НА БОГА НАДЕЙСЯ, НО И САМ НЕ ПЛОШАЙ.
ПОЕЗДКА НА ПОДВОРЬЕ.
КОНФУЗ ЭЛИЗЫ ДУЛИТЛ.
ХВАЛЕБНОЕ СЛОВО НАВЫКУ.
"ТАК В ЧЕМ ЖЕ МОЯ ГОРДОСТЬ?"
Так начиналась новая жизнь Анны… После сороковин сына она осталась при монастыре, отбросив внутренние сомнения, которые мучили ее при первой встрече со своим будущим духовным отцом. Не в характере Анны было доверять легким путям, и потому она их не искала и не верила в них. В духовной жизни ведь ценится то, что добыто трудами и потами ради Христа: не от рождения кроткая овца, а тот, кто работой над своим внутренним человеком, подвигом самопреодоления достиг блаженной кротости, будучи от рождения вспыльчивым и гневливым по характеру.
Позднее, когда Анне открылось, что главное в духовном становлении – искать в своей жизни, делах, решениях и поступках воли Божией, и ей предаваться в послушании, преодолевая малодушие, – она сама наложила на себя нечто вроде епитимии: никаких суетливых движений и поползновений, никакой предприимчивости и активности, которой не требуют от тебя обстоятельства; никаких хитроумных затей – ни больших, ни малых. К тому же она прочла в письмах святителя Игнатия (Брянчанинова), что хитроумному политику (в житейском смысле) Бог не помогает, оставляет его один на один со своими человеческими силами и мудрованием, а того, кто на Бога всецело полагается и доверяет Ему, жаждая только услышать и исполнить Его святую волю, тому Господь всегдашний помощник.
Однако это решение – о сдерживании себя – пришло к ней, конечно, не сразу. Понятие о послушании воле Божией ведь тоже должно было сродниться с ее умом и сердцем. Как часто мы привыкаем к хорошим словам, повторяем с удовольствием правильные выражения и чьи-то мудрые мысли – да хоть святых отцов! – но они при этом остаются для нас совершенно бездейственными. Святые отцы читаются деланием – испокон века Церковь учила этой истине, – когда человек, постигая Слово Божие, святых отцов, начинает жить по нему, чтобы в конце пути иметь право повторить слова патриарха Иакова, сказанные им в напутствие и благословение сыну ; святому Иосифу: «Я даю тебе, преимущественно пред братьями твоими, один участок, который я взял из рук Аморреев мечом моим и луком моим» .
Вот такое именно духовное имение, взятое в бою оружием, и составляло всегда подлинный опыт духовной жизни. Его и передавали своим ученикам и чадам духоносные наставники и те, кто уже стяжал определенный благодатный духовный опыт, а вовсе не то, что было лишь вычитано и усвоено памятью из книг. А иначе Слово Божие течет у такого делателя и мертвым песком оседает в голове и памяти. Оказывается, духовное слово должно быть выстрадано человеком. И как был прав Пушкин, который совершенно точно, как в лучшей монастырской аптеке, назвал опыт сыном ошибок трудных…
***
Когда и как, в какой момент духовное понятие открывается человеку, становится родным для него, более того – его собственным, кровным, – это знает Бог. Но известно, что опыты и труды, горячее произволение и усердие исполнить трудную Заповедь, Господь туне никогда не оставляет и человек обретает постепенно уже свой собственный кусок духовного хлеба, заработанный трудами и потами.
Вот и у Анны так было на протяжении всей ее монастырской жизни. Однажды услышала она или прочла, что надо не своеволие раскармливать, а бороться с ним, потому что наша воля – чуть ли не главный пострадавший после грехопадения и заключения союза с диаволом Адама. Ведь отказав Богу в послушании, Адам послушался диавола и стал его рабом, а «кто кем побежден, тот тому и раб» . Потому-то наши желания – до исцеления – плотские. Плоть воюет на дух (а через нее с Богом борется в сердце человека диавол): она требует покоя, удовольствий, всевозможных наслаждений, она диктует несчастной рабыне душе, которая словно между двух огней – плоти и духа – мечется: и хочется ей моментами пожить духом и вкусить радостей духовных, но трудно, невозможно для нее это, она привыкла слушаться во всем голоса плоти, подчиняться ему. Плотского человека апостол Павел называет чадом гнева, мертвым, живущим «по воле князя, господствующего в воздухе» и исполняющим желания плоти и помыслов.
Когда же дух начинает понемногу пробуждаться и оживать в Церкви, первое, чему начинает учиться человек, – недоверию своей волюшке. Пожил по принципу «чего хочет моя левая нога, то и делаю» и – хватит. Даже в, казалось бы, добрых и совершенно невинных желаниях воля плотского человека остается немощной и греховной, потому что она еще дружбы со страстями (диаволом) не порвала.
Начитавшись отцов, слыша изредка одергивающее слово Духовника – и не только ее одергивающее, – Анна поняла, что надо держать ухо востро с собственными желаниями и похотениями. Монастырское послушание Анны, пребывавшей наполовину в миру, не могло охватить всех малейших условий и молниеносно создающихся положений ее жизни. Самой надо было быстро соображать. И она решила следить за собой так, чтобы не пропускать никаких недолжных волевых поползновений своей самости. И тут выяснилось, что Анне, не пробивной и не честолюбивой, не жадной до жизненных побед на ярмарке тщеславий, всегда ценившей только приобретения внутренние, не умевшей решать практические вопросы жизни, – сдерживать внутри себя тоже было что. Уметь-то решать практические головоломки жизни она не умела, а поползновения к этому очень даже имела.
Предположим, какое-то дело у нее долго не клеилось: «Пойду-ка я поговорю с тем-то…» или: «Попробую я сделать то-то» – хотя ни там, ни там, ни из других мест и ни от кого из людей предложений помочь в этом деле ей не поступало. Привычнее было торопить события, а думать, по Богу ли затеяно это якобы доброе дело, по времени ли оно, есть ли воля Божия на совершение его, или не пришел ему черед, – об этом Анна и не думала, и не умела думать.
Однажды в монастыре стояла она у выхода на паперть с одной пожилой инокиней Павлой и дожидалась нужного ей человека – кого-то из батюшек, а тот все не шел. Анна забеспокоилась: «Неужто пропустила? Сбегаю-ка я в трапезную, поищу», – сказала она Павле, на что та ей ответила: «Не суетись, Аня, если надо, Матерь Божия тебе его Сама пришлет». Анну тогда эти слова просто поразили и перевернули ее представление о жизни и даже о вере. Хотя просто так и она любила повторять в полушутку крылатое булгаковское слово: «...Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут». Конечно, это у Михаила Афанасьевича Воланд говорит – ему доверять, пожалуй, не стоило бы, а вот принять то, что сказала матушка Павла, наверное, было правильным решением.
Однако и тут духовник умудрился все усложнить. Он, который чуть ли не в каждой своей проповеди говорил о доверии Богу, что надо не просто верить в Бога, а доверять Ему, на следующий день при Анне говорил Олиному мужу: «Слушай, Витя, волю Божию, слушай! Ты глава семьи – через тебя она идет к жене и детям, но и на саночках с горки не катись».
А это как было понять? Как совместить? Доверять, но и на саночках не катиться за здорово живешь? Доверять, но и самому иметь ухо востро?
До постижения Евангельских антиномий Анне еще было очень далеко. Но она уже встречалась с ними на своем духовном пути и чувствовала, что здесь кроется соль Евангелия, и что разрешение этого неразрешимого противоречия существует, вот только сама найти его пока не могла. Но теперь Анна твердо знала, что это самое важное в жизни, то, к чему следует стремиться: слушать волю Божию, подчинять ей свою, а своеволию и собственным эмоциональным порывам – объявить войну и при этом бояться… катиться с горок на саночках.
Но одно дело – захотеть, другое – исполнить, познать, научиться. Слишком непростое это было задание. Как и многие другие в духовной жизни – на годы. В это время Анна прочла в первый раз книгу святителя Феофана Затворника «Пусть ко спасению» и поняла, что жизнь в согласии со слышимой, познаваемой волей Божией – это и есть жизнь совершенных, святая жизнь. «Все делать по сознанию на то воли Божией, ходить в этой воле и ей во всем повиноваться и вседушно покорствовать. Действование по воле Божией обнимает все бывающее от человека, а покорность ей обнимает все бывающее с человеком». Эти слова Анна прочла на самых последних страницах объемистой книги святителя, к которой, между прочим, был дан авторский подзаголовок: «Краткий очерк аскетики». Эта книга стала для Анны настольной на многие годы. Но духовное устроение ее, возможности были ничтожны…
***
Однажды в свой первый монастырский год Анну позвали (позвали!) поехать на монастырское подворье, которое только начали восстанавливать из руин, чтобы потрудиться Господа ради да подышать воздухом в дивном том месте.
…Свежим майским днем у Святых врат монастыря остановился автобус. Несколько монахов и послушников и веселая стайка прихожанок уселись по местам, иеромонах за рулем чиркнул зажиганием, автобус ответил радостным ревом и с места в карьер, с неистовой скоростью рванул по самому людному проспекту Москвы.
«Батя-я! Помилуй!», – стонали время от времени даже пассажиры-мужчины, но «батя», отец Антоний, уже никого не слыхал. Автобус гудел, как авиалайнер, набирающий высоту, а «батя» наслаждался полетом. Еще не так давно, до рукоположения, отца Антония в монастыре все любовно заглазно именовали «шумахером», как знаменитого гонщика. Батя был совершеннейший головорез за рулем, но притом опытный и удачливый – почти без нарушений; а еще славился он как строгий и вдумчивый духовник на исповеди и невероятный, благодатный молитвенник, о котором монастырские уборщицы – а это были – без шуток! – очень высокие ценители и знатоки духовной жизни – говорили, что у него «вот такое сердце», и они при этом широко разводили руки. И это было правдой. Довольно скоро отца Антония уже величали игуменом Антонием, а еще немного погодя он возглавил монастырское подворье, куда сейчас и летел «возглавляемый» им старенький автобус…
Все молились, женщины держали в руках затертые от постоянного употребления канонники и молитвенники – такой это был народ в том монастыре, где подвизалась Анна. Потом из кабины водителя донеслось громкое пение – и не простое, а Иисусова молитва, которую отец Антоний подал на какой-то удивительный распев. Все поддержали. Автобус летел, хором молился и, несмотря на невероятные кульбиты неистового водителя, в конце концов благополучно совершил посадку у калитки подворья.
Гостей встречал архимандрит Стефан, несколько послушниц – будущих здешних насельниц и блистательный вид, открывавшийся с высокого холма на необозримые весенние подмосковные дали. Казалось, что земля блаженно раздышивается после долгой зимы и муторной грязной весны. Высокие холмы уже были покрыты густым, пышным, свежее-зеленым руном; где-то вдали на полях, от которых поднимался еле видимый нежный пар, урчали трактора, заглушая жаворонка, внизу весело перестукивала камушками речка…
Анна уже давно горела ненасытимой любовью к монашеской жизни и была готова проявлять чудеса послушания, только бы дали! Она уже видела себя в будущем, как в кино: некую сошедшую со страниц старинных книг послушницу, скромную, терпеливую, ко всем приветливую… Из книг Анна знала, как надо себя вести, но все-таки волновалась: а вдруг сделаю что-то не так или что-то неверно пойму?
Наивна была Анна, потому что опыт ей заменяло богатое воображение и фантазии. Падать с их заоблачной высоты ей потом приходилось не раз и очень больно ушибаться. И это происходило почти чуть ли не на каждом ее шагу. Фантазии и воображение, развитое духовно-мечтательным чтением, – это ведь не хлеб и даже не духовное молоко, а опасная синтетика вместо подлинной пищи. Книги становятся хлебом только тогда, когда человек вступает в полосу искушений, посылаемых Богом, вступает с пониманием того, что с ним происходит и зачем он подвергается таким испытаниям, и что благодаря искушениям он начинает сбрасывать коросту воображения и иллюзий, открывая себе путь к духовной реальности и спасению в ней.
Человек, вступая в этот дремучий лес, вдруг начинает видеть себя реального, а не воображаемого, или, как говорил Достоевский, самосочиненного. Приходит в ужас, падает в мысленные и не мысленные обмороки. Протестует! Борется со всем и всеми, кто «злостно» подталкивает его к этому самопознанию… Но если в человеке есть действительно здравый нравственный залог личности – он когда-нибудь эти обмороки преодолеет, окрепнет и будет каждый раз радоваться, когда Бог людскими руками или обстоятельствами будет показывать его собственные немощи и неисправности, а он будет их узнавать и каяться Господу, все более и более смиряясь, постепенно (!) принимая на веру тот факт, что он не так уж и хорош, хотя уже столько времени исправно посещает богослужения, держит посты, творит милостыню… И что, оказывается, всего этого недостаточно, и что прав был святитель Тихон Задонский, который говорил, что путь христианина к святости лежит не от победы к победе, а от падения к падению, в котором умножается человеческое сокрушение и смирение. А сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит .
Глубинные, коренные, особенно наследственные и давно приобретенные особенности человека проявляются непроизвольно, и они-то и выдают человека с потрохами. Спустя восемь-десять лет Анна получила довольно неприятный урок от духовного отца, когда при нем начала вслух высказывать беспокойство о том, как поведет себя на Причастии малыш, которого родители до четырех лет никогда в церковь не приносили. Теперь же они препоручили это сделать Анне, крестной его матери, и она волновалась. Это-то волнение отец Наместник уловил, и оно ему почему-то страшно не понравилось. Он даже накричал на Анну: «Ты беспокоишься? О чем? Не случится ли на людях что-то некрасивое, неупорядоченное, выпадающее из прекрасного строя церковного богослужения? Не будет ли тебе стыдно и неприятно претерпеть на глазах у всех эту свою неудачу и неспособность справиться с малышом? Что, мол, скажут монастырские товарки: «Неужто эта Анна не может дитя правильно к Причастию поднести?» – конфуза боишься? А ведь ты действительно неумеха, а хочешь выглядеть опытной и бывалой».
Забыла Анна в тот момент, что от нас – желания и старания, а результат – от Бога, что, как говорила мать Павла, делай, что можешь, и будь, что будет, и нечего позволять себе такие вот беспокойства, потому что они выдают наше греховное устроение – маловерие и тщеславие.
На всю жизнь Анна запомнила тот гневный окрик духовника, – такое с ним редко бывало по отношении к Анне. Он не выходил из себя, а тут и вправду был гневен. Она тогда растерялась и долго держала обиду на него, и неизвестно, покаялась ли в злопомнении и осуждении Духовника? Но вернемся на зеленые холмы подворья, под неоглядный купол голубизны, прислушаемся к жаворонку…
***
На подворье приехавших трудников сразу разделили на две группы: одну, где была Анна, послали по холмам собирать свежую сныть, или снитку, крапиву и еще какие-то целебные и вкусные травы, которыми изобиловала эта благословенная местность, не случайно выбранная под закладку храма и восстановление из руин старинного барского усадебного дома монастырского подворья. Другая половина занялась очагом и чисткой картошки: у всех, пока доехали, уже успел проснуться аппетит – еще бы на таком воздухе ему не ожить!
Собирали травы, потом помогали доваривать щи, накрывать на стол под навесом… Анна на все смотрела жадными глазами: как она мечтала об этой чудной, Божественной жизни, как хотелось ей представить, что и она когда-нибудь будет жить на этом подворье, вставать с птицами и бежать в деревянный храм, который скоро вырастет на высоком холме, все мысли и чувства ее будут собраны в одну точку, и этой точкой будет одно только предстояние души Анны Богу. Она уже знала, что это такое, и мечтала не на пустом месте. Да, трудов много будет, но какое счастье – монастырские труды: все с молитвой, все Бога ради… И эту радость и счастье душа ее уже вкушала заранее.
Однако так размышляя, Анна, между прочим, уже невольно что-то примечала: что щи очень бедные и бледные, постные, пустые, что даже овощей повариха кладет в них очень мало, сверхэкономно, что на всех по полной тарелке едва ли хватит, что на второе наварили картошки, и тоже не так уж и много, при этом открыли-то всего три-четыре банки консервов на столько народа. А еще небрежно резали хлеб, на стол накрывали неспеша, кое-как, переговаривались и смеялись, мешая молиться, как надо бы. Но счастье все перехлестывало: и щей таких она никогда не пробовала, и сердце ее пело: «Вот она, моя настоящая жизнь!».
Поела Анна быстро. Она ведь не только ела быстро, но и вообще быстрая была, потому что привычная ко всякой работе. А откушав, что ей было делать за столом, как не ждать и смотреть по сторонам. Хотя старшего за столом и не наблюдалось (батюшки все отъехали на встречу с местным начальством, которое обещалось пособить подворью техникой и руками), но ведь надо же было дождаться, чтобы кто-то, кому положено, прочел благодарственные молитвы по окончанию трапезы?
Напротив Анны сидел пожилой монастырский просфорник, заросший черной бородой, вида сурового и нелюдимого ; инок Спиридон. Он по возрасту был здесь старшим, хотя сам пребывал довольно долго в послушниках и только-только сподобился иноческого пострига. Анна смотрела на него вопросительно: он уже поел, но почему-то не вставал и не читал молитвы. Просто сидел и молчал… Анна подождала еще немного, а потом не стерпела и встала, выпрямилась в струнку, и стала четко, быстро читать положенные после трапезы молитвы…
Удивительно, как это она так расхрабрилась и что ей такое на ум взошло, что она наперед всех – в том числе и монастырских мужей-послушников – полезла сама читать молитвы и тем самым взяла на себя право поставить на трапезе точку. Разумеется, не в укор никому она это сделала, и даже не без внутренней улыбки, почти бездумно: действительно ведь создавалось впечатление, что стол бесхозный – нет никаких старших и все, как хотят. Но это только так казалось. Святые правила христианской жизни ведь никто не отменял. А она: сидят, мол, и сидят, а время идет, ведь работать надо…
Когда же она все прочла и села, то вдруг поймала на себе тихий, спокойный, печально-вопросительный взгляд того «страшного» просфорника: «Ишь ты, ; словно говорил он, ; Вот какая ты бойкая-то!». И что-то еще, чего Анна не умела прочесть, но сердце ее отчетливо услышало. Стыд ожег Анну: «Лучше бы мне не родиться…».
А потом все двинулись малым крестным ходом вниз к реке освящать родник и воздвизать над ним деревянный крест. Анна старалась петь вместе со всеми, хотя опыта у нее явно недоставало. Она была бы совсем счастлива – ведь это был первый молебен в ее жизни, в котором она участвовала как никудышная, но все-таки певчая, – если бы не тот конфуз, если бы не жег ее взгляд отца Спиридона и стыд, ужасный стыд выскочки, поскакавшей на манер козы вперед монахов, мужчин-послушников, ехавших вместе с ней женщин, и самостийно захватившей себе право, которого ей никто не вручал.
В первый раз (и не в последний!) увидела вдруг Анна, словно в хорошем бинокле, некую воодушевленную, исполненную фантазиями и похотениями , живую и ревностную не по духовному разуму и что-то еще и мнящую о себе особу. И эта особа ей чрезвычайно не понравилась.
Анна крепко приуныла. Ей было больно, стыдно и противно, и она каким-то образом дозналась, что недостаточным будет для нее простое признание на исповеди в том, что она вот так повела себя на подворье, нарушив благочестивый порядок. Анна почувствовала, что корень ее прыти засел гораздо глубже; она силилась его углядеть, обличить его и правильно назвать, следуя лествице грехов, чтобы сразу с ненавистью и яростью вырвать из своего сердца. Да не тут-то было! И даже если бы ей кто-то опытный, терпеливый и добрый сейчас объяснил, что это, Аня, гордыня твоя виновата, твое тщеславие, она бы не смогла справиться с собой и воспользоваться этим поучением.
Врага-то надо знать в лицо: а где она тут, в чем именно гордыня эта? В ее горениях и мечтаниях о том, чего у нее нет, – о монашестве, о чем все-таки Духовник неспроста уже намекал Анне?
Нужно было ухватить хоть край веревочки, держась за который, Анна бы добралась до ее другого конца, вернее, начала: гордыни. Но она не умела поймать и краешек, а уж тем более распознать, что означает понятие «гордыня» на духовном языке. Анна так тогда исстрадалась и запуталась, что когда пришла на исповедь к отцу Антонию (надо же, – попала именно к нему!), она начала такое накручивать, что он страшно рассердился на нее и только что не закричал: «Не подготовилась к исповеди! Иди, занимайся и приходи другой раз».
Много лет спустя в одном из своих поздних дневников Анна вспомнила тот случай и написала: «Ко всему были мы готовы тогда – смотреть на себя в микроскоп или в бинокль, объявить смертельный бой страстям своим, – одного только не могли понять и принять, что нужно время, и очень много времени, терпение, и очень много терпения, чтобы, намучившись с самим собой, начать понимать природу человеческой гордыни и то, как насилует она человека; как действует она, окаянная, воспроизводя себя вновь и вновь через своеволие, что за всем этим прячется главное чудовище и мучитель человеков – любовь к себе».
***
Вернулась Анна в город преогорченной. По дороге ей все казалось, что монастырские товарки в автобусе на нее как-то косо поглядывают. Искушение продолжалось. Дома она начала судорожно листать книги святых отцов, что-то искать, но что? Она и сама не знала… Потом стала просить Господа о помощи, чтобы Он помог ей избавиться от этого постыдного недостатка, но при этом даже не способна была назвать толком этот греховный недостаток подобающим наименованием…
«Сердцем бо веруется в правду, усты же исповедуется во спасение» . Сердце Анны, кажется, чувствовало истину, а ум, понятия, опыт – словесность, одним словом, не могли поспеть за сердцем, помочь ему обрести речь… Спасла Анну совершенно случайно подвернувшаяся ей в руки книга преподобного Симеона Нового Богослова. Анна давно купила ее в монастырской лавке, хотя потом открывала редко: Авва Дорофей да «Лествица» Иоанна Синайского были ее хлебом насущным. И на сей раз она взяла в руки Симеона Нового Богослова машинально, открыла бездумно и вдруг увидела то, что мгновенно отозвалось в ней, как будто ударили в большой колокол прямо над ее головой:
Владение пятью чувствами будто есть
очень простое дело,
но я тебе скажу, что, кто властвует
над пятью чувствами,
тот властвует над всею вселенною
и над всем, что в ней,
ибо у нас все бывает от них и через них.
Но, кто таков, тот сам властвуем бывает от Бога
и всецело покорствует во всем воле Божией.
Так Царство Божие водворяется,
и первоначальный чин восстанавливается.
Надобно было пройти времени – и немалому – чтобы Анне явственно открылось, что не от победы к победе возрастает духовно христианин, а – по слову святителя Тихона Задонского, от падения к падению, точнее, от преткновения к преткновению. До прихода в монастырь, уже будучи церковной прихожанкой, Анна даже не представляла себе, что ждет ее в монастырской жизни под руководством Духовника. Ей и на мысль не могло прийти такого, что очень скоро она станет заложником собственной греховной испорченности и нечистоты, о которой она раньше понятия не имела, зная только о существовании самых известных, называемых в Церкви «грубыми», грехов.
Теперь же в ней то и дело вспыхивала сигнальная лампочка «ошибки»: опять что-то не так, не то сказала, или сделала, или подумала – то под воздействием оцарапавшего ее помысла, который она не умела еще уследить в себе, то от неправильной установки ума («я думала, что так правильно, а оказалось…»), то под воздействием непроизвольного чувства, совершенно почти не подконтрольного, не обработанного, не воспитанного долгим навыком и обучением, – тем самым обучением, которое ведет к духовному совершенству. Апостол Павел определял его как способность различения добра и зла, достигаемую долгим навыком приучения чувств: «Твердая же пища свойственна совершенным, у которых чувства навыком приучены к различению добра и зла» (Евр.5:14).
Тут ключевые слова – «навык» и «долгое приучение», которые можно было бы заменить для наглядности и современным выражением "дрессировка": «чувства, выдрессированные долгим навыком».
Прежние греховные навыки и реакции в один миг новыми не вытесняются, что верно подметил Шоу в «Пигмалионе». Отмытая и начищенная, с прекрасными манерами леди, Элиза Дулитл великолепно держит фасон, но только до той поры, пока внезапное появление отца не выбивает ее из колеи и она от неожиданности забывает всю свою науку и форс, и из нее вылетает непроизвольно ее прежняя речь уличной торговки-нищенки, – настолько глубоко укоренены в человеке навыки чувств, управляющие реакциями. Не просто вылепить нового человека…
…Все совершалось медленно, постепенно: раз от раза в такие моменты вспышек-откровений, всегда малоприятные, собственная греховная испорченность на миг становилась для Анны видна как на ладони. И, надо сказать, что она испытывала в такие минуты и что-то вроде счастья: ведь если заноза хорошо заметна, ее легче вытащить. Но вскоре волшебное вспышка-озарение гасло, внутреннее зрение вновь погружалось в темноту, а ум в какую-то ватную пустоту. Сам по себе ум без Божией помощи ничего не мог видеть, разве что оставалась в нем какая-то тонкая ниточка памяти об ошибках, о собственной собственное натуре нечистоте, предательски вылезшей наружу. И эта тонкая память становилась царем души на время до следующего падения. К сожалению, этот царек еще не мог предотвратить падений, хотя и пытался…
***
Однажды Анна поехала на встречу с одной своей монастырской знакомой, дамой очень пробивного характера. Она умела все доставать из-под земли и всего чего только не захочет, добиваться. Было в тот период в Москве «царствование» Лужкова. Анна знала, что знакомая обхаживает его на предмет выбивания правдами и неправдами еще одной квартиры, хотя та имела все, что и другие, и даже свободную сдавала. Анна всегда сильно напрягалась при встречах с этой дамой и уезжала расстроенная: чувствовала, что она ее осуждает, и сердце ее к ней не расположено. На сей раз, Анна решила заранее подготовиться к встрече, чтобы у нее помысел даже и не качнулся в сторону негативных эмоций. Она долго молилась, прочла канон «от гордости», кажется, святому Алексию Человеку Божию, прочла акафист Николаю Чудотворцу, и, успокоенная, поехала на встречу…
Но вышло все – как всегда, и даже хуже… Анна слушала довольные рассказы знакомой, молчала, а потом вдруг вскипела (сдерживаясь, сдерживаясь, конечно!) и что-то сказала критическое той даме, но дама даже и не заметила Анниного укора. Однако сама Анна-то не могла не заметить того, что бурлило в ней…
И поехала к духовнику...
«Как же так? – вопрошала она старца. – я столько молилась, так горячо просила Господа мне помочь, чтобы я не согрешила с N., чтобы я смогла «чисто» понести это искушение, не осуждать, не говорить ей ничего… Ведь запрещено же говорить «по страсти»? Почему же у меня ничего не вышло?!» А Духовник ответил, что «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (1Пет.5:5). И улыбнулся…
Анна ушла раздосадованная: «В чем моя гордость? В том, что я осуждала махинации N.? Что поскольку я ее осуждала, это автоматически означает, что у меня самочувствие праведницы? Да нет же! Я потому и молилась так сильно, что знала свою немощь… Где же, в чем моя гордость?»
Но Анна не знала и знать еще не могла, что гордость ее была не в ее поведении даже, а в ней самой. Она была ее нутром, тотальным поражением ее природы, впрочем, как и природы большинства окружавших ее людей. И нужны были долгие годы, чтобы эту гордость в себе познать, увидеть, прочувствовать, а не только заметить и обличить в себе свое мирское или духовное превозношение и неверные поступки. Это познание, как оказалось, давалось с кровью и очень не быстро: годами горьких опытов. И далеко не все рядом с Анной решались ставить на себе такие опыты…
Продолжение следует…
Фото Екатерина Кожуховой.