ЕСТЬ ХОЧЕТСЯ
Сима зашла в хату, устало опустилась на лавку подле грубого дощатого стола, подперла голову не по-женски большими жилистыми руками и невидящим отчаянным взглядом уставилась в белую глинобитную стену.
Трое большеглазых заморышей следили за матерью с печки и глотали голодную слюну.
Авдотья Ниловна с трудом размежила свои воспалённые слезящиеся глаза и ворохнулась на постели, от чего ржавая металлическая сетка пискнула тонко и жалобно. Старуха разглядела неподвижный силуэт дочки и поняла, что та снова воротилась пустой и мучительно решает: распускать или не распускать последний круг макухи.
В хате пахло сыростью, мышами и несвежим бельем. С печки захныкала маленькая Верочка:
- Мамка, есть хочется...
Вторя сестре, зашмыгали носами Мишка и Витька.
Сима, молча, посмотрела на ребятишек, перевела взгляд на мать, и решила: «Другого выхода нет, надо распускать». Она достала черный закопчённый чугунок, затопила печь и завела баланду - мутное варево из подсолнечного жмыха, подсоленного и приправленного сушеными травами и кореньями. От запаха баланды у Симы помутилось в голове и судорогой свело живот, но она на глазах у детей не посмела зачерпнуть похлебки даже для пробы. Мать слышала, как жадно малыши втягивают воздух и от этого собственный голод отступал, давая простор материнскому чувству.
Как только чугунок грохнул о стол, ребята вмиг слетели с печки, оставив наверху маленькую сестрёнку, от чего та еще громче заревела.
Сима прикрикнула на сыновей и, сняв Верочку, посадила её на лавку. Дочка перестала плакать и, как братья, заворожённо уставилась на чугунок.
Женщина не спешила разливать баланду, иначе голодные ребятишки обожгутся горячим варевом. Надо выждать, пока баланда немного остынет, дать детям маленькие ложки, чтобы не давились, и ели медленнее, от этого сытость быстрее приходит. Но попробуй, заставить мальцов есть медленно, когда у них глаза мучительно светятся и пустые желудки кишками дробь отбивают. Хоть бы овса или проса немного, а то ведь запор от подсолнечного жмыха. Вари его, не вари, а как испражняться, дети криком кричат, да и самой не легче.
Старшенький - Витька Симу слушает, ест медленно, по-матерински. Зачерпывает баланду краем ложки и долго жуёт жмых, перетирая зерна в шелуху редкими зубами. Витька и помощник единственный в семье, добытчик: то ворону из рогатки убьет, то буряков мёрзлых где-то добудет. Одним словом, «хозяин». А что с Мишки и Верочки возьмёшь - зелень. Одному - четыре года, другой - и двух не минуло.
Сима перехватила Мишкину руку с ложкой:
- Куда спешишь, отбирает что ли кто-то? Ешь медленно, горе луковое.
Мишка шмыгнул носом, исподлобья посмотрел на мать, и стал черпать медленнее, далеко вытягивая худую шею и склоняясь над самой миской, чтоб ни одной капли не пролить.
Верочка сидела у матери на коленях и, широко открыв рот, тянулась за ложкой, которую Сима поднимала от миски. На бледных ножках в гармошку сбились драные чулки без резинок и старая рубашка брата, надетая вместо платья, свисала с узеньких плеч. Девочка смотрела только на ложку и ее зрачки то сходились, когда мать подносила ложку ко рту, то расходились, когда ложка возвращалась в миску.
Только Ниловна отказалась от еды. Она уже не поднималась с постели несколько недель и не могла есть макуху. Старуха так и помирала со вспученным животом. Но не эта боль сверлила ее душу. Кабы Ниловна могла пособить горю дочки и внуков, ей бы и помирать было легче. А как помирать, когда душа не на месте, когда вся изболелась и извелась от безвыходного положения и не может ничем помочь. Внукам хлебушка бы, сальца немного, хоть какого-нибудь плохонького сальца, жёлтого, ржавого. Но только где его возьмёшь? Где зерна добудешь нонешней зимой, коли оно летом не уродилось? Где мяса сыскать, коли скотина с голоду пала, а что не пала, давно поели? В какой двор ни зайди - пусто, в какой дом ни зайди - дети пухнут от недоедания. Мрут от голода и стар и млад. А у кого и есть, так последнюю кроху не отдаёт, своей семьи не погубит. Эх, горюшко, горюшко! Покойников в эту зиму даже на кладбище не свозят. Могилы роют прямо во дворах. Без гробов хоронят, без панихиды.
И вдруг навязчивая мысль забилась в угасающем мозгу Ниловны: «На кладбище покойников не свозят, без панихиды хоронят... без панихиды... на кладбище не свозят...» Ей было страшно думать дальше, продолжать народившуюся мысль, но старуха за страхом и кощунством уже разглядела светлячка надежды, который облегчит её смерть: "Зачем же понапрасну в земле червей кормить, кости нихай гниют, а мясо...».
Страшная мысль уже не казалась старой Авдотье такой страшной. "Только бы Сима послушалась материнского слова, только бы не воспротивилась последнему завещанию".
Выхлебавшие баланду малыши облизали миски и полезли на печь, пошептавшись на лежанке какое-то время, вскоре забылись тревожным сном полуголодных волчат.
Сима, доев остатки жалкого варева, убрала со стола пустую посуду и присела на кровать к матери. Горькая доля обесцветила и обезобразила лицо еще молодой женщины. Сгорбившись, исхудав грудью и всем телом, она стала похожа на свою старую мать. Слёз не осталось в ней за эту голодную зиму, когда односельчан перемёрло больше, чем в Гражданскую войну.
Дочь смотрела на умирающую мать и не содрогалась при мысли о её смерти. Ниловна прожила свой век, а вот что делать с несмышлёнышами, которые и света божьего не видели, а через неделю-другую тоже помрут от голода?
"За какие грехи им выпала такая горемычная доля?", - Сима, не крестясь, глядела на тёмные образа, висящие в углу над лампадкой.
Авдотья Ниловна взглядом позвала дочь наклониться и слабым голосом зашептала о своей задумке.
Сима отшатнулась от матери и испуганно оглянулась на печь, где на овчине спали дети.
- Что ты? Что ты?.. - Только и смогла ответить Ниловне.
Старуха, продолжая шептать заклинания, вдруг ухватилась за дочкины руки и, приподнявшись, попыталась заглянуть угасающими провалами глаз в глаза Симы. Но руки, её слабые, бескровные руки расцепились и Ниловна откинулась на подушку, заворочалась, закатила красные белки, да так и вытянулась. На подбородок скатился сгусток пенной слюны, бледные, растрескавшиеся губы обнажили щербатый рот с жёлтыми пеньками зубов. Авдотья Ниловна отошла из этого жестокого и несправедливого мира, успев дать дочери свой последний житейский наказ.
По спине Симы проползла нервная дрожь. Она вдруг поняла, что осталась одна с детьми и никто, кроме нее, не сможет им помочь.