Афганская Байка

Рустам Идиатуллин
Жаркое лето 1984 года. Мне оставалось около месяца до конца моей афганской эпопеи, когда я попал под кратковременное начало легендарного в узких переводческих кругах генерал-лейтенанта Ш., тогда – советника Начальника Генерального Штаба афганской армии. Генерал Ш. был человеком еще сталинско-жуковской закваски, и ходили слухи, что он не раз бросался фразами «Расстреляю!!!», впрочем, пока без последствий. Еще генерал Ш. был знаменит своим скотским отношением к переводчикам, которых он считал чем-то средним между лакеями и банными массажистами. Одна из его наиболее часто повторяемых шуток была «у вас в институте этому учат?», произносимая в разгар каких-нибудь танковых стрельб или показательных занятий по строевой подготовке.
Летом генерал Ш. решил проехаться с инспекцией по отдаленным гарнизонам афганской армии в приграничных с Пакистаном провинциях. Была выделена пара вертолетов. В свиту к Ш. набралось несколько полковников-афганцев, а для усиления гражданской составляющей делегации и придания ей некоторой культурно-просветительской функции в нее был так же включен тогдашний Министр по Делам Племен и Народностей известный афганский поэт и пролетарский классик Сулейман Лайек.
Поездка проходила по плану, завершаясь всякий вечер в новом месте, в каком-нибудь отдаленном афганском «мухосранске». В тот день делегация долго уламывала какого-то пуштунского деревенского «князька» недалеко от Хоста заключить договор с правительством о том, чтобы местные «малиши» - плохо одетая и вечно голодная на подачки банда ополченцев – не пропускала через свои земли «духов». «Князёк» (с именем, как звук перерезаемого горла – Гилот) упорно сопротивлялся, зная, что на завтра вертолеты улетят, а на после завтра придут те самые «духи», которых он обязался не пропускать. И станут задавать неприятные вопросы! Тем не менее под конец «переговоров» соглашение было заключено, заедено ритуальным бараном, и толстозадые полковники уже бились об заклад на то, как скоро оно будет нарушено.
В разгар празднования, когда правительственная часть делегации уже основательно расслабилась (умение пить всегда считалось у советских советников непременным показателем готовности подсоветного к продвижению по службе – приходилось соответствовать) на поэта Сулеймана Лайека внезапно накатило творческое вдохновение. Сжимая жирными от риса пальцами мятый лист бумаги, он резво поднялся над засиженным мухами ковром. Стол затих, кроме угла, где сидела незнакомая с великим поэтом местная деревенская политическая элита. Сулейман Лайек выдержал длительную артистическую паузу, а я судорожно пытался прожевать кусок жесткой, как резина баранины, зная, что сейчас будет работа. Наконец, местные олигархи угомонились под строгими взглядами кабульских полковников. Лайек вздернул к потолку потертой палатки троцкистскую бородку и с характерными для персидской поэзии подвываниями прочел первую строку.

Я окаменел – это были стихи!

Кто знает правила персидского стихосложения поймет, что перевод стихов требует совершенно особенной подготовки, ибо верхом таланта стихотворца считалось умение изобразить простейшие жизненные ситуации в невообразимо сложной словесной форме, с употреблением невероятных синонимических комбинаций, с тем, чтобы эта ситуация стала поучительной притчей с глубочайшим смыслом, доступным только отличникам.
Первая строка была произнесена, и все взоры обратились ко мне: ожидался перевод для уважаемого «джанраль-саиба». Я не разобрал ни слова! Все смотрели на меня, и пауза становилась слегка тягостной.
Я величественно сделал знак поэту: «Продолжайте!», как бы давая ему понять, что стихи не переводят построчно, и желательно бы «весь список»... Чтобы  было, что переводить... Сулейман Лайек слегка пожал плечом и снова обратил взор к засаленной бумажке. Я пытался прокрутить в голове только что прозвучавшую фразу, чтобы выудить из нее хоть что-то, за что можно было бы зацепиться.

Ничего не было!

Пошла! Пошла вторая строка!!! Зажатые между изощренными глаголами вдруг проскочили «крестьянин» и «земля», которым я обрадовался как старым добрым знакомым. Уже была на исходе третья строка, и голос классика подогрел сам себя легким взвывом под конец многостопного персидского ямба, когда я понял, что пришел мой судный час. Когда четвертая строка закончится, фронтовой генерал Ш. расстреляет меня за профнепригодность! Голова работала, как на экзамене, только быстрее в десятки раз, ибо времени на бэканье и «воду» просто не было. Как молния в небе проскочило в бессмертных строках слово «солнце», и четвертая строка внезапно украсилась легко различимым и от того непривычно родным словом «Афганистан».

Все! Время вышло! На этот раз Сулейман Лайек решительно опустил бумажку и обратил на меня свой классический взор. Застолье внезапно сконцентрировалось на мне одном. Афганские полковники тоже мало, что поняли, но сидели, всем своим видом давая понять, что лишь ожидают перевода, что бы покрыть вирши аплодисментами вместе с уважаемым генералом.
Я встал. В общем-то, это было необязательно, но давало мне еще доли секунды на размышление. Когда я окончательно разогнул колени, решение было почти готово. Еще пару секунд подарил мне мой долгий взгляд на поэта, в который я вложил столько почтения и гордости за то, что именно мне пришлось присутствовать при рождении вечного, что Сулейман Лайек даже счел нужным ободряюще кивнуть мне, мол, не робей, все когда-то начинают с малого! Я открыл рот, набрал воздуху… и произнес:

Вот крестьянин идет по земле по своей!
(Что там было во второй строке, черт побери?! Ага! Кажется, «пахать», а что, почему бы и нет, где же еще пахать, как не на земле? Сойдет!)

Целый день будет плуг эту землю пахать!
(Вообще-то, не в рифму, но хрен с ней, с рифмой, я им не классик, а даю подстрочник-синхрон, понимать должны! Так, что там было дальше, перед самым подвывом, если не изменяет память, что-то про солнце! Да, кажется, оно... Ну, ладно, солнце, так солнце, нет крепостей, которые не взяли бы...)

Раньше солнца вставать землепашец привык,
(Куда ж там впендюрить «Афганистан»? Надо бы что-нибудь супер-патриотическое, нам – классикам - нельзя иначе, тем более перед почтенной публикой в глубинке, людьми от сохи... или от «калашникова»... Кстати, ждут!)

Это – Aф! Ганистан, тут иначе нельзя!
(Коряво, но для пунктирной имровизации неплохо! Нехорошо, конечно, с ударением в «афганистане», но для деревни сойдет и так.)

Заслышав ключевое слово «Афганистан», полковники разразились пьяными аплодисментами, а генерал Ш. политически корректно кивнул головой! Поэт воздел к глазам мятую бумажку со стихами, а из дальнего угла сквозь дремучие бело-рыжие бороды сверкали непонимающими глазами звероподобные олигархи. Меня понесло!
Сулейман Лайек читал строфу за строфой, а я выпекал стихи, как пончики, по ключевым словам, которые удавалось иногда выудить из бурного потока персидского красноречия. Когда же  это не удавалось, я с необыкновенной наглостью нес полнейшую отсебятину, стараясь только, что бы она не звучала подозрительно гладко. Мы с поэтом творили совершенно параллельно и - в немалой степени независимо друг от друга - наши шедевры. Прерываемые лишь громовыми овациями, мы с ним продекламировали довольно длинную поэму из строф, эдак, двадцати. Моя поэма в конечном итоге выглядела не так уж плохо, даже рядом с творением классика. Я считал, что у меня есть законный повод для гордости, когда я вспомнил, что все лавры, включая их русскоязычный эквивалент должны были по закону жанра отойти моему афганскому со-классику.
Утерев пот со лба, я присел под скептическим взглядом генерала. Мне в какой-то момент показалось, что он раскусил мой трюк, и день все же завершится ритуальным расстрелом. Я протянул руку и ухватил огромный кус баранины, чтобы хотя бы набить перед смертью желудок. Все вокруг кивали головами и громко обсуждали гениальное произведение, и Сулейман Лайек, привычно греясь в лучах славы, тоже потянулся за добавкой риса.
Я набрал в рот риса, чтобы иметь беззаконный повод передохнуть от перевода, когда генерал наклонился ко мне, дохнул на меня генеральским «факелом» и, прищурив глаз, с расстановкой произнес:
- Знаю, из вашего... – он слегка задержался прежде, чем выговорил это глубоко презираемое слово, - института... кто только не вышел, даже послы были! А скажи мне, был ли у вас хоть один порядочный поэт?