Глава третья

Анатолий Резнер
*
И вспомнил он. Идея. История Ренаты. Фамильная реликвия. Любовь не пустой звук. Перейти свой Рубикон.
*

Миновала полночь.

Альберт не спал. Он лежал в тёплой постели, уставясь в невидимую точку залитого лунным светом пространства спальни, и думал, думал, думал...

Рядом сладко посапывала Рената. Она была рядом, так как на дворе царствовала ночь, а вот днём... Нет, нет, Рената и днём очень часто находилась возле него, пусть не всегда зримо, иначе он думал бы и мечтал только о ней, а он - вот уже середина апреля, а он всё ещё во власти событий того дня...

 Там, в курилке, ему не дали упасть - посадили на лавку, прислонили к стене, поддерживали по бокам, пока он приходил в себя. Садист что-то говорил ему, говорил долго и нудно, до тех пор, пока до него не дошло: он хотел, чтобы он, Альберт Штейнгауэр, не валял дурака, они останутся старыми друзьями, потому что Альберт не ровня Пине и он, Савелий, накажет уркам уважать Альберта, уважать за смелость и прямоту, не стоит только обижаться на сегодняшнюю стычку, на "бой быков" - кто знал, что выйдет в финале?
Да, они били его, и били крепко, могли убить, но они не сломили его дух, сами оказались сраженными: Садист просил прощения, Пиня моргал медными ресницами, глупо улыбался "рожей лица", изображая искреннее раскаяние в содеянном, повторяя заезженной пластинкой: "От влипли, так влипли!.."

Они лукавили, чтобы выйти сухими из воды. Альберт понял это и крепче уверовал в правильность собственного поступка, в истинность сказанного.

Нестерпимая боль в груди и всполохи беспорядочных мыслей подхватили его тогда и понесли прочь: он ушёл домой, предупредив Зою, сославшись на ожоги. Дома скрывал боль - боль физическую и душевную, хотя от боли в груди не мог, превозмогая обиду, глубоко вздохнуть, не мог повернуть шею от ожогов, а от боли в душе не мог рассказать Ренате о происшедшем. Она хотела обидеться, но вовремя решила, что не стоит досаждать человеку, когда у того отвратительное настроение. Придёт время, сам расскажет, если это важно для него.

Для него это стало важным, стало главным делом жизни в данный её период.

Внезапно, как это бывает в моменты наибольшего напряжения мысли, память полыхнула электрическим разрядом, пронеслась по нервам кроваво-алой зарницей, высветила дальний уголок души, а там... "Будь ты проклята, совесть, будь ты трижды проклята за то, что не даёшь житья! Ты мучаешь, поедом ешь за малейший проступок! Ну почему ты выбрала объектом атак меня? Кто ты такая? Кто дал тебе право? Почему я должен отвечать перед тобой за себя и за других, кого ты не в состоянии достать?.. О, Боже, ответ есть: моё самолюбие, моё возвышенное "я" не дают мне покоя! Гордое, ранимое "я"... А впрочем, нет, я не хочу, чтобы среда, в которой мне суждено было родиться, втаптывала человека в грязь. Сегодня она спокойно расправляется с моими товарищами, а завтра примется и за меня...  Завтра? Почему завтра, если уже сегодня она сдирает с меня кожу! Я должен  это понять! Природа наделила меня разумом, чтобы я жил с нею и с себе подобными в согласии, а не в состоянии войны. Жаль, что кроме разума нами часто управляют слепые чувства..."

И вспомнил он, как четыре дня тому назад, в ночную смену, Вадим Арбузов - напарник на неделю, перепил: в пьяной горячке метался по цеху, забивался в тёмные углы, боясь преследований какой-то Валентины.

Общаться с Вадимом Альберту раньше не доводилось. Так, видел на собраниях, слышал пересуды, знал, хотя и неопределенно, что Вадиму было что-то около двадцати лет, он долго болел энурезом, в армии не служил, на этом сильно комплексовал: не женился, много пил, ругался с гулящей матерью.

Альберт никогда не придавал значения сплетням, если они не касались его самого. Считал, что человек таков, каким сам его узнаешь. Ни в первый, ни в последующие дни не лез к Вадиму с бестактными вопросами, не пытался через собственное откровение открыть замкнутую болящую душу. Помнил правило: пуд соли за один присест не съесть.
Он не осудил Вадима за пьянку ни сразу, ни потом. Смолчал. Работал за двоих, вымотался до предела - та смена выдалась трудной: системы бесновались всю ночь, да и с Вадимом повозился изрядно - битых три часа уговаривал как маленького ребёнка, пока не уложил спать прямо в душевой на драной пыльной подстилке из старых телогреек. Под утро, не проспавшись, Вадим выпил ещё, раньше времени ломанулся через заводскую проходную и был схвачен охранниками, получавшими премию за каждого дуролома. Вадима отправили в психиатрическую лечебницу с диагнозом: белая горячка. По латыни это звучит иначе, но ведь не в названии суть.

"Эх, Вадим, Вадим, никому-то ты не нужен!" - ворочался в постели Альберт и глаз не открывал, будто была в том его самая большая вина. Ему вдруг стало страшно оттого, что он мог безошибочно назвать имена кандидатов в отверженные: "Рыжий Пиня, Драный, Спящий Ковбой... Пока не поздно, надо что-то делать!.. Ага, вот они, вопросы российской интеллигенции, писательской братии: что происходит, куда мы идём, кто виноват и что делать? Во глубине сибирских снегов не одна головушка кругом пошла, не говоря о головах Европы! И что изменилось? А ничего! Каждый новый день приносит новые трагедии, коммунисты изучают марксистско-ленинскую философию, с пафосом выступают на собраниях, а спроси, что делать, окутают плотным словесным туманом, но помочь ни тебе, ни, главное, страдающему человеку не смогут. Слаба, нереальна, утопична эта философия, уж коли не работает построенная по её требованиям система человеческих отношений. Вадиму, Драному, Пине надо помочь избавиться от алкогольной зависимости медицинскими средствами, а их поочередно ставят перед скопищем жадных до развлечений, умственно недоразвитых людей и отработанной десятилетиями массированной идеологической атакой вышибают из них последнюю надежду на избавление от болезни, уничтожают достоинство, втаптывают в грязь сплетен как последних подонков. В назидание другим. Да, многие из них стали подонками. Благодаря палочному жандармскому режиму. А чужие ошибки, как известно, нас не учат. Всё это называется коммунистическим воспитанием. Поневоле диву даёшься, почему больному воспалением лёгких не промывают мозги идеологической дребеденью как алкоголику. Эх, люди!.. Что, каждый сам по себе, сам за себя? Очерствели, стали вроде безмозглых, бездуховных, бесхребетных  тварей - червей земляных? Сорок лет назад, защищая человечество от фашистской чумы, грудью на пулемёты шли, под танки с гранатами бросались, почему же сегодня человек практически ничего не стоит? Гибнущие от пьянства - часть свихнутого общества. В горячих точках планеты льётся кровь молодых парней - "черные тюльпаны" с грузом "двести" - самолёты с цинковыми гробами возвращаются обратно - каждый погибший подставил своё сердце, чтобы заплатить непонятно кому и неизвестно чей "интернациональный долг". Кто вернёт их матерям, жёнам и детям? Кто и чем восполнит потерю близкого человека? Кому нужна эта война? Кому нужна война с малыми, но гордыми народами, издревле культивировавшими иную культуру, религию, сознание? Встающими на защиту от поруганий оккупантов, окрестивших их "международными террористами". Кому вообще нужна война?.."

Так думал Альберт Штейнгауэр, лёжа в тёплой постели, и мыслям тесно было в его голове. Его жизнь протекала под влиянием мрачного Сатурна, он медленно приспосабливался к новой обстановке, тяжело переживал больше чужие нежели свои неудачи, ему мешала его высокая чувственность, романтичность, но если уж он принимал решение, то не встречалось ещё такой силы, которая заставила бы его свернуть с намеченного пути.

Из дальнего далека приближалось громыхание первой весенней грозы. В квартире на пятом этаже крупнопанельного дома было душно, тянуло к раскрытому настежь окну, за которым слышался дразнящий воображение шумок - то свежий ночной ветерок тревожил растущие у дома молодые тополя. Выпутываясь из густых ветвей с начинающими проклёвываться клейкими благоухающими листочками, ветерок шелестел, донося до чуткого уха беспокойный детский лепет.

Альберт открыл глаза: "Время обновления пришло! Оно наступило! Как это я раньше не понял?" Новая беспокойная как апрельский ветерок мысль подняла его. Он сел, всё еще не веря в открытие. Уставился на лунный трафарет оконного переплета на стене спальни, долго смотрел сквозь призрачные сумерки в пространство, словно искал там подтверждение. И оно, это пространство, просвеченное лучами не затянутого еще тучами ближнего спутника Земли таяло и вскоре не имело границ, чётко рисуя Альберту перспективу жизни. Ему казалось, что он прошёл чистилище совести, смог разобраться в себе, следовательно, то мгновение, когда он ясно увидел будущее, предстало перед ним не колдовским пророчеством, не астрологическим прогнозом, не гаданием на кофейной гуще, а логическим решением аналитической задачи, над которой он ломал голову последнее время.

Осторожно, как бывало прежде, в спокойные, счастливые времена, но уже с иным настроением, храня его в себе как самое драгоценное приобретение, он перелез через Ренату, так как спал всегда возле стены как затворник в камере с бдительным стражем за дверью, и, всё так же вслушиваясь в себя, боясь расплескать мысль как голодный - чашку молока, зашлепал босыми ногами по линолеуму на кухню - обдумать всё, обдумать основательно. Он оставался верен привычке не спешить, взвесить все возможные "за" и "против", чтобы  не ошибиться в целесообразности дальнейших своих действий, не раскаяться, когда убедит недоверчивых, докажет упрямцам, разобьёт твердолобых, раскидает завалы и до блеска очистит путь вперёд. Куда - вопрос решённый. Вот только какими средствами?..

Если цель, которую мы ставим перед собой, ошибочная, то всё, что мы предпринимаем для её достижения, является  неверным. Штейнгауэр понял, что потеряет часть жизни, если дверь, в которую он собирался выйти в мир, приведёт в непроходной лабиринт и ему придется долго плутать по нему в поисках несуществующего выхода.

Он проходил мимо открытой двери в детскую комнату. Не в детях ли выход, подумал он. В комнате видны были беспорядочно разбросанные вещи. На шкафах и по стенам плелись живые комнатные цветы. Всё говорило о счастливой беззаботности семейного гнёздышка. И в этом гнёздышке, смяв одеяла и подушки, спали два мальчика и девочка. Девочка была постарше. Мальчиков разделял двухлетний возраст.

Альберт прошел на кухню. Не включая свет, наугад налил в чашку холодного чаю, отпил, постоял, прислушиваясь к мыслям. "Меня можно смело принять за шизофреника. Ну кому ещё может прийти такая блажь? Но не спешите, господа хорошие! Хорошо смеётся тот, кто говорит серьёзно. Не вижу ничего плохого в уборке грязи. Вы же чистите зубы по утрам и вечерам?.." Нашарил на холодильнике пачку сигарет, коробок спичек, закурил. Короткое пламя осветило сосредоточенное, со скрытой насмешкой в глазах  лицо. Показалось, что вся его затея с очищением душ от скверны кроме серьёзного намерения несёт в себе ещё и некий познавательно-игровой смысл, замешанный на каком-то  расчёте,  непонятом ещё даже самим Штейнгауэром. Очевидно однажды  искусственно созданная  кем-то парадоксальная ситуация в коллективе ему раскрылась и понравилась, понравилось наблюдать за развитием событий, накоплением проблем, он позабавлялся всеобщей тихой паникой, может быть, слезами, а затем, зная исходную ситуацию, он просто и легко решил её. Было также ясно, что в крупные дела он ещё не влезал.

Одинокое как маяк в ночном океане окно в доме напротив источало тёплый жёлтый свет. Кто-то не спал. И этот кто-то стал ему родным, будто принял исповедь и одобрил идею, став доверенным лицом и единомышленником.

- А написать, - вслух сказал он. - Взять и написать обо всём, что думаю, в стенгазету.
"Обо всём, конечно, написать невозможно, но о самом главном... О воровстве и пьянстве как о пороках..."

Вспыхивали в отдалении молнии, чертили зигзагами чёрное небо. Фосфорический свет представлял окружающий мир разнокомпозиционными чёрно-белыми  фотографиями. Нарастающий рокот грома казался грозным предзнаменованием грядущих потрясений, избежать которые невозможно.

"Я, кажется, рад перевернуть мир, написав никому не нужную правду. Но мир не перевернётся. В жизни большинства людей ничего значительного не произойдёт. Изменения коснутся только меня. И слава Богу! Что стало бы с нами, если бы идиоты вроде меня превращали жизнь окружающих людей в ад? В истории хватает Наполеонов, лишние вожди бьются головами в мягкие стены психушек. И если я чувствую в себе страшную силу влияния на умы людей, надо подумать, в какой психушке определят мне место... Я могу заставить людей думать. Но... заставить - это ведь насилие. А насилие всегда вызывает сопротивление. Хм, революционное преобразование совершается путём ломки старого новым. Как часто несогласные с нововведениями члены парламентов демократических стран в качестве аргументов своей правоты пускают в ход кулаки. Насилие заставляет думать? Кавалерийским наскоком дело портить?.."

Боровое - посёлок химиков и строителей, свежевспаханное поле, лесные насаждения вокруг и мерцающая чаша горько-солёного озера, к берегу которого сиротливо притулился завод, с нетерпением ждали прохладные струи дождя. Как часто обманывались они, а тут!.. - неописуемо, до содрогания души полыхнуло и раскололось небо, ветер с радостным шумом пронёсся по кронам деревьев, по домам, по замершей степи, прилетел обратно и воробышком юркнул под крышу. Первые капли дождя с глухим стуком упали в пыль, цокнули по асфальту, ударили по жести подоконника, зачертили косо в свете уличных фонарей, заплясали весело по земле, заиграли... Дождь! Кружит он под снопом света, сплетает кружева вдохновенной весенней мелодии, кружит в вальсе с  молодой Природой. Милый, желанный, загадочный дождь, таким ты можешь быть разве что во сне, в грёзах, но ты наяву! Тебя нельзя придумать лучше, чище, чем ты есть.

А что же Альберт?

Гроза не занимала его. Он курил и думал, думал и курил, целиком погрузившись в свой мир. В мир, который не прощает ошибок.

Настенные часы в гостиной пробили три раза. Альберт замер, прислушиваясь к долго тающему в глубине квартиры отзвуку боя. Спохватился: "Завтра на работу!..  Хотя... вставать мне через два с половиной часа, а это уже сегодня." Раздавил в стеклянно отсвечивающей пепельнице окурок, захлопнул окно. "Будет день, запоёт и небо."

Рената, - "Ох, уж эта Рената!" - недовольно заворчала, уступая место, а вскоре, глубоко вздохнув, притихла, досматривая цветные чувственные сны, похожие на  любовные романы Бертрис Смолл, Ширли Басби или Кэтлин Морган, которыми она зачитывалась до одури.
*
Она была родом из маленькой, в пятьдесят дворов, немецкой деревушки с дивным для степняков названием Лесная Опушка, доныне чудом сохранившейся на границе России с Казахстаном. Это название вместе с нехитрым скарбом привезли с собой в начале ХХ века переселившиеся из Саратовской губернии в Сибирь в поисках земли и воли российские немцы-колонисты. Бауэрами (крестьянами) некоторые из них были не только по роду занятия, но и по фамилии, которую носили столетиями, получив её в раздираемой средневековыми междоусобными распрями раздробленной на мелкие княжества Германии. Семейные предания Бауэров Альберту пересказывал отец Ренаты Фридрих Людвигович Бауэр. Рената оставалась равнодушной к богатому прошлому бедного фамильного рода. Фридрих Людвигович являлся обладателем уникальной книги-летописи "Житие рода Кристофера Бауэра, сына Адама", заполучить которую мечтает не одна сотня историков-германистов! О, эта старая большая и толстая книга в обложке из тёмной телячьей кожи с двумя перекидными ремнями и медными старинными тусклыми застёжками, эта книга с сотнями жёлтых ветхих страниц, исписанных разными чернилами и грифелями, местами потёртых, обтрёпанных, расплывшихся от слёз летописцев, до нынешнего дня всё ещё остаётся неизвестной тем, кто не посвящён в фамильную тайну древнейшего рода! Тайну удавалось хранить обетом  молчания, ограничением контактов с людьми, религиозным страхом, страхом ответственности за вольные высказывания предков по отношению к властям... Знающий немецкий язык и его десятки диалектов мог легко установить, что основной текст записей важных семейных событий, знаменательных дат и дел, имён крещёных, венчаных, отпетых к погребению, переменивших место жительства, найденных или потерянных, принятых  или проклятых, изгнанных Бауэров был исполнен на претерпевшем незначительные изменения древнем немецком языке Средней Германии, сохранившемся в российских немецких семьях с середины восемнадцатого столетия. Последние десять страниц "Жития..." написаны были прямым наследником родовой летописи Фридрихом Людвиговичем Бауэром русским языком с множеством ошибок, выдававших начальную грамоту человека с ярко выраженным немецким происхождением в русской стране.
Семейные предания Бауэров Альберту пересказывал Фридрих Людвигович, но саму летопись он ему не показывал и ни разу о ней даже не обмолвился, несмотря на излишнюю болтливость языка. О существовании "Жития..." Альберт узнал от Ренаты, которая была менее религиозна и не так задавлена страхом мести Ur-Ur-Urgro;vater(а). И если бы она не пообещала показать книгу тайком, Альберт не удержался бы и попросил тестя открыть семейную тайну. Однажды, когда терпение уже лопалось и любопытство лезло из ушей, у Эммы Карловны, матери Ренаты, открылся замечательный аппендикс и Фридрих Людвигович на новеньком, недавно купленном красном "Запорожце" отвез  её в районную больницу. Молодой пенсионер попросил Ренату приехать в деревню на недельку - помочь управляться по дому. Альберт с Ренатой приехали, и когда Фридрих Людвигович в очередной раз поехал проведать жену, Рената извлекла из старинного сундука родителей фамильную реликвию.

"Здесь и про меня, и про нашу с тобой свадьбу, и про наших детей написано!.." - торжественно сказала она, бережно открывая книгу, при виде которой у Альберта глаза на лоб полезли.

"Ей ведь цены нет!.." - только и смог сказать он, разглядывая "ветхий завет старика Бауэра".

Древнего немецкого Штейнгауэр не знал. Он и современным немецким-то не владел. Читать-то он, конечно, читал, имел в словарном запасе больше тысячи часто употребляемых в обиходе слов, но связать их во вразумительную речь - это было ему не по силам. Некому было научить - отца лишился рано... Рената понимающе улыбнулась и помогла разобрать мелкую убористую запись на первой странице, содержащей  текст-завещание (оригинал текста был переписан начисто на другой странице-вкладыше, переписан корявым, хотя и разборчивым почерком):

"Июля 17 дня года 1870 от Рождества Христова.

Раб Божий Кристофер Бауэр, сын достопочтенного господина Адама Бауэра, рождённый в Виттенберге мая 4 дня года 1806, исполнил своё решительное намерение производить записи полезнейших роду моему событий на протяжении всей моей жизни. Сие подало причину между прочаго для объявления воли родителя первому сыну моему Мартину, кою наиторжественнейше исполнять повелеваю, ибо я есть его законный родитель.

Как то:

Главное. Сын мой! Дабы знали сыны твои и внуки твои и все потомки наши отправление веры нашей реформаторской и протестантской, веры евангелической, веры учителя нашего Мартина Лютера, по обрядам нашим равно как для знания жизни предков наших и других многих выгодностей и пользы для предписываю производство записей сих во дни торжественные и печальные, Божиим промыслом меченные, а також всякие дела детей, братьев и сестер наших замечательныя и полезныя памяти до коли хватит сил продолжать.

Крепление главному. Как выше сего предписано, волю мою на ложе смертном твоём должно передать как волю твою первому сыну твоему, а не буде такого, то первому сыну брата твоего родного. И так к следующему поколению рода нашего славнаго, Бога чтящего.

Крепление креплению. Всякому летописцу учинить прежде по вере нашей и обряду обыкновенную в верности слову и делу присягу. А коли погибнут от мора ли войны все человеки мужеского рода нашего к Лютеру близкого и некому буде производить записи в книге сей, то первая дочь твоя или первая дочь брата твоего пусть наречет сына своего первого именем Бауэр и велит ему дело наше до скончания века продолжать.
Последнее и тоже главное. Летопись сию пуще живота своего хранить и продолжать велю. Виновнаго в порче ли утрате книги равно в лености долгой продолжения записей кнутом ли розгами сечь нещадно доколи рука карающего подымется и сердце станет  воском мягким против твердаго камня. Виновнаго в утрате её невосполнимой кроме сего из всякаго жилища рода Бауэров как прокажённого гнать.

Да буде так. Амен.

Писано слабою рукою раба Божиего Кристофера Бауэра, сына Адама, у врат Господних в Царствие Небесное предстоящего и в рассудке пребывающего."

После завещания Кристофер Бауэр записал молитвенные слова:

 "Верую в Бога Отца, Всемогущего, Творца неба и земли; и во Иисуса Христа, Единородного Сына Божия, Господа нашего, зачатого от Духа Святого, рожденного от Марии Девы, страдавшего при Понтии Пилате, распятого, умершего и погребенного, сошедшего во ад, воскресшего в третий день из мёртвых, вознесшегося на небеса, сидящего одессную Бога, всемогущего Отца, откуда Он придет судить живых и мертвых. Верую в Духа Святого, во единую, Святую, Христианскую Церковь, в общение Святых, в отпущение грехов, воскресение плоти и жизнь вечную. Амен!"

И хотя Рената говорила о книге тоном торжественным и подавала её Альберту бережно, всё же к прошлому семьи была она равнодушной. Это равнодушие отчасти объяснялось тем, что с одиннадцати лет она была оторвана от дома. Окончив в Лесной Опушке четыре класса малокомплектной начальной школы, восьмилетку она заканчивала в школе-интернате села Хлебодатное - центральной усадьбе совхоза имени Ленина, в 23-х километрах от дома.

Впервые Альберт увидел девушку, когда перешёл в девятый класс. Ровесница Рената (Альберт был старше ее на 20 дней) стала жить и учиться в школе-интернате сельского пригорода Христианинбурга, где он жил. Шесть дней в неделю она томилась в шумных стенах интерната и только половина субботы и воскресенье давали ей горькую радость отдыха в кругу семьи - отца, матери и сестры Регины, старшей на два года.

Что может значить соотношение один к шести в течении многих лет? О, многое! Получив относительную самостоятельность, Рената лишилась главного - родительской любви. Кроме того, она так и не усвоила национальные традиции, секреты ведения дома, кулинарные рецепты стариков, родной язык - всё прошло мимо! Родители, которые должны были подготовить девочку к замужеству, думали только о домашней скотине и птице, о кормах, о том, что бы свезти на рынок и продать подороже, а деньги положить на хранение в сберкассу.

Фридрих Людвигович работал в совхозе механизатором. Не было месяца, чтобы он заработал меньше трёхсот рублей. Он не чурался работы. Он искал её, чтобы заработать побольше денег. Деньги, деньги, деньги!.. Собственнические эгоистические чувства подавляли в нём все другие. Он не подпускал Альберта к трактору, а когда купил машину, не позволил сесть за руль. Но и это куда бы ни шло. Тесть не давал зятю слесарный, столярный, другой какой инструмент, которого у него было очень много и хорошего качества.

Альберт против них был гол как сокол. И он был и оставался чужаком. Как хотелось ему заняться деревянным зодчеством, построить диковинный дом!..

Эмма Карловна после рождения Ренаты ходить на общественные колхозные работы перестала и от лени растолстела. Сколько жила на свете Рената, столько мать занималась исключительно домашним хозяйством, помирала от придуманных болезней и каждую субботу после бани пила с Фридрихом Людвиговичем водку. Лет через двадцать пять сладкая спокойная жизнь проявилась первыми симптомами сахарного диабета. Когда-то в Лесной Опушке дружили семьями. По праздникам к Бауэрам приходили семейные пары Шнайдеров и Пробст. Выпив полстакана водки и съев тарелку куриной лапши, фрау Шнайдер, посмотрев на Ренату, заметила: "У тебя ни спереди, ни сзади. Женщина должна быть такой, как мы!" И правда, женщины они были как на подбор - за сто килограммов каждая. Особая "секта" домохозяек, имевших слепых самоуверенных мужей.

Выросшие в деревне дети были воспитаны с отвращением к молочным продуктам. Эмма Карловна сбивала из молока сметану и масло и везла на базар. Ей нужно было доказать мужу, что и она копейку зарабатывала. Копейка относилась в сберкассу и детям не попадала.
Старшая сестра Ренаты Регина первой проходила испытания казарменным бытом интернатов и общежитий, в ней первой проросла нелюбовь к родителям. Обе девушки получили среднее образование и профессию - Регина закончила педагогическое училище и стала учительницей начальных классов, а Рената после профессионального технического училища - швеей. С раннего детства их обеих словно под корень подрубили, пустили по миру как степное перекати-поле по ветру. Обидно...

"А что я могу против этого сделать?" - возмущался Фридрих Людвигович в конторе Лесной Опушки, разговаривая с мужиками, строившими своим детям дома и дарившими  дочерям  меха песцов или дорогих чернобурых лисиц.

В десятом классе Альберт сел за одну парту с Ренатой. Первые два месяца она скромничала и на его многозначительные взгляды и вздохи не отвечала. Учебники Альберта запестрели торопливыми жаркими записками. Рядом появились редкие, похожие на шифровки ответы Ренаты. Уже по этим первым письменным свидетельствам  можно судить о величайшей скромности, замкнутости, необщительности и запуганности деревенской девушки, а также о терпеливом упорстве, великодушии и нежности её пылкого обожателя. К весне её сердце стало таять вслед за сугробами снега. А когда началась подготовка к выпускным экзаменам на аттестат зрелости, он уже пропадал в интернате допоздна, влезая через форточку в комнату Ренаты с её молчаливого согласия и с разрешения живших с нею девушек.
Альберт вспомнил, как однажды, в апреле, привязанность к Ренате едва не стоила ему жизни.
Обнявшись, они сидели в комнате на кровати и ворковали голубками, коротая вечер, сгустившийся за окном. Их лучшая подруга Полинка сидела у окна за столом и учила историю. Может, и не учила, лишь делала вид, чтобы не мешать влюблённым. Она хорошо видела, как Альберт ужасно идеализировал объект своего поклонения, увеличивая любовную слепоту, чтобы хранить, как он сам сказал, счастливое полупьяное состояние многие годы, если не всю жизнь. Рената же была просто увлечена им. Ей трудно было разглядеть тщательно скрываемые черты мужской надежности, без которой ни одна женщина не чувствует себя уверенно. А скромность, замкнутость и необщительность её были обманчивы, так как она по природе своей была неудержимой хохотушкой, болтуньей и большой любительницей кокетничать и строить глазки всем подряд. Полинка забавлялась, глядя, как они морочили друг другу головы. Видела, забавлялась и молчала. Вот за это молчание ей можно было доверить сердечные тайны, даже несмотря на то, что жила она в той же Лесной Опушке и приходилась Ренате родственницей по отцовской линии.

Альберт был способен погружаться в воспоминания так глубоко, что прошлое вставало перед глазами до мельчайших подробностей.

Время близилось к одиннадцати часам вечера, интернатский шум начинал стихать. Вот-вот в коридоре должны были послышаться стук крепкой палки по деревянным половицам и надтреснутый старческий голос вахтёрши, выгонявшей из комнат "приблудных женихов и потерявших всякий стыд невест". Старуха обходила комнаты поочерёдно и никогда ни одной чужой персоны не пропускала. Уговаривать её или спорить с ней было бесполезно и небезопасно - она немедленно пускала в ход свою боевую клюку.

Заслышав стук, скрип и раздраженное старческими хворями глухое ворчание бабки, Альберт наскоро прощался с Ренатой и уходил домой или возвращался обратно через форточку после обхода. Всё чаще в форточку стала вылезать она сама и тогда они подолгу бродили по школьному саду, слушали пробуждение весны, много целовались и мало говорили, он поднимал её на руки и кружил, читал стихи, которые сочинял, возвращаясь домой с первыми петухами - идти ему было через всё пригородное село на самую его окраину.

По вечерам вокруг интерната табунились то сельские, то городские подростки. Мира между ними никогда не было. Разве что на период летних школьных каникул. Раз в неделю в тёмном углу школьного двора завязывалась драка за владение территорией.

Альберт не примыкал ни к одной группировке. Утонув в любви, во всём другом он держался независимости. Если бы это нужно было для скорейшей победы над сердцем девушки, он  сколотил бы свою группу и верховодил бы ею. Каждый вечер он приходил в интернат один и один уходил. Сельские не трогали его, а городские... сталкиваться с ними пока не приходилось...

В тот вечер, когда они, обнявшись, ворковали на кровати, с улицы в окно заглянул один из городских. У великовозрастного подростка было хлёсткое, как пощёчина, "погоняло" - Дебил. Альберт  видел его в шайке хулигана Чирвы.

Заметив парочку, Дебил заржал.

"За пазухой щупал?" - хамски спросил он Штейнгауэра.

Альберт мгновенно налился краской стыда и гнева. Поднялся, чтобы выйти и дать наглецу в зубы.

Рената с трудом удержала его, вцепившись в руку:

 "Не обращай внимания на придурка! С ними лучше не связываться!.."

Альберт не мог не ответить на вызов. Стиснув зубы, он погрозил кулаком Дебилу.
Под окном быстро собралась толпа. Полинка испуганно задёрнула шторы. С улицы посыпались грязные ругательства, крики, свист, звон разбитого стекла. Через несколько минут шум поутих, но хулиганы не расходились, обсуждали варианты мести "залётному".

Вечер был отравлен.

Ближе к одиннадцати Альберт попрощался с Ренатой и вышел из интерната. На крыльце столкнулся со Славкой Берген - немцем, бывшим одноклассником, переехавшим с родителями в город. В шайку Чирвы Славка попал автоматически - выбора не оставили.

"А я жду тебя!" - тихо и радостно сказал Славка, улыбаясь Альберту как старому приятелю.

"Ну так зови своих, а то мне некогда рассусоливать тут!" - ответил Альберт, хотя уже понял, что Славка хочет сыграть роль ангела-хранителя. Появилась идея поводить Чирву за нос, позлить. Собаки медведю пятки всё-равно подрежут, но и он их вымотает.

"Оставь дурацкие шуточки  дивченоньке!..  - с юмором у Славки был полный порядок. - Сойдёшь с крыльца на свет фонаря, когда я уведу их за угол. Скажу, что ты  там через окно сиганул. Имей в виду: они взбешены. Особенно Дебил. Чирва молчит. Изнахратят - мать не узнает! Говорят, кишки выпустим... Чирва молчит не в твою пользу..."

Лезть на рожон? Зачем? Альберт вышел на тротуар, когда интуитивно почувствовал путь домой свободным.

"Завтра вечером они меня поймают..."

На следующий вечер он снова сидел у Ренаты. Полинка, зная, что он придёт, зашторила окно заранее. Чирва послал Дебила прямиком в комнату, которая не имела запоров как и другие комнаты интерната - учащиеся жили под строгим надзором.

Славка Берген умел выкручиваться из щекотливых ситуаций. Он снова помог уйти от расправы. На прощание предупредил как брата: "Имей в виду, я не Господь Бог, завтра придёшь - помочь не смогу: в деревню еду. Переждал бы..."

"Ты хочешь, чтобы я позволил дебилам вмешиваться в мои отношения с девушкой? Такого не будет."

Коротко и ясно.

Альберт пришел. Знал, что влипнет, но всё равно пришёл. Рената как назло была холодна к нему весь вечер. То ли не хотела иметь неприятности  (об  избиении  "жениха" школа известила бы родителей), то ли ещё не отошла от первой платонической любви к Пустышке из параллельного класса - холёному баловню состоятельной семьи, с которым дружила прошлой весной. Альберт не был писаным красавчиком, не отличался атлетическим телосложением, не хвастался крутым характером. Он был недурён собой, был душевным умным парнем, знал, чего хочет, зря не высовывался, "притушёвывал" краску в лице, но вассалом местного князька быть не желал и твёрдо стоял на своём. Он знал, что девушки любят героев. Неважно, положительных или отрицательных - им всё равно, главное - широкая спина, за которой можно спрятаться. Некоторые прячутся с толпой поклонников... Во всяком случае интеллигентный очкарик не имеет шансов на взаимность у любимой, когда в поле её зрения находится эффектно гнущий татуированные пальцы уголовник. Здесь, в Христианинбурге, как, впрочем, и в ряде других мест бывшие заключённые имели имидж борцов за справедливость, хотя большинство сидело за банальную кражу или разбой.

Альберт уговорил Ренату прогуляться перед сном. Не без тайного умысла: хотел, чтобы она увидела, как он рискует, приходя к ней. "Может, сегодня ты поймёшь, что моя любовь к тебе - не пустой звук", - думал он, готовый в доказательство вложить голову в пасть льву.
"Ну хорошо, пойдём, - нехотя согласилась она. - Но сначала выйди, мне нужно переодеться..."

Альберт вышел во двор. Кто-то вкрутил лампочку на крыльце и её не разбили. Справа и слева от входа группами по пять-шесть человек  переминались "городские", смолили папиросы, галдели, смеялись, бренчали на гитаре, светили фонариками в окна. Чирва возглавлял правую группу, Дебил - левую. При появлении Штейнгауэра все враз смолкли, помрачнели.

"Влип! - ёкнуло сердце Альберта. - Мать меня сегодня не узнает... Жалко - расстроится... А Рената?.. - спускался с крыльца и считал ступеньки: - Одна, две, три... Так мало..."
Он много слышал рассказов о Чирве и был уверен, что Ренату не тронут. Сошёл и оглянулся - никто не двинулся вслед, будто давали фору для бегства. Очевидно поспорили, трус он или не трус. А он остановился и стал ждать Ренату. Они это поняли и заволновались - девушка была в разборке лишней. Она вышла. Простенькое пальто и вязаная шапочка, а как мила сердцу!

"И зачем я её уговаривал? Погулять не придётся..." - он решил отправить Ренату обратно, так как ситуация грозила выйти из-под контроля.

Они отошли от интерната метров на пятнадцать. Он обнял её и тихо, как можно спокойнее сказал: "Обернись, посмотри, они идут за нами. Только не пугайся - всё будет нормально."
Рената оглянулась. Позади шевелилась чёрная угрожающая толпа. В руках парней были крепкие палки, а у одного она заметила ржавую велосипедную цепь.

"Ты пойдёшь прямо через них. Они пропустят. Я буду стоять здесь и смотреть, как ты будешь идти. Привяжутся - выручу. Но им нужна не ты, им нужен я. Иди. Пройдёшь - считай, со мной всё будет хорошо. Я поговорю с ними. Ну иди, смелее!.."

И она пошла. Хулиганы расступились и молча пропустили её. Рыцарство всё ещё было в моде.
Били жестоко. Со всех сторон одновременно. Он почти не защищался, думая о том, как бы не упасть, чтобы не запинали.

Они не услышали от него ни крика, ни стона, ни мольбы о пощаде.

"Стоп! Хватит!.." - крикнул Чирва, когда Альберт онемел от побоев.
Размазывая по лицу кровь, Альберт мрачно усмехнулся, без страха глядя в глаза Чирвы:

"Съел?"

"Я не голоден, - ответил тот, сдерживая замахнувшегося дубиной Дебила. - А тебе урок не впрок?"

"Я ходил сюда и буду ходить!" - твердо заявил Альберт, сплевывая быстро собиравшуюся во рту солоноватую кровь разбитых дёсен.

"Любовь, да?" - хихикнул кто-то из подростков.

"Да, любовь, в которой ты, пацан, еще ничего не понимаешь!"

Когда его били, он был взволнован ровно настолько, насколько волнуется человек в руках стоматолога, который рвёт больной зуб. То есть он волновался, но не злился. А тут начал яриться - ну что стоило дать в зубы хотя бы одному!

Чирва понял, отчего Альберт вдруг повернулся к Дебилу.

"Ты не трус", - сказал он, отпихивая Дебила подальше. - "Ходи, пока не надоест. А тронет кто - свистни мне."

"Сам разберусь!"

"Как тебе удавалось бежать?" - полюбопытствовал паренёк с угрями на носу.

"Я уходил - разницу чуешь?"

"Если бы не краля, сегодня побежал бы!" - уверенно сказал тот.

"Я сказал, нет!" - повысил голос Альберт.

"И правильно, - ухмыльнулся Чирва, - эта штука догонит любого зайца..." - распахнул полы модной драповой в крупную клетку куртки с кожаными ременными застёжками с блестящими медными кольцами и выразительно похлопал ладонью по заткнутому за пояс одноствольному обрезу ружья. - Будем друзьями?"

Альберт отбил протянутую руку:

"Я сам по себе".

"Как хочешь, - не обиделся Чирва. - Айда, мужики, в парк, надо ещё с мясокомбинатовскими разобраться!"

Альберт увидел Ренату. Она стояла в пяти шагах и смотрела на него ошалевшими глазами. Она не предполагала, что в нём столько мужества! О собственном страхе она уже забыла. И Альберт уже не был просто одноклассником. Он был... он был удивительным парнем.
Но тогда он был удовлетворён лишь наполовину, не заметив в её глазах огня любви, а без этого огня она, естественно, не кинулась ни в интернат за помощью, ни разъярённой тигрицей на хулиганов. Нет, она стояла и смотрела, как его били.
*
"Не этого ли я хотел сам? И не слишком ли я требователен к ней?" - мелькнуло у него сейчас.

Стоило перевернуться на бок, как воспоминания пропали. Появилась боль в груди. Она отдавала в левое плечо, растекалась по руке. Пришлось повозиться в постели, отыскивая удобное положение. Нашёл, притих. Стал проваливаться в зыбкий сон. И вздрогнул от громко прозвучавшего рядом: "Кто дал тебе право судить меня? Кто дал тебе право судить других?.."

Альберт возмутился было странным обстоятельством, благодаря которому в спальне среди ночи появился Драный, слишком быстро и неловко повернулся на голос, тут же заработав от потревоженной Ренаты удар локтем в бок и обидное:

- С ума спрыгнул, что-ли? - и новый прилив боли в плечо и руку, напомнившие о реальности.
"Ну что я, в самом-то деле? - стиснул зубы он. - Голос Драного - мои неспокойные мысли. Разбередил душу, теперь вот мучаюсь..."

А Драный настойчиво продолжал гнуть своё: "Можно подумать, ты праведник! Святоша! Видали мы таких!.."

Обида в голосе Драного. Будто Альберт не хочет понять его. Будто хочет унизить его перед людьми.

Альберт понял, что сознательно готовится к дискуссии, к яростному спору с опустившимися на илистое дно жизни товарищами, прокручивает в голове возможные варианты вопросов, ищет ответы, хочет предотвратить обострение, хочет видеть результат возрождения человеческого в человеке.

"Что ж, Николай, дело нужное, давай поговорим. По крайней мере, я буду знать, что ты обо всём этом думаешь. Для начала скажу тебе так: я не праведник, не особенный человек, на гвоздях, как видишь, не сплю и обращать в свою веру весь христианский, мусульманский и другие миры не собираюсь. Меня заботит только мой круг. Я уже не тот, кем был вчера, а завтра буду не тем, кто я есть сегодня. Недурно было бы запомнить эту простую вещь. Я стал другим человеком, понимаешь?.."

"Перекрасился? Сегодня красный, завтра белый?.."

"Менять цвет - удел пресмыкающихся. Я похож на хамелеона? Будь я так слаб, не помышлял бы изменить вашу жизнь. Но я не слаб. Я чувствую достаточно сил для борьбы за вас, верю в необходимость этой борьбы. Этого не так мало. К тому же я критически переосмыслил свою жизнь, смысл своего существования, через себя узнал вас, теперь хочу помочь вам сделать то же... Взрослея, осмысливая мир, мы от многого начинаем отстраняться, многое видим в ином свете..."

"От скромности не помрёшь! С твоим характером, с твоими планами и настроением хорошо по трупам к власти топать!.. "

"От скромности мало толку. Скромность не приносит ни удовлетворения, ни мало-мальской пользы. Особенно если хочешь чего-то добиться в жизни. Скромность не к лицу ни предпринимателю, ни учёному, ни политику, ни деятелю культуры. Деловитость - да. Интеллигентность - да. Ну и прочее... Трупы твои - для красного словца. Но с другой стороны... Болванов и хамов хорошее дело не терпит. Так что..."

"Знаю, чего добиваешься: хочешь из грязи да в князи! Хочешь выставить нас дураками, чтобы все сказали, какой ты умный!.."

"А я и сам знаю, что я дурак. Умный с вами не свяжется... Из грязи в князи? Генерал Деникин был сыном крепостной крестьянки. И воевал против рабоче-крестьянской Красной Армии. Не нравится Деникин, возьми Ломоносова в пример... Знаешь, почему мы до сих пор сидим по уши в грязи? Вдолбили в наши рабоче-крестьянские головы, будто бедность - не порок. Между тем это ужаснейший порок, из-за него люди обленились..."

Из просвеченного новой луной и уличными фонарями воздуха возник прозрачный, живой, воспринимаемый воображением Альберта дух Драного. Чёрное спортивное трико, белая футболка, тапочки - всё по-домашнему, всё как вошло в привычку россиян. Скрестив на груди мускулистые руки, он восседал посреди спальни на венском стуле, свободно откинувшись на спинку, закинув ногу на ногу, вперив насмешливый взор в лежавшего на кровати с закрытыми глазами Альберта Штейнгауэра.

"Мне не нужна твоя помощь, - говорил он раздраженно, - я в ней не нуждаюсь. Подумай о себе, голова садовая, в свой ведь огород камни бросаешь! Вытаскивать-то кто будет?.."
"Это вы зашли слишком далеко! - начал терять терпение Альберт. - Вернуться назад без посторонней помощи не можете. И даже слышать об этом не желаете! У вас психика нарушена, вы больны. Я знаю, вам трудно, вам невероятно трудно, но вы должны понять: мои намерения абсолютно безопасны, они вам во благо. Чтобы понять это, вы должны взглянуть на себя со стороны, другими глазами, должны увидеть, в кого превратились!.."

Появившаяся было на морщинистом как мочёное яблоко лице Драного высокомерная презрительная улыбка сползла. Он возмутился, вскочил со стула, завернул крутой, соленый мат: "Ах, ты, б...! В благородство играешь? Хочешь спасти души заблудших овечек? Тоже мне, апостол Павел нашелся! За кого меня принимаешь? Я сказал, что у меня нет причины бросить пить, наоборот!.. Ну, так чего тебе надо? Сунь попробуй свой нос куда собака свой ... не совала - замочу как падлу!.. "

"Не пугай - не на того напал! Это моё дело, потому что ты и Пиня, ваш Спящий Ковбой и другие - вы своим пьянством во взрывоопасном химическом цехе ставите под угрозу уничтожения посёлок Боровое, город Христианинбург и угрожаете нанести вред здоровью десяткам тысяч человек этого района! Вы настолько привыкли к опасности, что перестали думать о ней, забыли о возможных последствиях халатности. Я вызову вас на разговор с людьми. И если не вы, то я сам скажу то, что многие просто не знают. Другие видят, но старательно не замечают. Вам придётся держать ответ. Это всё же лучше, чем держать ответ перед  судом. Вам придётся крепко подумать, как жить дальше. И знаешь, Николай, что самое интересное? Говорить с вами будет не секретарь партбюро, не штатные выступающие, подхалимничающие по зову подлой души приспособленца, говорить с вами буду я. И те, кто поддержит мою точку зрения. И не вы - я буду стоять перед собранием. Вы изберёте себе дальние места зала. Я назову существующие проблемы и ваши имена, после чего никто не сможет спрятаться в тень. После собрания  в наркологический диспансер или на скамью подсудимых вас не отправят: начальство не захочет отвечать за то, что прикрывало вас ради собственных интересов. Да и не в наказании моя конечная цель. Я хочу помочь вам выбраться из трясины порока, разрушить круговую поруку, изменить вашу психологию, психологию больного коллектива, показать, каким должно быть настоящее отношение к пьянству и воровству, предупредить возможное химическое заражение территории, предотвратить гибель людей. Мне страшно, когда я представляю себе, как обслуживающий ядерные  установки персонал садится за пульт управления пьяным и пьяным же продаёт плутоний!.. Всё это, к сожалению, не бред сумасшедшего, это страшная реальность, с которой мы сжились. Неизбежность массовой гибели населения висит над нами на тонком волоске дамокловым мечом, малейшая ошибка и... Я, быть может, не совсем ясно выражаю свои мысли, но ты понимаешь, о чём я говорю. Надеюсь, не только ты - все поймут, чего я хочу. Поймут и поддержат. Понять - значит либо лечиться, либо уходить с завода, третьего не дано. Все мы люди, мы мыслящий тростник, не так ли? И ты, Николай, человек, помни об этом всегда!.."

С этой мыслью он и заснул.

Увы, слишком много пережил он в эти дни, еще более трудные испытания ждали его впереди, поэтому его мозг не перестал работать, перенеся сосредоточенность с аналитических грёз к глубоким воспоминаниям детства. Он не мог успокоиться, не получив ответа на мучавший вопрос: почему именно в нём проросло сильное чувство ответственности за нравственное очищение близких по социальному положению людей, за их здоровье и безопасность. Только ответив на этот вопрос, он мог перейти к активным действиям, перейти свой Рубикон.

Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/13/1802