Рим содрогался, умирал и возрождался.
Погрязший в распрях, войнах и восстаниях рабов, терзаемый подвластными, но не покорёнными племенами, Рим безмятежно следовал судьбе, сажая себе на шею то отъявленного негодяя Нерона, то распутного Марка Отона, то бездарного обжору Авла Вителлия, то таких же бездарных, но жаждущих безмерной власти ставленников иберийских легионов и преторианцев.
Рим содрогался и умирал. И вновь, влекомый жаждой славы и главенства, возрождался. И снова умирал.
Но умирали и возрождались не стены великого «вечного города», и не могущество славной империи, а её имперское величие и дух.
Рим содрогался, но всегда оставался Римом, отвергнув до назначенного Провиденьем срока и Его воскресшего помазанника, и Марию Магдалину, и грядущую богоугодливую веру. Но и отринув от себя ниспосланную святость, он оставался Римом – дерзким, вольнодумным, праздным, выплёскивающим нерастраченные страсти на кровожадные пески амфитеатров.
* * *
Такого не случалось даже во времена великого Цезаря: в подтрибунных галереях амфитеатра рабы уже два раза сменили сгоревшие факелы, а выделявшаяся своею помпезностью императорская ложа, – отделанная бронзой и слоновой костью, взятая со всех сторон роскошными восточными курильницами, продолжала вызывающе пустовать. Долгое ожидание постепенно сменилось нетерпением и нарастающим гулом уставшей от безделья и собственной разноголосицы публики.
Под южной трибуной, где располагались ожидавшие свою судьбу гладиаторы, наоборот, царили непривычное спокойствие и тишина. Одни гладиаторы раскинулись на широких скамьях и отрешённо спали, другие – самые молодые и нетерпеливые, проверяли с наставниками – ланистами – снаряжение: крепили защитные пластины, подтягивали и отпускали нагрудники и ремни, наклонялись и приседали, испытывая их необходимую в бою податливость и прочность. Старший из ланистов – одноглазый великан Ланион, сам когда-то непобедимый и удачливый гладиатор, сидел в изголовье у своего ученика Марка и с восхищением и нескрываемой тревогой поглядывал на спящего любимца. В неровном отражении лежавшего рядом с Марком гладиуса ему грезились его собственные бои, когда он был таким же безмятежным юношей, не ведающим страха и не принимающим пощады и мольбы. Его пальцы непроизвольно потянулись к мечу, но в тот же миг видение исчезло – сверкающую бронзу гладиуса скрыла тень. Бросив короткий взгляд на ворота, за которыми притаился солнечный луч, Ланион тяжело вздохнул и тронул молодого человека за плечо:
– Марк, просыпайся. Ты слышишь?.. Тревожно почему-то на душе.
Марк убрал с лица руку.
– Слышу я, слышу. Да и не сплю уже.
– Вот и хорошо, что не спишь. Вставай, разомнись, не-то окажешься сегодня в сполиарии. Иль желаешь, чтоб какой-нибудь недостойный служитель сорвал с тебя блестящие чешуйки?
Гладиатор с неохотой сел, поправил на груди защитные пластины и доверительно наклонился к наставнику.
– Приснился мне сейчас удивительный сон: будто явился предо мною ангел во плоти и зовёт он меня, зовёт, а сам… даже не знает, чего хочет, и я его никак не пойму. Вот только показалось, что он почему-то любит меня. Странный сон… Что бы это значило, Ланион?
Наставник нахмурился и, словно желая отогнать от ученика дурное предзнаменование, ударил огромным кулачищем по скамье, но тут же взял себя в руки и посмотрел на Марка с успокаивающей улыбкой.
– Всё будет хорошо, Марк, боги с тобой. Любой римлянин подтвердит: ты лучший из мирмиллонов. – Кивком головы Ланион указал на расположившихся в противоположном крыле помещения ретиариев и снисходительно улыбнулся. – Нет на тебя сегодня рыбака. Боги с тобой!
Внезапно гул за дубовыми воротами стих, и раздались неодобрительные возгласы. Прильнувшие к рассохшимся доскам гладиаторы увидели императора, – сопровождаемый префектом города и преторианцами, он вошёл в амфитеатр через центральный вомиторий и важно проследовал в ложу. Публика нестройно поднялась, и недовольство утомлённых ожиданием трибун постепенно сменилось рукоплесканиями. Небрежно поприветствовав зрителей, император опустился в кресло. Внимательные глаза могли заметить, что сделал он это как-то неуверенно, даже неуклюже, болезненно кривясь.
Недовольство императора было неуёмным. Долгое время провёл он сегодня в бане: сначала в лаконике, затем в прохладном тепидарии и под конец в унктории, где рабы-бальнеаторы, сменяя друг друга, растирали и умащали его загноившуюся ногу, но всё без толку. Верхнюю часть бедра ломило, жгло, а после повторного посещения горячего лаконика императора зазнобило, и его настроение испортилось окончательно. Кожа на гнойнике натянулась, не позволяя сидеть, а лежать теперь можно было только на левом боку или на животе. Досталось от страдающего императора и бальнеаторам, и девушкам-невольницам, разбившим в унктории кувшин с аравийскими благовониями, и медлительным рабыням в кубикуле. Но больше других не повезло смотрителю, который подал, как показалось императору, не самые удобные носилки.
По мере приближения игр всеобщее возбуждение и напряжение на трибунах нарастало. Непонятным образом плохое настроение императора передалось присутствовавшим в амфитеатре зрителям: одни принялись ругаться с соседями, другие, размахивая руками и мешочками с сестерциями, оспаривали и меняли ставки, чем вызывали протесты и насмешки окружающих, а в верхних рядах, среди черни, даже вспыхнула драка, которая не без труда была остановлена стражей.
Сопроводив императора в ложу, префект спустился на арену и под одобрительные выкрики зрителей легко вскочил на подведённого к нему каурого коня. Сановник был невысок ростом и очень толст, а потому его необъяснимая прыть каждый раз вызывала у публики немалое удивление и восторг.
Префект махнул рукой и тронул поводья. Застоявшийся в ожидании конь охотно подчинился его воле и, уже едва сдерживаемый, храпя и мотая головой, пошёл упругим шагом вдоль трибун. Следом, стараясь держать равнение и не отставать, тронулась свита – шесть седоков на белых конях и в белых одеждах с золотистой каймой и узорами. Казалось, в лучах полуденного солнца сверкает даже поднимаемый копытами песок. Сделав по арене круг, процессия остановилась возле отворённых ворот вомитория. Всадники как по команде спешились и поднялись на трибуну. Коней увели.
На арену вышел открывающий игры служитель, но неожиданно для всех его опередил император. Поднявшись, он жестом потребовал тишины и провозгласил:
– Пусть первыми сражаются бестиарии!
На трибунах раздались недовольные выкрики. Возмущались, главным образом, не знающие толка в военном искусстве отроки из низших сословий и любопытствующие женщины. Их привлекала смерть, но они не хотели заглядывать ей в глаза: первыми на арену всегда выходили ослеплённые масками андабаты. Вскоре, однако, выяснилось, что возмущающихся не так уж много.
– Пусть первыми выходят бестиарии, – раздались одобрительные возгласы. – Пусть начинают приговорённые! Пусть, пусть…
Пронзительно отзвучали трубы и представление началось. Надсадно заскрежетав, отворились массивные ворота, и под насмешливое улюлюканье заждавшейся и охмелевшей от выпитого вина публики на арену стали выходить приговорённые бестиарии. Безоружные люди знали свою участь, но не ведали к ней пути, и потому не были к ней готовы: они жались друг к другу, испуганно озирались, бросались из стороны в сторону, о чём-то вскрикивали, и оттого казались жалкими и не по случаю смешными. За ними, угрожающе наставляя вилы и щёлкая бичами, двинулись мастигофоры. Вытолкав бестиариев на середину арены, мастигофоры поспешили скрыться за воротами. Тотчас отодвинулась решётка куникула, и на арену, щетиня хребты и злобно воя, выбежала стая пятнистых гиен, и почти сразу – две дюжины рыже-зелёных волков. Озлобленные голодом и ударами служителей, гиены обернулись к волкам и, ещё больше ощетинившись и клацая огромными зубами, начали обтекать их со всех сторон. Волки сбились в кучу и, сознавая численное превосходство гиен, с достоинством, неспешно отступили. У основания трибуны они вдруг разноголосо завыли и, как по команде, обратились в бегство. Будто вторя волкам, завыли, затопали, завопили в безумном азарте и ожидании зрители. То ускоряя шаг, то замедляя, волки бежали вдоль трибун, злобно оглядывались и демонстрировали своим преследователям клыки. Шесть или семь гиен отделились от стаи и в нетерпении пустились им наперерез, но, натолкнувшись в центре арены на обезумевших в своём бессилии и страхе бестиариев, остановились. В предвкушении захватывающего зрелища трибуны оживлённо загудели. Насмерть перепуганные зловещим видом гиен бестиарии беспорядочно пятились, прятались друг за друга, толкали передних в спины, оступались и падали, но тут же, цепляясь за товарищей по несчастью, поднимались. Публика зашлась в истерике:
– А ну-ка, задайте этим паршивым собакам! Хватайте их за загривки! Оседлайте их! Не смейте пятиться, трусы!
Оскорбления и призывы сражаться неслись со всех сторон. Кто-то из зрителей нервно захохотал и метнул на арену опустошённый винный кувшин, чем вызвал недоумение и смех окружающих. Один из бестиариев упал на колени и, словно моля о прощении и пощаде, простёр к трибунам трясущиеся руки, но лишь ещё больше распалил ожидавшую развязки и жаждущую крови публику.
Привлечённые рычанием собратьев и воплями метавшихся по арене бестиариев, преследовавшие волков гиены замедлили бег и остановились. В замешательстве они с удивлением смотрели на отступающих в их сторону людей. Хищники не видели глаз людей, не видели оскала их зубов, и потому не понимали их намерений. Казалось, этой неопределённости не будет конца, но тут самая быстрая и агрессивная из преследовавших гладиаторов гиен решительно бросилась вперёд и вцепилась стоявшему на коленях бестиарию в плечо. Человек попытался встать – в надежде оторвать её от себя, но теряющая опору гиена лишь замотала головой и, раздирая несчастному бедро и живот, конвульсивно засучила задними лапами. Окончательно потерявший волю к сопротивлению гладиатор взвыл от боли и повалился на песок, в следующее мгновенье он был растерзан другими гиенами. Кровь ещё вырывалась из рассечённой аорты, а две самые крупные гиены уже вспороли не прикрытый живот и, вытащив наружу внутренности, пожирали печень. Бестиарии в ужасе пятились от места безжалостной бойни.
Вопреки ожиданиям зрителей, отчаянное положение придало приговорённым сил. Они образовали кольцо, прижались друг к другу плечами и спинами и замерли в ожидании. Сбитые с толку и озадаченные, гиены истошно лаяли, бросались то вперёд, то вправо, то влево, стараясь выманить людей из круга и напасть. Возбуждённые неожиданным поворотом событий, зрители притихли. Вдруг, перекрывая гул трибун и злобное рычание зверей, раздался голос одного из бестиариев:
– Хватайте их за языки и не выпускайте, выдавливайте глаза!
Глаза кричавшего сверкали яростным огнём; было ясно, он свою жизнь так просто не отдаст. Поняла это и стоявшая напротив него гиена: она опустила морду и, не глядя в глаза бестиарию, нервно водила из стороны в сторону головой.
По трибунам прокатились возгласы изумления и недоверия: ничего подобного им видеть до сих пор не приходилось. И чернь, и весталки, и сенаторы, и даже сидевший до этого с безразличным видом император в нетерпении обратили свой взор на середину арены.
Кольцо сжималось. Бестиарии протягивали вперёд руки, но тут же в страхе их и отдёргивали. Наконец, терпение одной из гиен лопнуло, она молниеносно развернулась и прыгнула. Темнокожий бестиарий, по внешнему виду эфиоп, шагнул гиене навстречу и неожиданно точно, почти по локоть воткнул в её глотку левую руку. Рука обагрилась кровью, но в следующее мгновение гиена разжала челюсти, в недоумении замотала головой и осела. Её глаза наполнились ужасом. Эфиоп устремил свой взгляд на трибуну и, скривив в улыбке губы, ударил гиену правой рукой по ноздрям. Публика в восторге зааплодировала и поднялась. Тем временем волки, оставленные без внимания и, видимо, осознавшие, что очередь скоро дойдёт и до них, молчаливо перестроились и напали на своих недавних преследователей сзади. Две гиены рухнули, словно подкошенные, с перегрызенными сухожилиями, ещё одна завыла и завертелась, пытаясь вырваться из волчьих зубов, вцепившихся в неё под вислым хвостом. В глазах бестиариев засветилась надежда. Но тут один из волков напал на обездвиженную эфиопом гиену. Та инстинктивно дёрнулась, изогнулась и вдруг покатилась по арене, увлекая за собою обезумевшего от невыносимой боли эфиопа. Всё смешалось. Окровавленные челюсти грызли, рвали, впивались в спины и в головы, с остервененьем вспарывали незащищённые одеждой животы. Руками и ногами отбивались безоружные бестиарии от разъярившихся гиен, но схваченные страшными зубами они один за другим исчезали в клубке растерзанных и увлечённых схваткой тел.
Вскоре всё было кончено. И только в центре арены виднелась фигура того самого бестиария, который так удивил и императора, и публику призывами хватать за языки. Не атлет, но бесстрашный и необычайно вёрткий, он мужественно отбивался от окруживших его, роняющих кровавую пену зверей. На трибунах раздались возгласы восхищения и призывы даровать приговорённому жизнь, но его ждала другая участь: гладиатор споткнулся на груде распластанных тел, потерял равновесие, и в следующее мгновение одна из гиен схватила его за ногу, а другая, как только бестиарий упал, вцепилась в незащищённую шею. Вздох разочарования прокатился по притихшим трибунам. Отважный гладиатор бился в предсмертных судорогах, а зрители уже поднялись со своих мест и аплодисментами приветствовали достойную смерть.
Оставшиеся в живых звери метались по арене и неистово добивали раненых, вгрызаясь с вызывавшей у зрителей ликование яростью в глотки недавних врагов. То тут, то там раздавалось рычание, вспыхивали короткие ожесточённые схватки; воздух наполнился запахом крови и внутренностей. Слева от ложи императора, под восточной трибуной, два матёрых волка не позволяли подняться с песка лишившейся правого глаза и части предплечья гиене. Опытные волки действовали согласованно и крайне эффективно: один дожидался, когда гиена отвернётся, чтобы лязгнуть зубами перед мордой атакующего волка, и тут же наскакивал сам, хватая её пониже хвоста, а второй, как только этот манёвр удавался, и гиена опять отворачивалась, чтобы защитить своё самое уязвимое место, впивался в окровавленную шею. Гиена слабела. Лишённая сил, она обречённо, с большим запозданием лязгнула зубами, попыталась подняться, и тут на её шее и в верхней части бедра сомкнулись тяжёлые челюсти. По улюлюкающим трибунам скользнули коричневым холодом волчьи глаза. Гиена два раза вздрогнула и затихла. Волки оторвались от жертвы и, ударившись боками, бросились на прижавшуюся к решётке куникула охромевшую и истошно воющую молодую гиену. Её предсмертный визг поглотился рёвом трибун.
В проходах появились служители с небольшими сосудами. Двигаясь между рядами, они осторожно встряхивали курильницы и при необходимости бросали в них щепотки благовоний.
Префект взмахнул ярко-красным платком. Вновь отворились массивные ворота, и на арену выбежали бестиарии с оружием. Каждый держал в руках двузубые вилы, а на поясе висел короткий меч. К неудовольствию зрителей, схватки вооружённых гладиаторов с животными получились неинтересными и скоротечными. Лишь одному из бестиариев пришлось воспользоваться своим мечом: матёрый волк вцепился мёртвой хваткой в его вилы, и тогда на голову неистово сопротивлявшегося зверя опустился сверкающий гладиус. По всей арене валялись трупы, хрипели и вздрагивали в предсмертных судорогах пронзённые вилами гиены и волки.
– Кончено! Кончено!
На арену вышли служители. Одни цепляли крюками зверей, другие – самые выносливые и сильные, переворачивали на спины растерзанных бестиариев и волочили вслед за зверьми в сполиарий, третьи ровняли граблями песок, прикрывая кровавые лужи. Под конец на арену вышел отрок с корзиной и присыпал проступающие пятна крови листьями шафрана.
Не успели затвориться ворота сполиария, как застучали тяжёлые топоры служителей, разрубавших приволочённые трупы животных на корм.
Император поморщился. Он злился и ненавидел всех и вся: и сидящих в первых рядах сенаторов, и пьяную, вопящую чернь, и могучих гладиаторов, возбуждавших чрезмерное восхищение зрителей, и данное им префекту на прошлой неделе обещание присутствовать на этом представлении. Император еле сдерживался: его мутило от сладкой смеси запахов крови и свежей эпилиммы, насыпанной сверх меры в стоявшие неподалёку курильницы, противно ныло больное бедро. Он желал лишь скорейшего завершения игр.
– Ну, Марк, кажется, пришло твоё время, – произнёс прислушивавшийся к шуму трибун Ланион, – приготовься.
Опытный Ланион оказался прав. Трижды ударили в ворота, они отворились, и в уши Марку ударил призывный рёв трибун. Брызнул ослепляющий свет. Приложив ко лбу ладонь, гладиатор окинул взглядом арену: его сердце рвалось из могучей груди, – он жаждал сражения, он жаждал славы.
– Нет на меня сегодня рыбака, – взволнованно шептали губы Марка, – могущественные боги со мной!
Марк сделал несколько непроизвольных шагов вперёд и оказался на линии ворот.
– Нет на меня сегодня рыбака! – будто заклиная свою судьбу, повторил вполголоса Марк и, закрыв глаза, втянул ноздрями воздух.
Грубый толчок в плечо едва не вывел Марка из равновесия. Обернувшись, он увидел рыжее лицо язига Телла, который, как только Марк к нему повернулся, свирепо осклабился, обнажив два неполных ряда гнилых зубов, и ткнул заскорузлым пальцем в медные чешуйки. Марк нахмурился, согласно кивнул и не без усилий отвёл покрытую шрамами руку язига.
Префект, который во время схватки бестиариев поднялся на трибуну и теперь сидел по правую руку от императора, подал знак, и ожидавшие своего выхода гладиаторы – три закованных в тяжёлые доспехи мирмиллона и три ретиария с трезубцами и прочными сетями, ступили под приветственные выкрики публики на арену. Разделившись на две группы, гладиаторы прошли вдоль трибун и остановились напротив ложи императора. Могучие и уверенные в себе, они неподвижно стояли перед императорской ложей, откликаясь на обращённые к ним выкрики зрителей горделивыми взглядами. Публика в восторге поднялась, и амфитеатр утонул в рукоплесканиях. Казалось, эта овация будет длиться вечно, и гладиаторам суждено превратиться в изваяния. Император стал темнее тучи.
Наконец Марк увидел её – милую, единственную. Эвника сидела в пятом или шестом ряду, далеко слева, но он выхватил её лицо из бурлящего моря голов и больше уже не терял. На какое-то время Марк даже забыл, где находится, забыл о горячем дыхании стоявших поблизости гладиаторов, и о том, что, быть может, именно сегодня его встретит неразборчивая смерть. Он ничего не видел и не слышал, он мысленно звал её. Словно чувствуя этот зов, Эвника в волнении приподнималась, наклонялась вперёд, нависая над сидящими в нижнем ряду сановниками, но тут же, будто вспомнив о чём-то, встряхивала изящной головкой и опускалась на место. Её тёмные волосы колыхались приливной волной и спадали на хрупкие плечи, оплетая волнистыми прядями тонкую шею.
– О, как она прекрасна! – воскликнул, не сдержавшись, Марк. – О, боги, даруйте мне победу!
Их взгляды встретились. Щёки Эвники заалели, она смутилась и, одёргивая на груди белоснежную тунику, опустила глаза.
– Слава цезарю! Слава императору! Идущие на смерть приветствуют тебя!
Выкрики гладиаторов утонули в рёве и топоте трибун. Марк опустил гладиус, и тут его глаза наткнулись на злобный взгляд императора. Но уже в следующее мгновенье, уловив движение Эвники, Марк обратил свой взор на неё, забыв об искажённом ненавистью лице императора. Его губы безостановочно шептали:
– О, Эвника, о, любовь моя! Придёт время, и ты обязательно станешь свободной. Мы покинем с тобой этот город, покинем навсегда. Мы отправимся в Анций, на мою родину. Ты родишь мне сына и дочку, такую же красивую, как ты. Клянусь, мы будем счастливы! О, боги, даруйте мне победу!
Упреждая своих сотоварищей, к мечтательно улыбавшемуся Марку подступил язиг. Уродливо ухмыляясь, Телл стянул со своего плеча плетёную сеть и, двинувшись к центру арены, поманил рукой. Бросив короткий взгляд на трибуну, на которой находилась Эвника, и отыскав возлюбленную, Марк без промедления шагнул за ним. Оказавшись лицом к лицу, противники остановились. Не упуская Телла из виду, Марк опустился на колено и осыпал рукоять меча песком. Язиг с ожесточением воткнул трезубец и последовал его примеру.
Разбившись на пары, гладиаторы рассредоточились по арене и изготовились к схватке: ретиарии приноравливались к противнику, размахивая сетями и совершая устрашающие выпады, а закованные в начищенные чешуйки мирмиллоны выставляли перед собой мечи и, прикрывшись деревянными щитами, следили за перемещениями рыбаков.
Заметив нетерпение императора, префект махнул платком и, вплетаясь в пронзительные звуки труб, над ареной зазвенели гладиусы и трезубцы.
Яростно отбиваясь от длинных, способных поразить на расстоянии трезубцев, мирмиллоны кружили вокруг ретиариев. И те, и другие готовились к решающей атаке – «забрасыванию сетей». Каждый мирмиллон понимал: один удачный «заброс» противника – и у него, окажись он в прочной сети ретиария, не будет шансов. Первым не выдержал один из мирмиллонов – белокурый, совсем ещё молодой гермундур. Выдохнув коротким криком, он безоглядно бросился вперёд. Ему удалось ударить ретиария щитом и даже выбить из его руки трезубец, но в тот же миг на юноше повисла сеть. Ударить ретиария мечом он не успел. Трибуны взорвались нетерпеливым топотом и криком. Силясь сбросить сеть, но всё больше и больше при этом запутываясь, мирмиллон в отчаянии кружил вокруг рыбака. Сидевшие на ближней трибуне женщины опустили головы. Понимая безвыходность его положения, ретиарий торжествующе, с улыбкой на устах подобрал свой трезубец и дважды ударил пытавшегося высвободиться из верёвок мирмиллона в незащищённое бедро. Во второй раз трезубец вонзился всеми жалами, до основания и надломился. Победно вскрикнув, ретиарий сбил мирмиллона с ног, навалился на него могучим телом, и, опутав сетью руку, в которой находился гладиус, прижал её коленями к песку, в его руке сверкнул короткий нож. Цирк задрожал от топота и воплей. Возбуждённый своей победой и рукоплесканиями беснующейся публики, ретиарий отыскал глазами ложу императора. Тот улыбался. Отбросив нож и вызвав тем самым ещё больший восторг разноязычных трибун, ретиарий выбил из руки слабеющего мирмиллона гладиус и, коротко взмахнув, вонзил его в пульсирующую шею.
Скривившись при виде бьющей из аорты крови, император откинулся в кресле и, суетно перебирая складки тоги, укрыл под ними выступающий живот. Помедлив, и обращаясь уже к префекту города и весталкам, он со значением изрёк:
– Увы, и молодые смертны.
С презрением и ненавистью следил император за гладиаторами. Он жаждал одного – их смерти. И больше всего он желал её любимцу публики – бесстрашному, с независимым взглядом мирмиллону, который вёл себя непозволительно высокомерно.
Увидав, что гермундур повержен, и понимая, что в случае неудачи второго гермундура – а в этом Марк почти не сомневался – ему придётся противостоять сразу трём ретиариям, Марк предпринял дерзкую атаку. Улучив момент, он кинулся Теллу навстречу и, сбрасывая на ходу свой щит, подпрыгнул. Бесновавшийся до этого момента амфитеатр взвыл, но тут же стих, следя за тем, как Марк, поймав рукою сеть, без промедления рванул её на себя, и не успевший предпринять что-либо в ответ ретиарий упал на песок. Вторым броском – так хищная птица хватает настигнутую на земле добычу, Марк накрыл язига. Обескураженный и обездвиженный, потерявший способность сопротивляться, ретиарий исходил кровавыми пузырями и в ужасе смотрел, как гладиус Марка погружается в его грудную клетку.
Не откликаясь на нёсшиеся с трибун одобрительные возгласы и хвалы, Марк вырвал из груди язига меч и обратил своё лицо к ретиарию, который всё ещё стоял над заколотым мирмиллоном. Ретиарий понял этот взгляд и, раскручивая над головою сеть, закружил по арене.
Продолжение следует.