже не было, и потому Арис выкладывал эти свои наблюдения, чувства и
мысли, еще со школярских времен зная, что, изложенные письменно, они приобретут плоть научной формы
и тем самым подвигнут его к разгадке пока что неразрешимых задач. Так и случилось: доверенные папирусу
размышления однажды натолкнули его на мысль, что объединяющая суть варварских святынь заключена в знаниях,
каким образом следует добывать Время! В них явно было сокрыто руководство, что предпринять и как действовать,
если отпущенный их богами календарь или Чу – так варвары называли время – безвозвратно утекло. Вероятно,
доступны эти знания лишь особо посвященным жрецам, поскольку даже цари варваров не вникали в сакральные
тайны обрядов. Зато их мудрецы, называющие себя вещими, независимо, в какой бы части света они не обитали,
все были озабочены единой страстью – заполучить новый календарь, новый срок ЧУ для существования своих
земель и народов. Их огненные действа непонятны и дики: когда сжигают жилища, радуются, поют и танцуют
при этом; их невероятно упорный труд по возведению новых, точно таких же городов кажется бессмысленным,
безумным!
Если не знать, что они тем самым добывают Время! И заполняют им некие пустые сосуды и бассейны в
своих городах, как это делают в засушливых странах во время редких дождей.
Учитель зрелости Бион был близок к разгадке этой тайны. Он всю жизнь подбирался к ней, как охотник
к дикой птице, и даже ротонду башни выстроил по образу и подобию города варваров, пытаясь проникнуть в
таинство их мировосприятия, понять природу их неистребимой живучести.
В Середине Земли люди взывали к богам, чтоб получить благоволение и добыть хлеб насущный. К примеру,
они трудились в поте лица, дабы вырастить виноградную лозу, масличное дерево, ломали твердый камень для
строительства прекрасного дворца или копали глубокие норы, извлекая серебро и золото, пускались в опасные
путешествия, чтоб продать товар подороже и тем самым приобрести блага земной жизни. А варвары, ведя жизнь
скудную, ничем подобным не отягощены, но зато одержимы, когда строят свои, казалось бы, лишенные всякой
логики города! Когда возводят высоченные неприступные стены, зная наперед, что никто на них нападать не
будет. И живут замкнутые кольцами этих стен, дабы через полвека своими руками сжечь опустевшие сосуды
вместе с теремами, литейными печами, скарбом и затем построить новые!
Все эти мысли о варварском мироустройстве Арис оставил в голове, а изложил лишь некие основы жизни
диких, неведомых племен и народов, неизвестных даже Геродоту. Он относился к своему труду, как корабел,
еще только закладывающий на верфи корабль, однако его нынешний господин Лукреций Ирий, внезапно явившись
на остров, прочел сочинение и настолько был восхищен, что и слышать не захотел никаких доводов своего
невольника. Олигарху, далекому от истинной философской науки, всякое описанное и неведомое прежде явление
казалось гениальным творением, ибо позволяло найти пути в далекие земли и организовать там выгодную торговлю.
Поэтому он распорядился немедля сшить листы в книгу, поставил на ней свое имя и в тот час отбыл в Рим.
Недолго посожалев, Арис вдохновился на новый труд, ибо его переполняли мысли, а в распоряжении были
щедрые запасы чистого папируса и чернил. Приученный думать на ходу, он прогуливался по острову, совершая
своеобразное кругосветное путешествие, сочинял в уме, укладывая каждую мысль в научное ложе, после чего
садился за стол и излагал их на папирусе. На сей раз он задумал обхитрить господина и творил сразу два
сочинения: одно под его именем, а другое, содержимое втайне даже от прислуги, – под своим. Это было
дерзостью и влекло за собой опасность быть уличенным в нарушении договора, но одновременно наполняло
сердце философа по-отрочески безудержной радостью творения, ибо он вновь открыто взирал в лицо великого
своего учителя – врага - и мысленно побеждал его.
Так миновал год этого двойственного существования, и трактат для господина был завершен, однако тот
более не появлялся и не слал своих людей. Арис, радуясь сему обстоятельству, всецело занялся своим тайным
трудом, порою ликуя от восхищения. Он вздумал закончить его и, не проставляя своего имени на титуле, послать
с рыбаками в Афины учителю своему, Платону. И послал бы, коль к пирсу острова не причалил корабль со сдвоенным
крестом на парусе – тайным знаком коллегии эфоров…