1.
Когда-нибудь я поеду домой.
Я куплю билет и повешу на гвоздик белый бумажный сантиметр – из тех, что сотнями лежат в магазине IKEA. Я буду отрезать каждый день по одному сантиметру и как садовник следит за распускающимся цветком, так я буду ждать, пока от сантиметра не останется маленький кусочек.
Тогда я начну собирать чемодан. Мой список давно составлен, подарки куплены. Лёгкие подарки, потому что последние одиннадцать километров мне придется идти пешком.
А перед самым отлётом я заверну в мокрую тряпку и осторожно уложу в сумку, которую не буду сдавать в багаж, три оранжево-жёлтых цветка с удивительным названием «райские птицы».
***
Самолет наберет высоту, стюардесса включит телевизоры. Я не буду следить за жизнью киношных героев: мне интересней маленький самолетик на отдельном большом экране: вот мы уже над Квебеком, над Нью Брансуиком, над Океаном...
В здании аэровокзала будет пусто и гулко. Там всегда почему-то безлюдно: то ли рейсов нет, то ли пассажиров мало. Я выйду на площадь, возьму такси и скажу: «На вокзал». Шоссе будет ровное, как стрела, пронзившая лес, и тоже пустынно - не то что привычный Торонтский хайвэй.
Я куплю билет – обязательно на боковое сиденье, по ходу поезда, и буду терпеливо ждать на перроне. А потом буду смотреть в окно: сначала на станции со смутно знакомыми названиями, а потом...
Я нигде не встречала таких задушевных названий, как в этих лесных краях. Овражки, Залесье, Дубки... Надо же, как они выросли, эти дубки! Я помню, как сажали их чахлые саженцы: ровными рядами, уходящими далеко-далеко. А теперь здесь дубовые рощи, за которыми совсем не видно домов. Еще километров восемь и будут Лисички. Мы ездили сюда за грибами. Я не умею их собирать, я не вижу грибов. Вернее, вижу, если они появляются прямо передо мной, а не прячутся подо мхом и упавшими листьями. Я долго не понимала: почему я не вижу грибов? А потом поняла: они не хотят, чтобы их находили. Не хотят, чтоб я весь вечер сидела на кухне и чистила их, потом варила, мариновала. Они жалеют меня, эти лисички, обабки и грузди.
А вот Дождевая. Мы ездили сюда за брусникой. Прятались от дождя под мостом, потом шли вдоль какого-то поля, а за ним, в низинке, красным бисером – яркая россыпь брусники. Мы набирали пятилитровые вёдра и медленно шли назад на станцию Дождевая.
На следующем полустанке мне выходить. Поезд остановится только на две минуты. Я провожу его взглядом и пойду по заросшей тропинке, петляющей вдоль путей. Остановлюсь через три километра, открою сумку и положу цветы с красивым названием «райские птицы» к подножию потемневшего за эти годы креста.
А потом подниму глаза и буду долго смотреть на небо, пока не увижу в нем белые точки птичьих следов.
2.
Почти сто лет назад в Соловецком Лагере Особого Назначения готовились к Пасхе. Почему начальство разрешило ее праздновать – Бог весть, но разрешили. С вечера к Кладбищенской Онуфриевской Церкви потек народ: монахи, священники, заключенные, даже служивый люд. Небольшая церковь заполнилась быстро. Люди стояли между могил и дальше, в подступившем к кладбищу редком лесу. Народу собралось столько, что ни чахлых березок с едва начавшими набухать почками, ни низких северных сосен было совсем не видно. Колокола не звонили: последний колокол сняли три года назад.
Алексей стоял на сторожевой вышке и внимательно смотрел вниз. Надо же! один, два, три... семнадцать епископов (а кто же это еще в таких шапках?), сотни священников в серых рясах, еще больше монахов. Вот уж повезло, так повезло сегодня с дежурством: будет что отцу рассказать! Хорошо, что не холодно: всё-таки май. Поздняя Пасха в этом году! Чуть западнее заполыхало Северное Сияние. Сколько раз Алексей его видел, а налюбоваться не мог.
Неожиданно всё стихло. Из дверей церкви вышли епископы, за ними монахи и иереи. Крестный ход! – догадался Алексей. Странное дело: было совсем тихо, как будто не шаркали по неоттаявшей земле тысячи ног и не пели негромко люди, несущие иконы и хоругви.
- Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити...
Шествие сделало круг и вернулось ко входу в церковь. Всё смолкло, и вдруг – Алексей даже вздрогнул – раздалось громкое и торжествующее:
- Христос воскресе!
- Воистину воскресе! - отозвался народ.
Алексей забыл о том, что он на посту, что люди внизу – заключенные, и его поставили за ними следить.
- Воистину воскресе! - неслось с его вышки.
Вспорхнули с деревьев птицы, замерло Белое море, переливалось зелеными всполохами бесконечное черное небо...
- Ну, отец, - едва войдя в дом, сказал Алексей, – Вот это службу я видел! Они же все - заключенные, а пели, как настоящие.
- Они и есть настоящие, - ответил отец. – Настоящей их на всех Соловках не найти!
- Ну, ты даёшь! Настоящие! Если они настоящие, то кто же я?
- А ты шелупонь! – отрезал отец. - А они - настоящие.
3.
Никто не знал, откуда приходил этот мальчик и куда уходил.
Он появлялся в Церкви рано утром, когда только отпирали тяжелые деревянные двери с железным кольцом вместо ручки, становился на правой – мужской - половине и терпеливо ждал, когда начнут читать часы. Он не ставил свечек, не подходил к иконам. Он просто стоял и чуть слышно повторял за священником, а когда служба кончалась, так же незаметно исчезал, чтобы опять появиться к вечерне.
С ним пытались заговорить: и добрейшая регент, и громогласный дьякон, и сам отец Василий, но ничего не добились.
Однажды священник забыл слова. Сколько лет он служил Литургию и вдруг забыл. Дрожала вежливая тишина, и вдруг:
- Господь решит окованныя, Господь умудряет слепцы. Господь возводит низверженныя, - и к высокому детскому голосу прибавился уверенный басок отца Василия:
- Господь любит праведники...
На этот раз мальчику не удалось убежать.
***
И почему он боялся отца Василия? Ну и что, что священник, вон каким оказался простым! Взял Митьку в алтарь, всё показал, объяснил и совсем не ругал, что Митька не ходит в школу. Он ходит, но только в дни, когда в Церкви нет службы. А кто ему что скажет? Матери не до него: она свою жизнь устраивает, а деду что? Ему лишь бы внук шелупонью не вырос.
- А что такое шелупонь? – спросил когда-то Митька.
Дед задумался: - Ну, как бы тебе объяснить? Это когда человек... ну, когда он... шелупонь, одним словом. И – марш играть, не приставай!
А Митька и сам знает, что это такое. Это... ну, как бы сказать... плохой человек, вот! Даже хуже плохого: шелупонь, и всё!
Дед ему столько рассказывал про Соловецкую Пасху, что Митька тоже захотел послушать, как поют на небесах ангелы, и ангелы ли пели, люди ли - он не понял, но в Церковь стал ходить на все службы. А потом почувствовал: там его место. Не в школе, не во дворе, хоть у него и друзья хорошие, и велосипед дед купил, и даже не дома, где после работы крутится перед зеркалом усталая мать и убегает куда-то по вечерам. А дед у него хороший. Жалко, старый совсем и больной: как начнет кашлять – не остановится. Митька ему и чай вскипятит, и горячей воды в грелку нальёт, и горчицы в носки насыплет. Дед в молодости на Севере жил, на вышке в любые морозы стоял, вот и застудился.
***
Зажился он на этом свете, ох, зажился. И не так уж стар, да болезнь все силы высосала. А умирать нельзя: что с Митькой будет? С кем останется? Мать-то у него, конечно, есть, да разве это мать? Как Леонид умер, так и начала сноха свою жизнь устраивать, да что-то никак не устроит.
А внук хорошим растет пацаном. Учиться, правда, не любит, думает, дед не знает, что он вместо уроков в Церковь бегает. Ну, да разве ж учёба - самое главное? Лишь бы настоящим стал, честным и не жестоким. Жизнь, она многих ожесточает.
Алексей налил стакан кипятка, положил две ложки малинового варенья и снова сел на диван.
- Дед, не умилай, - обнял его когда-то маленький внук.
- Да я, вроде, не собираюсь, - засмеялся Алексей. А Митька прижался к нему посильнее и прошептал в самое ухо:
- Никогда не умилай.
Никогда. А когда-то придется.
Алексей достал потёртую чёрную папку, в которой хранил дорогое: письма, которые писала ему на фронт Зинаида, две медали, образок, что дал когда-то на счастье отец. Фотографии: он, отец, Зинаида и маленький Лёнька: это они приезжали на Соловки незадолго до смерти отца. Зинаида в гробу – в своём лучшем коричневом платье, в белом платочке. И еще один гроб – в нем привезли тело сына. Тяжело вспоминать, а как не вспоминать, если это – жизнь? Уж как он её прожил - Богу судить. И ошибался, и малодушничал, но шелупонью не был. А с какими людьми его сводила Судьба! Взять ту Соловецкую Пасху. После нее в нем что-то перевернулось: не серая масса работала и жила в его лагере, а настоящие, как сказал отец, люди. Он стал присматриваться, задавать вопросы, стал учиться у них, не понимая, что учится. Это в тридцатых всё изменилось, а тогда еще можно было с заключенными разговаривать. Как же его звали, того поэта? Странная такая фамилия. А стихи до сих пор помнит:
Где проливался теплый воск
Большими желтыми слезами,
А перед мшистыми стенами
В камнях из камня крест пророс.*
Это ж надо так написать! А как он тогда про небо сказал? «И птицы оставляют на небе следы». Но сколько ни смотрел Алексей в небо – ни разу не видел. Может, Митька увидит.
***
Мите все-таки пришлось закончить школу, потому что без аттестата в Семинарию не берут. Готовиться к экзаменам ему помогал отец Василий: он приходил к ним домой, отвечал на Митины вопросы, говорил, что учить, и пока тот корпел над Библейской историей или старославянским, подолгу беседовал с дедом.
В тот день, когда счастливый Митя узнал, что его приняли в Семинарию, дед впервые заговорил о смерти.
- Ну, вот, внук, - сказал он, - теперь я за тебя спокоен. Теперь можно и помирать.
***
После поминок Митя долго сидел на крыльце.
Вспоминал, как возился с ним в детстве дед: катал на самодельных санках, брал с собой на рыбалку, учил ездить на велосипеде, рассказывал о войне, о Соловках, о Пасхальной Службе, ставшей главным событием в его жизни. О том, как перед самой смертью дед прошептал ему:
- Митя, ты не шелупонь. Ты настоящий.
Где ты, дед? На какое направляешься небо?
Я верю: на то, где полыхает Сияние, и птицы оставляют свои следы. Где растут удивительные цветы под названием «райские птицы» - ты рассказывал мне о них, а я думал, что шутишь. И где под колокольный звон идет торжественный – семнадцать епископов! - крестный ход, и ангелы поют на небесaх.
4.
Отцу Димитрию дали приход в небольшом посёлке на берегу реки.
Церковь Святой Троицы стояла на самом высоком месте и притягивала когда-то прихожан всей округи. А потом в ней устроили амбар. Иконы бесследно исчезли; золоченые колокола сняли и увезли. Шатровая крыша со временем прохудилась, амбар убрали, и так и стоял этот Храм заброшенный и ненужный.
Два первых года пришлось посвятить строительству. Отцу Димитрию помогал весь посёлок: кто деньгами, кто руками, кто гвоздями и досками. Из области приехал журналист, написал большую статью о разрушенном Храме, о молодом подвижнике-священнике, о нехватке стройматериалов и средств. Через два месяца отцу Димитрию позвонили: эмигранты в Германии собрали в помощь Храму денег и просят его сообщить, как их передать.
Они встретились вечером в областном центре.
- Здесь не так много, - сказал посланец, - но чем богаты.
Отец Димитрий ехал домой. Он сидел на жестком сиденье пригородного поезда и улыбался, думая о людской доброте. Неожиданно его толкнули. Он поднял глаза: перед ним стояли двое.
- Давай деньги, - сказал один.
- Это не мои, - ответил отец Димитрий, - это на Храм.
Тот, что повыше, вытащил нож:
- Давай деньги!
И отец Димитрий побежал. Он бежал из вагона в вагон, мимо удивленных людей, а за ним неслись двое.
Его догнали в последнем вагоне.
Чьи-то руки схватили за плечи, обшарили карманы, а потом распахнули настежь дверь и столкнули в свистящую тьму.
Он умер не сразу.
Он видел рассвет.
Слышал, как поет в вышине жаворонок.
И еще долго сияло над ним бездонное небо с белыми точками птичьих следов.
***
Когда-нибудь я поеду домой.
*Владимир Лозина-Лозинский