Портрет Сталина c девочкой (Нодар Хатиашвили) / Проза.ру

            Портрет Сталина c девочкой

Нодар Хатиашвили

      Не помню, когда впервые увидел портрет Сталина. Мне кажется, его видел я всегда и привык, словно к необходимому аксессуару – в учреждениях, на зданиях и на парадах. И, конечно, никогда не думал, что человек на портрете может коснуться меня лично, но знал, что от него зависит многое в жизни моей Родины, и никогда не представлял его как живого человека.

Первый раз потревожил меня его портрет, когда я был отправлен на лето в Манглиси в оздоровительный лагерь. Впервые вне семьи скучал без мамы, брата и сестёр и, если бы не воспитательница Нина Георгиевна, в которую я влюбился, жизнь в лагере была бы ужасной. Я подолгу смотрел на неё, не обращал внимания на подтрунивание некоторых воспитателей и, вопреки природной застенчивости, это мирило меня с одиночеством.

Стояла отличная погода. Нам сказали, что будет праздник, и мы получим подарки. На празднике весело, но мы ждали, когда он закончится – подарки, сказали, вручат под конец. И когда наступил долгожданный момент, погода вдруг резко испортилась. Налетел ветер, тучи буквально в одно мгновение заволокли небо, стало темно, сверкнула молния, разорвав небо и тьму, ударил гром и, не успели мы придти в себя от страха, хлынул дождь. Но стихия бушевала недолго. Едва мы обсохли в корпусе на веранде, выглянуло солнце. Ещё из желобов хлестала вода, а с деревьев падали крупные, как черешни, капли, а мы, позабыв пережитый страх, радостно выбежали во двор – получать подарки! К удивлению, воспитательницы были настолько озабочены и испуганы, что и нам передалось волнение. Нам почему-то приказали собрать с территории бумажки, иначе подарков мы не увидим. Когда собрали то, что валялось, и вышли на поиски воспитателей, увидели, что они опять недовольны.

Всегда, если я что-то не понимал, шёл к Нине Георгиевне за разъяснением. И сейчас я отправился к ней. Нашёл в комнате воспитателей: она сидела за длинным столом и сосредоточенно смотрела перед собой. В углу лицом к стенке стоял мальчик Дато. Он повернулся, когда я вошёл и высунул язык. Я ему ответил тем же и, подойдя к Нине Георгиевне, застыл, перестав дышать, влюблёно глядя на неё. Она повернулась, посмотрела на меня, едва заметно улыбнулась и, положив руку мне на голову, спокойно сказала:
– Дыши.
Вдохнул полной грудью и хотел задать вопрос, но она уже смотрела не на меня, а на стол, на котором лежали грязные куски разорванного портрета. Для полного портрета не хватало уха и глаза. Впервые я заметил в глазах воспитательницы страх, причина которого была для меня загадкой. Ведь никто ничего плохого не сделал. Конечно, жалко портрет, который я так привык рассматривать в столовой, ожидая, когда принесут в тарелках еду. Но портрет сорвал ветер, все видели.

Потом у меня мелькнула мысль: может, Нина Георгиевна испугалась, что Сталин и девочка не захотят снова сниматься, и мы останемся без портрета? Вспомнил, как впервые меня завёл отец в полутёмную комнату, увешанную множеством карточек. Только утих звон колокольчика над входной дверью, как появился невысокого роста с очень мягкими движениями мужчина, который тихо и торжественно говорил, долго усаживал, настраивал юпитеры, влезал под чёрный бархат, накрывающий аппарат, и после нескольких несложных движений перед аппаратом, как фокусник, улыбаясь, объявил, что наконец всё закончено.

Назначил день.

Три томительных дня – и вот мы перед витриной с прекрасными фотографиями. Знакомая дверь, звонок над ней, полумрак, из которого выплывает фотограф, – и вскоре я вижу себя и папу запечатлёнными навсегда.

Я хотел поделиться с Ниной Георгиевной своими мыслями, но в комнате воспитателей царило напряжение. Не помню, сколько оно длилось, а я пытался понять, чего они боятся? Я даже не обратил внимания, когда ушёл Дато. Но помню радость на лицах воспитателей и как Нина Георгиевна снова стала прежней, доброй, ласковой, внимательной ко мне и ко всем: Дато нашёл последний кусок портрета. Все его обхаживали, позабыв, что он был наказан и самовольно вышел из угла. Но вместо предполагаемого мною склеивания кусочков портрета, их завернули в газету и сожгли в печке, готовя нам ужин.

Прошли годы. Папа вышел на пенсию. Наша семья, наконец, осела в Тбилиси. Появились друзья. Я стал одним из истовых поклонников драмкружка. Мир моих интересов наполнился музыкой, друзьями «артистами», школой… Но внезапно в этот мир ворвалась болезнь Сталина, а затем смерть.

Его болезнь произвела на меня более сильное впечатление, чем смерть. Я в то время не знал потерь близких людей, не был ни на одной панихиде, а болезнь знал хорошо: мама тяжело болела.
      После траурного митинга в школе небольшая делегация должна участвовать на таком же митинге в центре Тбилиси. Список участников составлен на общешкольном собрании за день до похорон. Конечно, я был на собрании и очень хотел попасть в число избранных. Когда назвали мою фамилию, сердце забилось так, что я с трудом дышал. К счастью, за меня быстро проголосовали, и поэтому не многие заметили моё волнение.
      Когда наша делегация двинулась к площади Ленина, ко мне подошёл друг-«артист» Игорь Поротский и предложил послушать у него дома уникальную пластинку, пока родителей нет. Его предложение пересилило во мне желание участвовать в митинге. Без особого труда мы уговорили какого-то школьника идти за меня, и вскоре слушали «Первый концерт» Чайковского в джазовой обработке.
   Трудно передать тот ошеломляющий восторг, в который меня повергли звуки концерта. Я и представить не мог, чтобы сблизить то и другое! С детства я любил классику, мама часто играла произведения Шопена, Рахманинова, Скрябина, а в школе, в старших классах, ворвался в мою жизнь джаз. И вот я услышал их синтез!
   Внезапно почувствовал, что вместе с музыкой, которая несла радость, в меня ворвался страх. И не успел осознать, откуда он, как музыка оборвалась на половине такта. В дверях стояла молодая, красивая, переполненная гневом и презрением мачеха Игоря, актриса Грибоедовского театра, в руке у неё качался штепсель, вырванный из розетки. Мы замерли, как преступники, пойманные с поличным.
      – Вы что? – прошипела она. – Слушать музыку в такой день… Это же надо быть выродками…
      Она ещё долго искренне возмущалась. Мне было стыдно вдвойне: возмущалась красивая женщина, актриса. Она права, ведь такое не позволит себе никто, если в доме покойник.
      Хотелось как можно скорее уйти, но уйти до тех пор, пока она не выговорится, мешало и воспитание, и желание поглазеть на актрису. Как только она замолчала, я убежал.
      По дороге домой мне на глаза попадались портреты Сталина в траурном обрамлении и, как мне казалось, глядевшие прямо на меня. И, хотя я выбрал самую короткую безлюдную дорогу, портреты были повсюду, словно укоры моей совести.
      Я обрадовался, встретив знакомого парня, который шел на набережную на неофициальный митинг у монумента Сталина. Отправился с ним и, возвращаясь домой поздно вечером, не пожалел об этом. На стихийном митинге выступали, кто хотел. Читали стихи, свои и чужие, рассказывали услышанные истории, волновались, не всё умея выразить словами. Дали клятву собираться здесь ежегодно.
      А через год я снова оказался на набережной. Народу собралось меньше, чем в прошлый раз, атмосфера была неискренней, я ушёл с мыслью о том, как недолговечна людская память.
   После ХХ съезда в феврале 1956 года стало заметно, что общество разделилось на тех, кто гневно ругает Сталина, и на тех, кто молчит.
      В третью годовщину смерти Сталина милицейский кордон оцепил набережную, не пропуская никого к памятнику недавно горячо любимого вождя. К полудню собралось столько возмущенного народа, что это стало мешать движению транспорта. Трамваи непрерывными сигналами устраивали истерию. Народ бушевал, требуя пропустить к памятнику, но милиционеры стояли как глухонемые. Впервые в истории СССР создалась ситуация, когда народ рвётся к вождю, а государство, в лице милиции, не допускает. И вдруг наступила тишина. Три полковника, в шеренгу, медленно и торжественно несли два венка. Толпа расступилась, крики умолкли.

По человеческому коридору военные подошли к милиционерам, и те отступили, пропуская их, тотчас за ними ринулась людская лавина! Приняв действие милиции за поражение, как трусливые дети, увидев на цепи страшную собаку, некоторые в толпе стали хамить милиционерам.
      Начался митинг. У меня создалось впечатление, что ораторы выступают не столько в защиту поруганной чести Сталина, сколько показывая себя храбрецами, борцами за справедливость. Вернулся домой поздно вечером с неприятным осадком в душе. Я не любил крайностей.
      Утром, позавтракав, отправился в школу. Уроки проходили вяло. Нас и учителей интересовали проблемы вне уроков. Со второй перемены большая группа учеников направилась на площадь Ленина, где опять предполагался митинг. Когда подошли, площадь была запружена народом. По проспекту Руставели транспорт не ходил, троллейбусы и автобусы стояли на обочине, предоставив проезжую часть улицы потоку людей. Такое в городе можно наблюдать либо после футбольного матча, либо после парада.
      Как нам сказали, выступал первый секретарь – Мжаванадзе, обещая завтра в 10 утра явиться к монументу Сталина на набережной и там отвечать на любые вопросы.
      Потолкавшись на митинге, я пошёл к набережной. На улицах чаще обычного встречались грузовые машины, только кузова были наполнены не строительным материалом, а молодёжью, размахивающей знамёнами и скандирующей: «Ленин – Сталин – Дружба!» Дойдя до Министерства Связи (через Александровский сад верхний и нижний) увидел памятник Сталину и толпы народа. Пьедестал монумента усыпан цветами.
      К вечеру я настолько устал, что с трудом добрался до дома. Поужинал и уснул. Утром опять отправился в школу. Первым урок русского языка. Предмет вел Сергей Георгиевич Амзоев – самый почитаемый и любимый наш учитель. Я запомнил его рассказ о Пушкине, о непростых отношениях поэта с царской властью.

Владыки! Вам венец и трон          Но горе, горе племенам,
Дает Закон – а не природа;             Где дремлет он неосторожно,
Стоите выше вы народа,             Где иль народу, иль царям
Но вечный выше вас Закон          Законом властвовать возможно!
      Эти строки Пушкина мне и раньше нравились, но только после того, как они прозвучали из уст Сергея Георгиевича Амзоева, я понял в них каждое слово. Я полностью согласен с высказываниями учителя, что захваченная незаконным путём власть лишает себя нравственной возможности осуществлять правосудие, и что право предполагает милосердие.
      В десять часов я сбежал из школы на набережную, где первый секретарь Мжаванадзе обещал говорить с народом. Когда я очутился у монумента Сталина, первого секретаря не было. Он пришёл с большой свитой.
      Когда они взобрались на пьедестал и выстроились в ряд, я вспомнил схему ведения войны в средних веках: не то «свинья», не то «клин». В центре стоял Мжаванадзе, слева представители интеллигенции, справа члены правительства, спесь слетела с них, когда они услышали из толпы:
      – Вы, товарищ Мжаванадзе, давали слово прийти в десять, а сейчас половина двенадцатого!
      Мжаванадзе начал оправдываться, в толпе ему громко подсказывали, чем оправдаться, он, как подсказывали, сослался на «неотложные государственные дела». Разразились овации, митинг в свои руки взяла аудитория. Мжаванадзе, по существу, только отвечал на вопросы.
      Из наказов, данных ему на вчерашнем митинге, он обещал выполнить только то, что в эфире будут транслировать любимые песни Сталина. Что касается остальных вопросов, в частности перевода сына Сталина командующим Кавказского округа, заявил, что не может сам решить, но будет ходатайствовать перед правительством и министерством вооруженных сил.
      Из толпы кто-то задал вопрос:
      – Как вам нравится стих Ниношвили «Отец»?
      Мжаванадзе смутился и не успел ответить, раздались требования, чтобы сам поэт, стоящий по левую руку от Мжаванадзе, прочёл стихотворение. В нём говорилось о горькой печали по поводу смерти Сталина. Когда Ниношвили прочёл, таких бурных аплодисментов он, по-моему, никогда не слышал в своей жизни; и не потому, что стихотворение было хорошим, а потому, что оно было запрещено в связи с культом личности Сталина.
      Вдруг кто-то обратил внимание, что на пьедестале не рукоплещут. Задал вопрос:
      – Товарищ Мжаванадзе, вам не нравится стихотворение?
      Он помялся и промямлил что-то невнятное. Возможно, в другой ситуации от него сразу отстали бы, но здесь, когда толпа завладела инициативой, всё же заставили его выразить восхищение, да ещё и аплодировать – не только его, но и всех, кто стоял рядом с ним. Вскоре они удалились, пообещав, конечно, выполнить требования собравшихся.
      Впервые мне стало стыдно за грузинское правительство. Если такие люди во главе государства, то… Я вдруг захотел стать маленьким и посмотреть на Нину Георгиевну и, если не получить ответ на множество вопросов, которые как туча пчёл кружились в моей голове, то хотя бы слегка успокоиться.
      Домой вернулся с головной болью. Проспал до обеда. И хотя пообедал с аппетитом, чувствовал такую вялость, что не хотелось никуда идти. Взяв книгу Стендаля «Красное и чёрное», я удобно устроился на диване. Мама несколько раз просила меня сходить в магазин за сахаром. Я всякий раз обещал ей, что, дочитав до конца главы, обязательно пойду, но всякий раз увлёкшись, нарушал обещание.
      В десять часов вечера мама положила часы мне на книгу. Сказала:
      – Через полчаса последний магазин закроют, и тебе придётся пить несладкий чай.
      Я, конечно, поворчал, но быстро оделся и пошёл в «голубой» магазин на Плехановской, я в то время был сладкоежкой. На обратном пути встретил Тамаза, он выходил из нашего двора. Он спросил:
      – Подождать тебя?
      – Зачем? – удивился я.
      – Ты разве не пойдёшь на митинг?
      Мне почему-то стало неловко, и попросил подождать, пока отнесу сахар.
      К монументу Сталина мы могли попасть двумя путями. Сесть на троллейбус у театра Марджанишвили, сойти у здания Совета Министров, пройти верхний, а затем нижний Александровский сад и, пройдя еще немного, очутиться в парке на набережной им. Сталина. Этот парк делился на две части проезжей дорогой, соединяющей через мост оба берега Куры. Второй путь короче, но идти нужно пешком. Мне захотелось пройтись, и Тамаз не возражал. По дороге навстречу пронеслась грузовая машина, у её борта стояло несколько юношей с портретами Ленина и Сталина. Размахивая знамёнами, они кричали:
      – Ленин – Сталин! Ленин – Сталин!….
      Мы шли с Тамазом по мосту, запруженному людьми, когда раздалась автоматная очередь. Мне послышалось, будто пули просвистели у меня над головой, люди заметались в панике. Мы бросились бежать. Когда добежали до конца моста, стрельба прекратилась, и я увидел перед собой Тамаза, он был бледен, взволнован. Спросил меня:
      – Ты чего улыбаешься?
      – Увидел тебя, – виновато ответил я.
      Мы рванулись узнать, что же произошло. Подбежав к монументу Сталина, услыхали:
      – Не поддавайтесь панике! Это провокация! В нас не могли стрелять, мы советские граждане!
И не успел оратор продолжить, как на пьедестал стал подниматься в разорванной рубашке, окровавленный, с взъерошенными волосами и дикими от ужаса глазами парень, держа в руке простреленный портрет Сталина с девочкой. Он сделал несколько шагов, начал оседать и, падая, произнёс:
   – Там нас рас…– и потерял сознание. Портрет Сталина с девочкой упал с пьедестала на землю. Послышался звон стекла. Кто-то поднял раму, из которой вывалился портрет, где Сталин и девочка улыбались, а сейчас пуля разорвала ей лицо.
   – Так расправляются с нашими посланцами в Министерстве связи! – держа над головой портрет, чтобы всем было видно, кричал поднявший его. – А что мы просили? Транслировать в эфире любимые песни Сталина. И вот вам…
      Как по команде, мы, не дослушав оратора, бросились к Министерству связи. По дороге, в Александровском саду нам попадались группы молодых людей, которые помогали идти раненным. Когда мы, запыхавшись, выбежали на проспект Руставели, от здания Министерства связи отъехало несколько машин скорой помощи в направлении площади Ленина.
      В конце широкой мраморной лестницы, ведущей в Министерство связи, в раскрытых дверях стояло три пулемёта и много солдат с автоматами. На лестницах и перед ними валялись какие-то небольшие предметы, но люди на той стороне отсутствовали, да и проезжая часть была совершенно свободна. Мы потрясённо смотрели на солдат. И, хотя не было тихо, услышали мерный стук сапог об асфальт: с площади Ленина в нашу сторону строевым порядком бежали солдаты, вооруженные автоматами.
      Теперь наши взоры были обращены в их сторону. Большая часть солдат отделилась у Дома правительства, остальные бежали к нам. Вдруг я заметил седую женщину, одетую во всё чёрное, которая, раскачиваясь из стороны в сторону, брела по тротуару к Министерству связи. Я сразу почувствовал надвигающуюся беду, ведь до тех пор, пока она не подойдёт к лестнице, солдаты в дверях её не увидят, появление будет неожиданным, и чёрт знает, как они отреагируют. Я окаменел. Всей душой хотел предотвратить несчастье, и не двигался с места.
      Женщина дошла до середины лестницы, но солдаты не реагировали. У меня чуть-чуть отлегло от сердца. И вдруг она вскрикнула:
      – Дитя моё! – и повалилась, как подкошенная, наземь.
      Я первый подскочил к ней, пытаясь поднять. Она прижимала к груди туфельку ребёнка. И тут офицер, бегущего к нам отряда, кулаком сбил меня с ног, а когда я пришёл в себя, боялся пошевелиться. Я, как мне казалось, лежал целую вечность под огнём автоматов и пулемётов. Мне чудилось, что я или умер или во сне. Потом вой сирен скорой помощи, стоны раненых людей. Кто-то, в белом халате поднимая меня, произнёс, обращаясь к кому-то:
      – Он живой.
      Меня прислонили к стене и дали понюхать нашатырный спирт. Я от него очнулся. Сделал несколько неверных шагов в сторону Дома правительства, и почувствовал теплоту чьих-то рук. Это был Тамаз. Мы дошли до Дома правительства, который был оцеплён солдатами.
      – Дожили, – сказал я и посмотрел на Тамаза.
      – Скажи спасибо офицеру, который тебя ударил, а то бы…
      – А что произошло?
      – Когда ты бросился к женщине, к ней бросились и другие. Вояки, наверно, решили, что люди пошли на штурм Министерства, и открыли огонь.
      – А ты? – спросил я, впервые оглядывая Тамаза, – у тебя кровь на рубахе…
      – Это кровь раненого, которому я помогал…
      Когда мы поравнялись с Грибоедовским театром, я, по привычке, пробежал глазами недельную программу театра: «Коварство и любовь», «Много шума из ничего», «Оптимистическая трагедия». И вдруг на стекле афиши появился танк. Я повернулся спиной к афише. Танк стоял на середине улицы. Люк башни был открыт и высунувшийся оттуда офицер отдавал какие-то распоряжения. Я подбежал к танку и с силой ударил его ногой. Скрючившись от боли, сел на тротуар. Офицер снисходительно посмотрел на меня.
      – Ну что ты, в самом деле, свихнулся что ли, драться с танком? Идти можешь? – спросил Тамаз.
      Я кивнул. Мы пошли к нашему дому. По дороге навстречу нам с грохотом двигалась колонна танков. Тогда мы свернули в проулки. Домой явились за полночь. Вместе с нашими родителями сидели во дворе соседи, очень беспокоясь за нас. Мама в слезах. Она не могла простить себе, что оторвала меня от книги и отправила в магазин за сахаром.
   На другой день ходили разные слухи. Называлось разное число жертв. Да разве узнаешь точную цифру, когда официальные источники информации молчат. Скоро жизнь в городе вошла в свою колею, только бронетранспортёры, стоящие на некоторых перекрёстках да окрики милиционеров «больше трёх не собирайтесь!» напоминали, что был день с опьяняющим утром и отрезвляющим вечером…
      Мне часто снились: пожилая женщина с прижатой к груди детской туфелькой, танк и портрет в крови. Но, просыпаясь, я не мог вспомнить лица девочки на портрете, – знакомого с детства лица, – а вспоминал дырку, пробитую пулей вместо него и кровью залитый угол портрета.
      Когда, наконец, успокоилось, бронетранспортёры испарились с перекрёстков, и моя нога перестала давать знать об ушибе, я решил купить портрет Сталина с девочкой. Куда я только не заходил, его нигде не было. Некоторые продавцы на меня смотрели как на сумасшедшего, их реакция, как тест на вшивость, говорила мне об их трусости.
      А в газетах непрестанно выступала интеллигенция, заявляя, что без покаяния нельзя сохранить верность общечеловеческим идеалам. Мне казалось, не в покаянии дело. И чем больше я читал покаяний, тем больше укреплялся в мысли: эти люди ждут нового культа, чтобы тенью ползти к вершинам власти.
   Время шло, портрет я так и не смог купить. Влюбился в хорошую девочку Ламару и в день первого свидания очень волновался. Встречу назначил возле оперного театра.
   Перед самым выходом из дома моя сестра вдруг спросила меня:
   – Ты искал портрет Сталина с девочкой из-за истории с конфетами «Габи»?
   – Какие ещё конфеты?
   – После окончания Жуковской академии папу в числе прочих выпускников пригласили на праздничный вечер в Кремль. Весь день мама чистила, гладила его парадную форму. Семья наша вовлечена в эту работу, ведь папа должен был встретиться со Сталиным. И вот настал час, когда за папой приехали. К нам поднялся тот, кто должен был сопровождать его, и тут старшая сестра вцепилась в этого человека, со слезами на глазах стала просить взять и её, так как она хочет, как таджикская девочка Мамлакат, обнять Сталина. После долгих и тщетных просьб сестра чуть успокоилась. Папа уехал на званый вечер. На этом вечере Сталин подошёл к папе и спросил по-грузински: «Ты грузин?». И получив утвердительный ответ, пожал ему руку: «Молодец!». А когда Сталин произносил тост за здравие выпускников, то сказал, что рад видеть среди орлов орла с кавказских гор. Когда вечер подходил к концу, папу попросили подойти к Сталину. Он вручил папе свёрток:
   – Это вашей дочке, которая хотела увидеться со мной.
   – А что было в свёртке? – поинтересовался я.
   – Огромная бонбоньерка с надписью «Габи». Вкус конфет помню и сейчас.
   – А почему я не помню?
   – Ты был ещё совсем маленький…
   – Прости, но я опаздываю на свидание.
   На перекрестке улиц Марджанишвили и Камо, возле театра имени Марджанишвили стояло такси. Открыв дверцу, я не успел спросить, как услышал: «Свободен, сынок!». Я сел рядом с водителем и, увидев фотографию Сталина и сына, замер. Оба в военной форме. Без труда можно было догадаться, что карточка смонтирована. Выдержав паузу, шофер спросил:
   – Нравится?
   – Да! Конечно!
   – Вижу, ты не часто пользуешься такси…
   – А, что все такси с такой карточкой?..
   – Да, сынок! И не только такси, но и все грузовые машины…
   Я с удивлением посмотрел на водителя – пожилого человека, напоминающего актера Закариадзе в фильме «Отец солдата». Так стало уютно в кабине, что я даже забыл, что спешил на свидание. Выдержав мой взгляд, он спросил:
   – Сынок, а куда мы едем?
   – К опере.
   Машина тронулась. Водитель включил счётчик.
   – Сынок, ты на свидание спешишь? – спросил он.
   – Да! А вы откуда знаете? – удивился я.
   – Когда проживёшь столько, сколько я, и ты будешь знать, – улыбаясь, ответил водитель и выключил счётчик.
   Я изумлённо смотрел на него.
      – Он мешает тебе сосредоточиться, – пояснил водитель. – Первая фраза при встрече с девушкой самая важная. А вот и подъехали. Выходи скорее, здесь стоянка запрещена.
   Я взглянул на счётчик, на котором красовались одни нули, затем на водителя.
   – Иди сынок, ты мне ничего не должен, скорее я тебе должен…
   – Вы?
   – Ты напомнил мне мою молодость, спасибо тебе… А теперь иди, видишь, к нам направляется милиционер.
   Я захлопнул дверцу. Такси медленно поехало навстречу милиционеру. Когда они поравнялись, мне показалось, что милиционер не то отдал честь, не то по-дружески приветствовал водителя такси. Глянул на огромные часы возле оперного театра, – у меня было десять минут до встречи с лучезарной Ламарой, и полчаса до концерта в консерватории. Времени впереди целая вечность.


[1] Эта девочка не таджикская девочка Мамлакат, а девочка из Бурят-Монгольской автономной республики – Геля.

            Рассказ опубликован в литературно-художественном журнале
            «Преодоление», № 12, 2013