о поэте Леониде Губанове

                 
                Пятое Евангелие


                «Я Пятое Евангелие, но вы меня не купите»
                Леонид Губанов
 

Издательство «Vita Nova» в серии «рукописи» выпустила в свет книгу поэта, основателя СМОГа,  Леонида Губанова (1946-1983). В книге есть три статьи, библиография, алфавитный указатель, факсимиле некоторых стихотворений, некоторые варианты строк, ну, почти академическое издание. Переплет из натуральной кожи  с золочением, фольгой золотой, фольгой цветной, металлические уголки.  592 страницы мелованной бумаги и 116 иллюстраций (картинки самого Губанова),  фотографии из семейного архива… Книгу тут же окрестили произведением полиграфического искусства. Конечно, привычнее видеть Губанова в самиздате, и жалко расставаться с этими пожелтевшими листками, но видимо пришло и его время. Тираж книги очень ограничен, всего 1001 экз. И раскуплена она была прямо на  ярмарке «нон фикшн». Тащили авоськами.
С оформлением все в порядке. Намного сложнее с текстами. Это опять избранное. В книгу включены  самые известные стихи Губанова. Впрочем, много напечатано при этом впервые. Комиссии по творчеству Губанова до сих пор нет. И вся подготовка текстов легла на жену Леонида Георгиевича, Ирину Губанову. Она подготовила к изданию уже четвертую книгу. Все-таки эта хрупкая самоотверженная женщина не в состоянии заменить академический институт. И когда же, какая организация обратит внимание на наследие этого гениального русского поэта – Леонида Губанова. Неужели Союз писателей?
Не обошлось в издании и без мистики, которая постоянно преследует литературную жизнь Губанова. На каллиграмме (картинка украшает эту статью здесь) от слова «каллиграфия». Шрифтовой рисунок  - автопортрет Губанова, редакция к огромному  удивлению, обнаружила на нем название своего издательства  «Vita nova». Носогубная складка образована текстом «новая книга Vita Nova». А лицо словами «стихи, поэмы», челка же состоит из имени поэта  «Леонид Губанов». Так Губанов еще в 70-х предсказал, что будет издан в этом издательстве.
Автор комментариев, молодой ученый из Астрахани, первым защитивший кандидатскую диссертацию по творчеству Губанова. А теперь диссертация написана и в Самаре. 
В книге аж три статьи о поэте. Главная статья принадлежит Льву Аннинскому. Она перепечатана из журнала «Дружба народов» (№7, 2009).   Статья большая с мощным аналитическим аппаратом. Это первая  серьезная статья о Губанове  официального, авторитетного критика. Хотя о нем написаны книги, диссертации, библиография огромная, но в  официальную литературу Губанов так и не вошел. До сих пор он где-то на задворках. Как был неофициальным поэтом, таким и остался. По всей видимости, именно этой статьей мы и обязаны такому роскошному изданию Губанова. Не стало бы это издательство  рисковать, издавая неизвестно кого.  И, тем не менее, в этой статье все неверно, все наперекосяк. Просто диву даешься, как критик абсолютно ничего не понял в Губанове.

Поколение дворников и сторожей
Лев Аннинский абсолютно не понял непризнанных поэтов советского литературного подполья.  Он считает, что они ушли в себя и никоим образом не желали соприкасаться с  отвергающим их миром. Создали свой мирок. Ну, это просто смешно.  Губанов участвовал во всех митингах и демонстрация диссидентов, Губанова постоянно задерживали, а потом учредили у дверей его квартиры постоянный пост.  Дежурил сотрудник КГБ в штатском. То есть Губанов жил как бы под домашним арестом вплоть до смерти. Так что в себя он никоим образом не ушел. Наоборот, если уж быть полемистом, то я бы сказал, что вся советская поэзия «ушла в себя» абсолютно оторвавшись от реальности.
«Для Царь-колокола льюсь и гоню подонков с полок, и мой  цемент – это Русь. Мои цели – это сполох!» - писал позднее  Губанов в стихотворении, посвященном «друзьям-смогистам». «Подонков» с полок  не прогнали, а уж «всполохнули» Москву  как следует и надолго.
Лев Аннинский пишет «речь идет не… об идеологических чистках и массовых репрессиях, которых поколение Губанова, к счастью, не застало». Странно. До сих пор, оказывается, все  покрыто мраком.  Практически все  окружение Губанова, и он  сам, претерпели репрессии. Все  сидели,  - кто в ссылках, кто на зонах, кто в крызе. Разве это не массовые репрессии? Только  репрессии касались, на сей раз, исключительно духовной, мыслящей элиты, а не приспособленцев, обслуживающих власть. Об этом не писал только ленивый. Не рекомендую читать  тонны мемуаров В. Алейникова, это слишком утомительно, а вот компактную книгу В. Батшева, основанную на документах,  «Поколение с перебитыми ногами», всем бы посоветовал, так же  как и его книгу «Записки тунеядца». Эти две книги о движении сопротивления молодых поэтов.
Приведу хотя бы малую часть списка всех репрессированных смогистов  и просто друзей Губанова. Николай Недбайло – художник и поэт. Автор всех плакатов Смогистов, объявляющих о  вечерах: «Приглашаем вас на похороны Евтушенко, Вознесенского, Рождественского и Ахмадулиной. (Остальные уже давно умерли)». Три года ссылки. До сих пор вспоминает шмоны на пересылках. Раздевание до гола в присутствии вооруженных людей.
Пять лет в  селе Большой Улуй, Красноярского края, получил мотор смогистов, Владимир Батшев. Он был сослан не по приговору суда, не по статье УК, а по Указу. Тогда, как и сейчас, впрочем, государство  руководствовалось не конституционными гарантиями прав и свобод граждан, а Указами правительства.
Условия ссылки оказались настолько суровыми, что через 6 месяцев комиссией ВТЭК Батшев был признан инвалидом (привычный вывих плечевых сумок, - в руках у него ничего не держалось). А через год он почти ослеп.  Но меру пресечения не изменили, и он вынужден был трудиться на пилораме и лесоповале. Другой работы в сибирском селе попросту не было.  Так  увидел, встретился  глаза в глаза со «своей бедой»  «дурашливый поэт» как называли Батшева друзья, «Батик-братик». Потом он, правда, пристроился  работать книгоношей. Что, по всей видимости, и спасло ему жизнь. К суровым испытаниям организатор смогистских  демонстраций оказался совсем не готов. О  своих злоключениях он впоследствии написал книгу «Записки тунеядца», это документальное повествование  на основе писем, которые ему писали друзья в ссылку, и комментариев к ним. Книга о том,  как друзья поддержали, не бросили  опального поэта в беде.  Книга о дружбе, и верности, книга о мужестве и борьбе. Книга, которая навсегда останется в русской литературе и никогда не затеряется среди других. Это подобие «Молодой гвардии», только подвиг этих  мальчиков и девочек продолжался десятилетиями, а пытки ничем не уступали никаким другим пыткам. 
Села на год Вера Лашкова, автор многих писем к Батшеву, на её квартире любили собираться  поэты.
Тяжелее всех пришлось замечательному поэту, смогисту  Вадиму Делоне. Сначала за митинг в поддержку Галанскова и Добровольского он получил год условно, а потом, за демонстрацию на Красной площади, против ввода советских войск в Чехословакию, он получил 3 года, которые отбывал в  лагере тюменского края. Делоне умер в эмиграции, в Париже, молодым, 13 июня 1983 года, но успел написать книгу о своем сидении -  «Портреты в колючей раме». Это книга тоже исполнена потрясающей силы, мужества, стойкости в преодолении самых трудных, самых тяжелых жизненных ситуаций. Это настоящая литература, которая никогда не устареет, и обязательно будет востребована. В лагере начальник  режима сказал бригадиру Делоне короткое слово: «Этого гнуть». Но Вадим оказался готов к испытаниям. Он не дрогнул. Наоборот, заслужил в лагере всеобщее уважение.
Жестоко преследовали и принудили к эмиграции Сашу Соколова, Юрия Кублановского. Выгнали из МГУ Михаила Соколова, Аркадия Пахомова, Владимира  Алейникова. Правда, выгоняли справедливости ради надо отметить, за «хвосты». Смогист Вячеслав Самошкин сдал «хвосты», его не исключили, а те, кто не сдал, потом восстановились на заочном отделении.
Пахомову пришлось  посидеть  в  Бутырках. Алейникова посадить не смогли, потому что он 6 лет жил в Москве без прописки, ночуя у друзей,  у батарей на лестничных пролетах.  Поймать бомжующего поэта  и КГБ оказалось не по силам.
Вот что писала  парижская «Русская мысль»:  «Аресты молодых поэтов в Москве: Арестованы Л. Губанов, В. Буковский и Ю. Вишневская». (Русская мысль. – Париж, 1965, 25 дек. – № 2404. – С. 2.) И на следующий год та же песня:  «Антиправительственная демонстрация в «День Конституции»; Сообщение об аресте Л. Губанова, В. Буковского и Ю. Вишневской». (Посев.– Франкфурт-на-Майне, 1966, 1 янв. – № 1 (1024). – С. 1.)  Вот вам и школьница в  белом передничке со стихами для «Пионерской правды» -  Юля Вишневская.
  Каждое стихотворение Губанов воспринимал как «листовку», за которую «костер или плаха». «Лежит в гробу мое молчанье» - молчать никто не собирался. Так что репрессии для  «не молчащих» были самые массовые. И жаль, что до сих пор об этом с таким пренебрежением говорят, и не  хотят признавать это даже авторитетные в культурной среде люди. Репрессии эти коснулись, конечно, только свободомыслящих людей. Только независимых. Только сливок. Самой  мыслящей элиты общества. Конечно, вылизывающих все  интимные части  советской власти «писмэнников»,  эти репрессии не коснулись. Наоборот, их награждали орденами за верную службу.  Смешно звучит, что «сливками общества» я называю по сути «шпану». Но так и было.  Зато это та самая «веселая шпана», которая уже тогда рвала «портреты черта». И, в конце концов, именно эта шпана и оказалась  ближе к истине. А значит в ней то и был «изюм». Она то и оказалась на самом деле «новым кровообращением России», как писал Губанов в манифесте «изумизма».
Когда статья появилась в журнале, я написал ответ Аннинскому. Где-то 100 тысяч знаков. Ответил на каждую строчку его статьи (как  в свое время на  каждую строчку единственного напечатанного при жизни Губанова стихотворения, ответила писательская братия фельетонами и насмешками). И отнес в редакцию "Дружбы народов", зарегистрировал под номером 101… Но, естественно, никто статью мою не читал. А если и читал, то никакого значения не придал.
Вот пример  комментария Аннинского,  к стихам, посвященным поколению «дворников и сторожей».

Мы дети без сумы.
Мы — дети без надежд.
О Господи, за зов
калитки нам нарежь
и подари засов.
Чтоб никакая ****ь
за норов наш и прыть
не смела звезды мять
и стеклами стелить…

«Прошу прощения за несветское словцо, но очень уж выразительна эта попытка спрятаться за калитку, запереться на засов. А звезды? Звезды, как известно, видны и днем, но только из колодца. Самое точное выражение губановского отчуждения от реальности – «колодец превосходства» Поразительно передано то  состояние, которое избрали для себя «дети без сумы».

Проверьте ваши ладони!

Надо бы,  наконец, всем знать, что звезда Лёни была на его руке. В  капиллярных узорах.  Ладонь вся была в звездах. Огромная звезда находилась в центре, образованная сходившимися лучами линий, а маленькие звездочки обрамляли ладонь снизу и сверху.  А звездочка на ладони (даже одна) означает, согласно хиромантии -  возможность создания этим человеком гениального произведения, или открытия. Я беседовал с хиромантами, которые каждый день читают рисунки на  ладонях, они все в один голос говорят, что ничего подобного никогда не встречали. За такими звездами не надо спускаться в колодец или задирать голову.  «Чтоб никакая  ****ь… не смела звезды  мять», то есть буквально  - пожимать руку. Вот откуда взят этот невероятный образ - «звезды мять». Как мы знаем из истории СМОГа, отчуждения не было. В колодцы никто не прятался. Была борьба. И руки всяким «б…» реально не подавали. Поэтому и запрятали их по тюрьмам, ссылкам,  да психушкам.
 
Жизнь на Пасху
Аннинский покушается на  святая святых Губанова и его поэзии – Бога.
 «Финальная строка («есть щит, КАЗАНСКОЙ МОЕЙ ИКОНЫ») набрана большими буквами, что в сочетании с выносом четверостишия в эпиграф к книге (книга «Серый конь»  издана в 2006 году, а стихи написаны в 1964-м) должно, видимо, производить впечатление православного увенчания пути, то есть обращения к Богу. Для постсоветской ситуации 1990—2000-х годов это вполне прилично. А вот в ситуации 60-х, да и в судьбе московского мальца, который вырос в условиях режима, помнящего не столько Закон Божий, сколько неотмененные законы военного времени, настоящим воцерковлением не пахнет».
По воле автора воцерковление  осуществляется повозрастно, по «ситуации»,  по «законам военного времени», «в условиях режима», какими-то рекрутскими наборами, или сталинскими призывами… «Воцерковлением и не пахнет» и все тут. Резок, неумолим критик, хотя почему он так восстает против воцерковления поэзии? Трудно понять. Ну, пусть бы, пусть бы себе был воцерковленный Губанов. Какая в принципе, разница? Дела давно ушедших дней. Ан, нет, Аннинский не таков, он желает во всем дойти до сути, тут наверняка замешаны и личные мировоззренческие проблемы. И в результате анализа всплывает ярчайшая, ослепительная черта  поэзии Губанова – религиозность.
Православного увенчания пути не было, прав наш критик. Ибо с Богом пройден Губановым весь путь. И почему бы он не мог воцерковиться в 60-е? Это «прилично» и в 60-е  воцерковиться.  Во-первых, он смог. И, во-вторых,  он СМОГ, а не «совпис».  И в третьих – Бог, а не критик, решает кому воцерковляться а кому нет.
«Хотя парня и окрестили (кто? отец — инженер? мать — сотрудница ОВИРа? бабушка?), результат зафиксирован в стихе: “Мне было четырнадцать лет, и мою грудь давил маленький крестик беспощадно и жутко, как поспевающую пшеницу чужой танк”. От чужих танков отбились. Пшеница поспела. Но никакой Божьей защиты, никакой ангельской благости герой Губанова из октябрятского детства, пионерского отрочества и комсомольской юности не вынес. И до всеобщего церковного покаяния 90-х не дожил. Остался там, где накрыла его советская эпоха».
Ну почему не вынес?  Он сам  много раз пишет о той благодати, которую чувствует: «когда «молитвою святых / У сердца зажигается лампадка». Такой благости и Пушкину не снилось. «И в небесах я вижу Бога» свидетельствует Лермонтов, а у Губанова у самого сердца. Кстати, ни пионером, ни комсомольцем Губанов не был. Не сподобился.
Блестящий анализ, блестящий ум самого  великого из ныне живущих критиков, весь его аналитический аппарат  направлен на  доказательство недоказуемого. Критик пытается доказать, что Губанов не мог быть, и не был религиозным поэтом. «Пошли мне жизнь и смерть на Пасху!» - пишет Лёня.   Есть такое поверье, что умерший на Пасху, сразу отправляется в рай. Тут другое, у Губанова вся жизнь, на  Пасху, а не только смерть. Так мог воскликнуть только верующий. «Что не попросите, будет вам» - говорил Христос обетование. И верю, что исполнилась дерзновенная молитва Лёни. Была у него жизнь на Пасху. Такая высокая, такая ликующая, вся наполненная торжеством. И даже если и напиться в этот день в стельку, не будет, никакого греха. Настолько это Пасха всепобеждающая.
Бог у Губанова везде. Его приводит невропатолог. «Бога, мама, привел опять наш скелетик невропатолог». И тут же Бог выходит из портного. «Из ненайденного портного вышел Бог»… Бог всюду, куда бы ни заглядывал Губанов. Он окружен Богом.  И если «белый пруд твоих рук не желает понять», опять сразу вопрос: «ну, а Бог?» И это повторяется настойчиво, -  трижды. «Ну, а Бог? ну, а Бог? ну, а Бог?». И вообще ничего уже нет, даже Баха, а «есть только /Бог,/Бог,/Бог…»
У него множество скрытых евангельских цитат:  «Мы повержены, но не повешены, Мы придушены, но не потушены». Сравните с  апостолом Павлом. «Мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся».
Бога Лёня нашел сам.  «Не обогну храма, зайду помолиться в тиши Господу…»  Это была (употреблю тут залихватское иностранное словечко) «экзистенциальная» встреча. Вот что отличает Губанова от всех предыдущих русских поэтов, писавших  религиозные стихи. Бога он нашел в собственном сердце. Поэтому такая неистовая религиозность у него  в поэзии.  Бог никогда не был его школьным предметом.  Никто никогда не водил его в церковь. Родители не заставляли молиться. Бабушка не водила по монастырям (как Есенина). На государственной службе не требовали справки о говении (как у Пушкина). Поэтому протестовать против «государственного», навязанного Бога, бороться с ним, у Лени не было причин. Но есть богообщение. Причем богообщение личностное, а не церковное. Без посредников. Поэтому он так непозволительно  фамильярен, так некультурен бывает в этом  личном общении.  Бог был не только щитом, но и оружием в поэзии Губанова. Оружием в борьбе с безбожной государственной системой.
«Я дань несу Небесному Отцу – свои стихи в серебряных окладах». Стихи будут ему оправданием перед Богом, потому что в них нет «лжи». Только слепой не увидит, что все творчество Губанова обращено к Богу.


…вы найдете
меня лицом в траве с листом,
что исцарапанный в блокноте
откроет вам, что я с Христом!

Эта строфа как бы специально написана для Аннинского, но он ее  не увидел. Вот что значит  предвзятость. Губанов с Христом, и отлучить его от Христа никому теперь не по силам.
«Так что оставим “Щит”, погрезившийся ему в иконе Казанской Богоматери», - итожит  критик.
Нет, не оставим, не оставим. А поставим, и оградимся им, как всю жизнь ограждался им сам поэт. Губанов родился 20 июля, празднование  Казанской иконы  - 21 июля. Так что совсем не случайно Губанов, узнав, что родился накануне Казанской,  пишет эти строки, и  все-таки, оказывается, Казанской иконы  - «есть щит» у него.  Причем он пишет, «Есть щит, Казанской моей иконы». Он присваивает ее не случайно. Она ему подарена на День Рождения.
4 ноября теперь  Государственный праздник, - это тоже день Казанской иконы, которая в очередной раз спасла Россию, вступив в этот день,  в рядах ополчения Пожарского в Кремль, положив конец «мутному времени». Вслед за Леней и вся Россия признала Казанскую икону, и ограждается ей, как щитом, - выходит так. Разве это не пророчество, разве оно не сбылось?