Описываешь одно, а лезет в голову чёрт-те что.
Вашингтон. Год, наверное, восемьдесят девятый или девяностый. Издатель, тогда совсем, в общем-то, и не издатель – он даже помыслить не мог, что через год-другой окажется в безгласном хоре тех, кому сейчас на брифингах и совещаниях читает сдержанные наставления по поводу всякого рода «освещений» и издательской политики в целом, – бредёт по абсолютно пустынной улице. Улица широченная. Её плотно обступают серые каменные громады. Глыбы. Они не так чтобы высоки, скорее приземисты, но столь тяжелы, избыточны, что, хотя и появились скорее всего в начале века, в канун Великой депрессии, каковыми всегда заканчиваются всякого рода большие скачки, но кажутся даже более основательными, даже в большей степени если и не старожилами, то – хозяевами здесь, на этом куске земли, на которой они стоят, а точнее – сидят, скрепляя её нескончаемой чередой несокрушимых своих гранитных фундаментов.
Нет, это не джунгли капитализма. Джунгли – Нью-Йорк. Изломанное нагромождение бесконечных светоотражающих, бликующих плоскостей, уходящих куда-то в небо и даже подменяющих его. В них чувствуешь себя как в фантасмагории кривых зеркал, тысячекратно отражённым, умноженным, растиражированным и потому совершенно потерянным и заблудшим.
Здесь другое. Могутный, сдержанный тук первоначального накопления – все эти блискучие, высоченные и даже на вид не очень остойчивые, как недоросли-переростки, стекляшки-неваляшки возникнут позже на их угрюмой подъёмной силе, точно так же, как декадентские, вычурные банковские небоскрёбы споро и пёстро взрастают на своих почти что тюремных, устрашающих подземных хранилищах тайн и злата.
На катакомбах порока, главным из которых является труд.
Кажется, проросток лета. И самое-самое начало дня. Утра – краешек, молозивный его ноготок.
Да, день всходил, как всходит детский, не ороговевший ещё ноготок молодого месяца.
Кажется, это Пенсильвания-авеню, самая широкая и помпезная, для военных парадов приспособленная улица. Не зря и дома на ней – как казематы. Земли тут, к слову, вообще не видно: всё в бетоне и асфальте, как в бронежилете.
Будущий незадачливый издатель бредёт из советского посольства к себе в гостиницу. В посольстве с ещё более приближёнными к Генсеку, чем он, отрабатывал коммюнике за прошедший переговорный день: в Москве как раз версталась программа «Время». Несколько раз к ним спускался и сам Горбачёв. Он жил с Раисой здесь, в посольских апартаментах. В других странах Генсек нередко останавливался в гостевых роскошных резиденциях – в Америке же, сколько ни бывал с ним издатель, исключительно в посольстве. Да и бывая в Москве, американские президенты тоже до сих пор ночуют исключительно «у себя», не доверяя даже чужим стенам. Хотя именно горбачёвский юный выдвиженец Бакатин и сдал американцам в своё время, по кирпичику, их же дорогостоящие стены.
- Доверяй, доверяй, но – проверяй! – эта лукавая, по-актёрски сыгранная Рональдом Рейганом русская фраза была ещё в большом ходу.
...Наверное, он походил на Чарли Чаплина: брёл в этом обширном каменном массиве совершенно одинокий, смертельно уставший после занудной бессонной ночи, но в парадном своём единственном костюме, при галстуке, правда, без котелка. Смотрел себе под ноги: там было ещё интереснее, чем вверху. Богатым и чёрт люльку качает! Середина тротуара по всей его длине забрана мелкой стальной решёткой, сантиметров шестьдесят шириной. Заглянул внутрь и обомлел. Оказывается, под ним, под широченным тротуаром – бетонированная пустота. Полость – метра в три, не меньше, глубиною и на всю ширину тротуара. И в этой громадной, чисто выметенной полости бесчисленные нити разнокалиберных, тщательно заизолированных труб – как видно, все подземные коммуникации. Чрево, если и не всего Вашингтона, то Пенсильвании-авеню как минимум. Господи! – это же тебе никаких авральных землеройных работ ни зимой, ни летом. Никаких мучительных поисков порывов, прогревания соляркой аварийных участков, долбления смёрзшейся земли ломами, которые даже сквозь варежки больно, до крови липнут к ладоням. Издатель знает: он и сам в юности побывал землекопом. Никакого экскаваторного лязга в полночь у тебя под окнами... Слесарь-сантехник, небось, цивильно бродит по этому тёплому и чистому подземному коридору, как путевой обходчик. С лёгкой сумкой на боку. Разве что кто-нибудь несознательный плюнет сверху, через решето, ему на макушку.
А попробуй у нас какую-нибудь вшивую сточную «артерию» не завалить полутораметровым слоем глины – в январе-феврале быстро узнаешь, где раки зимуют.
Правда, сколько же это мегакубометров грунта надо было вынуть с двух сторон вдоль всей улицы, чтобы пробить такой вот благоустроенный технологичный тоннель!
Молодцы американцы: предпочитают хорошенько помучиться один раз, нежели, по-русски, мучиться регулярно.
Заглянувши таким образом себе под ноги, в какой-то момент почувствовал на себе чужой насмешливый взгляд.
И смущённо поднял голову.
Бог ты мой! – что за чудо объявилось перед ним.
Вот на что надо было пялиться во все глаза!
Чудо двигалось встречным курсом.
Покачивая бёдрами, при полной белоснежной оснастке, кажется, даже с гюйсом на фок-мачте, нежно трепетавшим, несмотря на полное предутреннее безветрие, надвигалось всей своей неотразимостью прямо на него.
Впору отпрыгивать.
Наверное, проститутка.
Она тоже наверняка шла с ночной работы, сопоставимой с тем, чем до утра занимался и он сам, примерно так же, как двуполая любовь сопоставима с онанизмом.
Похоже, китаянка.
Будущий издатель, к тому времени ещё никогда не видывал таких рослых и выхоленных китаянок. Ему уже довелось побывать и в «новом» Китае: впереди были поездки и в «новейший», но и теперь, задним числом, надо признать, что таких китаянок он не видел даже в Пекине двухтысячных годов. Примерно одного с ним, немаленького, роста, статная, с высокими, как и бёдра, скулами и подведёнными, нежно опушёнными, влагалищного разреза, глазами юного Будды очень уж женского рода.
Модельные туфли на высоченном каблуке, обтягивающая белоснежная набивная юбка – такого же цвета и фактуры жакет она уже придерживала пальцем за плечом. Бабеттой выстроенная мгла на голове схвачена цветной широкой лентою: это и был слабо трепыхавшийся гюйс.
Издатель очнулся и всё же ступил в сторонку.
Она прошелестела, а вообще-то – проскрипела (на таких, не одетых, а как бы взнузданных, снаряжённых, молодых и сильных, тонких кровей, всё не столько шелестит, сколько по-сбруйному скрипит) мимо. Все так же притомлённо, иноходно вихляя плотно обуженными бедрами.
Черт знает по чему, по каким признакам, но это всегда видно, когда женщина возвращается после т а к о й работы. Может потому, что ленивого, овчарочного томления в ней тогда больше, чем трудолюбивой утомленности? Усталости.
Видно, что не только она трудилась, но и над ней тоже потрудились с самоотдачей.
Все-таки коснулась его полою жакета. И, породисто косясь и без того раскосым, с ног до головы окинула не просто насмешливым, но и как бы жалеющим взглядом.
У Бабеля есть не очень пристойный рассказ. Подросток приходит к тётке свободного поведения. Просит, робея и заикаясь. А чтобы просьба его выглядела убедительнее, вдруг по какому-то наитию начинает привирать, импровизировать. Дескать, им самим время от времени беззастенчиво пользуется какой-то взрослый дядька.
И это возымело действие.
- Сделаемся, - уже теплее отвечает чугунная общедоступная свая.
И главное – с каким окончанием глагола!
Свой своего. Рыбак – рыбака…
Похоже, девица, только что отстоявшая - отлежавшая нелёгкую ночную смену в каком-нибудь многозвёздном отеле, просчитала его насквозь. Проходя мимо, зацепив таки полою жакета – у каждого из них своя рабочая форма – даже ещё и улыбнулась с лёгким оттенком как жалости, так и презрения. «Сделаемся».
Какие же они все-таки я с н о в и д я щ и е - не то китаянки, не то проститутки в целом.
Не выдержал и даже обернулся ей вослед.
Ха! – она сбросила свои модельные (ну да, и сама, наверное, м о д е л ь) цвета топлёного молока, взяла их, гибко перегнувшись восточным станом, в правую - левая занята Версаче - и, как под дождём, не удостоив встречную просмолённую, гробовую – издатель, разумеется, в официозно черном, - посудину, ответным оборотом, почимчиковала сытой развалочкой львицы, хорошо сделавшей все свои дела и даже получившей от них удовольствие не только матерьяльное, своей дорогой. В разгорающееся утро. По Пенсильвания-авеню.
Встречный погрёб себе дальше.
Но в паху что-то чутко заныло: ответный сигнал на другую, хоть в чём-то и сходную с его, жизнь. Явственно проплывшую, опахнув дорогими духами и ещё более дорогим алкоголем, стройно покачивая высоченной и светоносной скирдою парусов, - мимо.
И надо же: плывёт и помнится до сих пор!
Лицо у неё скуластое, но необычайно правильное, даже не слоновой кости, а, как написали бы восточные пииты, жасминного цвета. Да ещё и воздетоя на хорошо очищенном стебле высокой и сильной шеи. Видимо, не из материкового Китая, а всё-таки из давно уже выходившегося и выхоленного Гонконга.
Если есть цветы зла, то встречаются и не менее погибельные соцветия экономических чудес.