Как всегда перед сном Клавдия Петровна, восьмидесятилетняя женщина расчесывает волосы, а потом, взглянув на фотографию внука, дочери и покойного мужа, тихо вздыхает… Вспоминает.
… Она поздно вышла замуж. В те годы, когда ее сверстницы уже готовились провожать сыновей в армию, у нее родилась дочь. Прошли годы, десятилетия, и вот она одна-одинешенька, доживает свой век в глухой деревне и только изредка ее навещает внук. Так уж случилось, что дочь Катя, отдалилась от нее, не приезжает к ней много лет. Она не может понять свою дочь, ее жизнь, в которой только водка, да случайные мужики.
Все страшные, лишенные радости и юности годы, проведенные в небольшом немецком городке, были ей “компенсированы” несколькими тысячами марок, которые она получила полгода назад на почте. Она, вытирала мокрые от слез глаза, шептала одной ей ведомые слова, обращенные к Богу. Сколько раз спрашивала себя о том, возьмет ли эти деньги, как плату за страх, за лишения, за то, что пришлось пережить? Взяла! Долго считала деньги, никогда раньше не видела столько и таких денег. Красивые! А потом соизмеряла каждую хрустящую купюру с прожитыми в неволе годами.
От греха подальше Клавдия Петровна спрятала деньги в громоздкий утюг, который разжигался углем, тот самый, что ей подарила бабушка. Утюг стоял в чулане, ну кому придет в голову искать в нем деньги! Внук Максим, узнал о том, что у бабушки появились деньги, приехал к ней, и, отобедав, завел “песню” о том, что она, родная бабушка, может и должна ему помочь. Ей-то деньги зачем?
- Через месяц заканчиваю учебу, мне нужны деньги…Ты пойми меня, баба Клава.
- У меня сейчас нет денег. Подожди чуточку…Все тебе достанутся.
- Но ты, же моя бабушка только ты моя надежда, - канючит Максим, взывая к ее чуткому сердцу. - И не ври, я знаю (откуда), что ты получила много и недавно…
Порыв ветра через открытое окно бьет ему в лицо. Он прикрывает глаза, а ей на короткий миг показалось, что он хочет скрыть от нее не только безразличие к ней, но еще что-то, что отзывается страхом в сердце. Весь его вид: приплюснутые уши, маленький нос и сжатые в щелочку губы заставляют ее по-новому взглянуть на внука. Движения его резкие, такие, что тревожат душу, а ее ноги, начинают дрожать мелкой дрожью. Она вспоминает свое юность и лицо охранника, который бил ее тонким металлическим прутом по ногам приговаривая: Arbeit! Falls ich scheu noch einmal…ich werde dir bei strafe…
…Все слова внука, его взгляд побуждал к одному: Расстаться с деньгами.
" Зачем ей, выжившей из ума старухе, деньги? Много денег?”
Сейчас, по-новому увидев внука, поняла, что нет, и не было жизни. Как таковой! Ее надежды на внука- иллюзии, мираж. Все, что она оставляет в этом мире, это пачка денег, дочь алкоголичка, да внук…
- Тебе, внучок, все, что есть в этом доме, достанется. Деньги - это не халява, как вы говорите сейчас, это то, что я отдала в своей юности работая на немцев по двадцать часов в сутки. Это то, чем пытаются заплатить за мое рабство, мое потраченное на их здоровье, счастье, пролитые горькие слезы…Чтобы забыла я… забыла на что ушли годы.
Она говорит монотонно, но он ее не слушает. Он не может услышать то, о чем “несет” выжившая из ума, как он считает усевшаяся на (его) деньгах старуха. Ведь ему необходимо так много! Он хочет нормальной жизни. Хочет горку “травки”, чтобы потом оторваться с Машкой в баре, ведь он ей обещал. Обещал, он дал слово, и как настоящий мужик, слово свое сдержит…
Отстраняясь от приторного дыма папиросы (?) внука, морщила нос, и, потирая раскрасневшееся лицо, думала о том, кого она воспитывала. Нет, это не ее вина, что внук стал таким, каким она его увидела, но все же…вина есть.
“…Когда-то, в нашем хуторе самый пропащий, спившийся мужик был мастером на все руки. Тогда мужики имели в сердце веру, почитали родителей…Тогда земля родила пьющих, но людей, которые могли и дом построить, и землю вспахать. Что же случилось за эти годы? В глазах внука не только жажда денег, но и тихая ненависть ко мне, к своей родной бабушке. За что? За то, что собирала деньги, берегла их, чтобы оставить ему после моей кончины? Или за то, что не истратила ни копейки, а всю жизнь помогала его непутевой матери? Наверное, ненависть исходит от дочери…Теперь пожинать плоды пришло время?”
“… Старуха! Да зачем ей прятать от меня то, что как она сказала, будет моим? Мне нужны эти деньги сейчас, сию минуту, иначе, - так размышлял “любимый” внук Максим, посматривая на бабушку. - Сейчас встану, садану ее по голове чем-то тяжелым, вот хотя бы кочергой, а потом сожгу избу и свалю, куда подальше ”.
Внук настраивал себя на самое гнусное, впрочем, к этому был готов. “Борьбы идей, чувств” не было. Противостояние мыслей закончено. Настала пора решительных действий, и было бы странным, если бы он не вскочил, не ударил ее в лицо.
Он бил, пинал, топтал сморщенное годами, изувеченное фашистами тело…Он душил ее руками, как будто давил не живое существо, а нечто, что мешало, не давало ему жить. Затем, когда бабушка потеряла сознание, замерла, метнулся в чулан, схватил утюг: громоздкий, древний утюг поставил его на топившуюся печь, застыл в садистском исступлении. В эти минуты, когда утюг, нагреваясь, усиливал власть над беззащитным телом, он упивался не столько властью, сколько торжеством над смертью чей-то, над чьей-то жизнью. Это чувство возносило его до небес, и, ныряя в зависимую эйфорию, верил, что все то, что спрятано, будет его собственностью…
Долгая пытка. Едкий запах паленой плоти. Глаза негодяя, постигшего науку убийства и застывший, наверное,насмешливый(кто знает) взгляд родной бабушки, и слова, последние в ее жизни: “ Они там…В нем…То, что ты ищешь, в нем…в утюге…А запах мне знаком, в крематории и в лагере так пахло, внучек!..”
"Внук" попытался закричать, схватить “пахнущий” горелыми деньгами утюг и… Но он не может сдвинуться с места. “ Что же это? Она, старая тварь, меня развела? Меня, своего родного внука, на деньги, которые сгорели?”
Он садится на истертую временем скамью. На ту самую скамью, на которой с ложки его кормила бабушка Клава. Его тонкие губы раздвинулись, усмешка, злобная усмешка появляется, превращаясь в жуткую гримасу убийцы.(Срочно курнуть дури).
…Взвалив на плечо бесчувственное, уже остывшее тело бабушки, вынес его в чулан. Не давая себе передышки, возвращается в избу и, как два часа назад, продолжил искать деньги, те самые деньги, ради которых пошел на преступление. Он не мог поверить ее бредовым словам. От нервного возбуждения его шатало как пьяного, и, разбрасывая вокруг бабушкино “добро”, бормотал:
- Найду. Все равно найду! Не имеет она права лишить меня всего… Не имеет!..
…Ему жарко. Ему кажется, что он сходит с ума, и всему виною баба Клава… Но так не бывает! Так не должно быть, иначе…
Он наконец-то находит сбережения старухи, но это- жалкие крохи. Тех, пахнущих иным миром, шелестящих в руках купюр, нет. В избе по-прежнему стоит запах жженой плоти, смерти, но внук не слышит. Его глаза блуждают по стенам, ища те укромные места, куда (эта чертова старуха) могла засунуть деньги.
Несколько часов бесплодных поисков. Он точно знает одно: нужно сжечь избу. Сжечь не только и не столько избу, а ее, старуху, чтобы помнила и там о нем, родном внуке. Чиркнув спичкой, вдруг услышал вибрацию, нет, он скорее почувствовал, чем услышал звук работающего вдалеке мотора.
Испугавшись звука приближающейся к деревне машины, побежал в сторону, в самую чащу непроходимого леса. Не останавливаясь, не оглядываясь на горевшую веранду, продирался сквозь кустарник, сквозь ветви, что били его по лицу…
Он торопился, испуганно оглядываясь назад, заботясь лишь о том, чтобы скорей выбраться к дороге, а там, пусть ищут.
“Мать такая же, как и я – она поможет, она спасет”.
Он забирал правей и все дальше к тому месту, куда десятилетия не ступала человеческая нога. Туда, где на многие километры расстилалось болото.
Когда сил не стало, он, не дойдя до опушки нескольких метров, упал на пахнущую тиной траву. Неизвестно, сколько пролежал, всматриваясь в небеса, когда поднялся, шагнул к топи. Где-то весело щебетали птицы, почти рядом тяжело ухал филин, но для него, для внука убитой им родной бабушки, они ничего не значили. Он никогда не видел и не слышал окружавший деревню лес. Когда опустились сумерки, и слабо, едва заметно блеснули звезды, он стоял на поросшем мхом единственном клочке сухой земли. Сердце трепетало в испуге, а глаза бесполезно шарили вокруг в поисках пути спасения.
В эту секунду в окружавшей его тиши, нарушаемой лишь непонятными звуками, понял: ему не уйти. Не найти ему тропу, что приведет его к людям, как не простят они ему смерти бабушки Клавы. Возможно, что в эти минуты или часы, оставшейся ему жизни, он что-то понимает или осознает, наверное. А сейчас он тихо стоял в неподвижности, покорно ожидая своей участи, и его губы шевелились в тихом бормотании никому неслышных слов. И только одинокая, бледная луна, понимает его.Наверное, только она одна и сможет понять того, кто дрожит не от холода, а от страха перед лицом неизбежного. Только луна и сможет понять потерявшуюся в безверии душу, которая, ожидая конца, застыла там, откуда выхода нет…
2009