Глава семнадцатая
ЖИЗНЬ В БЕРЁЗОВОМ РАЮ
После красот Прикарпатья одесская степь впечатления поначалу не произвела. Маленькая станция, самая маленькая из череды предыдущих, доставшихся железнодорожнику-самоучке в качестве объектов его начальствования, находилась на границе Одесской и Николаевской областей и была недавно построена на однопутной ветке, связывавшей центры этих южных областей Украины. На станции было всего два пути и тупичок. Она была первой на ответвлении от железной дороги Одесса-Вознесенск-Помошная в сторону Николаева. До Одессы было два часа езды, столько же и до Николаева. Вокруг станции расстилалась жёлто-пшеничная, с серыми пятнами в арбузный горошек степь, расчерченная с юга на север прямыми зелёными линиями лесополос и с запада на восток – железнодорожным полотном.
Небольшое типовое здание вокзала со станционными постройками, несколько жилых двухквартирных из силикатного кирпича домов – все в один ряд – с придомовыми огородами и сарайчиками, составляли инфраструктуру станции. Станция была открыта всем ветрам. Вбитые ранней весной в жирный чернозём вдоль домов топольи колышки уже выгнали полуметровые ветки, но озеленения посёлку еще не придавали, так же, как и фруктовые саженцы, и виноградные кустики в огородах. Откровенная обнажённость делала картину посёлочка очень скучной, неуютной, особенно с постоянно висящим над головой солнцем. Спастись от жары можно было в лесополосе, которую разрывала станция. Лесополоса слегка скрашивала однообразный пейзаж вокруг посёлка.
Таким мы увидели место пребывания своих последних каникул в конце июня 1963 года. Через шесть лет, когда я приезжал туда в последний раз, на этом месте цвел прекрасный оазис. Под сенью пирамидальных тополей, богато увитые виноградной лозой и розами, скрывались казавшиеся тогда примитивно простыми дома; огороды превратились в роскошные сады; вдоль улицы пестрели цветники. Вокруг царил уют и гармония.
Не скажу, что каникулы мы проводили разнообразно. Жизнь молодой семьи с малым ребёнком, да еще в таком маленьком поселении, довольно однообразна по определению. Телевидение туда еще не проникло. Единственным культурным объектом был сельский клуб в селе, находившимся километрах в двух от станции. Туда мы раза два ходили в кино, чтобы посмотреть ещё раз те фильмы, которые мы уже смотрели в Ленинграде.
И всё же время пролетело довольно быстро, и мы начали собираться в Москву, на работу.
Первого августа мы предстали всей семьёй перед начальником Центральной станции связи МПС, который, кстати сказать, был у нас председателем Государственной экзаменационной комиссии и запомнил нас на защите дипломных проектов, так как ему представили нас: вот, эти молодые люди направляются к вам с желанием трудиться на благо и прочее. Нас быстро оформили, затем откуда-то позвали водителя, который помог погрузить наши вещи в небольшой грузовичок, в кабину которого села Галина с ребёнком, а я – в кузов, на скамейку и нас повезли вон из Москвы.
Мы ехали около часа живописной дорогой на юг от столицы нашей Родины, как оказалось, по Каширскому шоссе. Наконец, свернули влево, переехали через железнодорожные пути и, проехав километра два, оказались перед постом на небольшом мосту через речушку, за которой начинался огромная берёзовая роща, обнесенная, насколько хватало глазу, двойным высоким забором из колючей проволоки.
Водитель сказал постовому, что везёт молодых специалистов, но бдительный часовой с автоматом системы Шпагина – знаменитым ППШ – на груди потребовал предъявить документы, раз и навсегда продемонстрировав строгость здешних порядков. Меня это смутило: что ж это такое, как же так, нам же не говорили о том, что мы будем жить и работать за колючей проволокой. Но – поздно. Новенькое красное удостоверение с тиснёным золотом «Министерство путей сообщения СССР» бдительный стрелок ведомственной военизированной охраны МПС протягивает мне обратно со словами «всё в порядке, проезжайте», и мы въезжаем в уютный жилой посёлок, спрятавшийся под высокими берёзами, с ослепительной белизны стволами.
Объект, на котором нам предстояло работать, был «режимным». В том смысле, что на него распространялся особый статус охраняемого объекта, относящегося к системе запасных пунктов управления министерств СССР. По всему Союзу были построены такие ЗПУ для всех уровней власти, как правило, в подземных бункерах, с системами жизнеобеспечения. В землю зарывались просто немыслимые деньги, да ещё содержались штаты обслуживания таких объектов. Объекты оснащались узлами связи с дорогим оборудованием связи всех видов. МПС имело свою ведомственную сеть связи, оснащённую, к слову, более современной и более разнообразной аппаратурой, чем у самого Министерства связи СССР. Притом, с этой ведомственной сети было очень просто выходить на сеть связи общего пользования.
Вот так готовились к ядерной войне в Советском Союзе.
Насколько живуча была бы такая система ЗПУ в случае ядерного нападения на Москву и другие крупные города, то, как говаривал, опять же, красноармеец товарищ Сухов: «эт вряд ли». Но тогда считалось, что будет живуча, хотя близость аэропорта Домодедово, который построили гораздо позже этого объекта, сводила на нет даже теоретические шансы на функционирование объекта после ядерного нападения. Главное – система создана, денежки зарыты, а там, даст Бог, пронесёт. Кстати, ЗПУ МПС почему-то не зарыли в землю. Комплекс зданий, как запасного пункта управления, так и узлов связи, размещался под сенью берёз, на земле. Чтоб не пропадать добру, решили использовать его таким образом: здания будущего пункта управления министерства – под школу-интернат, узлы связи – под систему резервной и обходной связи Министерства путей сообщения. Так что поступили хоть в какой-то степени разумно. Доход от деятельности объекта был не ахти какой, затрат не оправдывал, но МПС было очень богатым министерством и могло позволить себе такую мелочь в статье расходов.
Все делали вид, что занимаются нужным и важным делом, соблюдали строгий пропускной режим и вообще дисциплину, враг не имел ни единого шанса выведать секреты этого объекта, о которых были осведомлены окрестные жители, но считалось, что они держали рот на замке.
Прежде чем приступить к знакомству с рабочими местами, мы были проинструктированы о режимном статусе нашей работы и, кажется, с нас взяли подписку о неразглашении того, что знали все мальчишки, удившие рыбу в речушке, которую мы заметили на въезде в посёлок.
Но вот все предварительные процедуры пройдены, я получаю пропуск на «секретный» объект, и в должности электромеханика связи с окладом в девяносто рублей приступаю к работе, которая заключается в ознакомлении с аппаратурой связи, что установлена в так называемом Доме связи. Как оказалось, почти со всей аппаратурой я познакомился ещё в институтских лабораториях, кроме одной – восьмиканальной аппаратуры уплотнения воздушной линии производства Германской Демократической республики или ГДР, как просто тогда называли восточную часть Германии, бывшую зону оккупации советских войск. Хотя это была и добротная аппаратура, но – вчерашний день.
Очень скоро мне пришлось вспомнить слова профессора Рамлау, которые он сказал мне после моего ответа на его вопрос, где бы я хотел работать после окончания института: «Вам будет неинтересно работать на эксплуатации».
И я затосковал.
Мне не хотелось ходить на такую работу.
Ну, вообразите: за окном август, погода шепчет, природа – а это изумительной красоты берёзовый лес – зовет на свое лоно, как тут усидеть за схемами, которые ты уже изучал и знаешь их и в целом, и в частности? Но «смыться» под каким-либо предлогом невозможно: во-первых, на проходной надо сдавать пропуск, получив взамен удостоверение, значит, ты уже не на работе, во-вторых, моментально весь посёлок будет знать, что такой-то ушёл с работы и дальнейшее его продвижение будет самым пристальным образом отслеживаться десятками пар глаз.
Вот в такой райский уголок попал я. И мне же ещё и завидовали однокурсники!
Короче говоря, про работу и рассказывать-то пока нечего. А вот про жизнь в берёзовом раю есть что рассказать.
Красоты Подмосковья описаны давно и многими. Впрочем, никаких писателей не хватит, чтобы описать то огромное количество уголков природы, разбросанных по Подмосковью, которые, собственно, и составляют его красоту.
Побывав в различных местах вокруг Москвы, где были расположены так называемые «точки» той схемы обходной связи, что действовала в то время в системе Министерства путей сообщения, я воочию убедился в том, что Подмосковье – это действительно жемчужина Русской равнины. Создалось такое впечатление, что Москва, как город, каким-то чудесным образом оказалась в точке, где секторами сходятся самые разнообразные природные ландшафты, заметно отличающиеся друг от друга даже в ближних пригородах
Москвы. И уж тем более, невозможно спутать ландшафт, скажем, северо-восточного сектора Подмосковья с его юго-западным или юго-восточным сектором. Каждый уголок Подмосковья имеет свою неповторимую особенность и неповторимую красоту. Однажды обозрев общую картину Подмосковья, поняв особенности того или иного его географического сектора, легко можно представить, в какой части Подмосковья ты находишься, если бы попал туда с завязанными глазами.
Выехав на электропоезде Москва–Ожерелье с Павелецкого вокзала, вы через час езды окунётесь в березовый мир, который будет услаждать ваш взор до самого Ожерелья. Березовые рощи возникают слева и справа по пути движения, перемеживаясь полями, сёлами с куполами церквей, когда-то запущенных, полуразрушенных, а теперь большей частью восстановленных. Местами пейзажи
напоминают картины русских художников-передвижников девятнадцатого века, на которых время дорисовало приметы сегодняшнего дня: кое-где многоэтажные каменные дома, линии электропередач, трубы то ли котельных, то ли производственных предприятий.
Где-то на полпути электропоезда, в двух километрах слева от небольшой станции, раскинулся берёзовый остров в добрых сто гектаров, огороженный двойным забором из колючей проволоки.
Это тот самый зелёный остров, в который я въехал в первый день августа 1963 года.
Под сенью берёз этого острова разместились объекты связи, жилые дома для инженерно-технических работников и обслуживающего персонала комплекса производственных, жилых и общественных зданий.
Жилая часть посёлка состояла из одной улицы с двухэтажными четырёхквартирными домами по обеим сторонам – таких всего их семь. Восьмой дом – из шестнадцати квартир. Вот в этом доме нас и ждала отремонтированная двухкомнатная «хрущёвка» – всесоюзная стандартная квартира. Её мне и обещал на защите дипломного проекта сам председатель Государственной экзаменационной комиссии, он же начальник Центральной станции связи. С ведома начальника объекта в квартиру нас вселил комендант посёлка.
Дом с двух сторон окружал лес, берёзы буквально нависали над его крышей. Из леса лился молочный свет от стволов берёз. Стволы были одинаково ровные и белые от самой земли до сплошной кроны где-то вверху. Крона давала плотную тень, но даже ночью в этой роще было светло: казалось, стволы светились бледным фосфорическим светом. Внизу, под деревьями, земля была покрыта травой, не густой, но достаточно зелёной, чтобы казаться
сплошным ковром, из которого вырастали белые стволы берёз. Одно из окон квартиры, в которую мы вселились, как раз и выходило в эту необыкновенную рощу. Так же близко подступали деревья и к остальным домам, но по линии дворовых фасадов. По обеим сторонам улицы за невысокими заборами дома скрывали фруктовые деревья, под которыми были разбиты грядки, где с цветами, а где и с овощами.
Население посёлка составляли в основном работники этого объекта. Квартиры в домах были трёхкомнатные, коммунальные, за небольшим исключением; только в доме, где мы поселились, квартиры были отдельные, потому как были «хрущёвками». Квартиры в домах изначально предназначались для инженерно-технических работников в расчёте на то, что они будут жить семьями в отдельных квартирах и работать на этом предприятии до конца дней своих. Но в жизни чаще бывает ровно наоборот, чем предполагается. Семейные пары среди выпускников были не так уж и часты, ну, может, в начале шестидесятых они начали образовываться чаще – всё-таки жизнь становилась лучше. Поэтому квартиры в основном заселялись как коммуналки, но по одному человеку из молодых специалистов в комнату. И когда кто из них женился или выходил замуж – квартира постепенно становилась многосемейной и так оставалась она коммунальной на долгие годы.
К моменту, когда мы приехали в этот посёлок, дома уже были перенаселены. Причем, большинство жителей составляли не инженерно-технические работники основного производства, а рабочие вспомогательного назначения: хозяйственные, ремонтно-строительные, ещё вчера бывшие жителями окрестных деревень, а сегодня превратившиеся в гегемон – рабочий класс.
Гегемон плодился гораздо активнее технической интеллигенции и постепенно вытеснял последнюю из её слабо насиженных мест, расширяя свой собственный ареал обитания. Тогда построили дом специально для инженеров, квартиры в котором уже нельзя было поделить, но и в этом доме квартиры постепенно были заняты рабочим классом. Способ, принятый на вооружение гегемоном, был столь же прост и безотказен, как и во времена профессора Преображенского. В местный комитет (профком) главой рабочей семьи подавалось заявление на расширение жилой площади в связи с увеличением состава семьи. Претендента ставили в очередь на
расширение жилплощади. Но шансов расширить жилплощадь в обозримом будущем у отважившегося увеличить народонаселение страны не было никаких: строительство жилья в ближайшие годы в посёлке не предусматривалось, о чём его и ставили в известность. Но это не останавливало многодетного. Он начинал последовательно ходить «по инстанциям», где получал если не отказ, то туманное обещание в следующей пятилетке как-то решить этот вопрос положительно. Тогда в ход шли письма в центральные газеты, преимущественно в «Известия». Вмешательство такой газеты чаще всего рабочему классу помогало. А если нет –
гегемон поступал очень просто: вселялся в освободившуюся на время квартиру самостоятельно. Так случилось с квартирой, в которую нас сначала поселили. Перед нашим приездом квартиру отремонтировали, но не успели покрасить полы. Мы там прожили несколько дней, как вдруг приходит комендант и говорит: «Завтра будем красить полы, так что вы пока поживите в свободной комнате в другом доме. Полы высохнут – вы вернётесь.
Вещи сложите в кладовку». Ну, кто ж будет возражать. Так и сделали. Взяли ребёнка, раскладушки, самое необходимое из вещей и переселились на три-четыре дня, как сказал «команданте».
Проходит неделя – полы ещё не покрасили. Странно. Понадобились уже какие-то вещи, их надо взять из квартиры – ключа нет ни у кого. Начальник объекта в отпуске. Его заместитель как-то всё невнятно объясняет задержку с покраской: то ли краски нет, то ли олифа кончилась.
- Так мы вернёмся обратно в квартиру, а когда появится олифа – мы снова освободим квартиру, благо через улицу перейти. Зачем же нам терпеть неудобства, – говорю я.
- Нет, – говорит заместитель начальника. – Немножко подождите, завтра начнём красить.
Таких «завтра» было раза три.
Наконец, полы покрасили, краска высохла. Иду к коменданту за ключом. Тот отсылает меня к заместителю начальника. Иду к заму. Отводя глаза в сторону, объясняет мне, что на мою квартиру уже давно претендует рабочий с семьёй – всего четыре человека. Он пожаловался в «Известия» и сейчас все ждут из газеты ответа, что твой соловей лета. Поэтому заместитель не может меня с семьёй впустить в мою же квартиру, так как вдруг «Известия» прикажут вселить в эту квартиру рабочего с его семьёй! Что он, заместитель, тогда будет делать?
Логика зама была обескураживающей. Как и новость о возможном вселении рабочего в квартиру. Семья рабочего жила рядом с квартирой, в которую поселили нас, но в однокомнатной.
Так вот почему так недружелюбно смотрели на нас наши соседи!
Я попросил открыть квартиру, чтобы забрать хоть часть остро необходимых вещей. Зам пообещал.
В тот же день, когда я пришёл с работы, одна «добрая душа» шепнула мне, что наши вещи из квартиры вынесли на площадку и в квартиру вселяется пролетариат. Я пошёл туда и увидел, как «инициативная группа товарищей» во главе с председателем месткома заканчивает вселение своего товарища по классу. Тут же примчалась жена с ребёнком на руках из детсада и со
свойственной ей активностью начала контрреволюционные действия против рабочего класса. Вконец обнаглевший пролетариат ответил на попытку контры войти в когда-то предоставленную ей квартиру сбрасыванием вещей с площадки второго этажа на пол первого. При этом в порыве выметания «и духа вашего» было задето каким-то предметом ничем неповинное дитя «этих понаехавших бездельников», отчего означенное дитя ударилось в оглушительный рёв, что привело в ярость маму дитяти, и она отвесила звонкую оплеуху виновнику слёз ребенка. Дело начало принимать
нешуточный оборот. Я, насколько позволяло крошечное пространство лестничной площадки, пытался оттащить разъярённую супругу от рабочих людей, успокаивая обе стороны. Нашлись и добрые люди, которые, уговаривая нас не усугублять обстановку, быстро собрали наши вещи и перенесли в дом наискосок, где мы временно дожидались окончания ремонта квартиры. Мы последовали за ними.
Революционный пролетариат победил.
Когда страсти улеглись, всем стало немножко стыдно.
Вернувшийся из отпуска начальник был ошарашен произошедшими в его отсутствие событиями. Но дело было сделано.
Срочно произвели косметический ремонт однокомнатной квартиры, освобождённой рабочим, и мы вселились в неё.
Можно ли было сразу так решить извечный жилищный вопрос?
Безусловно!
Посели нас по приезду в эту однокомнатную квартиру, – и мы были бы так же счастливы, как и в первом случае. И никаких тебе противостояний рабочего класса и технической интеллигенции.
Переписка же между газетой и высоким министерским начальством длилась долго, пока дело не дошло до министра, который дал добро на строительство жилого дома в новой пятилетке.
Раз уж я упомянул министра, то несколько слов о нём.
Министром путей сообщения очень долгое время был Борис Павлович Бещев. Если помните, я рассказывал о своей встрече с министром транспортного строительства Кожевниковым Евгением Фёдоровичем. Тот тоже был министром в одно время с Бещевым. Так вот, Борис Павлович во многом напоминал Евгения Фёдоровича. А что вы хотите – сталинские министры!
Борис Павлович был из крестьян. Как и Кожевников, окончил Ленинградский институт инженеров путей сообщения. Министром стал в 1948 году. И в этой должности он пробыл до 1977 года – без малого 29 лет! Столько времени не проработал на таком посту ни один советский человек! Не зря же такого человека наградили аж семью орденами Ленина.
Удивительно, но даже не очень благосклонные к советским достижениям, в том числе и к специалистам, иностранцы по отношению к Б.П.Бещеву проявили должное уважение. Так, по оценке генерального секретаря Международного союза железных дорог (француза, между прочим) Борис Павлович Бещев вошел в тройку великих железнодорожников мира, деятельность которых способствовала прогрессу мировой железнодорожной системы, как «привнесший дух интернационализма в эту область». На простом языке это, наверно, означало, что советский министр
способствовал развитию международных перевозок грузов по железным дорогам из Европы в Азию и обратно. Ну, да, если принять во внимание, сколько времени занимает морской путь из той же Франции в Японию.
Но такая характеристика Бориса Павловича нисколько не делала его недосягаемым для общения с ним. Это был очень приятного вида человек, вызывавший симпатию к себе, располагавший к общению.
Страстью Бориса Павловича была грибная охота.
Ближе к середине августа в описанной здесь огромной берёзовой роще начинался грибная пора. Более благодатное место для белых грибов трудно представить. Разумеется, такой берёзовый лес сам по себе хорош для произрастания такого чуда, каким является белый гриб. А если учесть, что этот лес в течение десятилетий был недоступен для массового грибника, так как был огорожен и тщательно охранялся, то грибов в нем было до неприличия много.
Например, встав утром пораньше, я выбегал из дома и буквально под окнами собирал десяток-другой белых грибов. Прозвучит кощунственно, но мы их жарили на завтрак. (Сейчас увлекусь – сам заядлый грибник). Да. А Борис Павлович приезжал каждый раз в разгар грибного сезона на тихую охоту. В такой день, а это было, как правило, воскресенье, работников в охраняемую зону за грибами не пропускали, кроме дежурных смен. В один из таких дней была моя смена на объекте № 26, как именовался
радиоприемный центр, где я уже работал в должности начальника смены. Объект находился в лесу под соснами, каким-то образом оказавшимися островком среди белого моря берёз. Вдруг снизу, с поста, звонит мне часовой и испуганно шепчет в трубку: «Министр идёт». Какой, думаю, министр. Спустился на выход. Действительно, на площадке перед входом стояли четыре человека и среди них –
Министр Путей сообщения СССР с огромной корзиной, полной белых грибов. Трое остальных были из числа стрелков военизированной охраны во главе с начальником местного отряда. Это была вся охрана министра, пока он собирал грибы. Разумеется, стрелки помогали ему – выводили на грибные места. Они-то хорошо знали места, где на небольшом пятачке можно было собирать по два-три десятка боровиков. Борис Павлович поздоровался, расспросил, как работается, какие трудности имеются – всё это в очень доброжелательном тоне. Я уже имел опыт общения с министром Кожевниковым и нашёл, что Бещев тоже ничего министр.
В поселке все жили, как в коммунальной квартире.
Это был вроде бы городской посёлок, но скорее с деревенским укладом жизни. Большинство жителей посёлка составляли бывшие деревенские жители.
Всем обо всём и всё обо всех было известно. Новости расходились со скоростью электронной почты. Такое впечатление, что все жили в стеклянных домах, а с мест работы в эти дома шла постоянная трансляция по телевидению. Наверно, так живут в коммунизме,
если его построили где-нибудь в космосе на отдельно взятой планете. И уж точно – в громадной коммунальной квартире, типа ленинградских. Их и сейчас полно в том же Петербурге. Перефразируя величайшего поэта нашей эпохи: мы говорим – коммунальная квартира, подразумеваем – коммунизм. А коммунизм – это рай. Так что как ни крути, а жил я в раю, да еще и в берёзовом.
В начале шестидесятых уже обозначился кризис той системы социализма, которую насаждала КПСС, а точнее, ЦК КПСС, а проводил в жизнь его Президиум и лично Первый секретарь ЦК товарищ Никита Сергеевич Хрущёв. Никита Хрущёв находился у власти уже десять лет. Сейчас принято считать, что первые пять-шесть лет его правления были политической оттепелью в стране.
Наверно, так оно и было. По крайней мере, люди надеялись на что-то большее, поверив своему Никите Сергеевичу. Но последовавшие очередные трудности на пути к коммунизму, творимые самим же очередным «вождём» (а без вождя в коммунизм – нечего и мечтать!), эти надежды превратили в скептицизм. Яростным заверениям Хрущёва о близости коммунизма никто не верил, от них отмахивались, как от назойливых жалящих слепней. Уже начались перебои с хлебом, особенно с белым. Мясо во многих областях
Центральной России уже давно не появлялось в магазинах. Приехавшая за год до нас такая же семейная пара молодых специалистов с ребёнком из Куйбышева (теперь Самара) рассказывала, как они питались, будучи студентами, практически постоянно килькой в томате и макаронами в различных вариациях. Приехав в этот посёлок, они были поражены: здесь был рай!
В посёлке были продовольственный магазин и столовая, которые снабжались по линии Управления рабочего снабжения МПС, которое существовало еще со времён Народного комиссариата путей сообщения – НКПС. На местах непосредственной работой по обеспечению снабжения продовольственными и промышленными товарами железнодорожников занимались отделы рабочего снабжения или ОРСы. «Орсовские» магазины, столовые, кафе, рестораны вы и сейчас еще встретите во многих городах и посёлках современной Беларуси, где имеются более-менее крупные железнодорожные
станции. Еще раз напомню, что НКПС-МПС – это было государство в государстве, что наверно, было оправданно в годы строительства социализма. Ведь железнодорожный транспорт получил в те годы название станового хребта экономики. Впрочем, в капитализме тоже его так называли. И со временем особое положение железнодорожного транспорта никто не хотел менять, наоборот, его государственный статус всё более укреплялся.
Мы могли заранее сделать заказы в магазине или столовой и нам их привозили. То есть привозили в достаточном количестве то, что пользовалось спросом у населения посёлка. Уже были перебои с колбасой в гастрономах Москвы, но мы пока не испытывали этого. В московские магазины колбасу, конечно, поставляли, но её вмиг «разметали» многочисленные ездоки за продовольствием из окрестных областей, да и более отдалённых тоже. В наш же магазин был «посторонним вход воспрещён». Часовые с автоматами ППШ на шее шутить не любили.
Немножко о часовых.
Вообще-то официально они назывались стрелками ведомственной (эмпээсовской, значит) военизированной охраны. Почти все они были из числа жителей окрестных деревень или пристанционных посёлков железной дороги – это чтоб не разевали рот на казённое жильё. Среди них были и те, кто верой и правдой когда-то служили в сталинском ГУЛАГе.
Естественно, охранниками. Вот уж, действительно, кто прошёл высшую школу служения режиму! Режиму – в прямом и переносном смысле. Мне довелось беседовать с некоторыми из них. Я уже упоминал про объект № 26, стоявший в лесу. У его дверей стоял часовой, которому ты должен был предъявить пропуск в его руки. Часовой внимательно вглядывался в тебя, как будто видел впервые и хотел запомнить на всю жизнь, затем так же внимательно
смотрел на фотографию и читал фамилию в пропуске, после чего, возвращая пропуск, сухо говорил: «проходите» – и только тогда ты мог двигаться дальше. Это неважно, что потом, в течение дня ты будешь выходить на крыльцо и даже разговаривать с ним, называя его по имени-отчеству, а он, соответственно, тебя. Боже тебя сохрани, если ты идёшь в двадцать часов вечера (в тёмное время) на смену и на окрик «Стой, кто идёт!» не остановишься и не
назовёшь свою фамилию. Хотя прожектор хорошо освещает тебя и часовой, конечно же, видит, кто идёт, тем более, что вахтёр из проходной по телефону уже сообщил на пост, что такой-то проследовал через проходную на объект № 26. Такой был порядок. Мой напарник по смене, оператор, однажды чуть опаздывал в ночную смену, я уже дежурство принял, сдавшие смену ушли.
Оператор мой приезжал из города Домодедово на электричке. Редко, но бывало, что она запаздывала, как в этот раз. И вот, я слышу как на входе внизу, а наш аппаратный зал размещался на втором этаже здания, раздаётся крик: «Стой, кто идёт!» – и сразу же за ним прозвучал выстрел. Окно с балконом было открыто, я выскочил на балкон, заорал:
- Иван Иванович, ты что делаешь, это же Николай, – я назвал фамилию оператора.
Иван Иванович не отвечал мне, он был занят рассматриванием пропуска оператора.
Когда Коля поднялся наверх, он был белее стволов берёз, которые светились в лучах прожектора вдоль дороги. Дело в том, что пуля, выпущенная часовым одиночным выстрелом из автомата, прожужжала у его уха!
Назавтра я доложил о происшествии начальнику объекта, в точности изложив всё, что слышал: и звонок вахтёра, и то, что на звонок часовой ответил, значит, знал, кто конкретно идёт к объекту, и то, что часовой выстрелил сразу же после окрика «стой, кто идёт!».
Ивана Ивановича уволили на пенсию.
Это был матёрый охранник. В минуты откровения он с наслаждением рассказывал, как служил в лагерях под Воркутой, ещё где-то, уже не помню, как ловили беглецов, каким наказаниям подвергали их. Он с восторгом отзывался о Сталине, с уважением – о Берия, о порядке, который был в стране тогда, а сейчас – разве это порядок? Это был человек-автомат, запрограммированный постоянной муштрой на безусловное и мгновенное выполнение
определённого действия в определённой обстановке. Как у всякого робота, у него мог произойти сбой программы, и тогда действие совершалось спонтанно, раньше или позже запрограммированного времени. Психика таких людей не могла не давать сбоя после нечеловеческой многолетней нагрузки, которую она испытывала. Наверно, в тот раз у него и произошёл «заскок» – это было видно по его дальнейшему поведению.
В поселке были также детский сад, баня, овощехранилище, где хранили картошку, квашеную капусту, а кто хотел – любые овощи, фрукты и даже солёные грибы. Для бывших деревенских жителей – то, что надо.
Чтобы не «сдохнуть от тоски», в посёлке был клуб. Он размещался в многофункциональном здании, в котором также размещались магазин и столовая. Клуб скрашивал жизнь в раю. Конечно, кто помоложе, часто ездили в московские театры, на концерты – в Москве всегда было много зрелищ. Иногда профсоюзный комитет вместе с комитетом комсомола организовывали массовые поездки в столицу на концерты или спектакли в такие места, как
Кремлевский Дворец съездов или Дворец спорта в Лужниках, то есть туда, куда, организовать «культпоход» было довольно просто: эти дворцы обязаны были принимать заявки на культпоходы трудящихся – так культурно воспитывались советские люди. Ясно, что постоянно в столицу не наездишься за культурой, это ж не за колбасой, надо было развивать культуру и на местах.
Клуб был местом проведения праздников. Особенно Нового года и Дня Победы. А еще – местом совместного просмотра по телевизору трансляций чемпионатов мира и Европы по хоккею и фигурному катанию на коньках. И это притом что телевизоры были уже у многих жителей посёлка. Правда, большей частью это были знаменитые телевизоры «КВН-49» с маленьким экраном в 18 сантиметров по диагонали. Сменившие их «Рекорды» с гораздо
лучшими характеристиками и вдвое большим экраном были еще редкостью. Как и всё хорошее в Советском Союзе, они были в большом дефиците. В клубе же стоял редкий для того времени телевизор «Темп-2» с довольно большим, по сравнению с «КВН-49», экраном в 40 сантиметров по диагонали. Для группового просмотра хоккея по тем временам это было лучше, чем пялиться в «КВН-49», стараясь не упустить из виду микроскопическую шайбу на его экране.
В начале шестидесятых советские люди открыли для себя хоккей с шайбой и фигурное катание на коньках. Причиной этому послужили победы советских хоккеистов на чемпионате мира в 1963 году, как и в последующие восемь лет подряд, а также победы спортивных пар в фигурном катании на Олимпийских играх и чемпионатах мира. Во время трансляций по телевидению этих спортивных состязаний страна сначала замирала у телевизоров целыми семьями, коммуналками, улицами (в деревнях) или посёлками, такими, как наш, чтобы вдруг взорваться одним криком радости на всю Вселенную или единым стоном поникнуть в неподдельном горе.
Вот это была жизнь!
В посёлке в это время жило много молодежи. Относительно, конечно. Среди молодых ИТР – инженерно-технических работников – возникла идея создать свою художественную самодеятельность. Все условия для этого были. Главное – был свой музыкант, хотя и инженер. Инженер Витя виртуозно владел аккордеоном и вполне хорошо – пианино. Начали с малого: собрали женский ансамбль песни. Это получилось как-то само собой – пение в России во все времена было необычайно популярно. Как и в моей Кремянке (это я так!). После работы, управившись по дому, молодые женщины и девушки с удовольствием и помногу репетировали. Если у кого из них были дети – они были тут же, и за ними присматривали соседки, пришедшие послушать и посмотреть. Всё же было под боком, до всего всем было дело, всем было интересно, а потом обсуждаемо. Вот такая была одна большая семья в этом посёлке.
Первый же концерт, составленный из отдельных номеров – кто что умел – произвел на жителей поселка глубокое впечатление. В поселке молодых специалистов крепко зауважали. Справедливости ради надо сказать, что у некоторой части рабочих были какие-то предубеждения против инженеров: вот, дескать, белая кость, тысячи получают (сотня рублей всё ещё упорно считалась тысячей), а мы вкалываем за копейки; им квартиры, а нам одни обещания. Ну, и в таком духе. Но после того как регулярно по
праздникам устраивались концерты, эта предубеждённость исчезла, отношение к молодым специалистам заметно улучшилось, соответственно, и общая атмосфера в жизни посёлка приобрела более дружеский, семейный характер. Мы привлекали в самодеятельность и молодежь – членов семей рабочих, это также играло положительную роль во взаимоотношениях между рабочими и ИТР.
К 20-летию Победы мы подготовили большой тематический концерт по собственному сценарию. Не преувеличу, если скажу, что мы были одними из первых, кто использовал в те времена жанр литературно-музыкальной композиции в военной тематике с применением военной формы и атрибутики, по крайней мере, среди коллективов художественной самодеятельности. Этот концерт дорого стоил. До сих пор считаю себя виноватым в смерти одной очень хорошей бабушки – у неё не выдержало сердце после концерта.
Её оба сына не вернулись с войны...
Ну, не могли мы представить, что так эмоционально будет восприниматься всё происходящее на сцене клуба и реакцией будет море слёз и даже сердечные приступы!
Потом уже, некоторое время спустя, я понял, почему была такая реакция многих зрителей, тех, кто помнил войну и кто потерял своих близких на ней.
Долгое время народ не знал и малой толики правды о войне, цену победы в ней принижали, так же, как и фронтовиков, добывших её. Никто не знал числа жертв в той войне, и когда Никита Хрущёв накануне двадцатилетия Победы на торжественном заседании назвал скромную сегодня цифру в 20 миллионов советских людей, погибших в ней, народ был потрясён. Люди впервые осмыслили цену победы, и это всеобщее осмысление приблизило живущих к тем событиям,
освежило их переживания, скорбь и боль потери близких людей, увеличило эту боль, перенеся её на двадцать миллионов павших в той чудовищной войне. Потрясающие слова «Реквиема» Роберта Рождественского: «Вечная слава героям, слава!.. Но зачем она, эта слава, павшим... Им, всё живое спасшим, – себя не спасшим?» – разрывали сердца. Такого всплеска глубоких, человечных эмоций, как это было на Двадцатилетие Великой Победы, больше никогда не было в Советском Союзе.
***
...Спустя сорок пять лет после того памятного Дня Победы по телевидению транслируют концерт, посвящённый 65-летию Победы. На сцене – юная девушка, совсем недавно – вундеркинд, победивший на Евровидении с песней-прыгалкой (нет, это как раз то, что надо Евровидению!), в военной форме, якобы времён Отечественной войны, исполняет песню военных лет «Синенький скромный платочек» в компании таких же юных костюмированных сверстников. Этакое радостное детское шоу, совершенно далёкое от понимания того, ради чего оно. Песня, бравшая за душу солдат на передовой, да и миллионов людей долго ещё после войны, в незабываемом исполнении великой Клавдии Шульженко, превратилась в легкомысленную, вальяжную песенку, если не сказать, – пошлую. Разумеется, не сама девочка и её сверстники подбирали себе номер в этом концерте. Ставили его, конечно, профессиональные сценаристы, режиссёры. Но эти «профессионалы» были еще дальше от темы, чем юные исполнители. Нет, я не призываю к инфарктам в зрительных залах. Всему своё время, хоть это и кощунственно может прозвучать. Но время и многое лечит. Однако не настолько, чтобы превращать то, что было больно и дорого когда-то миллионам, в вульгарное шоу.
***
Наша культурно-массовая работа, как называлось тогда то, чем мы занимались на подмостках сцены местного клуба, конечно, не ограничивалась только концертами. Проводились и детские утренники, и вечера отдыха. Конечно, организаторы всех этих мероприятий, а это были мы с Витей-музыкантом, действовали в рамках профсоюзного и комсомольского актива, так как обычно проявивших какую-либо общественную инициативу немедленно «выдвигали» в профком или комитет комсомола, а на первую роль в руководстве процессом воспитания трудящихся тут же выдвигалось, само собой, партийное бюро. Вот так и мы с Витей попали: один в
профком, второй в комитет комсомола, в которых возглавляли культурно-массовые сектора. Но всё это было чистым формализмом, для отчёта. Получалось, что партия, профсоюзы и комсомол держат руку на пульсе народа: знают чаяния народа, его думы, чем он живёт и дышит. Но нам никто не мешал делать своё дело так, как нам оно представлялось. И сценарии, которые я писал, и миниспектакли, которые ставил, никто не контролировал и, тем более, не утверждал; замечаний по поводу «клеветы на советскую действительность» тоже никто не предъявлял, хотя при желании можно было бы – просто не находилось кому предъявлять.
Да и действительность уже наступила, и подавляющему большинству советских людей уже была видна невооружённым глазом. Поэтому в наших представлениях всё чаще звучали острые КВНовские мотивы, пародировалась «советская действительность», как вообще, так и в отдельно взятом посёлке закрытого типа. И не без успеха.
Мы были молоды, и, естественно, полны физической энергии. Выход эта энергия находила в спортивных занятиях. Весной и летом ни одного дня не пустовали волейбольная и футбольная площадки, зимой – лыжи, коньки и даже хоккей. В границах жилой зоны в лесу был создан проточный пруд на основе небольшого ручья.
Летом в нем купались и даже ловили рыбу, а зимой пруд превращался в идеальное хоккейное поле, коробкой которого служили высокие берега. Поле было гораздо больше стандартного, но какой простор! Мы играли в хоккей с шайбой на поле для хоккея с мячом и по футбольным правилам. Надо ли говорить, что почти всегда, а по выходным – обязательно, на играх в волейбол, футбол и хоккейно-футбольный конгломерат приходило болеть почти всё население посёлка! Кроме внутренних спортивных разборок, многие из нас участвовали в соревнованиях на первенство МПС и подразделений спортивного общества «Локомотив» по лыжам, стрельбе, волейболу, лёгкой атлетике.
Осень была особой порой. Осень – это грибы! В основном, белые. Я не удержался и немного уже рассказал о грибном раздолье в этом необычном лесу. Они росли буквально под ногами, куда бы вы ни пошли. Многие наши поселковые жители собирали белые на продажу. За осень они имели очень неплохой доход, перекрывавший годовой доход инженера, который получал «тысячи». Вообразите теперь инженера, продающего в те годы на рынке белые грибы!
Нет, мы их собирали. Не так активно, как те, кто их продавал. Мы их консервировали, насколько хватало терпения и времени, а главное – банок и крышек для закатки банок. Вот уж, что было дефицитом! Трех или двухлитровую стеклянную банку вы могли только «достать» по большому «блату» в сезон консервирования. Лучшим способом заиметь такую посуду – это покупать консервированную на государственных предприятиях овощную продукцию совершенно жуткого качества от неимоверного количества уксуса,
содержавшегося в таких консервах. Тогда посуда оставалась у вас. В магазинах подобная тара не продавалась. Как не продавались и жестяные крышки для закатки банок. Их можно было приобрести, если повезёт, в приемных пунктах вторичного сырья в обмен на сданную макулатуру или цветные металлы по соответствующей таксе. Самое интересное, что крышка стоила всего 3 копейки. Спрос на неё был просто бешеный. И даже цена в 10 копеек спрос бы не уменьшила. Вообразите, какой доход можно было иметь государству при массовом производстве такого
пустяка. Но вот же, никто не вообразил. И так было во всём, чем жил советский человек: чем нужнее была ему какая-либо вещь, тем меньше её производили. Зато вещей, не пользовавшихся спросом, было едва ли не в изобилии. Такие вот парадоксы, как недоразвитого, так и, впоследствии, развитого социализма.
Но вот ведь что интересно.
Чем меньше возможностей было купить нужную вещь, вызванных дефицитом их или дороговизной, тем активнее, даже изощрённее работала мысль у советского человека сделать всё своими руками. Кружки «Умелые руки» приучали сначала пионеров и школьников к творчеству в различных областях техники. Выходили даже всесоюзные журналы «Техника – молодёжи» и «Умелые руки». В
крупных городах создавалась сеть магазинов «Пионер», по мере развития социализма переименованная в «Умелые руки», где продавались исключительно некондиционные товары или так называемые неликвиды. Среди них была масса вполне пригодных изделий самого широкого ассортимента от крепежа и деревянных деталей мебели до сложных деталей и блоков бытовой радиотелевизионной аппаратуры.
Магазин «Пионер» на улице Горького (ныне снова Тверская) был местом паломничества тех, кто имел умелые руки. Смастерить из того, что продавалось в «Пионере», можно было всё, что захотеть. Работая посменно, я имел возможность посещать этот магазин в будние дни и даже караулить очередной завоз товара в магазин, что позволяло выбирать лучшее из того, что было мне необходимо. Из некондиционных мебельных деталей можно было оборудовать, к примеру, свою кухню подобием кухонного гарнитура, купить который можно было разве что за взятку продавцу, равную стоимости гарнитура. Да и то «по большому знакомству». Из таких же некондиционных радиодеталей
сконструировал телевизор с экраном диагональю в 61 сантиметр, антенну и усилитель для сверхдальнего приема телевидения, с помощью которых ловил, например, передачи телецентров Стокгольма и Рима (передачи этих телецентров принимались довольно устойчиво), собрал магнитофон – мечту многих молодых людей, – который даже демонстрировался на Московской городской выставке радиолюбителей в павильоне «Радиотехника» Выставки достижений народного хозяйства СССР.
Занимался конструированием радио и телеаппаратуры в нашем коллективе, разумеется, не один я. Для занятий подобного рода деятельностью на предприятии были все условия не в ущерб производству. Более того, такая деятельность негласно поощрялась, поскольку часто приводила к рационализаторским предложениям на самом производстве.
В середине шестидесятых начали появляться первые телевизионные трубки с диагональю 47 и 61 сантиметр. Много таких трубок поступало в магазин «Пионер», как некондиция. Думаю, что я был одним из первых, кто сумел «втиснуть» трубку с диагональю 47 сантиметров в футляр самого массового в те годы телевизора «Рекорд» без значительных переделок. Получалось очень недорого переделать старый телевизор во вполне современный.
Когда был переделан первый такой телевизор, на меня посыпались просьбы не только сослуживцев и поселковых жителей, но и из окружающих деревень, поскольку весть о таком чудесном превращении телевизора распространилась мгновенно. До этого события мы с приятелем, тоже инженером, частенько ремонтировали телевизоры жителям и поселка, и деревень, в которых жили наши
рабочие, особенно в первые годы работы. Зарплаты наши тогда были не особенно высокие, хоть и считались тысячами в наших карманах, как я уже рассказывал, так что даже скромные гонорары за ремонт были не лишними в наших семейных бюджетах. Добрая слава, как и худая, тоже далеко бежит. И скоро к нам повезли телевизоры как в какое-нибудь ателье по ремонту бытовой техники. И то – не в Москву же
везти свой «КВН» или «Рекорд». А про худую-то славу я не зря упомянул. Охрана объекта обеспокоилась наплывом посторонних лиц на объект и преградила путь жаждущим ремонта в поселок. Но через какое-то время всё начиналось вновь. Но ведь это не наша вина была в том, что люди тащили свои телевизоры к нам ремонтировать. Службы сервиса, как таковой, тогда и не существовало. Ну, были в районных центрах мастерские, по одной на район. В них было, хорошо, если два мастера. Этого и на райцентр мало. Сдал телевизор в ремонт и жди не меньше месяца.
Мы же делали ремонт чаще всего в присутствии заказчика. Иногда нужно было и всего-то подстроить контур или заменить сгоревший резистор, чтобы телевизор снова заработал.
Как бы там ни было, а мы делали доброе дело людям. В наш адрес не было ни одной жалобы на плохо сделанную работу. И хотя бы поэтому мы были вправе быть довольными собой.
Всё хорошее, как и плохое, когда-нибудь кончается.
Кончился постстуденческий период.
Профессиональная карьера достигла своего пика на данном конкретном предприятии. Всё, что можно было освоить, было освоено, работа перестала доставлять удовольствие. Пять лет – это максимальный срок работы, который можно выдержать на таком предприятии. Перспективных штатных должностей ждать не приходилось. И настаёт момент истины: либо ты оставался до
пенсии на этом предприятии с призрачной перспективой занять место заместителя начальника по техническим вопросам лет так через двадцать, но не начальника, так как для этого надо было быть членом КПСС, либо уходил на сторону, то есть из системы МПС, желательно в «ящик», как называли тогда закрытые организации, работавшие на Военно-промышленный комплекс, имевшие вместо обычного адреса номер почтового ящика.
На перспективе стать членом КПСС я сам поставил крест. Я не был аполитичным человеком. Более того, политика меня всегда занимала. Умел читать между строк газеты, ловя часто ту же «Правду» в откровенной неправде, замечая в различных по времени публикациях на одну и ту же тему противоречия, которые трудно на первый взгляд заметить, особенно в газетах, так как они обычно читаются без того внимания, которое отдается хорошей художественной литературе. В памяти возникало при этом что-то
уже виденное или слышанное – дежавю. Я это называю интуитивное создание образа по всплывающим фрагментам памяти. Если же говорить о том, что писалось, говорилось и показывалось в средствах массовой информации о деятельности КПСС, и что происходило в жизни, то здесь не требовалось уже никакой интуиции. Всё было обнажено, даже без фиговых листков. И когда закончилась «юность комсомольская моя», а она была, в общем и целом, порядочная, без прогибов, и секретарь
партбюро предложил мне подумать вступить в партию, я отказался. Ответ мой был дипломатичен: «Я считаю, что еще не достоин быть членом партии». Понятно, что в этом ответе слово «ещё» оставляло какую-то надежду на что-то, но на что? На то, что партия изменится, и будет соответствовать тому идеалу, который рисовался мне? Или я сам изменюсь, стану таким же, как почти все в этой партии: двуличным, говорящим одно, а делающим другое; извлекающим для себя хоть маленькую, но выгоду;
проводящим «линию партии» в никуда? Я до сих пор с отвращением вспоминаю, как один мой однокурсник, уже «пожилой», лет за тридцать, доставая из кармана пиджака зачётную книжку перед преподавателем на экзамене, всегда протягивал партийный билет, потом как бы спохватывался и говорил: «Ой, это ж партбилет!» – после чего доставал зачётку. В своей жизни я видел много подобных «коммунистов». И когда мне говорили, что не все же такие,
есть много настоящих коммунистов, я всегда отвечал на это вопросом: «А что, есть две партии: одна ненастоящая, а вторая настоящая?» Да, я понимал, что, будучи в партии, мог бы «продвинуться» гораздо быстрее и гораздо выше – данные для этого у меня были. Но, видя, как бессовестно пользуются членством в партии другие, как стремятся «пролезть» в партию люди, честность и порядочность для которых были, мягко говоря,
понятиями расплывчатыми, и представляя, что мне придётся так же, как и им, говорить одни и те же слова о желании служить народу, быть в первых рядах строителей коммунизма, быть верным делу партии и много чего подобного, желания «пролезть» за компанию с ними в партию не возникало.
Парадоксально, но как потенциальный член партии, я был теоретически хорошо подготовлен.
Два года я учился в Университете марксизма-ленинизма при Московском городском комитете КПСС. Занятия проводились в стенах знаменитого МВТУ – Московского Высшего технического училища имени Баумана. Пойти в этот университет меня уговорил мой однокурсник, москвич Артур. Через два года после окончания института он перешёл в «ящик», где ему вдруг засветила
кандидатская диссертация. В то время в Москве происходила какая-то кандидатская вакханалия. Сдать кандидатский минимум стало большой проблемой. Одним из путей сдачи «минимума» по марксизму-ленинизму была учёба в Университете марксизма-ленинизма, выпускной экзамен в котором приравнивался к сдаче кандидатского минимума. На всякий случай я окончил этот университет.
Впоследствии, будучи уже в Минске, этот факт я отразил в соответствующей графе, заполняя анкету при поступлении на работу, и это произвело сильное впечатление на моё будущее начальство: их не столько удивило, что я окончил Университет марксизма-ленинизма, сколько загипнотизировало «при МГК КПСС». Меня это и удивило, и повеселило.
Всё чаще меня посещали мысли о поиске другой работы в самой Москве, то есть пойти по пути многих своих предшественников по работе на этом объекте.
В личной жизни произошли перемены. Во-первых, семья переехала в двухкомнатную квартиру, уже не «хрущёвку», в построенном новом доме. В него переселили почти всех инженеров с семьями, но, конечно, не забыли и рабочий класс. Министр слово сдержал. Во-вторых, родился второй сын. Это обстоятельство задержало реализацию решения о переходе на работу в Москву на два года. К большому удовлетворению жены.
Так, как я только что описал жизнь в посёлке, она могла показаться идиллической. На самом деле, конечно же, случались всевозможные коллизии, характерные для большого общежития. Если в целом они не наносили ущерба общественному спокойствию, то отдельным людям доставляли «невыносимость бытия». В общежитии, каковым и был наш посёлок, все должны быть максимально
одинаковы. Если вы похожи на всех остальных, то о вас нечего и говорить, – вы живёте правильно. Если же вы чем-то выделились: одеждой, мыслью, словом, поступком, действием – вы рискуете быть подвергнуты обсуждению в широчайшем диапазоне оценок: от одобрения до полного остракизма. В любом коллективе есть люди, всё видящие и всё замечающие из того, что постороннему глазу не предназначено.
Счастье таких людей заключается в том, чтобы как можно быстрее и как можно большему количеству ушей донести увиденное или услышанное. При этом факты, если они имели место быть, в изложении этих «папарацци» приобретают в лучшем случае двусмысленность, в худшем – обратный от действительности смысл с собственными домыслами. Чаще всего это касается тонкой области взаимоотношений людей противоположного пола. Ничего необычного в этом нет. Как только человек осознал себя либо
мужчиной, либо женщиной и понял, что это хорошо, так сразу же возник и общественный интерес к взаимоотношениям мужчины и женщины. Этот интерес до сих пор проявляется в самых различных формах: от священного трепета до самых мерзких извращений. Вряд ли найдётся человек, который не испытал бы на себе хотя бы простое любопытство: женат ли он, замужем ли она, либо почему он не женат, или почему она не замужем. В общем, тема эта извечная и бесконечная.
Я не хотел быть таким, как все в этом посёлке. Впрочем, не один я. И тем уже вызывали к себе интерес нашего «общежития».
А теперь представьте, что у «не такого как все» страшно ревнивая жена, доставшаяся ему в его юные годы по собственной же дурости (что уж тут лукавить: что было – то было), дошедшая до, мягко говоря, абсурда в своём стремлении оградить своего мужа от малейшего проявления к нему даже обычного человеческого
внимания со стороны других женщин. Под подозрением оказывались все: её подруги, его сослуживицы, их односельчанки (вполне подходило такое определение к нашему посёлку), просто случайные люди женского пола на улице, в магазине, в электричке, в метро: слишком близко возле тебя стоит или сидит, а то и, не дай Бог, улыбнулась тебе. Может, кто-то и радовался бы такой любви, но не я.
Но поселковых «папарацци» и блюстителей нравственности это радовало: и тем, и другим хватало материала для обсасывания и обсуждения. Самое же парадоксальное заключалось в том, что главным «папарацци» по отношению к самой себе была ... Галина.
Именно от неё узнавали местные кумушки все «новости» с семейного фронта, все её подозрения и предположения относительно меня и не только меня. Она любила поплакаться первым встречным, но если её успокаивали, убеждали в беспочвенности её страхов, она обижалась и находила тех, кто ей посочувствует, а то и добавит своих «фактов», вот тогда Галина находила какое-то злорадное успокоение, ей становилось легче.
Меня же всё чаще посещали мысли о разрыве с ней.
Через год после рождения второго ребенка в далекой Карелии разбился на мотоцикле мой брат Александр.
В 1955 году несколько наших кремянковских ребят уехали в Карелию, там осели, обзавелись семьями. В их числе был и Александр. И вот майской белой ночью1969 года Саша возвращался домой от своего тестя, куда ездил по делу. Колесо мотоцикла налетело на камень на асфальте дороги...
Нелепая смерть брата меня потрясла, заставила еще сильнее задуматься о смысле своей жизни с женщиной, с которой прожил девять лет, но так и не прикипел к ней душой.
Через год я вновь съездил в Карелию на годовщину смерти брата. И снова вернулся с тяжёлым чувством и окончательным решением уйти от Галины.
События развивались стремительно: через три недели я получил расчёт на работе и уехал из посёлка.
Я поставил последнюю сцену в театре берёзового рая – немую.
Продолжение:http://www.proza.ru/2013/01/29/2191