Феникс

– Никакой науки не существует! – вскричал бородатый волхв, – Не существует, и существовать никак не может!

По аудитории пробежал одобрительный шумок. Присутствующие не то соглашались с оратором, не то радовались разгрому этого чудака Бьянко. Ощутив поддержку зала, волхв еще больше воодушевился и принялся размахивать руками, испуская в воздух электрические разряды.

 – Вот, – взревел он, сотрясая кулаками, – Вот единственно возможный вид электричества! Ток никак не может течь по этим вашим металлическим трубкам, чего бы вы себе не придумывали!

Волхв еще долго сотрясал воздух своими толстыми губами, и вскоре уже ни один уважающий себя волшебник или колдун не верил глупым и праздным фантазиям бесноватого Бьянко. Тот покидал аудиторию осмеянный, разгромленный, но ничуть не отчаявшийся. Юного талантливого мага, будущего специалиста по древним гримуарам и просто упертого студента было не так-то просто сломить. Бьянко шипел и плевался на всех этих ученых мужей, старых бородатых пней, только и умевших, что расшвыриваться молниями направо и налево, до сей поры живущих в каменных мешках, воздвигнутых еще их дедами, умевшими повелевать силою камня. А с тех пор, как последние из них перевелись, никто даже думать не хочет искать новые способы обустроить себе достойное жилище! «Ничтожества!», – кричал в запале Бьянко.

Это был страстный и порывистый молодой человек с блестящими черными глазами и черными же волосами, беспорядочно вьющимися на голове и торчащими клочковатыми фрагментами бороды на лице. Бьянко от природы был бледнокож, а, когда ораторствовал, волновался так, что кровь и вовсе отливала от его лица, и он стоял смертельно бледный, с горящими глазами, каркающим от волнения голосом. «Тьфу, бесноватый», – всплескивали руками старухи-ведуньи.

Но от всех Бьянко отличала не его устрашающая внешность, не излишняя эмоциональность характера, а некая идея, давно и прочно засевшая в его вечно чем-то увлеченной голове. Бьянко мечтал о науке. Он хотел изучать законы природы, а не нарушать их, беспорядочно колдуя на право и налево. В семнадцать Бьянко увидел сон, в котором небеса бороздили железные птицы, в дома по медным трубкам текли жидкие молнии, всячески помогая благоустраивать хозяйство, а в светлых и чистых залах люди с помощью линз и трубок разгадывали законы жизни. В девятнадцать он отказался от магии. Теперь вся его жизнь была посвящена этой новой, неведомой вселенной. И, после стольких трудов, выстроенных планов, предположений касательно строения железных птиц, бессонных ночей, проведенных за чертежами, больше похожими на неуклюжие рисунки, после всего этого он был отвергнут.

– Вы мечтатель, Бьянко, – серьезно сказал после его провала нестарый еще колдун Линней. Он был специалистом по древностям, историком, если хотите, и больше других мог понять страстную увлеченность Бьянко. – История знавала многих таких. Одни стремились к звездам, другие, как вы, хотели понять законы, которые мы все нарушаем. Одни молча работали над своими теориями, другие, как вы, выносили их на суд общественности, на самый бесстыжий и самый жестокий из судов, и, разумеется, погибали. Вам очень повезло, мой дорогой юноша, что вы живете сейчас, а не, скажем, три сотни лет назад…

Далее Линнея занесло. Он принялся сравнивать людей и нравы эпохи Гримуаров с людьми и нравами эпохи Мудрецов, а потом окунался в неутешительные факты эпохи Смуты и припоминал десятилетие Черных дней, которое, будучи еще совсем ребенком, пережил он сам. Бьянко слушал вполуха. Он был прекрасно знаком с историей своего мира и предпочитал мысленно выстраивать историю мира, идущего совершенно иным путем. Он трепетно, с любовью, выводил этот мир из тупиков, дрожащими руками, - дрожащей мыслью, - проводил его мимо войн, смут и катастроф, по самому краю, но с бережливой нежностью отца и создателя, чувствуя свою вину за малейший промах, свою ответственность и свою гордость за все остальное. Но сейчас он думал совсем не об этом.

Линней назвал его мечтателем. Назвал одним из многих. В масштабах истории – о, да! Но не здесь, не сейчас! Пусть он мечтатель, но он, Бьянко, не пустозвон! Он добьется своего, он построит железную птицу, он запустит ее в небо так высоко, как не поднимался ни один из этих бородатых коряг на своих раскормленных, оплывших жиром драконах. Да они едва поднимались над землей, а когда поднимались, брюхо все равно волочилось за несчастными рептилиями по земле. Подумав так, Бьянко с тоской и нежностью припомнил хрупкие страницы книг Древних. Дикие, опасные драконы, к которым боялись подступиться могущественнейшие из колдунов, не то, что эти городские бездельники, писари, бюрократы, умевшие разве что пускать дым из рукавов! О, они были прекрасны, их чешуя сияла на солнце, их грудь дышала свободой, а горло – ярчайшим пламенем. Когда они летели над землей, неученые падали, прижимались к земле, дрожа от страха, а самые смелые и отчаянные так и стояли, задрав головы и не отрывая восхищенных взглядов от блестящих крыльев и подтянутого тела, кое-где поросшего мхом. Бьянко понимал, что прошлого не вернуть. Что дракон уже никогда не будет драконом, а простец – простецом, теперь он гражданин, маг такой-то степени, обучен по такой-то программе, имеет такую-то справочку. Что ж, глядя на все это, он, Бьянко, имеет полное право быть мечтателем!

Он поспешно распрощался с Линнеем, который, хотя и вызывал искреннюю симпатию, уже изрядно надоел Бьянко своей внезапной и ненужной лекцией.

– Будьте спокойны, Бьянко, – крикнул он напоследок, – Это принесет мир вашей душе. А если не сможете…Что ж, тогда будьте осторожны, милый мечтатель!

Бьянко ничего не ответил, только склонил взлохмаченную голову, принимая пожелание, и свернул в ближайший проулок. Однако там с него слетела все напускное спокойствие. Бьянко прижался спиной к каменной кладке здания и закрыл лицо руками. Его била дрожь. Все напряжение последних часов разом навалилось на него. Провал, позор, проклятье! Он не понят, он разбит. Бородатый волхв своими толстыми губами сломал всю его жизнь. Линней желает ему мира и покоя, да как он смеет! Он не мертвец какой!

Внезапно Бьянко успокоился. В конце концов, он чудак Бьянко, бесноватый Бьянко, Бьянко-мечтатель. Он оторвался от стены, расправил складки синего плаща и решительным шагом зашагал в южном направлении. В его голове в считанные мгновения сложился новый план. 

Для начала он вернулся в здание, из которого только что вышел отвергнутым. Дом Магического искусства, этот, казалось бы, оплот культуры и цивилизации, на деле кишащий бюрократами и надутыми консервативными индюками, встретил Бьянко тихим шипением. Из каждого угла на него сыпался насмешливый, осуждающий шепот. Он вошел в публичную залу, не оборачиваясь и не сгибая спины, и, белый как полотно, спокойным голосом потребовал все свои забытые здесь чертежи, конспекты и наработки обратно. Их выдали, хотя и неохотно. Так же спокойно и неторопливо Бьянко покинул негостеприимную академию, прижимая к себе бумаги с таким чувством, будто выносил их из огня.

Затем он без промедления отправился в студенческий корпус, где раздобыл пергамент и своими лучшими чернилами вывел объявление о том, что открывает конструкторское бюро, и призывает всех неравнодушных к будущему своего государства помочь ему с созданием железной птицы, которую в своем объявлении он громко окрестил Фениксом. Листовка вышла очень броской, очень эмоциональной и весьма дерзкой, как, впрочем, и весь этот рисковый проект. «Если я всего лишь мечтатель, – с жаром думал Бьянко, выводя слова, срывавшиеся с кончика его пера вдохновенным водопадом, – то найдутся еще и еще, такие же мечтатели, все те, кому во снах являются новые чудные миры и печальные, не допущенные в этот мир люди». Бьянко вывесил свое объявление на резную доску, и нарочно не воспользовался клеем из загустевшей слюны гарпий, а пришпилил его, как бабочку, парой стальных, собственноручно заостренных и отшлифованных игл.

Будущие колдуны и ведьмы с интересом поглядывали на его занятие. Когда Бьянко закончил и отошел в сторону, первые любопытствующие уже подбирались к стенду, на котором обыкновенно не висело ничего любопытнее расписания лекций и дополнительных занятий. Уже шагая прочь из студенческого, боковым зрением Бьянко заметил, как пожилой хмурый консьерж, чьего имени он не знал, спешно захромал в сторону доски для объявлений. Но Бьянко было все равно. Душа его пела и рвалась на волю. Он всколыхнул любопытство соучеников. Сообщение доставлено. Таинственный мечтатель, кто бы он ни был, найдет его, выследит и отыщет собрата.

Но, между тем, конструкторскому бюро не помешало бы и легальное существование. Рассудив так, Бьянко, широким шагом зашагал в сторону Дома Старейшин. Идти было легко, тяжесть утренних событий, потрясшие его ранее слова о том, что он один из многих, отошли на задний план. Теперь ему даже доставляла некое удовольствие мысль о том, что он найдет единомышленника, теперь идея создания железной птицы, Феникса, казалась ему даже более осуществимой, чем до разгрома его доклада о преимуществах науки перед магией. Теперь солнце светило в лицо Бьянко и он с удовольствием щурил на него глаза и с удовольствием вспоминал о том, что здесь, в этом городе, он единственный из ученых не пользуется магией. Он прост, он свободен, он чист! Мир лежит у его ног!

Дом Старейшин вырос из-под земли, со своими величественными колоннами и мрачными химерами, которые, ненавидя колонны всеми своими львиными сердцами, вынуждены были все же сосуществовать в этом прибежище старых корявых пней и молодых исполнительных щепок с услужливыми улыбочками и колючими глазами. Бьянко молча кивнул химерам, которые в ответ лишь ощерили на него пасти и проводили подозрительными взглядами, и вошел в полумрак обители писчиков и оформителей, законодателей и законоотнимателей, магов по образованию и неученых по духу и образу жизни.

Бьянко отыскал нужный кабинет, выстоял положенную дань ожидания и, наконец, окрыленный, вошел со своими бумагами в узкую, пахнущую чернилами и пауками комнату. За столом сидел человек, судя по одеянию, ведьмак, он с отвращением оглядел вошедшего и скучающе поинтересовался, какую организацию собирается оформить студент-маг.

– Феникс, – гордо ответствовал Бьянко.

Ведьмак подозрительно прищурился и потребовал разрешение одного из Старейшин, список участников, заверенный магическими оттисками в трех конторах, и лист благонадежности, который выдавался специальной комиссией по исследовании биографий всех предполагаемых участников. Никто не должен быть замечен в антимагической или антиобщественной деятельности. Бьянко мысленно взвыл. Лицо его, как всегда бывало в минуты волнения, покрылось мертвенной белизной, и ведьмак, воспользовавшись нездоровьем клиента, как предлогом, поспешно выпроводил его из кабинета.

«Бюрократы! – яростно думал Бьянко, несясь по сплошь умощенным камнем городским улочкам. Он не знал куда идет и зачем, но ощущал почти болезненную потребность в движении, – О, как я ненавижу вас, маратели бумаги, чернил и человеческого терпения! Ничтожные черви, вредители! О, в моем мире… Я устроил бы мир без справок и платежек, мир науки, мир без зажравшихся чародеев, мир, в котором не нашлось бы места бюрократам и мошенникам!»

Бьянко сам не заметил, как дошагал до старого города. Здесь дома имели причудливые формы, а охранявшие их горгульи – некое подобие чувства юмора, и всегда подшучивали над незадачливыми воришками и зазевавшимися пешеходами. Бьянко почувствовал, как сердце сладко екнуло при воспоминании о прежней жизни. Где на узких улочках мальчишкой он творил чудеса, где школяром он на спор пытался завести дружбу с горгульями и химерами на карнизах, где он, желая поразить Антею, скакал с крыши на крышу, в прыжке изо всех сил поддерживая себя воздушными вихрями. Прежняя жизнь… Он отказался от нее, отрекся в пользу иной, полной горечи поражений и мрачной радости редких побед. Он, Бьянко, больше не крикливый талантливый бездельник, теперь он деятель, он воплощает мечты, он безумец, он одиночка, он тот, кто поднимется в небеса на железной птице, тот, к чьим ногам падет Вселенная.

Страстное желание бросить все и вернуться к прежней жизни поутихло и, наконец, совсем оставило его. Бьянко равнодушно оглядел дома, крыши, блестящую на солнце, отполированную множеством ног и лап брусчатку, и без сожаления перевел взгляд на сероватое небо. «Никаких отступлений», – загадал Бьянко и с улыбкой, делавшей его еще более похожим на безумца, отправился обратно в студенческий корпус – срывать бесполезную листовку, запираться в своей комнате и высчитывать, чертить до утра, всю ночь, всю жизнь, столько, сколько потребуется.

На создание чертежа ушла уйма времени. Куда проще было бы нарисовать Феникса от руки, украсить его огненными знаками, гексаграммами, завитушками и алыми перьями, но Бьянко было нужно не это. Он уперто высчитывал наиболее выгодные расположение и форму крыльев, стараясь наиболее точно воспроизвести птицу из своих снов. Он складывал ее подобия из бумаги, вырезал ритуальным ножом из сосновых досок, но ни одна из моделей не желала летать, как следует. Бьянко был в отчаянии. Его деятельный, живой ум впервые наткнулся на задачу, разрешить которую оказался не в силах.

Хмурый и разбитый, он вернулся к своим гримуарам и принялся исправно посещать заброшенные было лекции, не изменяя, впрочем, своему отказу от практической магии и всех ее выгод. Однокурсники восприняли его возвращение с долей сочувствия, как блудную овцу, и даже слегка обласкали «чудака Бьянко». Он безропотно принимал их жалость и легкое презрение, дух его находился в таком упадке, что Бьянко едва ли сознавал, почему его жалеют и зачем заботятся. Он даже колдовать не начал потому лишь, что растерял всякую привычку к спонтанному колдовству, и это хранило его от случайных нарушений данного себе обещания. Разум же его дремал крепким и болезненным сном.

Изменилось все, когда Бьянко попал в Дом Исцеления. Будто отрезвленный белоснежными стенами и запахом трав, он понемногу приходил в себя. Он вдруг обнаружил, что уже глубокая зима, а сам он в приюте для безумцев, потерянный и совершенно не помнящий событий последнего месяца. В голове было на удивление тихо. Вся смута утряслась не то сама собой, не то благодаря травяным настоям и курениям здешних лекарей. В душе царил покой.

Бьянко припомнил Линнея и его слова. Покой? Нет, не к этому он стремился. Душу сковал лед, вот отчего она так спокойна и холодна. Прочь! Прочь все травы, прочь белизну больничных одеял, прочь мягкий ворс парящего над полом ковра. Бьянко знал, что он исцелен. Желая проверить себя, он потребовал пергамент и карандаш и дрожащею, отвыкшею рукою набросал по памяти былую схему парящего Феникса. Вышло приемлемо. Бьянко улыбнулся своему выбритому отражению с бледными, выцветшими глазами и весело засмеялся. Судьба снова была у него в руках.

Перед самой выпиской целитель, который с необъяснимой нежностью относился к болезни Бьянко, совсем не интересуясь им самим, спросил:

– А эта ваша железная птица, торжество науки, как она впервые посетила вас? Это был сон? Или видение? Вы видели ее целиком или кто-то другой описывал вам ее в деталях?

– Я выдумал ее сам! – отвечал Бьянко, привычно бледнея, почти с удовольствием чувствуя, как учащается сердцебиение, – Это была моя собственная идея, мое изобретение, я придумал ее сам!

– Что ж, – разочарованно буркнул целитель, – бывает и так, но тогда это куда более тривиальный случай…

Он ушел не попрощавшись, и Бьянко никогда больше его не видел. За дубовыми дверями Дома Исцеления его встретил утренний мороз. Разум Бьянко был ясен и чист, как никогда. Чувства стучали кровяным метрономом где-то в районе запястий, а голова была легка и светла. Бьянко быстро добрался до студенческого корпуса, заперся у себя и вновь, как бывало ранее, проработал до следующего утра.

На сей раз результаты были куда более утешительными. Все расчеты сходились, Феникс бумажный был идеально сложен, пропорционален и восхитительно, научно понятен. Но тем, что привело Бьянко в совершеннейший восторг, стало короткое письмо, скорее записка, поджидавшая его под дверью. В ней аккуратным, летящим почерком было выведено:

«Дорогой мечтатель, я готов помочь вам с вашим маленьким научным предприятием. Не видать нам обоим мира.
Ваш Линней».





Работа разом пошла быстрее. Они встречались у Линнея, в комнате, которая одновременно служила библиотекой и кабинетом. Теперь, когда двенадцать часов в сутки здесь проводил Бьянко, она приняла на себя обязанности еще и мастерской. Линней частенько ворчал, оберегая свои бесценные фолианты, хотя и знал, что Бьянко скорее отгрызет себе руку, чем повредит хоть одному из старинных гримуаров. Но Линней, как оказалось, был любителем побурчать и никогда не упускал возможности это продемонстрировать. Однако же, его помощь оказалась неоценимой. И, если бы Бьянко не сопротивлялся так яростно всему магическому в конструкции Феникса, уже к весне он мог бы парить под самыми облаками, перевозя на своем хребте никак не меньше десятка пассажиров  – невиданное за всю магическую историю мира достижение.

– Невероятно, – кричал Линней, не в силах сдержать чувств. Он был весь в смятении, душа его разрывалась между двумя огнями: огнем ученого-первооткрывателя и пламенем ученого-историка. Одно требовало от него творить, другое – лишь наблюдать и описывать. И Линней ходил, пьяный, раздираемый двумя страстями, и старался успеть и то, и другое. Подчас он спал меньше самого Бьянко, то есть не спал вовсе, а собирал и упорядочивал кипы записей и чертежей, коротко пересказывал их содержание и записывал  в отдельную тетрадь, которую он аккуратно вел с первых дней этого плодотворного сотрудничества. – Невероятно, – повторял он, – Никому и никогда не удавалось достичь чего-либо подобного! Бьянко, а знаешь ли ты, какой силой должен обладать маг, чтобы, не используя нашего механизма, нашего Феникса, поднять эдакую массу вместе с собою самим в небеса? Хоть на десяток метров? Не знаешь? Он должен быть… Да он бы попросту не прожил и дня – собственная энергия разорвала бы такого на части! Понимаешь, мальчик, что мы сотворили? Что ты сотворил?
 
Глядя на него, Бьянко не мог сдержать насмешливой улыбочки – несмотря на усталость, Линней выглядел свежим и как будто помолодевшим, как если бы он вдруг нашел то, для чего был предназначен, ради чего был произведен на свет. Сам Бьянко, неустанно работая, чувствовал нескончаемый прилив сил из какого-то неведомого, бесконечного источника. Все его идеи и замыслы сошлись в едином желании – запустить поскорее в небо Феникса. Это и будет его торжеством, куда большим триумфом, чем, если бы ему удалось словами убедить в своей правоте целый зал упертых ретроградов. Теперь, когда ближайшая цель прояснилась, Бьянко будто сосредоточил широкий поток энергии на острие иглы и, получив долгожданный инструмент, работал над Фениксом, не растрачивая себя попусту.

К лету все было готово. Феникс, из тонких листов стали и приблизительно трети добротных осиновых частей, стоял на крыше Линнеевского дома. Тот хотел было окрасить «птицу» в алый, но Бьянко не позволил. За время работы они сдружились так крепко, что годы, их разделявшие, уже не имели никакого значения. Вернее, сначала стерлись годы, и они отбросили их за ненадобностью, а, отбросив, обнаружили искреннюю и нежную дружбу, которую каждый из них лелеял в тайне от другого.

– Ли, – просто сказал Бьянко, – Мы должны оставить его именно таким, каким сотворили. Чтобы не нарушить ненароком законов, которые мы с таким трудом разгадывали, которым учились сначала подчиняться, и которые затем покорили. Понимаешь ли ты меня, милый Ли?

И Линней понял. «Бьянко, – думал он, – Бьянко, ты такой еще ребенок. Отречься от магии и поддаться суевериям… Но, что странно, удивительно и необъяснимо, я вполне понимаю тебя! Ты заразил меня, я отравлен, теперь я мечтатель и я ученый… Если бы ты знал, Бьянко, как я благодарен тебе за этот яд!» И, не умея сдержать чувств, Линней обхватил друга за плечи и прижал к своей груди. Бьянко слабо улыбался. Ли отпустил его и слегка дрожащим голосом произнес:

 – Все получится, вот увидишь. Феникс полетит.

– Никакой науки не существует, – передразнил Бьянко старого волхва, чью речь он до сих пор не забыл и не простил, – Вас ждет немалое потрясение, господа маги и волшебники!

Вечер выдался на редкость ярким. Солнце полыхало, будто в агонии, будто в кои-то веки взбунтовалось и не желало покидать насиженного небосвода. Линней метался в волнении, будто мальчишка. Красный, кровавый закат казался ему то дурным предзнаменованием, то чрезвычайно удачным. Феникс то казался ему спасителем, созданием, призванным сохранить и возвысить его друга, то он осыпал «проклятую птицу» ругательствами и порывался сменить Бьянко в его роли пилота-испытателя.

– Не беспокойся, пожалуйста, – с улыбкой отвечал на все это Бьянко, непривычно спокойный и странно умиротворенный, – Не ты ли все перепроверил вчера ровно семнадцать раз?

– Девятнадцать, – педантично поправил Линней, – Пока ты бессовестно дрых, я поднимался на крышу еще два раза.

Бьянко обнял его. «Линней, – подумал он, прижимаясь к нему в последний, быть может, раз, – Я не желаю тебе мира, потому, что, как мы оба выяснили, вовсе не мир нам нужен.
Лучше помни меня хорошенько и, в случае чего, не убивайся слишком уж. Прощай, Ли, а вернее, до свидания!» И Линней кивнул, словно бы говоря: «Свидимся!».

Бьянко залез во чрево Феникса и завел мотор. Тот взревел, словно последний настоящий дракон, загнанный в угол. Красное солнце впереди слепило глаза. Линней разбежался и столкнул Феникса с крыши. Бьянко вжал рычаг до упора, так, чтобы фениксовы крылья наиболее выгодно оперлись на воздушный поток. Внезапно Феникс клюнул носом, поднырнул, затем выровнялся и, гордо задрав птичью голову, пошел на повышение. Бьянко вжался в сидение, он сидел почти в беспамятстве, но готов был поклясться, что на крыше своего дома, где-то далеко внизу Линней исторг торжествующий вопль и нецензурно выругался.

Обломки Феникса нашли далеко за городом. Линней присутствовал. С непроницаемым лицом он наблюдал, как разгребают творение рук его и того, чье тело вскоре должны были извлечь из-под останков гигантской птицы. «Вы мечтатель, Бьянко, – беспрестанно крутились в его голове слова, – Вы мечтатель, Линней. Вы все неисправимые глупцы!». Вскоре его достали, изломанного, черного от копоти, красного от крови и лучей закатного солнца. Бесконечно печальный, Линней опустился перед ним на колени. Внезапно тонкая рука дернулась. Бьянко, – было ли это создание по-прежнему Бьянко? – ухватился за ворот Линнеевского плаща и притянул того к себе, к самым своим губам. Хватка оказалась на удивление крепкой.
 
– Ли, – прошептал Бьянко запекшимися губами, – Я летел, Ли! Феникс… Мы еще полетаем.

И испустил дух. Линней почувствовал этот момент всей свой душой, которая вдруг дала о себе знать почти физической болью. Лицо его исказилось невыразимым горем. Затем он встал, иронически вздернул бровь, как бы говоря: «Куда уж тебе, налетался уж», и зашагал прочь, в сторону города. Никто не посмел окликнуть его.

Феникс II восставал из пепла быстрее, чем строился его прародитель. Считанные недели он взрастал на крыше Линнеевского дома, и к середине лета тот пронесся над городом, хмурый и бледный, как смерть. Феникс прорезал алеющее небо и умчался в закат. Линней никогда не вернулся в город. Осколков железной птицы никто не нашел, и люди решили, что чудак Линней залетел слишком далеко и, быть может, разбился над океаном. Вскоре всякие поиски прекратились.

– Никакой науки не существует, – печально повторял на лекциях бородатый волхв с толстыми губами, и губы его дрожали. Он более сам не верил в то, что говорил.

Fin.