ДЕТИ ПЕРВЫХ ПОСЕЛЕНЦЕВ
Мой рассказ посвящен детям, жившим во второй половине XVIII-начале Хх века в немецких селах России. Напомню, что в 1763 году Екатерина II издала манифест, в котором приглашала иностранцев селиться в России, имевшей в то время огромное количество необработанных и почти незаселенных земель в Поволжье и на юге. На призыв императрицы откликнулись преимущественно ее соотечественники из германских земель. Это были малоземельные крестьяне, бедные ремесленники, разорившиеся торговцы, оказавшиеся не у дел военные и другие неудовлетворенные жизнью, но решительные и смелые, не боявшиеся перемен люди, которые надеялись в России найти свое счастье. Стремясь покинуть неласковую землю предков, они не знали или старались не думать о грядущих испытаниях, но, увы, очень скоро им пришлось забыть свои прежние иллюзии и надежды.
Переселенцы и их дети гибли от голода и болезней на пути в Россию и уже на новом месте жительства; многие были угнаны в рабство кочевниками, сеявшими смерть и разрушения в немецких колониях в 1760-1770-е годы.
Имена и возраст большинства детей первых колонистов известны, ибо в архивах сохранились подробные списки немецких поселенцев, приезжавших в Россию с 1763 года вплоть до середины XIX века. Но что стоит за этими скупыми строками, что стало с детьми после того, как они были аккуратно внесены в списки вместе со своими родителями?
Бывший офицер Бернард фон Платен (1733-1774), не нашедший себе применения на родине в мирное время и отправившийся искать счастья в Россию, упоминает их в своей знаменитой поэме «»Описание путешествия колонистов и образа жизни русских» (1766-1767): «И многим здесь принять / Болезнь и смерть пришлось, / Но больше всех страдать / Ребятам довелось» (здесь и далее перевод И.Томан) .
Но вот, наконец, завершился многомесячный мучительный путь, и первые немецкие колонисты ступили на саратовскую землю, которая оказалась совершенно не похожа на благословенный край, рисовавшийся им в мечтах. Рухнули и надежды многих переселенцев заняться ремеслами и торговлей: все они обязаны были стать земледельцами, несмотря на то, что манифест обещал им свободный выбор занятий. «Окончен, братья, путь. / Вот вам земли надел. / До гроба спину гнуть / Отныне ваш удел. / Все будет: горе, труд… / Но мало хлеба тут» , – так заканчивает свою поэму Бернард фон Платен.
Его предсказания сбылись. Первые годы были очень тяжелы для колонистов, особенно зима 1764/65 года, оставшаяся надолго в народной памяти. «Вот пришла зима седая. / Дети бедные, рыдая, / Есть просили поскорей, / И младенцы умирали / На груди у матерей» – писал в начале ХХ века Давид Куфельд в поэме «Песнь о кистере Дайсе».
Но голод, холод и даже, пожалуй, смерть было еще не самое страшное, что ждало немецких детей в саратовских степях. В конце 1760-х годов на невольничьих рынках Средней Азии появился новый «товар»: белокурые светлоглазые мальчики и девочки. Это были дети немецких колонистов из России. В одной хрестоматии, изданной во второй половине XIX века, был помещен рассказ о том, как управляющий одного самаркандского купца увидел на невольничьем рынке своих дочерей, угнанных в рабство вместе с ним во время набега кочевников на колонию Мариенталь в 1776 году. Девочки, плача, протягивали к нему руки и умоляли освободить их, а он, отец, ничего не мог сделать, чтобы защитить их от безжалостного торговца .
Не менее тяжела была участь колонистов, устремившихся на юг России. Перед нами – записки старосты колонии Нейбург, основанной под Одессой в 1805 году: «Здесь колонисты не увидели ничего, кроме высокой травы и старого высохшего колодца. Поздней осенью 1805 года военные построили им девять землянок. Зимой разразилась эпидемия, так что к весне из 60 семей в живых осталось только 29, да и те заметно поредели. Некоторым родителям приходилось одновременно предавать земле двоих, троих, а то и четверых своих дорогих детей. О погребальных церемониях не думали. На телегу сразу клали от 7 до 10 усопших, везли их на место захоронения и предавали земле без гробов» .
Известна ли была их судьба родным и соотечественникам, оставшимся в Германии и мечтавшим о далеких и благодатных краях? Возможно, какие-то слухи до них доходили, но разве легко расстаться с мечтой, с надеждой на лучшую долю, если не для себя, то хотя бы для детей? И все новые и новые толпы обездоленных ехали в Россию…
26 июня 1817 года решился покинуть родную деревню и Фридрих Шварц с женой и девятью детьми. С этого дня он начал вести дневник.
8 сентября семья Шварцев добралась до Измаила, где они вместе с другими поселенцами должны были несколько недель находиться на карантине. От жары и большой скученности среди них вспыхнула эпидемия, жертвами которой прежде всего становились дети. Прочитаем отрывки из дневника Ф. Шварца.
«12 сентября в 8 часов утра так тихо почил с Богом мой дорогой Леонхард, что мы долго стояли около него, не зная, действительно ли он умер. Так же тихо почила вечным сном и Фридерика – дочь брата Якоба.
14 сентября. Сегодня всем моим детям гораздо лучше. Хвала нашему спасителю.
16 сентября. В четыре часа дня тихо почил в Господе мой дорогой Йозеф» .
А вот что в 1820 году рассказал в письме к своим родственникам Иоганн Хён, также бывший в 1817 году под Измаилом: «Около Измаила переселенцы должны были семь недель находиться под открытым небом. У многих была лихорадка, дизентерия, язвы на шее и голове. У нас умерло двое детей – Анна и Мария-Розина, у Хёртеров – пятеро: Андреас. Иоганнес, Анна, Элизабет и новорожденный Даниэль. Иоганн Хёртер и его жена потеряли всех своих детей, кроме старшей дочери. По счастью, обе мои старшие дочери оставались все время здоровы» .
Отправляясь в дальнюю дорогу, колонисты надеялись на лучшую участь если не для себя, то хотя бы для своих детей. Однако судьба распорядилась иначе.
Но шло время. Вдовы и вдовцы заключали браки; вместо умерших рождались новые дети. Вырастали сироты, которых приютили родственники или знакомые, заводили свои семьи и понемногу обустраивали собственное хозяйство. Постепенно жизнь в колониях входила в нормальное русло, и в конце концов терпение и труд сделали свое дело. Там, где была лишь высохшая безжизненная степь, заколосились тучные нивы и зазеленели сады, среди которых стояли красивые добротные дома, принадлежавшие тем, кто уже родился на этой земле. Они не знали иной родины, кроме бескрайних степных просторов, и это приволье, эта дикая суровая природа наложила отпечаток не только на образ жизни, но и на характер и психологию немецких крестьян России. В то же время из поколения в поколение хранили они связь с родиной предков: через язык, религию, традиции, фольклор.
НА ПОРОГЕ ЖИЗНИ
Когда ребенок из поволжской или кавказской немецкой деревни спрашивал, откуда он взялся, ему принято было отвечать, что его выловила повитуха из колодца. Повитуха являлась весьма уважаемым человеком в деревне. На эту должность выбиралась на общем собрании всех женщин деревни наиболее добропорядочная и почтенная пожилая особа. Главными для нее являлись не столько специальные познания, сколько безукоризненная репутация Ведь она оказывала женщине не только медицинскую помощь, но и (что было в глазах крестьян не менее важным) оберегала ее и ребенка от злых духов. В экстренных случаях, если ребенок был слаб и не казался жильцом на этом свете, она могла даже совершить крещение. В первые дни, когда мать была в постели, только повитуха имела право ухаживать за новорожденным, ибо кто-то другой мог вольно или невольно причинить ему вред. Каждая повитуха знала множество магических наговоров и обрядов, которые защищали ребенка от разных опасностей и влияли на его будущий характер и судьбу. Например, на Волыни новорожденную девочку повитуха пропускала через штанину, чтобы в женихах не было недостатка . Если родители хотели, чтобы ребенок был набожным и умным, к нему в колыбельку повитуха клала Священное Писание; если хотели, чтобы стал трудолюбивым и хозяйственным, – какое-нибудь орудие труда .
Только что родившая женщина тщательно оберегалась и была окружена большой заботой. В Поволжье ей полагалось находиться в постели 9 дней. В течение этого периода родственницы и будущие крестные выполняли за нее всю домашнюю работу и носили ей еду, которая должна была быть особенно вкусной и питательной. Самой подходящей едой для роженицы в поволжских колониях считался сладкий суп из сухофруктов (Schnittsuppe) с хворостом, а с 4-5-го дня – куриный суп со сдобным калачом и кофе с печеньями .
Крещение новорожденного происходило, как правило, в ближайшее воскресенье. Иногда оно откладывалось из-за отсутствия пастора на 2-3 недели. При необходимости крещение мог совершить кистер или даже повитуха. Крещение обычно отмечалось скромным застольем, на котором отсутствовало спиртное.
Считалось, что после крещения власть злых духов над ребенком была уже не столь сильна и система запретов и предосторожностей существенно ослабевала. После крещения повитуха могла покинуть дом до следующего новорожденного.
СЕМЕЙНОЕ ВОСПИТАНИЕ
После того, как малыш переставал нуждаться в постоянном присутствии матери, он переходил на попечение старших братьев и сестер и бабушки.
«6-12-летние дети укачивают ребенка и поют ему колыбельные песни. Когда малыш немного подрастает, они показывают ему дом, двор, хлев, сад, улицу и предупреждают об опасностях. Они оберегают и защищают его, а, если он ушибся, – успокаивают. Короче, они вводят его в повседневную жизнь со всеми ее радостями и горестями. Бабушка больше заботится о его духовном мире. Именно она впервые складывает ребенку ручки и учит его молиться; за прялкой или за вязаньем она учит его десяти заповедям, рассказывает ему сказки и библейские истории» .
Родительское воспитание было преимущественно трудовым. Мать учила дочерей вести домашнее хозяйство и рукодельничать; отец учил сыновей пахать, сеять, косить, плотничать и прочим мужским работам. Кроме того, родители следили, чтобы дети исправно посещали школу (ибо за каждый прогул на них налагался штраф) и иногда помогали им в приготовлении уроков. Общение родителей с детьми носило, как правило, целевой и утилитарный характер. «Отец и мать никогда не «забудутся» настолько, чтобы поиграть со своими малышами» , – отмечал южнорусский пастор Я.Штах. Главное, что требовалось от ребенка, – беспрекословное повиновение, достигавшееся обычно страхом перед наказанием.
Впрочем, колонисты относились строго и даже подчас жестоко не только к собственным детям, но и друг к другу. В середине XIX века взрослый лентяй, буян или пьяница мог быть выпорот по решению своих односельчан. Порки по приговору суда практиковались и в русских деревнях, однако Й.Коль в своей книге «Путешествие по Южной России», изданной в Дрездене в 1841 году, отмечает: «Немцы постоянно порют себя до крови, а русские похлопают себя слегка по своей толстой шкуре, и – дело улажено. Заметил я, что даже детей своих немцы бьют больше, чем русские. Целый день в их деревнях не смолкает крик немилосердно избиваемых детей» .
Детей пороли за малейшую провинность, и перечислять все проступки, подлежащие этому наказанию, было бы слишком долго. Однако особо «тяжким грехом» являлось нарушение, даже невольное, чужого права собственности. А.А.Исаев в конце XIX века писал: «Необыкновенная чуткость к праву собственности – вот факт, который можно наблюдать в колониях почти повсеместно. Если скотина колониста перепрыгнет через изгородь на землю соседа и произведет даже самую малую потраву, то, хотя сосед охотно извиняет ввиду незначительности причиненного ущерба, хозяин скотины, которая произвела потраву, строго наказывает детей, не доглядевших за скотом» .
Почитали, беспрекословно слушались и даже боялись своих родителей не только малолетние дети, но и вполне взрослые люди, давно зарабатывающие себе на жизнь и имеющие свои семьи. Один прибалтийский немец, наблюдавший в середине XIX века жизнь поволжских колонистов, рассказывал: «Отец семейства пользуется неограниченной властью и авторитетом. Все должны его беспрекословно слушаться, никто из его детей не имеет своей собственности, и все заработанные ими средства находятся в полном распоряжении отца. Если сын уезжает на заработки, он должен свое жалованье отдавать отцу, который выделяет ему только самое необходимое. Совершеннолетие не дает независимости от родительской власти. У меня на службе находилась пожилая супружеская пара колонистов. Муж был довольно непутевым и плохо обращался со своей женой и взрослыми сыновьями. Единственное, что могло повлиять на него, так это угроза пожаловаться его отцу, который вызовет его домой и покарает» .
Подобные порядки были, конечно, не во всех семьях, однако общество всегда стояло на стороне родителей, и горе взрослым детям, не оказывавшим им должного почтения. В хронике южнорусской колонии Кляйнлибенталь за 1846 год можно прочесть следующее: «Михаил О. был наказан 50 ударами розог за то, что грубо оскорблял своих родителей, издевался над ними и выгонял их из дома. Обе его сестры были наказаны 10 ударами розог за тот же проступок» .
ВОТ ПОЙДЕШЬ В ШКОЛУ, БУДЕШЬ ЗНАТЬ…
Был, однако, в деревне человек, которого дети, особенно маленькие, боялись даже больше своих отцов. Это был учитель, точнее, кистер-учитель (Kuester-Lehrer), ибо, как правило, он обязан был не только учить детей, но и в отсутствие пастора проводить богослужения. Его называли также шульмейстером (Schulmeister), то есть школьным мастером, что весьма точно отражает взгляды крестьян на задачи педагога. Кто такой шульмейстер, дети узнавали задолго до поступления в школу. «Вот пойдешь в школу – будешь знать… Не будешь слушаться – позову шульмейстера», – грозили матери расшалившимся малышам.
И вот для 6-8-летнего малыша наступал «роковой» день, когда его, безутешно рыдающего, вели в школу. Но прежде чем переступить с ним порог этого страшного заведения, попытаемся понять, зачем немецкие крестьяне на 7-8 лет (точнее, зим) отдавали ему своих детей.
ЗАЧЕМ НЕМЕЦКИМ КРЕСТЬЯНАМ НУЖНА БЫЛА ШКОЛА?
Перенесемся на короткое время в Торжок. Зима 1763/64 года. Зайдем в одну большую топящуюся по-черному избу и осмотримся в ее дымном полумраке. Хозяин что-то мастерит; хозяйка прядет, качая люльку; на печи ворчит и охает старуха, а несколько ребятишек с любопытством смотрят на группу своих сверстников, которые сидят за столом с книжками и бормочут что-то непонятное. Каждый день они приходят к их постояльцу, который учит их читать, писать и иногда что-нибудь им рассказывает. Хозяйские ребятишки и сами бы с удовольствием послушали и поучились, но говорят учител и ученики не по-русски.
Куда же мы попали? – В первую школу немецких колонистов. По пути в саратовские степи им пришлось зазимовать в Торжке, где их разместили в избах местных жителей, и здесь, несмотря на голод, холод и полную неопределенность своего положения, они организовали школу для своих детей. Конечно, это не была школа в привычном понимании, просто одному более или менее образованному человеку за небольшую плату поручили обучать грамоте детей, и он выполнял свои обязанности в избе, в которой жил.
На первый взгляд, это может показаться странным: разве могли думать о школе усталые и подавленные люди, одного за другим терявшие своих детей, ради будущего счастья которых они отправились на чужбину? Ведь за долгие недели изнурительного пути они поняли, что тем их детям, которых пощадит смерть, предстоит не спокойный труд на плодородных нивах, а борьба за существование, которая не оставит времени для книг. Но, как бы ни сложилась судьба, для одной Книги – Библии, сопровождавшей каждую семью переселенцев, должно было обязательно найтись время, ибо иначе жизнь теряла бы всякий смысл.
Для колонистов, принадлежавших, в основном е евангелическо-лютеранскому вероисповеданию, умение читать считалось необходимым условием для того, чтобы стать хорошим христианином. Хороший же христианин, в их понимании, это тот, кто не только ходит в церковь, но и сам ежедневно читает Библию.
Мартин Лютер, переведший Библию на немецкий язык, ратовал за введение всеобщего начального образования, необходимого для правильного религиозного воспитания. Распространение лютеранства влекло за собой и распространение народного просвещении, и в результате в XVII-XVIII вв. в многих германских землях (в том числе и в католических, правители которых не хотели отставать от соседей) было введено всеобщее начальное образование. Учиться должны были и мальчики, и девочки, независимо даже от воли родителей, которые за каждый прогул платили штраф.
Таким образом, почти все немецкие колонисты посещали в детстве школу уже не в первом поколении, и сознание ее необходимости вошло в их плоть и кровь.
Жизнь на новом месте колонисты начинали со строительства школы. Уже в конце XVIII века, несмотря на голод, эпидемии, набеги кочевников и отрядов Пугачева, на территории одного только Камышинского уезда Саратовской губернии существовало 22 немецкие школы. Фактически же их было гораздо больше, поскольку за неимением отдельного школьного здания занятия проводились в доме учителя, который выбирался из среды самих колонистов. Впрочем, при первой же возможности крестьяне общими усилиями строили школу, служившую одновременно и церковью. Спустя какое-то время в больших колониях сооружалось отдельное здание церкви, однако в значительной части поселений школа и храм существовали под одной крышей. Подобная ситуация отнюдь не являлась следствием лени или скупости. Как отмечал историк поволжских немцев П.Шмаль, «школа и церковь были тесно связаны по своим задачам. Разница состояла только в том, что школа воспитывала детей, а церковь – взрослых». Необходимость посещения в детстве школы была для немецких крестьян так же бесспорна, как и регулярное посещение церкви. Школа являлась в их сознании обязательным и неизбежным этапом человеческого бытия, своего рода переходной ступенью между крещением и конфирмацией, ознаменовывашей у лютеран духовное совершеннолетие. «У протестантов потребность школьного обучения является прямым последствием конфессионализма, и потребность эта привилась населению в такой степени, что всякое отдельное поселение его считается прочным не прежде, как в центре его появится школьный дом с учителем», – писал в середине XIX века исследователь жизни немецких колоний А.А.Клаус. Впрочем, в каждой католической колонии также существовала школа, поскольку духовенство понимало, что грамотный человек более восприимчив к проповеди Слова Божьего.
Школьные знания и прежде всего умение читать были нужны немецким крестьянам не столько для повседневной, сколько для религиозной жизни, для церкви, в конечном итоге – для спасения души. Допущен к конфирмации, то есть к первому причастию, мог быть только тот, кто умел читать, знал молитвы, Катехизис и Священное Писание. Тот же, кто не прошел конфирмацию, не имел права вступить в брак. Однако в некоторых колониях конфирмация не избавляла жениха и невесту от экзамена на знание Священного Писания, которое проводил пастор (у лютеран) или патер (у католиков), и венчание порой откладывалось, даже если один из них «проваливался. В таком случае назначалась переэкзаменовка, которую все же с грехом пополам выдерживали.
Итак, немецкий крестьянин просто бы не понял фразу: «Не хочу учиться, а хочу жениться». Вначале учиться, и лишь потом жениться – это было аксиомой.
ШКОЛЬНЫЕ БУДНИ
Но вернемся к малышу, которого мы оставили на пороге школы. Первый школьный день был для него не таким уж и страшным. Шульмейстер оказывался отнюдь не злодеем, а вполне добродушным господином, который к тому же раздавал новичкам гостинцы. Вы, вероятно, догадались, что гостинцы были приобретены не на скудное жалованье учителя, а на средства родителей, которые, зная, какой ужас вызывает у малышей школа, в тайне от них приобретали гостинцы, чтобы шульмейстер одаривал ими новичков Однако так было лишь в первый день. В последующие семь-восемь лет ученики получали «гостинцы» совсем иного рода: пинки, затрещины, розги и т.д, на которые шульмейстер обычно не скупился, считая их главным средством воспитания. В этом смысле домашняя и школьная педагогики полностью совпадали. Одним из достоинств шульмейстера в глазах крестьян была железная рука, и, если бы он отказался от физических методов воспитания, то вызвал бы неудовольствие у родителей своих учеников; да и дети, привыкшие дома к подобным расправам, не стали бы слушаться учителя, который бы их не применял.
Приведем воспоминания бывшего ученика школы в поволжской колонии Прейс, опубликованные в саратовской «Немецкой народной газете» в 1908 году.
«В классе находится более трехсот учеников, от самых маленьких до совсем уже взрослых парней. В двух концах комнаты топятся огромные печи, которые страшно дымят. Воздух сперт и зловонен. На скамьях, тесно прижавшись друг к другу, сидят ученики, закутанные в зимнюю одежду. Пот льет с них ручьем, рты открыты. Поскольку в классе нет парт, а скамьи лишены спинок, дети сидят, скрючившись, как полевые мыши, держа перед глазами книги. У одного – Катехизис, у другого – библейские истории, у третьего – букварь, у четвертого – молитвенник. Посередине класса восседает господин шульмейстер с плеткой. Среди колышущегося моря детей он подобен маяку, ибо умет читать не только по слогам, но и бегло, и умеет быстро делить слова на слоги. Перед свирепым школьным повелителем несколько мальчиков. Боязливо жмутся они друг к другу перед лицом грозного шульмейстера, который по очереди хватает их за шиворот, ставит перед собой и приказывает: «Отвечай!» После того, как все ученики, не способные от ужаса вымолвить ни слова, были поставлены в угол, очередь дошла до 16-летнего рослого парня. В грязных руках он держит засаленный потрепанный молитвенник. Высморкавшись, он начинает басом: «О, Господь Иисус Христос!» Затем он замолкает и смотрит на плетку. «Уже восемь лет торчишь в школе, скоро женихом будешь, а все еще не умеешь читать!» – кричит шульмейстер. – Становись в угол на колени вместе со всеми!»
После экзамена, сопровождаемого руганью и оплеухами, половина класса стоит в углу на коленях, с трепетом ожидая наказания. Начинается экзекуция. Бедные дети рыдают и стонут, умоляют, обещают и каются. Все напрасно: неумолим шульмейстер, неумолима плетка его. Наконец, все сидят на своих местах. Школьный вождь успокоился, но малыши продолжают жалобно реветь. Один, плача, вытирает кровь с носа; другой, стеная, держится за пораненное ухо; третий чешет горящий зад. Зловоние и клубы пыли наполняют воздух. Шульмейстер вытирает пот со лба и закуривает трубку, отдыхая от трудов праведных» .
О том же – отчет управляющего саратовской конторы опекунства иностранных поселенцев, посетившего зимой 1867/68 года школу в колонии Гримм (Лесной Карамыш). «Училищный дом состоит из одной залы с восемнадцатью окнами. Я нашел в нем 450 человек учащихся , в том числе 100 девочек, от 7 до 15 лет. Другие 450 человек приходят учиться после обеда. Сидели все на весьма узких скамейках, держа в руках книги на весу, потому что столов при скамейках не было, а близ кафедры расположены были три или четыре стола для обучения письму избранных. Дети сидели чрезвычайно тесно, в верхнем платье и в мокрой от снега обуви; почти у всех лица были в поту. Несмотря на утро, среди залы едва можно было читать, до того она заполнена была каким-то паром. (…) Средневековые удары палкой или линейкой по ладоням царствуют во всех колонистских школах»
450 человек в классе на одного учителя – это еще не предел. В середине XIX века в одной поволжской колонии была школа, в которой один шульмейстер обучал 735 детей; в среднем же на одного учителя в школах поволжских колонистов приходилось 210 детей. На юге России школы были не столь переполнены, однако и там на одного учителя приходилось в среднем около 100 детей.
ШУЛЬМЕЙСТЕР И ЕГО ОДНОСЕЛЬЧАНЕ
Внушая страх и трепет своим ученикам, шульмейстер полностью зависел от их родителей. Каждый год община возобновляла с ним договор и назначала ему жалованье. Разумеется, он отчаянно торговался, но горе ему, если находился кандидат, согласный на более низкую плату. Учителю приходилось собирать свой нехитрый скарб и искать новое место. Хорошо, если он был один, а если с многочисленной семьей? Во всей деревне учитель был самым неимущим. Он не имел ни собственного дома, ни земли. Земля ему предоставлялась во временное пользование, чтобы он мог хотя бы частично сам себя обеспечивать и не претендовал бы на слишком высокое жалованье, которое было подчас ниже, чем у батрака или пастуха. Поэтому большинству учителей волей-неволей приходилось заниматься «совместительством». Как уже отмечалось, чаще всего учителя были кистерами, то есть помощниками и даже заместителями пастора в его отсутствие. Однако нередко они имели и другие заработки. «Кистер, кантор и учитель, / Органист и секретарь, / Архивариус, целитель, / Писарь, регент и звонарь» , – писал о своем герое уже цитировавщийся Д.Куфельд.
Нередко заработок учителя был настолько мал, что педагогической деятельностью занимались в качестве приработка лишь те, кто имел основной источник дохода. Жители маленьких небогатых селений, особенно в глубинке, вообще не нанимали учителя, а поручали обучать своих детей грамоте и основам Закона Божьего одному из односельчан. Жена пастора Фрида Шляу, жившая в немецких колониях Беловежья в конце XIX века, вспоминала: «Ни школьного здания, ни учителя не было. В ноябре начинали выяснять, у кого в деревне есть свободная комната, чтобы устроить там так называемую «школу». Обязанность хозяина комнаты состояла в том, чтобы заставлять детей учиться. Каждый ребенок приносил из дома какую-нибудь книгу, привезенную когда-то из Германии. У одного был Катехизис, у другого – сборник церковных песнопений и т.д.С огромными мучениями читали они по складам, совершено не понимая прочитанного. Лишь особо одаренные запоминали что-нибудь наизусть».
«Я знавал одного шульмейстера, который одновременно был неплохим сапожником, – рассказывал в начале ХХ века один из авторов саратовской «Немецкой народной газеты. – Кроме того, он умел читать и знал несколько хоралов. И вот, пришли к нему как-то 15 хозяев, живших на окрестных хуторах, и предложили сапожнику стать шульмейстером. Как-то и я посетил эту школу, чтобы заказать себе пару сапог. Сапожник-шульмейстер сидел посередине класса за своим рабочим столиком. Вокруг него сидели и стояли дети и читали хором по складам с таким усердием, что пот лил с них ручьем. При этом они качали головами в такт ударов сапожного молоточка. Когда я вошел, шульмейстер закричал: «Стоп! Идите погуляйте, а я сделаю примерку». Знавал я и другого учителя, который служил в лавке; третий мой знакомый учитель был портным, четвертый – пастухом»
Впрочем, не стоит представлять всех учителей существами забитыми и бесправными, вымещавшими свой «комплекс неполноценности» на детях. Нередко учитель был самым авторитетным и уважаемым человеком в селе, ,особенно, если он служил уже много лет и выполнял обязанности кистера, то есть в какой-то степени являлся духовным лицом. Поэма Д.Куфельда «Песнь о кистере Дайсе», изданная в Саратове в 1914 году – настоящий гимн сельскому Учителю. Перекликаются с этим произведением и многие воспоминания.
«Своего кистера-учителя вся деревня боялась больше, чем самого господина пастора, – вспоминал выходец из одной южнорусской деревни. – И неудивительно: почти всех седовласых членов общины он крестил, учил в школе и оглашал перед венчанием. Поэтому он мог порой, как мальчишку, так отчитать почтенного отца семейства, что у того пропадал дар слова. Старик установил строгий порядок в своей общине. Он был стражем добродетели и ангелом-мстителем всех человеческих слабостей». . «Учителей уважали и стар, и млад, – свидетельствует другой мемуарист. – Я никогда не слышал ни от детей, ни от взрослых жалоб на учителя. Родители никогда не возмущались, если их дети были наказаны в школе; дети же не смели дома жаловаться на учителя».
Впрочем, иногда дело обстояло совершенно противоположным образом. «То, что говорят против учителя старики на собраниях общины и между собой, молодежь подхватывает и выносит на улицу, – сообщала саратовская «Немецкая народная газета» в 1906 году. – Ни один учитель не может теперь свободно ходить по улицам и нет ему спасения от грубых насмешек и брани неотесанной молодежи»
О трудах и огорчениях кистера-учителя рассказывал его сын – пастор Е.Бахманн: «Наша семья была большая, а жалованье учителя – маленьким. Однако мать моя была хорошей хозяйкой, и потмоу все мы были сыты и хорошо одеты. Огород и домашняя живность являлись необходимым подспорьем. Хотя мой отец не занимался крестьянским трудом, он имел золотые руки и умел буквально все: плотничал, чинил часы и т.д. Своей кистерской и учительской должности он был предан душой и телом. Он добросовестно готовился к урокам и дома, перед богослужением, обязательно прочитывал вслух соответствующие места из Библии и текст проповеди. По субботам и рано утром в воскресенье он репетировал хоралы на органе (…). Вел он также и церковные книг, заполняя их каллиграфическим почерком. Было у него немало огорчений и неприятностей, ибо кистер-учитель материально полностью зависел от общины. Поэтому некоторые считали себя вправе вмешиваться в деятельность учителя и критиковать его: «Я плачу, значит, имею право высказать учителю свое мнение!»
ЧЕМУ И КАК УЧИТЬ – РЕШАЮТ РОДИТЕЛИ
Поскольку крестьяне платили учителю, то они считали само собой разумеющимся, что именно они должны устанавливать порядки в школе, определять длину учебного года (длившегося обычно с ноября по март, пока не было сельскохозяйственных работ) и указывать шульмейстеру, как и чему учить их детей. Как уже отмечалось, школьные знания, по мнению колонистов, нужны были прежде всего для спасения души, а для этого требовалось умение читать, знание молитв и Священного Писания. Умение писать и считать было желательным, но не столь уж обязательным. Остальные же знания казаались многим не только ненужными, но и вредными. Один немецкий крестьянин, живший в Северном Причерноморье в конце XIX века, вспоминал: «Мой отец не был хорошего мнения о новом учителе. Он ни в грош не ставил те «новомодные вещи», которые мы изучали в школе: о Наполеоне и русских императорах, о разных странах, цветах и птицах. Он считал, что любопытство к к светским знаниям повредит нам на Страшном Суде».
Многие колонисты отрицательно относились даже к использованию при обучении чтению какой-либо другой книги, кроме Священного Писания, Катехизиса или молитвенника. Случалось, что они отказывались покупать для школы хрестоматии, ссылаясь на то, что дети учатся по ним лгать, прочитав, например, басню, в которой животные говорят человеческим языком».
Крестьяне были убеждены, что дети их должны учиться в точности так же, как учились они и их родители, и малейшие попытки учителя изменить самую малость если не в обучении, то хотя бы в школьном быту, не встречала у них понимания. Характерный эпизод приводит южнорусский пастор Самуэль Келлер (литературный псевдоним – Эрнст Шрилль) в повести «В степном захолустье»: «Для своей школы колонисты смастерили только скамьи. Кода же молодой учитель попросил их сделать столы, они заявили ему: «Мы не можем купить столько дерева для столов! Когда мы были маленькими, мы становились на колени, клали грифельные доски на скамьи и так писали». Классную доску крестьяне также рассматривали как ненужную роскошь, и учитель вынужден был приспособить вместо нее крышку от старого сундука».
Как видим, большинство школ в немецких колониях представляли неутешительное зрелище. Проучившись 7-8 лет, их выпускники, как правило, умели только читать, знали молитвы и Священное Писание; в лучшем случае, они овладевали письмом и счетом. И неудивительно: во-первых, учебный год продолжался всего 5-6 месяцев, и за время своих «трудовых каникул» дети забывали то, чему их выучили ранее; во-вторых, что вообще можно было усвоить в обстановке, которую мы наблюдали? Однако недостатки колонистских школ объясняются точно так же, как и само их существование в стране. Они не были навязаны государством – они были созданы по инициативе самих крестьян, глубоко убежденных в их необходимости и имевших свои собственные твердые и определенные взгляды относительно их задач и предназначения. Эти взгляды казались косными и консервативными образованным современникам, однако только благодаря наличию и глубокой укорененности этих взглядов в каждой немецкой колонии в России была школа.
СВОБОДА!!!
Школьные годы в лютеранских колониях завершались конфирмацией – первым причастием, которое ознаменовывало также и духовное совершеннолетие. С этого времени юноши и девушки, достигшие 15-16 лет, получали большую свободу, чем раньше: они могли наряжаться, гулять по вечерам и интересоваться противоположным полом, но не переступать при этом последней черты. «Родители уверены, что их взрослые дети не пойдут дальше, чем им позволит разум, и что они не наделают глупостей. И в этом они, в общем, правы. В поволжских колониях отношения между парнями и девушками очень вольные, но все имеет свои границы, и эти границы девушка знает, как правило, твердо» , – отмечал пастор Зайб. Короткий период между конфирмацией и вступлением в брак – самое счастливое время в жизни каждого колониста и колонистки, это свобода и беззаботное веселье, и понятно, с каким нетерпением подростки ждали окончания школы и конфирмации, которая откроет для них путь в новый, прекрасный мир.
Конфирмация обычно происходила в канун Троицы. Житель немецкой колонии близ Луганска вспоминал: «В последнюю пятницу перед Троицей в церкви проходил экзамен в присутствии всей общины. В субботу конфирманды украшали церковь зеленью и цветами, а в воскресенье рано утром посыпали зеленью дорогу от дома церковного старосты до церкви. Затем они собирались у дома церковного старосты и ждали пастора. Девочки были одеты в белые платья, мальчики – в темные костюмы. Потом дети шли с пастором к храму через притихшую церковь. Когда они с пением появлялись в переполненной церкви, все вставали».
А вот описание конфирмации у кавказских колонистов: «Рано утром конфирманд облачался в праздничный костюм и прикалывал к груди букетик цветов. Получив подарок от родителей, он отправлялся к крестным, которым вручал аккуратно написанную «памятную записку», содержащую благодарность за все их благодеяния. Крестные давали ему серьезные наставления и советы, а затем он шел к дому пастора или к школе, где собирались все конфирманды. Отсюда они в сопровождении пастора шли в церковь. Община вставали при их появлении и приветствовала их пением. Во время конфирмации пастор задавал конфирмандам вопросы, на которые они отвечали. Затем следовал экзамен и наконец – благословение каждого конфирманда. При этом пастор произносил особое для каждого конфирманда изречение из Библии. Это изречение было написано на свидетельстве о конфирмации, которое в рамке за стеклом висело на почетном месте в доме каждого колониста. В этот день родители конфирманда приглашали крестных на обед, но иногда крестные устраивали праздничное застолье. В три часа вновь было богослужение, после которого все шли гулять с пастором и учителем религии».
Поволжский пастор Зайб рассказывает о следующем обычае. «В субботу, украсив церковь зеленью и цветами, конфирманды шли к своему учителю. Лучший ученик выходил вперед и произносил речь приблизительно следующего содержания: «Шульмейстер! Мы готовы идти к святому причастию и благодарим Вас за все заботы. Если мы вас чем-то огорчили, то простите нас!» Шульмейстер бывает растроган до слез, прощает им все и, дав последние советы и напутствия, отпускает. Затем каждый идет к своим крестным, просит у них прощения и получает от них на память серебряную монету. Дома конфирманд просит прощения у отца, матери, дедушки, бабушки и получает опдарки».
Впрочем, порой идиллия заканчивалась не совсем благонравным весельем. В одной из поволжских колоний конфирманды (разумеется, только юноши) ходили ночью по улицам, горланя песни не всегда пристойного содержания, выражая тем самым восторг по поводу вступления во взрослую жизнь. Однако на этот раз рагонять и бранить их не полагалось: конфирмация бывает раз в жизни.
Так заканчивалось детство и начиналась юность. Позади оставались детские, впереди ждали взрослые обязанности, заботы и печали. Но конфирманды пока не думали об этом. Для них вступление во взрослую жизнь означало прежде всего свободу.
Очерки опубликованы в газете «Neues Leben» (1990-е гг.) и в «Московской немецкой газете» ( 2003, №18, 19)