Когда умер Бродский, я тратил в Пекине последние доллары на дешевое пиво.
Бутылки-акселераты вырастали в Срединной до размера нашего шампанского. Видимо, стараясь соответствовать трэнду стать Новой Империей взамен рассыпавшейся кучкой пепла России и погрязшей в циничном величии Америкой.
Той ледяной зимой ветер Гоби свистел в щелях китайского недодела, а по утрам я вытряхивал из пододеяльника песок. Зима забирала всё круче, и, казалось, не будет конца ей, как, впрочем, не наблюдалось начала. Просто однажды, в конце ноября, утром я вышел из гостиницы и понял, что даже в Китае может идти снег.
***
Студенческий городок. Сумерки ноября. Бейдзин Ханкум Хантье ДаоШи – Университет аэронавтики и космонавтики имени хер пойми кого. Пекин.
Ветер, песок, дымка и первый снег. Мне он казался не белым. Скорее жёлтым, как лица вокруг.
В наушниках плакал Дюран - Дюран, за восемь тысяч кэмэ жена отдавалась за амарэтто.
И где-то в другом полушарии только что умер Бродский.
Я тащил за собой в матерчатой сумке сто два пустых пивных флакона и думал, как объяснить этим ненцам, что деньги это всего лишь пыль на ладонях Будды.
***
Хозяин лавки упрямо не понимал.
Я сказал, в переводе дикой смеси путун-хуа и бэйзик инглиш: - На тебе тару, а взамес отдавай пиво. Денег – не надо.
Он, щерясь стоптанной челюстью в потолок, отсчитывал грязные бумажки с портретом Мао.
Я повторил. Потом ещё. Потом, положил руку на пахнущее мочой китайское лавэ, и твёрдо ткнул пальцем в колонну пива five stars. Ноль семьдесят пять литра. Пять с половиной градусов. Полное говно.
Он снова не понял.
Молча протиснувшись за прилавок, я сунул кипу бумажек ему за воротник и настойчиво указал на бухло.
Помедлив секунду, сын Джао, внук Джао, правнук еврея с классическим именем Лю, воткнулся в тему и выдал на гора десять бутылок.
Я сказал: - Мало.
Ни хрена не разбираясь ни в ценниках, ни словах, ни правильности подхода к узкоглазым евреям, имевшим несчастье поселиться на границе с песочнодышащей Гоби.
Он сказал: - Хын Хао.
Что по русски означало: Всё замечательно – можешь проваливать.
Я сказал: - Мало.
И показал на зелёный шкалик семидесятиградусного пойла, в котором привык жарить по утрам сосиски из сои.
Он спросил, коверкая тот самый бэйзик: - Yre Russia fom? Той?
На их птичьем, по-моему, "той" означало «да»).
Я мрачно кивнул.
И тут меня затрясло. Накатило вчерашнее, позавчерашнее, недельной давности. Я умер.
Потом ожил, сглотнув гаоляня в квадрате, нюхнув сои, заблевав грязный цементный пол.
- О-кей, О-кей, - как заведённый твердил узкоглазый самаритянин.
Бегал вокруг, суетился, лил водку на мои зассаные штаны.
***
В свой номер я прибыл нагруженный двадцатью пузырями китайского лёгкого, пятью флакончиками отравы, крепостью броненосца Потемкин, и волшебным флакончиком соевого соуса, выданного в нагрузку.
Присев у вяло теплого радиатора, открыл пиво, выпил. Достал карандаш, и подумал:
- Бродский то умер, но дух его где-то рядом.
Так мне казалось тогда – ибо в двадцать два мы все были идеалисты, нонконформисты, придурки, и Бог знает кто ещё.
Золотая пора...
Глотнув уйгурского вискаря и оторопев от пронзительной смеси неведомых трав с таким знакомым «Роялем», схватил карандаш и вывел на листе в линейку:
Кончится снег;
Станет тепло;
Больше не буду пить.
…
Посмотрел на своё отражение в давно почерневшем окне. Я был похож на рождественскую ель – гирлянда бутылок полных, разбитые черепки пустых.
«Жизнь моя, такой ты и будешь. Пей, собирай, радуйся, плачь».
В голове завьюжило, как за окном; хохотнул саксофон в мозжечке – хотя не знаю, может и в Аделаиде той самой.
«Пусть так и будет. Пусть так и будет. А пока – зима. Ей и решать».
Скользил карандаш, выдавливал детство. Плакал под дверью пустынный ветер.
…
Короток век;
Слишком везло;
Было кого любить.
…
Ночь убежала, за хрупким стеклом вспухло раннее солнце. В равнобедренных тополях замельтешили забавные тени в шёлковых рубашонках. Карандаш устал елозить, сломался, но чиркнул напоследок финал:
Знала бы ты,
Что в голове
Осень и листопад.
Плюнуть на всё,
Скрыться в траве
И побежать назад.
Май и Февраль
Станут ничем,
Время – тонкая нить.
Знать бы куда,
Только зачем?
Незачем нам спешить.
Водка давно кончилась, до самолёта осталось полсуток, пьяный от лёгкости небытия призрак Поэта смеялся, пытаясь махнуть на брудершафт.
***
Я проснулся через полтора года, когда жена, разбив на прощанье хрустальный шар с картинками голых китайских девчонок, ушла. Не забыв, правда, прихватить телевизор, гитару ручной работы, щенка лабрадора, которого я пару недель назад купил на годовщину свадьбы.
Я мучился несколько дней, не зная куда девать обнажённую, как провода, совесть.
Потом заплакал, выпил, смирился, уснул.
Во сне пытался писать стихи; играл в районных ВИА; проник в тайну дешёвых вин. Возлюбил смолянистый портер.
Изредка просыпался. Но только лишь для того, чтобы убедиться, что ещё жив. А потом снова укутывал голову шерстяным одеялом и ждал.
То ли пока придет сон, то ли пока не пойму, что он никогда не кончится.
***
В этом забытье, словно в хрустальной стране, полной дивных колокольчиков из обсидиана, сладких запахов жареной корюшки и вечно зелёных водорослей под днищем заброшенного буксира, ко мне приходили старые знакомые с Кожевенного, вечно молодые шлюхи со Старо – Невского… Ушедшие в толковище начала века друзья.
Однажды утром, лениво досыпая очередное видение, я вдруг ни с того ни с сего вспомнил о стихотворном порыве и попытался визуализировать строки, пришедшие на ум несколько лет назад в таком далёком теперь Китае. Представил, сплюнул, перекрестился, зарёкся писать стихи.
А потом передо мной материализовался вечно довольный поэт.
Он сказал: - В общем, я так и думал.
И прибавил, ухмыляясь: - Ничего из тебя не выйдет, дуралей, поскольку ты туп.
Я, было, хотел возмутиться, и даже приподнялся, помню, на локте, поскольку вставать было определённо невмоготу.
Но он тут же отыграл, добавив: - Впрочем, никто от тебя другого и не ждёт. Не обольщайся. Лучше живи, как живётся. Не разводи широко руки, ведь не объять Окоём, не объять.
И тихо рассмеялся, истаял тенью.
Только форточка скрипнула.
- Ветер, - подумал я, - Вечер, ветер, вечер, ветер.
И снова уснул.
Чтобы больше не просыпаться.