Что такое энтелехия

Анатолий Сударев
Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.


Повесть о не свершившемся чуде

Часть первая

Если верить человеку, который поведал мне  эту историю, все нижеизложенное является  отнюдь не плодом  досужей фантазии, а реальным  фактом. Еще доживают свой век свидетели этих событий, которые, при желании, могут подтвердить подлинность моего рассказа.
Если верить тому же человеку, у страны с древним именем Русь был чудесный шанс быстро и бескровно стать передовой, богатой и счастливой, но этот шанс, к  сожалению, был упущен.
На высоком левом берегу Волги, ровно напротив того места, где в Волгу, с противоположной стороны,  впадает еще одна шустрая веселая река Юхоть, уже с незапамятных времен стоит маленький городок Конёво, уездный центр. Где-то ближе к  концу  20 года уже прошлого столетия  в Конёво вернулся его коренной житель красноармеец Трофим Кондратьевич  Кашкин. Он участвовал в боевых операциях с белополяками и потерял  в сражении за переправу через Вислу правую руку. Вернулся Тимофей Кондратьевич,  хоть и  без руки, зато с именным портсигаром, на лицевой стороне которого было выгравировано «За проявленное мужеству рядовому Т.К. Кашкину от имени всего трудового народа», а на стороне оборотной надпись «Пролетарии всех стран соединяйтесь».
Тимофей Кондратьевич человек, таким образом, с одной стороны, получается заслуженный, кровь за народное дело проливший, а, с другой, - вроде как, недоукомплектованный. Хотя и коммунист. Пришлось местному начальству поломать голову, куда бы его пристроить, и нашли ему место заведующего фермой по откорму и забою кроликов, сокращенно ФОЗК. Место тем более удачное, что сам-то Тимофей Кондратьевич по своей натуре был, хоть и  красноармейцем в недавнем прошлом  и -даже более того - одновременно коммунистом,  но очень миролюбивым, даже кротким до застенчивости. Такому человеку впору только и заниматься кроликами.
Едва освоившись со своей новой должностью, Тимофей Кондратьевич приступил еще и к выполнению супружеского долга. Надо сказать, оженился он еще в юном возрасте, еще до того, как начались революционные события, и в жены он взял тоже еще юную землячку Варю, но детишек у них сразу отчего-то не получилось. На этот раз, однако, все сладилось, как положено: Варя в должное время разродилась ребеночком. Мальчиком. И назвали его Семёном – вы, наверное, и сами уже догадались, - в честь командира первой конной армии товарища Семёна Михайловича Буденного.
И все было бы хорошо, но очень скоро обнаружилось, что мальчик этот Сёма какой-то необыкновенный. Во-первых, он был почти немтырем. От него можно было услышать только два слова: «попить» и «смотреть». «Попить» означало все его жизненные отправления, начиная с «хочу поесть» до «хочу спать», а у «смотреть» было два основных значения:  «оставьте меня в покое» и «смотреть» в буквальном смысле этого слова, то есть он мог часами сидеть, допустим,  на берегу Волги, наблюдая за тем, как проплывают мимо него пароходы, баржи, как набегает на береговой песок оставленная только что проплывшим  судном речная волна, омывает камушки, ступни его босых ног.
Необычными  были  и его отношения с людьми, в первую очередь, разумеется, с его родичами. «Необычными» в том смысле, что он никогда не искал ни родительской, ни чьей бы то  ни было чужой ласки, даже старался избегать ее, но и какой-то враждебности ни к кому никогда не испытывал. Относился ко всем очень ровно, дружелюбно и благосклонно.  Никогда никого не обижал, ни на что и ни на кого не жаловался. Терпел любую боль. Никто не помнит, чтобы он хоть раз по какому-то поводу разревелся. Но проявлялось в нем иногда и упрямство. Так, он наотрез отказался ходить в школу. Но это не помешало ему, например, каким-то чудесным образом обучиться чтению самому. Как-то Варвара, его мать, приходит с работы, видит: ее сыночек читает (именно читает,  а не рассматривает картинки) брошюру  «Памятка по распознанию брюшного тифа на ранней стадии проявления заболевания». Дело в том, что Кашкиным, как, впрочем, и всем остальным конёвинцам, достигшим определенного возраста, в порядке их общего культурного развития, необходимо было на что-то подписаться,  и вот Кашкины, посовещавшись,  выбрали «Домашнюю библиотеку сельского агитатора». Эту брошюру, что сейчас держал в руках и читал их семилетний Сёма, этим днем принес и оставил на крыльце их дома  почтальон.
Варвара, конечно, была поражена.
-Ты что? Неужто  что-нибудь понимаешь?
Сёма посмотрел на нее снизу вверх своим обычным добрым ясным взглядом и в этом его взгляде мать мгновенно прочла: «Конечно, понимаю. Что же тут непонятного?». Вообще, надо сказать, хоть он и не владел в полной мере речью, но глаза у него были какие-то говорящие, и чтобы понять, что он о чем-то думает и как он к чему-то относится, достаточно было только заглянуть  ему в эти его говорящие глаза. 
И так продолжалось до тех пор, пока ему не  пошел тринадцатый год.
Как-то жарким летним полднем 1933 года Тимофей Кондратьевич, как обычно, возился со своими кролями, наблюдал за тем, чтобы они в своих отведенных им специально для этого важного процесса клетках спаривались с соблюдением  всех спущенных сверху инструкций, когда почувствовал, как кто-то потянул его сзади за ремень. Обернулся. За его спиной стоял его сыночек Сёма и как-то необычно пристально всматривался  в него. 
-Тебе чего? – ласково спросил Тимофей  Кондратьевич. Он, кстати говоря,  был очень привязан к  сыну, каким бы странным он не был.
Он ожидал от сына обычного: или «попить», или «смотреть», но тут  услышал от Сёмы тако-ое….
-Ты знаешь, что такое энтелехия?
Тимофей  Кондратьевич на несколько мгновений остолбенел, и, так и не найдя, что сказать, выдавил из себя:
-Что характерно…
Надо сказать, то было любимое присловье Тимофея Кондратьевича, которое он принес с бесславной войны с белополяками, и каждый раз оно означало, что Тимофей Кондратьевич испытывает определенную неуверенность.
-Ты? – Сёма, казалось, был крайне неприятно этим отцовским незнанием удивлен. – Не знаешь, что такое энтелехия?
-Так откудова  ж? – только что и нашелся, что ответить с трудом осваивающийся с таким поворотом дел и всегда-то далеко не находчивый Тимофей Кондратьевич. – Откудова ж нам?
Сёма, по-видимому, также этим отцовским признанием неприятно обескураженный, еще немного постоял, о чем-то подумал, наконец, больше не произнеся ни слова, повернулся и ушел.
А дальше, в тот же день,  свободные от работы на местной фабрике суконных изделий конёвинцы  стали свидетелями чего-то крайне необычного. Они замечали из окон, из дворов, как по пыльным улицам города стремительной походкой шел отлично им всем знакомый и всеми ими, несмотря на все его чудачества, уважаемый и почитаемый кашкинский мальчонка и всем, кого бы не встретил по дороге, задавал  один и тот же, повергающий всех в изумление каверзный вопрос:
-А ты? Ты знаешь, что такое энтелехия?
Конёв маленький, плотно населенный городок, здесь новости распространяются быстрее вирусного гриппа: с улицы на улицу, со двора на двор. Не удивительно, что и эта новость очень быстро стала достоянием всех жителей города, от мала до велика. Докатилась она и до фабрики суконных изделий имени Карла Либкнехта и Розы Люксембург, на которой трудилась Сёмина мать Варвара.
Здесь надо сказать, что фабрика эта, за исключением разного рода мастерских, была единственным, как ныне стало принято называть, «градообразующим» предприятием в Конёве. Основал эту фабрику еще бывший живоглот и капиталист Прохоров (не путать с нынешним, я проверил,  – ничего общего, прим. автора),  и находилась она примерно в километре за чертой города, там, где береговая полоса была низкой, благодаря чему здесь можно было построить пристань. К пристани подходили  длинные грузовые баржи,  с них сначала сгружалось  сырье, а потом они же загружались  уже готовой продукцией.  Фабрика эта, о чем уже было сказано, носила в настоящее время имя Карла Либкнехта и Розы Люксембург, но так было только в официальных бумагах. На деле же все по-прежнему называли ее «Прохоровкой» и работающие на фабрике именовались, соответственно, не «карлолибкнехторозолюксембургжцами», а, что гораздо проще и привычнее,   «прохоровцами».
Есть люди на земле, правда, их мерянное количество, которые, за что бы они не взялись, будь то по своей доброй воле или по приказу, стараются это делать начисто и нахорошо,  то есть  без сучка и задоринки. Вот и Варвара относилась к их числу. Причем это в равной мере касалось и работ по дому и на стороне, то есть работ общественных. Вот характерный пример. Как-то, уже много лет назад, когда она только оформилась на работу и ее послали на заправку тканей, она залила раствор не той температуры, отчего и пропитка тканей случилась неравномерной. Словом, брак. Она так по этому поводу переживала, что едва руки на себя не наложила. Едва успокоили. Но это было, конечно, давно, а сейчас она ударница, каких свет не видывал. Вечно ее хвалят, премируют, грамотами награждают. Работай она, допустим, на шахте или в металлургии, был бы у нее орден Трудового Красного Знамени, а то, смотришь,  и в народные бы депутаты пригласили.
Сразу, как только по фабрике, из цеха в цех,  начал гулять слух о необычном поведении Сёмы, Варвару решили от этого будоражащего слуха сначала оградить. Дело в том, что на фабрике какое-то время назад наладили изготовление шерстяных стелек. Таким образом, возникла необходимость тарификации нового для фабрики изделия. Выражаясь  простым языком,  Варвара  должна была изготовить одну конкретную партию, а собравшиеся вкруг нее служащие из отдела труда и зарплаты, нормировщики и все такое  должны были  засечь потраченное Варварой время. Такое, что Варвару использовали с этой целью,  случалось часто, от чего находились в Конёве и отдельные несознательные элементы, которые ее за эту ее трудоспособность  недолюбливали. Рассуждали: «Это ж надо, - угнаться за такой! У нее ж не руки, а пропеллеры». Словом, необычной была Варвара, от того, быть может, и сынок у нее получился из ряда вон.
Так вот, когда эта важная операция была завершена и задумчивые нормировщики, - а их было, пожалуй, с десяток, -  с часами и блокнотами разошлись по своим местам, Варвару  только и пригласили зайти в рабочком.
-Варь, ты токо не волнуйся, - начала председатель  рабочкома Таша Толмачева, они были подругами с Варварой  и, поэтому, само собой, говорили между собой по-приятельски, откровенно, без экивоков. – Тут вот какое дело…
-С Тимофеем чего-то? – по первости  испугалась Варвара.
-Не-не! Ты чего? С Кондратьичем твоим полный порядок. Сегодня сдал на базу полтонны крольчатины, на сорок кило больше нормы. Премируем его. Обязательно. Зато, понимаешь… с Сёмой с твоим…
-Слушай, не тяни резину, - взмолилась Варвара ,  -  убивать так сразу, с одного выстрела. И прямиком  в висок.
-Отчего убивать? Не убивать. Словом, он это самое… заговорил.
-Да ты что? – Варвара даже вначале ушам своим не поверила. Давно уже и думать, надеяться перестала, что ее Сёма, как все нормальные люди, заговорит.  – Неужто это правда?
-Правда, правда. Чистая правда. Токо не вся.
-А чего еще? – и опять болезненно сжалось сердце матери.
-Говорить-то он и впрямь говорит, но что-то уж… больно странное. Всех, кого по дороге не встретит, допрашивает, как на следствии, знает ли он, что такое… - Таша заглянула в лежащую перед ней бумажку, с трудом прочла. – Эн-те-ле-хия.
-Чего? – не поняла, естественно, Варвара.
-Вот это самое, значит,  - Таше очень не хотелось еще раз вчитываться в  это пугающее ее своей непонятностью слово.
-А что это такое?
-Ты меня спрашиваешь? – удивилась Таша. – Думаешь, хоть кто-нибудь во всем Конёве знает? Мы уж и у начпроизводства об том же спрашивали, и у главбуха,   к директору школы даже  человека командировали. Никто ничего. А он, представь себе, ходит и поголовно. Слушай, Варь, ну, ты как мать… Вот сейчас вернешься до дому. Возьми и хорошенько с ним. Может, хоть он тебе объяснит, что это за… - Таша  бросила еще один взгляд на бумажку, - чертова эн-те-ле-хия.
Дома Варвара застала уже вернувшегося с ФОЗК мужа, он ссыпал в кисеты заранее приготовленный им табак. Варвара Аристарховна насчитала  с полдюжины этих кисетов, но Тимофей   Кондратьевич, как человек запасливый, уже наполнял следующий. Варвара сразу смекнула, в чем тут собака зарыта.
-Ну, ты уж, Тимофей  Кондратьевич… Не раньше ли время в путь-дорогу собрался?
-Раньше, не раньше, а раз уж сынок заговорил…
-Радоваться надо.
-Я…что характерно… и радуюсь. Однако ж… Помалкивай он, как и прежде, - все ж как-то…  поспокойнее бы было.
Самого поставившего на уши все Конёво Сёмы в доме не было.  Особо беспокоиться по этому поводу Варвара не стала: пропадал сынок частенько и раньше. Значит, «смотрит» где-то. Возможно, переживает. Вечер наступил, скоро спать укладываться, тогда только и сын вернулся. В горницу заглядывать не стать, «попить», как бывало прежде, не попросил, сразу тихо прошел к себе: летом он на холодной веранде ночевал, зимой там рассыпанную по полу картошку держали, а ранней весной рассаду выращивали.
Варвара попереживала еще пару часов, скоро спать укладываться, а Сёма носа не кажет. Решилась, заглянула на веранду. Сёма сидит, пригорюнился, в окно смотрит. Хотя, что он там сейчас увидит? Тьма кромешная.
-Ну и чего? – приступила к объяснению с сыном Варвара. – Долго так будешь? Хошь бы поклевал  чего.
Сёма оборотился лицом к матери, в темноте разобрать, что в его глазах, практически невозможно.
-А ты? – И какую-то как будто надежду все-таки Варвара в его голосе уловила. – Ты тоже не знаешь, что такое энтелехия?
Врать Варвара с детства не приучена. Да и как  тут соврешь? Ну, скажешь, допустим: «Знаю», - он же на этом не остановится. У него же на этот случай еще и другие каверзные вопросы наверняка припасены.
-Ну а если… не знаю? Что же мне? Руки на себя наложить?
Сёма еще посидел немного, подумал, потом живо поднялся, подбежал к матери, да и… боднул ее сердито головой в живот. Варвара от неожиданности даже легонько охнула. А Сёма уже вернулся на свое место, и опять в окно уставился. Обидно стало Варваре, обидно до слез, но к сыну больше приставать не стала. Убралась, не солоно хлебавши, за дверь.
Ночью едва-едва поспала, да и Тимофей Кондратьевич, похоже, поспал не много больше ее. Утром обычно они вставали в одно время. Перекусят, чем Бог послал, - Варвара с Тимофеем Кондратьевичем по своим работам, Сёма тоже находил себе какое-нибудь занятие, если к «смотреть» душа не лежала. А тут, - со своей веранды не выходит. Варвара решила пока к сыну не соваться, и мужу запретила. Однако пошла на хитрость: приклеила бумажку крест - накрест, чтобы и полотно двери, ведущей на веранду, и раму  собой перекрыла. Будет выходить, обязательно нарушит бумажку. Не будет, - она останется нетронутой. Когда пришла вечером с работы, первым делом глянула на бумажку: нет, не покидал Сёма веранды,- бумажка на месте. Подождала, когда вернется Тимофей Кондратьевич. Оба мрачные, поужинали вдвоем. И когда уже управилась с посудой, подмела пол, наносила из колодца воды, напоила и накормила живущих в их сараюшке домашних гусей, решилась еще раз тронуть сына. Однако входить на веранду не стала, остановилась подле двери.
-Ну, и долго ты так себя мучить  будешь? Не ровен час, - так ведь, ежели ничего не есть, и умереть можно. А ты подумай. Раз мы все не такие умные, как ты, - ты нам, простофилям, расскажи. Открой нам глаза. РазъЯсни. На то, может, к тебе и речь вернулась, чтобы слово нам всем сказать. Вот ежели, конечно, ты нам всем растолкуешь, а мы и тогда ничего не поймем, тогда – да. Тогда прямо хоть ложись, да помирай. Но не ране.
Варвара все сказала, что хотела, теперь ждет ответа. Сначала за дверью тихо, слышно, как комарики позванивают, потом – шаги. Его шаги, легкие. Дверь отворил и :
-Попить.
У Варвары сразу слезы из глаз. «Слава Богу, отошел сынок». 
Покормила сыночка. Очень хорошо поел. Тимофею Кондратьевичу при виде этого тоже еще раз поесть захотелось: перед этим-то едва-едва поклевал. Пока мужики за столом, Варвара быстренько оделась
-Ты куда, на ночь-то глядя? – опять встревожился Тимофей Кондратьевич.
-Едите, едите, я щас. Скоро вернусь.
Перебежала всего-то с улицы на улицу: с  имени Парижской коммуны на имени 26 Бакинских Комиссаров. Постучалась деревянной колотушкой в дверь Ташиного дома. Таша еще не спала, занималась починкой детишкиной обуви, детишек  у нее было трое, а мужа, милиционера,  вот уж скоро полгода как в Ярославль командировали на какие-то курсы повышения.
-Чего опять случилось-то? – еще у порога встревожилась Таша.
-Слушай, - не теряя времени даром, с места в карьер приступила к своему делу Варвара, - вся надежда на тебя. Выручай моего малого. Изведется ведь, ежели слова этого своего людям не разъЯснит.
-Как это?
-Пусть с докладом  перед нашим фабричным людом выступит.
-С докла-адом?
-Ну, не с докладом. С политинформацией.
-Кто ж ему разрешит? Ты сама подумай. Тема, вроде, не та.
-А что «тема»? Тема тоже разная может быть. Вон была у нас не так давно тема «Бахчевые в районы Крайнего Севера» и ничего. Послушали и разошлись. А тут слово одно какое-то. Тем более резолюций никаких принимать не надо и «за» и «против» голосоваться тоже.
У Таши, надо сказать, как у непобедимого чемпиона мира по шахматам Капабланки, который  на несколько ходов вперед себя видит, свои  «за» и «против». С одной стороны, хочется действительно, не на словах, а на деле, подружке помочь. С другой стороны, как бы ей это самой как-то боком потом не вышло.
-В общем, так, Варь… Сама я, как понимаешь, человек маленький. Самостоятельно такие животрепещущие вопросы  принимать не могу. Айда к Демьяну Ивановичу. Пускай как он.
Демьян Иванович состоял на должности секретаря партячейки. Он, как и Тимофей Кондратьевич когда-то,  воевал с контрой, только Тимофей Кондратьевич сражался с белополяками на западе, а Демьян Иванович с басмачами на юге. И также как Тимофей Кондратьевич получил урон своему здоровью, хотя и не такой сильный: его контузило, и теперь он заикался и отчего-то  звук «ж», который попадался в его речи, у него получался как «з», а «з», наоборот, получалось как «ж». Хорошо то, что звуки эти были довольно редкими, и эта аляповатость речи у Демьяна Ивановича, было малозаметной. Словом, такая вот катавасия. Кроме того, что еще его отличало от того же Тимофея Кондратьевича, -  он был на войне командиром, а сейчас жил на центральной улице, застроенной   каменными домами со всеми удобствами еще на деньги бывших живодеров и эксплуататоров. Понятное дело, и имя у этой  улицы было соответствующее: Улица Пролетарской Победы, хотя  совсем недавно ее звали  Успенской, в честь храма Успенья, закрытого с год назад по инициативе трудящихся и переданного в аренду трудартели «Красный Сапожник».
Время к одиннадцати и Демьян Иванович, когда к его дому подошли Варвара  и Таша, уже отошел ко сну. Хорошо, что не успел заснуть, тогда  б до него и пушками калибром 30 миллиметров не добудиться.
-Ну, в-вы чего, п-полунощницы? – встретил их недовольный, в одном исподнем Демьян Иванович. – Чего вам не с-спится-то?
-Удивляюсь, как вам спится, - изобразила на своем лице настоящее, неподдельное  удивление Таша.
-А ч-чего т-такое?
-А вы про Сёму, как он слово свое у всех в городе допытывается, разве ничего не слышали? 
-Ну, д-допытывается и д-допытывается. Мало ли к-кто и ч-чего у нас сейчас д-допытывается. Нас этим не нап-пугать. Б-бывало и пострашнее.
-Вам-то, может, и не страшно. Вы и впрямь боевой командир. У вас орден,  – польстила хитрая Таша. А ведь вовсе и не знала, есть ли у Демьяна Ивановича какой-нибудь орден. -  Но ведь не всё ж такие, как вы. 
-Это т-точно, - охотно согласился Демьян Иванович. – Я вот, как с-счас помню, б-бабоньки … Когда мы аул  Аян – Тужу брали…
Демьян Иванович мог рассказывать, как они брали аул Аян-Тузу, с вечера до утра, это было его излюбленное занятие, поэтому Таша его перебила.
-А тут пострашнее аула будет, когда люди к вам подойдут и спросят. «Демьян Иваныч, а вы как наш главный партейный, какое у вас  мнение насчет… - Тут Таша вынула из кармана предусмотрительно положенную туда бумажку и по ней уже прочла. – Насчет этой самой… эн-те-ле-хии»?  Ну, и что? Что  вы на это ответите?
Безмятежное выражение лица Демьяна Ивановича сменилось задумчивостью.
-А вы ж  секретарь, - продолжала свое наступленье Таша. – Вы прямой представитель рэсэдээрпе, коммунистической партии  большевиков Советского Союза. Во главе с самим товарищем Сталиным Иосифом Виссарионовичем. Продолжателем и самым любимым учеником бессмертного дела Ленина Владимира Ильича. А также Карла Маркса и Фридриха Энгельса в придачу. Вы все должны знать и на любые вопросы как автомат отвечать. Иначе народ возьмет и начнет чего нехорошее про вас думать.
Демьян Иванович совсем помрачнел.
-Так что сами решайте, Демьян Иванович, с кем вы. Или с народом или без.
-Ну и..ч-чего вы от меня-то  х-хотите?
-Демьян Иванович, - впервые вмешалась в разговор Варвара, - будьте так добры, позвольте моему Сёме разъяснить  это его слово. Прилюдно, чтоб уж ни у кого больше никаких вопросов.  И к вам тогда тоже никто приставать не будет.
-«П-прилюдно» это к-как?
-Да хотя бы объявление у нас на дверях вывесить, - опять заговорила Таша, - что в обеденный перерыв, если кто желающие, могут собраться и послушать политинформацию.
-А т-тема?
-Просвещенье в массы.  Чем, скажите,  плохая тема? Актуальная.
-Какая? – переспросил вконец испуганный Демьян Иванович.
-Ак-ту-альная. Это тема такая, - Таша иногда любила ввернуть вычитанное ею из газеты словцо, это добавляло ей авторитета.
-Ох, д-девоньки, - Демьян Иванович озадаченно поскреб свою волосатую грудь. – Ох, прямо и не жнаю, как тут быть. Надо бы презде с т-товарищем К-кондратьевым п-посоветоваться.
Товарищ Кондратьев состоял на должности первого секретаря уездного комитета партии, но его сейчас в Конёве не было,  вызвали в губком на очередную проработку.
-Да не такой это вопрос, Демьян Иванович, - Таша опять пошла в наступленье, - чтобы товарища Кондратьева в это дело вмешивать. Это ж наши фабричные дела. Нам их и решать, а у товарища Кондратьева куда более серьезные проблемы. Ему с мировыми капиталистическими акулами, которые точат на нас ножи,  бой держать. Что ему до каких-то там наших…- еще раз глянула в бумажку, - эн-те-ле-хий?
И Демьян Иванович, наконец, капитулировал.
-Ладно. В-вывешивайте с-свое объявление. Ежели, к-конечно,  кто придет, в ч-чем я с-сильно сомневаюсь.
-Придут, Демьян Иванович, - развеяла Таша последние сомнения секретаря. – Да вы же первым и придете. Вам ведь тоже интересно, что это за слово за такое.
-С-слово, конечно, ражное б-бывает, - у Демьяна Ивановича, как обычно случается с  людьми сразу после того, как они приняли какое-то давшееся  им с трудом решение, наступило расслабление («Гора с плеч») и его потянуло на воспоминанья. – В н-нашем вот п-погранотряде тозе, п-помню,  был один такой Ч-ЧП… 
Но ни  Таша, ни Варвара никакого желания слушать, что за ЧП  случилось в его погранотряде, не испытывали. Сослались на поздний час и, окрыленные достигнутым, разошлись по своим домам.
Пришел! Народ-то. Собрались  на политинформацию. Пожертвовали своим обеденным перерывом. Да так дружно, как по сию пору никогда не приходили. Никого не надо было агитировать, чем-то там улещивать, или, тем более,  стращать. Словом, как никогда добровольно.
 Надо сказать, специального помещения на фабрике для проведенья массовых мероприятий, что-то вроде клуба,  предусмотрено не было: в прежние времена, как известно, мнением народа вообще не интересовались, все решалось в отдельных кабинетах, начальственным междусобойчиком. Поэтому и собирался народ не под крышей, а во дворе фабрики. Здесь  сколоченная из досок сцена  и, понятное дело, трибуна с графином и стаканом для докладчика. Поскольку ростом Сёма никак не отличался от своих сверстников, Таша – она была главным устроителем  этого внепланового мероприятия,  -  подсуетилась, отыскала где-то деревянную подставочку под ноги. Вкруг дворика, - наглядная агитация в полной живописной красе: портреты выдающихся деятелей коммунистического движения. Плакат через всю сцену «Даешь первую пятилетку в четыре года!». За сценой столб с укрепленным на нем колоколом (одним из тех, что вызванивали когда-то прихожанам храма Успенья) и с прицепленной к нему веревкой. Это на случай, если возникнет какая-нибудь чрезвычайная  пожар, например, или объявление, если на нас нападут хотя бы те же, нацелившиеся на захват КВЖД,    китайские милитаристы.
Сёму Варвара  предупредила еще до того, как ей уйти на работу. Он ее спокойно выслушал, судя по его говорящим глазам, все понял, какого-то яркого проявленья испытываемых им при этом чувств не выказал, но это тоже было для него характерно: удивительно взрослая  сдержанность во всем. 
Где-то минут за пять до начала, он уже был на полагающемся ему, как докладчику, месте, у трибуны. Наблюдал за тем, как собирался народ. И если он видимо не показывал никаких признаков волнения, то,  что происходило с Варварой, - об этом можно было бы, при желании, написать целую книгу. Примерно то же происходило и с вовремя  подошедшим  Тимофеем   Кондратьевичем. Его аж слегка как будто  потряхивало, и он вынужден был засунуть свою единственную руку в карман еще своих кавалерийских, с  поблекшими после многочисленных стирок,  когда-то красными, а ныне темно-бурыми лампасами,  штанов-чакчиров. Так, ему казалось, недостойное его, как героя,  волнение  будет менее заметно.
Открыл мероприятие, как и полагается,   Демьян Иванович.
-Т-товарищи, - возвестил он, заняв привычное для себя место за трибуной, - опять в т-той с-слозной м-мездународной обстановке, к-когда экономический к-крижис… а вся наша с-страна р-ражвернула с-сплошную к-колективижацию хоть и все п-правые и л-левые уклоны,  мы все, и к-комуннисты и б-беспартийные,  долзны п-проявлять б-бдительность. Никакого м-милосердия в-рагам. Особенно к-которые окопавшиеся. Все силы на р-решенье п-поставленных перед нами  шашнадцатым съеждом жадач. Да ж-жравствует наш г-гениальный воздь и учит-тель товарищ С-сталин. А теперь п-предоставим с-слово нашему к-киндергардену… Отставить! Я х-хотел скажать в-вундкеркинду… товарищу С-семену Т-тимофеевичу К-кашкину.
Демьян Иванович слово веское изрек и, довольный собой, тем, что одновременно сумел сказать все и не сказать ничего,  спустился вниз со сцены и уселся в первом ряду. Впрочем, первый ряд был одновременно и последним. Дальше присутствующие просто стояли. Так, Сёма остался один на один с ожидающими его выступленья, нетерпеливо переминающимися  с ноги на ногу людьми.  За трибуной, таким образом,  он становиться не стал, остался там, где был, только немного подвинулся к краю сцены. Какое-то время глаза его блуждали по лицам тех, кто пришел, как будто всматривался в них, старался что-то в них понять, в чем-то, что было еще для него самого не прояснено, разобраться.  Молчание затягивалось,  и людям уже стало немного не по себе, тогда подошедший позднее всех и по этой причине остановившийся в задних рядах бригадир грузчиков Ситкин, здоровый, под два метра ростом, мужик  громовым раскатом прокричал:
-Давай, Сёма! Не боись! Здесь все свои!
Вся аудитория встрепенулась, дружно захлопали и только тогда Сёма начал говорить. Сначала, может, не очень уверенно, - нет, все-таки, только сейчас это стало заметно, он тоже волновался,  - но удивительно быстро с этим волнением справился. Голос его от одного произнесенного им слова к другому все больше крепчал, добавлял в своей убедительности, и, несмотря на всю заоблачную сложность того, о чем он говорил, добавлял, как ни странно,  и в своей доходчивости. Чудо это или что-то другое, не мне судить, я сам, напоминаю,  при том  не присутствовал, но если верить человеку, доверившему мне эту историю,  факт был налицо. А факт этот заключался в следующем. Да, для неподготовленного уха это звучало так, как если бы Сёма  говорил сейчас по- китайски.  Но это лишь с одной стороны. С другой, -  это же отчего-то вовсе не мешало никому его понимать и с огромным вниманием, боясь пропустить хоть одно слово, слушать. А говорил он буквально следующее.
-Вы пришли узнать, что такое энтелехия.  Вы сейчас узнаете, что такое энтелехия. И поймете, как это на самом деле просто и здорово. Энтелехия это полнота. Это действительность, осуществленность, завершенность. Реальное, а не предполагаемое или допускаемое  пребывание в мире. Энтелехии не избегает никто, она  охватывает собой все живое, начиная с самой крохотной травинки и заканчивая самым совершенным созданием  природы – человеком. Но как правое не существует без левого, как невозможно иметь света без тьмы, вы это знаете, так и энтелехия не может обойтись без не-энтелехии. Это две стороны одной монетки, два начала, которые с момента появления всего живого на земле беспрестанно  соперничают, даже враждуют, иногда открыто, иногда тайно,  друг с другом. Так как ваше время ограничено обеденным перерывом, я буду, в основном, говорить об энтелехии, но  подразумевая при этом и не-энтелехию, как его прямого антипода.
 Итак, повторяю, энтелехия это полнота, завершенность. Что же она собой представляет? Это неразрывное единство, состоящее  из двух частей: цели и движения. Если мы имеем одну  цель без движения, то  это еще не энтелехия. Если одно движение, но без цели, - это точно также еще не энтелехия. Вот вам живой пример. Вы бросили семечко яблони, оно случайно провалилось под пол, оно проросло, но его никто не увидит, ни одна пчела его не опылит, ни один плод на этой яблоне не завяжется, не нальется спелостью, его никто не оборвет, даже не подымет с земли, никто не съест. Это значит, что  существование этой  яблони  лишено смысла. Это не-энтелехия. А теперь другой пример: белка в колесе. Она в постоянном движении, ей все время кажется, что она куда-то бежит и бежит. Но какую цель при этом она преследует? К чему стремится? Цели  нет, она кружится  и кружится  на одном месте. Значит, это не  энтелехия, это ее  опять же… Да-да, антипод. 
Все-все, что появляется в этом мире, может стать   энтелехией. Но такое  удается далеко не всему и не всякому. Есть несколько способов, как этого добиться. Первый, это трудолюбие и способность терпеть. Терпеть иногда через «не могу», стиснув зубы, вопреки всему и всем, теряя сознание. А еще выдержка, умение держать себя в руках, не теряться в самых сложных ситуациях. Третье – это сосредоточенность, целеустремленность, способность  не растрачивать себя на пустяки.  Все живое, а человека в особенности,  раздирают противоречия, ему хочется сделать и то и это, он мечется, шарахается из стороны в сторону, а в результате  не делает ничего. Нужно отыскать главное, то, ради чего ты явился в этот мир,  и уже не изменять этому своему, чего бы тебе это не стоило. Быть верным своему призванию до конца, даже если тебя заставляют от него отречься, приставив булат  к горлу.
Итак, повторяю, вы все с момента вашего рожденья наделены способностью реализовать в себе эту энтелехию, но как много примеров, когда энтелехия так и остается нереализованной!  Желудь дуба попал на каменистую почву и, как ни старается,  не дает  ростка. У человека, рожденного для того, чтобы петь,  безжалостно  вырезают язык. А как много тех, кто просто ленится или кому на все наплевать, или предается пустым развлечениям, фантазиям  вместо того, чтобы собрать волю в кулак.
Всё и вся в этом мире наделено окрыляющей способностью энтелехии, но точно так же, в той же пропорции, всё и вся в этом мире наделено унизительной способностью не-энтелехии.А между тем кто-то, отдавший предпочтение не-энтелехии, также наделен целью и находится в постоянном  движении. Как же отличить энтелехию от не-энтелехии? Очень просто. По внутренней наполненности. И разнонаправленностью. Энтелехией движет любовь, не-энтелехией – зависть и ненависть. Энтелехия это всегда движение вперед и вверх, не-энтелехия это движение назад и вниз. Энтелехия это свет. Не-энтелехия это тьма.   Энтелехия – это одновременно и для себя и для всех. Не-энтелехия - исключительно и только для себя. Выбирайте, кому  и что больше нравится.
Тем, кто выбрал первое. Чтобы стать тем, к чему вы стремитесь, - прежде всего, не ленитесь, трудитесь, не щадя себя, и тогда рано или поздно, но вы добьетесь. Но прежде всего,  постарайтесь научиться  любить. Любить трудно? Да, трудно, но тогда   хотя бы сострадайте. Не можете сострадать? Тогда еще проще: сочувствуйте.  Но  начните  с уважения к себе. Тот, кто не уважает  себя, никогда не научится  ни любить, ни сострадать, ни сочувствовать. Ненависть к другим, этот атрибут не-энтелехии, начинается с неуваженья к себе. Тот, кто позволяет беспрепятственно, безнаказанно   себя унижать или, что еще хуже, ради какой-то сиюминутной выгоды идет на унижение  сам, - тот никогда не узнает, что такое настоящая любовь и сострадание к другим, он никогда не добьется энтелехии, он будет пособником не-энтелехии.   Только тот, кто отстаивает свое достоинство и свою честь, иногда даже ценой своей жизни, - только он может рассчитывать на то, что реализует свою полноту и осуществит свое реальное пребывание в этом мире. 
Так вот, запомните. И унесите это с собой. Энтелехия это полнота, не-энтелехия это пустота. Энтелехия это свет, не-энтелехия это тьма. Энтелехия это любовь, не-энтелехия это ненависть. Энтелехия-это труд, не-энтелехия это праздность. Энтелехия это жизнь, не-энтелехия это смерть.
Сёма сказал, кажется, все из того, что хотел. Теперь он стоял, вытянувшись в струнку, смотрел на людей и молчал, видимо, дожидаясь от них хоть какой-то реакции. Но молчали и слушатели. Их всех как будто чем-то по голове ударили. Они все как будто оцепенели. И так продолжалось, пожалуй, с  минуту, когда,  как гром с ясного неба, - не задондонил  подвешенный на столбе за трибуной колокол. Дон-дон-дон. Один удар, за ним второй, третий. Пока разобрались, в чем дело – оказывается, невольным звонарем была спасающаяся от преследования псом одна из многочисленных кошек, находивших кров и пищу на территории «Прохоровки»,  - как, уже с другой стороны,  раздался  громкий  бабий вопль:
-Матушки! Рожает!
И сразу, вокруг того места, где возник этот вопль, началось  настоящее светопреставление: телесная круговерть, бабий галдеж:
-Скорше ее, скорше!
-Да куды «скорше»-то, чудило гороховое? Из нее уже…
-Ма-амочки мои! Заступник ты наш, Никола-Угодник.
И тут разобрались: рожала незнамо каким шальным ветром занесенная сюда баба из ближнему к Конёву колхоза «Долой собственность», находившаяся на  девятом месяце беременности. Должно быть, по причине малограмотности, перепутала   территорию фабрики с «повитушником».  Как не обескуражены женщины, однако ж быстро смекнули: до «повитушника» роженицу транспортировать уже не имеет никакого смысла,  ребеночек-то ведь из нее уже как будто сам, без чужой помощи, вылезает. Мгновенно образовался искушенный по этой теме бабий совет, быстренько приняли решение принять роды прямо на месте. Всех мужиков подальше от места событий  шуганули, и принялись за работу. Через несколько минут самая главная  из принимавших, бабка Фекла, тайно занимающаяся  родовспоможением, о чем знал весь Конёв, приподняла над головой захлебывающееся в оре только что явившееся в этот мир розовое тельце.
-Девка!
-По всему, здоровенькая, ишь как ножонками-то дрыгает.
-А раз девка, так и назвать ее Энтелехией! – предложил кто-то из мужиков.
А бригадир грузчиков Ситкин своим мощным басом, как архиерей на амвоне, прорычал:
-Даешь, братва, антелехию!
Все ответили ему дружным ревом:
-Дае-е-ешь!
И только сейчас обратили внимание на то, что Сёма как был, так и остается на сцене, никуда не ушел, ждет-пождет, чем закончится вся эта родильная катавасия.
-Молоток Сёма! – прокричал знатный своей начитанностью ворсовальщик Петрович. – Все в точку сказанул. Как будто всю нашу жизнь – копейку через этот самый…. в микроскоп разглядел. Все наши дехфекты как на блюдечке. Плохо, мужики, живем, бешпершпективно.  Ой как никудышно, а могли бы и лучше. Одно слово, энтелехия нас возьми.
-Будем этой самой… энтелехии, кровь из носу, а будем,  - поддержал Петровича и отчаянный драчун, первый кандидат на попадание в каталажку в дни выдачи зарплаты красильщик Максим Башкин. – А не будем, тоды нам всем скоречко каюк. И до никакого комунизьму, вот вам крест,  не дотянем. Все, как есть, в темноте да черноте загнемся. Одно слово -  ужасть, да и токо.
-Братцы, ей Богу, - прорычал бригадир Ситкин. – До чего ж это он меня… Душу, можно сказать, шиворот навыворот.  Качать Сёму.
Против такого призыва никто  не протестовал. Мужики, что покрепче, поднялись на сцену, окружили Сёму. У того, кажется, против того, чтобы его качали, никаких возражений также не возникло. Наоборот, он выглядел радостным, окрыленным, возбужденным, всем щуплым своим телом как будто даже тянулся к рукам. «Ну, берите, хватайте меня». Еще бы, все правильно: он исполнил задуманное, объяснил этим людям свое слово. И, кажется, они его должным образом поняли, оценили.  Сёму дружно подхватили и подбросили в воздух. Варвара , ее, понятное дело, также как и Трофима Кондратьевича усадили на скамью, бок о бок с Демьяном Ивановичем, сначала, затаив дыхание, слушала, а теперь не спускала с подкидываемого в воздух сына  сияющих гордостью за своего Сёму глаз, под конец не сдержалась и заплакала. Расплакался бы наверняка и Тимофей Кондратьевич, если б вовремя не вспомнил, что он какой-никакой, а герой войны. Не расплакался, однако успел, смущенно опуская глаза, произнести свое загадочное и, вроде как, совсем к данному торжественному случаю не пришей-кобыле-хвост присловье:
-Что характерно.

Часть вторая

Первый секретарь Конёвинского уездного комитета  партии Петр Фомич Кондратьев вернулся после очередной губкомовской «накачки» усталым, расстроенным и полным самых мрачных предчувствий относительно его личной судьбы и состояния всего его уезда в целом. Сплошная коллективизация, ликвидация кулачества, социалистическое соревнование, ударничество, сквозные бригады, революционно-производственные трибуналы, революционная тревога, - ничего нового, из совещания в совещание повторяющееся, но теперь к этому еще добавилась и взаимопроверка заводов и колхозов. И что особенно обескураживало Кондратьева, - жестко поставленная перед  руководителями всех без исключения уездов  задача преподнести какой-то особый подарок приближающемуся семнадцатому съезду партии.
Понятно, что хозяин губернии  не мог приехать на съезд с пустыми руками, -заклюют! -  но зачем же требовать подарков от такого  бедного, перебивающегося, образно выражаясь, с хлеба на воду уезда как Конёвинский? Земля здесь бесплодная – чистый суглинок, зерновые не растут, лен - да, но лен не фартовая культура, это что-то вроде сельскохозяйственной Золушки. Из производственных мощностей – на весь уезд только прохоровская суконная фабрика, но и та уже, можно сказать, на ладан дышит, оборудование  чуть ли не с середины прошлого века.  Тут уж, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Словом, куда ни кинь – всюду клин.
До своей квартиры на улице Пролетарской Победы Кондратьев добрался в девятом часу вечера, однако жены дома не застал.
-Она в школе, - ответила на вопрос Кондратьева их домработница Дуня, глуповатая, но работящая деваха из деревенских (отец – бедняк, а сама Дуня в семье не то пятнадцатый, не то шестнадцатый ребенок).
-В школе? – удивился Кондратьев.- В такое время?
-Они к празнику всей школой завтрашнему готовятся, - объяснила Дуня.
-Какому празднику?
-Не знаю. Какого-то Ивана. А какого – не помню.
Странно. Вроде бы, завтра всего лишь 21 июня. Ни о каких праздниках Кондратьев и слыхом не слыхивал. Тем более, если речь идет о каком-то Иване. Что еще за Иван такой выискался? Вспомнилось, что когда ехал на пролетке от пристани до дома, на улицах было оживленнее и гомонливее, чем обычно, местами даже наяривала гармошка, прозвучала  частушка.  И это в будничный-то вечер! И завтра тоже работа. Когда еще такое бывало? Не выдержал и, не дожидаясь, когда Дуня подогреет ему ужин, позвонил на коммутатор.
-С Парамошкиным   меня.
-Так точно, Петр Фомич! – отчеканили по-военному на коммутаторе. – С приездом , а то тут без вас такое творится… Содом и гомора.  Соединяю. - Дежурным на коммутаторе был пожилой отставник из органов, и поэтому Кондратьев позволял ему такого рода вольности.
Парамошкин был председателем уездного исполкома.
-Парамошкин на проводе, - прозвучало в трубке.
-Что это у вас тут такое происходит? – начал сердито Кондратьев.
-А чего, Петр Фомич, такое происходит? – кажется, искренне удивился Парамошкин. – Ничего, вроде, не происходит.
-Не происходит? А праздник?
-А-а… Праздник… Так мы-то здесь совсем ни при чем, это люди сами решили про себя. Хотите праздновать? Празднуйте. Только завтра все равно, как штык,  на работу. И пусть попробует кто-нибудь прогул устроить! Мы ему живо такую баню.
-Как это «сами хотите»? Это с каких это пор… чья такая установка, чтобы самим себе праздники устраивать?
-Это не установка, Петр Фомич, - Парамошкин, кажется,  даже позволил себе удивиться, что Кондратьеву взбрело в голову  задать  такой «детский» вопрос. – Это энтелехия.
-Что? Что?
-Энтелехия. Разве не знаете?
Вопрос опять же был задан с таким несокрушимым убеждением, что все непременно должны знать, что собой представляет эта  энтелехия, что даже Кондратьев счел лучшим как-то «сбавить обороты».
-Знать-то, может, и знаю, но надо и порядок тоже соблюдать.
-А порядок будет, Петр Фомич, вы не волнуйтесь. Беспорядок никому не нужен. А если кому-то и нужен, так только не-энтелехии.
«Тут одно из двух, - подумал Кондратьев, когда опускал трубку на рычажок. – Или Парамошкин за ту неделю, что Кондратьев парился   в губкоме ( а потом их всех еще повозили по ближайшим колхозам, поделились опытом), окончательно сошел с ума (он и прежде-то умником никогда не был), или пришла какая-то новая директива из центра, которая как-то обошла Кондратьева стороной. Поэтому он не в курсе».
Кондратьев уже заканчивал ужин, когда подошла жена.
-Ой! Слушай,  у меня тут со всеми этими нашими событиями совсем из головы вон, что ты сегодня обещался приехать.
-С какими «событиями»?
-А-а,  ведь ты совсем ничего не знаешь. Сёма заговорил.
-Заговорил кого? И какой такой Сёма?
-Да не «кого», господи! Сам заговорил. Ты что, про Сёму никогда не слышал? Ну, ты же знаешь, я тебе уже говорила,  - мальчик. Который только на берегу сидел и смотрел.  А тут вдруг, ты представляешь? Он взял и… так удивительно, так чУдно (она сделала ударение именно на первом слоге) заговорил. Как будто книжка у него перед глазами, а он ее берет и читает.
Если сам Кондратьев был родом из Ярославля, то Анночка была местной, и приходилась она дочерью ни больше, ни меньше как  прежнему конёвинскому попу. Прежде он  служил в закрытом по просьбе трудящихся храме Успенья, а в настоящее время доживал свой век вместе со своей попадьей, то есть Анночкиной матушкой, в крохотном домике перед входом  на городское кладбище и отпевал покойников  в прикладбищенской часовенке.
-Да, ты знаешь, это  что-то невероятное. Он говорит о таких вещах… И так умно, красочно! Как будто лекцию в каком-то университете читает. А все, кто его слушает, отлично его понимают… Очень жаль, что меня при этом не было, но мне потом рассказали.
В законный брак Кондратьев и Анночка вступили в двадцатом году, а встретились и познакомились еще в году двенадцатом,  на праздновании Рождества в доме одного из бывших совладельцев Ярославской Большой Мануфактуры Андрея Александровича Карзинкина: Кондратьев был приглашен на Рождество в числе лучших учеников училища при ЯБМ, а Анночка как одна из лучших слушательниц Педагогических курсов. Дети у них не рождались, но Анночка отчасти компенсировала это тем, что возилась со своими малолетними учениками в школе, она преподавала там географию.
-И что же, интересно, он рассказывал?
-Там много всего, но, в первую очередь, что мы должны помогать друг другу, никогда не ссориться. И самое главное любить и сострадать.
-М-мда… И ты это серьезно?
-А что я, по-твоему, сказала такого…несерьезного? – Та же реакция, что и у Парамошкина в недавнем телефонном разговоре: Кондратьев спрашивает их об очевидном, бесспорном, а, их послушать, - он выглядит в их глазах каким-то непросвещенным простофилей. – Там, уверяю тебя, все очень серьезно… Ты уже поел? Вот и молодец. Слушай, я тоже сейчас перекушу, а потом опять побегу.
-Куда побежишь?
-В школу. У нас еще не все венки готовы. А ночью мы будем искать в лесу цветущий папоротник.
-Какие венки и какой папоротник?
-Да! Ты и этого тоже не знаешь? Завтра на рассвете мы встретим праздник Ивана Купалы, будем сплавлять по реке венки. А папоротник… Ты же должен помнить. Он если и зацветает, так только в ночь на Ивана Купалу, и если кому посчастливится на него набрести, это…такая удача! Да ты же сам помнишь, ты знаешь, только притворяешься… Хочешь пойти с нами?  - С надеждой посмотрела на мужа.
-Ты же отлично знаешь… У меня других дел… Мне не до папоротников.
-Да, я понимаю, - Анночка грустно покачала головой. – Тебе это кажется ерундой. Все это от того, что ты еще не охвачен энтелехией. В этом только твоя проблема.
«Интересно, - в этот момент подумалось Кондратьеву, - если мне удастся охватиться этой самой… пресловутой энтелехией, поможет ли мне это справиться с проблемой катастрофического невыполнения промфинплана, не говоря уже о коллективизации и ликвидации кулака как класс?».
Теперь все вкаченное в губкоме Кондратьеву предстояло соответственно перекачать в тех, кто нес ответственность за печальное состояние дел в уезде. В первую очередь, - в начальника суконной фабрики, который должен был явиться на следующее утро с отчетом.
Впрочем, встреча эта должна была нести, скорее, формальный характер. Кондратьев и без отчета знал, что обязательство по выполнению промфинплана на 101% трещит по всем швам, дай бог, к концу года вытянут процентов… ну, хотя бы на девяносто. Заранее известны были Кондратьеву и оправдания Андрея Сигизмундовича. «Что вы от нас хотите? Оборудование на уровне «Суконного регламента» 1741 года, давно пора в музей. Впрочем, это же справедливо и в отношении вашего покорного слуги. Давно прошусь у вас на покой». Андрею Сигизмундовичу, обрусевшему поляку, действительно, годиков немало, за шестьдесят, он еще работал верой и правдой при прежнем хозяине, но где еще найдешь такого специалиста, как он?
К удивлению Кондратьева, он, войдя на следующее утро в приемную, вместо начальника «Прохоровки» увидел, судя по всему, дожидающегося его председателя совета уездного потребсоюза  Генриха Соломоновича Зильберштейна.
-Я вас вызову, - обронил, проходя мимо, Кондратьев, он не любил, когда нарушали заведенный им порядок. Кооперация, слов нет, тоже важное хозяйственное звено, но – «Каждый сверчок знай свой шесток».
-Я буквально на минутку, - в обращенных к Кондратьеву глазах Генриха Соломоновича сквозила такая мольба, что Кондратьеву пришлось уступить.
-Ну, если только на минутку.
-Я… вот, - Генрих Соломонович подошел к столу и положил на его темно-зеленое сукно (из такого до революции шили мундиры для жандармов) чей-то в огненно-красной обложке  партбилет. 
-Что это?
-Это… как бы вам сказать? Не считаю себя достойным быть членом партии Ленина-Сталина.
-Не понял. Это ваш партбилет? – Генрих Соломонович стоял перед Кондратьевым, как согрешивший в чем-то рядовой преподаватель перед проверяющим из уездного управления просвещения.  – И что? Вы хотите вернуть это  мне?
-Не хочу, Петр Фомич, но я непременно должен. Моя, извините, энтелехия меня вынуждает. Мне, если быть честным,  до члена партии еще расти и расти. - Безнадежно взмахнул рукой.
Генрих Соломонович на должности председателя совета потребсоюза  уже лет пять, был выдвинут, учитывая его замечательную хозяйственную хватку, свою должность справлял исправно, а в члены партии приняли только с полгода назад, причем одним из рекомендующих был как раз Кондратьев, когда из губкома поступило жесткое распоряжение держать на любых ответственных должностях только стопроцентно родственных по политическим убеждениям людей.
-А где, вы меня, конечно, извините, была эта самая…ваша, как вы говорите, энтелехия полгода назад?
-Она спала. Крепким, извините, сном. А пробудилась только сейчас.
«Нет, это уже какая-то  сплошная Канатчиковая дача  получается, - подумал про себя Кондратьев.  – Или, скорее, что-то все-таки не в порядке лично со мной? Или я чего-то действительно очень важного пока не знаю?».
-В чем вы недостойны, можно узнать?
-Можно. И даже нужно. Я нечист на руку. Я незаконно присвоил себе… Одним словом… Я вот тут все, - Генрих Соломонович дрожащими руками расстегнул принесенный с собою портфель, вынул толстую тетрадку, положил на стол. – Здесь все. Вся моя подноготная. Как я хорошо начинал и как плохо кончил.  Все по годам расписано. Все мои махинации. Очень даже подробненько
-Петр Фомич, - секретарь заглянула в кабинет. – Вы еще долго? Андрей Сигизмундович пришел.
-Сейчас. Одну секунду… И долго вы к этому… решенью приходили?
-Нет, вы знаете! Прежде совсем не думал об этом. И вдруг… Что-то, знаете, в голове… Щелк! И сразу стало так хорошо… легко. Сплошная энтелехия.
-«Щелк» говорите? «Легко»? Ну-ну….  – Кондратьев загреб ладошкой одновременно и партбилет и тетрадь, сбросил в выдвижной ящик стола. – Посмотрим, как будет легко. Хорошо, разберемся, что к чему.
-Благодарю вас! – радостный, словно ему и всей его семье пообещали бесплатную путевку в черноморскую здравницу, сухонький Генрих Соломонович, вышел, а его место мгновенно занял обычно очень медлительный, неповоротливый,  и совсем не рвущийся в кабинет  тяжеловес Андрей Сигизмундович.
«Если еще и он мне сейчас партбилет на стол выложит, - тогда мне, точно, конец. Останется одно… или два: также расстаться с партбилетом или застрелиться», - еще успел тоскливо подумать Кондратьев.
Но нет. Андрей Сигизмундович желания расставаться со своим партбилетом не проявлял, и это несколько успокоило Кондратьева. Пока Андрей Сигизмундович отирал пот со лба, - большой вес заставлял его сильно потеть, - Кондратьев успел налить себе в стакан газировки и выпить. Разговор предстоял тяжелый, и Кондратьев собирал в себе силы, не спешил выплеснуть из себя одним залпом все раздражение, накопившееся в нем за время его пребывания в губкоме. Он все-таки будет это делать постепенно, растягивая удовольствие,  капля по капле.
-Я вас поздравляю, Петр Фомич, - убирая платок в карман, вдруг первым, - что опять же было нарушением и традиции и субординации, - начал Андрей Сигизмундович.
-Это, позвольте поинтересоваться, с чем же?
-Мы ж за прошлую неделю  знаете, как рванули? Не догадываетесь? А на сто шестьдесят два процента и восемь десятых, не хотите?  Когда - нибудь и при вас и до вас разве такое бывало?
-Вы это… серьезно?
-А когда я с вами шутил?
-А за счет чего?
-Энтелехия, Петр Фомич. Исключительно за счет одной, как это ни чудно, ненаучно, может, даже мракобесно это прозвучит ее самой… эн-те-ле-хии. Люди, понимаете… Что-то с людьми случилось. Какое-то прямо волшебство. Или чертовщина. Глаза загорелись. Руки-ноги задвигались. Мысль творческая заработала. Мне сейчас ежедневно, в среднем, по десятку рацпредложений на стол кладут. И все такие, вы знаете, - не завиральные, а такие…дельные, гениальные рацпредложения! Я спрашиваю, а что ж вы раньше-то?!
-И что отвечают?
-По-разному, Петр Фомич, но самое частое, - сейчас в радость, а прежде как будто из-под палки. Это энтелехия в них так проявляется, попомните мое слово, это все ее плоды - энтелехии. Так что есть надежда. Если и дальше так пойдет, - выполним мы им этот их… - кажется, вот-вот и  произнесет  какое-нибудь неудобоваримое словцо, но вовремя спохватился, мысленно себя поправил – словом, промфинплан их этот и  даже перевыполним. И не на сто один процент, а на все сто десять!  А то и еще больше.
-И даже без нового оборудованья?
-Новому современному оборудованью всегда рады. Мы тогда вообще…в космос по заветам циолковским   полетим. Но пока и на том, что есть… Главное-то, я это сам только сейчас понял, это все-таки люди. Их отношенье к труду. И, конечно, это кпд. Знаете, иногда, посмотришь, кто-то из последних сил, старается, а результат – с гулькин нос, а другой в это время,   буквально играючи, а результат - с гору. Энергетическая концентрация, максимальная сосредоточенность на цели. И тогда – море по колено. Ровно то самое, о чем этот гениальный мальчик говорил.
-Ну, так уж сразу и…гениальный?
-Уверяю вас. Вы с ним познакомьтесь. Очень рекомендую. Что-то… совершенно экстраординарное. – И переходя на многозначительный шепот. – Это ваш шанс, Петр Фомич.
-В каком смысле?
-В том, что только он вас сможет вытянуть. Дела-то в уезде плохи, не мне вам об этом говорить, вы и без меня отлично знаете, а этот карапуз… Он заряжает простых людей какой-то необыкновенной энергией. Вот и меня, чувствую, - хотя я и не так прост,  – тоже зарядил.
Когда Кондратьев уже расстался с Андреем Сигизмундовичем, посидел, подумал, - вызвал к себе секретаршу.
-Надо бы с этим… Как его?
-Сёмой? – сразу догадалась секретарша.
-Да, с ним. Повидаться.
-Не знаю, Петр Фомич. Не знаю, что у вас с ним получится.
-А в чем проблема?
-Он хоть и заговорил, но только, если про энтелехию, его только одно это и интересует, а про другое чего, так  как и прежде, - слова простого не добьешься.
-Ничего. Ты вызови. Повестку там… или ему самому, или родителям. А уж мы сами потом… разберемся.  Кстати, с праздником тебя.
Секретарша удивилась:
-Каким праздником?
-Ивана Купала. Или ты не праздновала?
-Праздновала, как же? Только я никак не думала, что и вы…
Все, кто  этого сами не пережили,  никогда в такое не поверят, но городок Конёво не в фантазиях, а на деле за очень короткое время, почти на глазах у всех, преобразился. То есть внешне он оставался таким же, изменения, в основном,  коснулись людей, конёвинцев.  Стали как-то больше следить за собой: за тем, что на них, допустим,  надето, а то раньше мужики, например, могли и в одних несвежих кальсонах на улицу со двора выйти и им ни капельки ни перед кем было  не стыдно. Стали заметно меньше ссориться: и промеж себя, в семье, и с соседями. Мат вообще стал большой редкостью, только уж в каких-то исключительных случаях. Употребление спиртным резко упало, что нанесло, конечно, урон городскому бюджету, зато стало большой экономией для бюджета семейного. Резко сократились магазинные очереди, особенно это касается выдачи керосина. И продавцы стали намного вежливее. Правда, тому могло быть еще и то объяснение, что за председателем  совета потребсоюза  как-то рано поутру, почти на рассвете, приехали на крытом грузовичке из города Ярославля, забрали, увезли и больше  Генриха Соломоновича никто не видел. И ничего о нем не слышали. Да, еще не забыть! -  на улицах стало намного чище. Огромную яму перед общественной баней, в которой совсем недавно прохожие в сухую погоду ломали ноги, а в дождливую – то и дело, особенно по пьянке,  норовили утонуть, - дружно собрались и общими усилиями, со смехом и шутками, завалили песком и гравием.
Преображение сошло и на животное и растительное население города. Обратили внимание на то, что собаки стали с гораздо меньшим остервенением облаивать прохожих. Лошади старались, насколько это было возможно,  не делать прямо посередь улицы, а терпели, пока не выберутся на какую-нибудь пустошь. Даже комары, вроде бы,  стали жалить не так больно. 
Наконец, природа. Она как будто намеренно щадила конёвинцев, все климатические бедствия как-то обходили их стороной. В соседнем уезде, допустим, случилась ужасная гроза, буря с градом,  чуть ли не с гусиное яйцо, а конёвинцы только и увидели, как на горизонте полыхает зарница. А если и прольется над ними дождик, так исключительно ласковый, грибной.  И ни у кого при этом и  тени сомнения, что всем этим они обязаны не простому  стечению обстоятельств, а их  необыкновенному согорожанину, земляку Сёме.
С ним тоже произошли перемены. Он словно перешагнул через какой-то барьер, к которому долго, на протяжении всех двенадцати предшествующих лет готовился. А перешагнув, как будто успокоился. Нет, разговаривать, как все, он по-прежнему отказывался, словно берег свою речь еще для чего-то, более важного, но стал, как это, может, не покажется странным, вести себя в  большем, что ли,  соответствии со своим еще совсем юным  возрастом: его стали замечать в компании с его сверстниками, стал даже участвовать в их каких-то играх: салки, городки, забавы с надувным мячом. Хотя, справедливости ради, все же нужно сказать: как и прежде,  он предпочитал оставаться один. Стал меньше сидеть на берегу, зато покидал город, бродил по окружающим Конёв с трех сторон (четвертой была река) густым лесам, лугам. За него никто не беспокоился, ни мать, ни отец, и тот и другой отчего-то были в полной уверенности, что его ни один лесной зверь не задерет и ни один лихой человек не обидит. Так и было на самом деле: Сёму все знали, привечали и любили. Это в равной степени касалось и  людей  и животных.
Возникли некоторые проблемы, как его величать. Все взрослое население Конёва, с легкой руки Демьяна Ивановича, стали называть его, и за глаза и в лицо,  по имени-отчеству, то есть Семёном Тимофеевичем. Он, похоже, воспринял это, как нечто вполне соответствующее. Труднее было определиться родителям. «Сёма» - после всего случившегося, как-то уже и не солидно, а «Семен Тимофеевич»… Какой он им «Семён Тимофеевич»? Остановились на варианте: «Семён». И все на этом согласились. Будем и мы с этого момента величать его Семёном.
Как-то вечером в дом к Кашкиным заглянула Таша. Она пришла не с пустыми руками. Вручила Тимофею Кондратьевичу направление в губернскую больницу, где с его культи  снимут мерку, а потом изготовят за счет рабочкома персональный протез. Варваре достался чек на приобретение трех метров крепдешина. А всей семье Кашкиных, включая Семена, - двухнедельная путевка в грязелечебницу в городе Кисловодске. От путевки Варвара и Тимофей Кондратьевич, посовещавшись, отказались, зато и направление и чек с благодарностью и к Ташиной радости приняли.
Покончив с этим делом, Таша, уже собираясь уходить, сообщила, прежде всего, своей подруге:
-Слушай, Варь, тут, в общем, такое дело. Наш первый хочет повидаться с вашим Семеном Тимофеевичем. Одним словом, познакомиться. А как лучше сделать, чтобы и Семену Тимофеевичу  было не обидно, - ну, не милиционера же за ним, в самом деле,  подсылать, - не представляю.
-Я тоже не представляю - честно призналась Варвара. – Ты же знаешь, какой он у нас. Так просто не подступишься.
-Может, ты поговоришь с ним? С Семеном Тимофеевичем то есть. Объяснишь, мол, так и так. Все-таки первый, не хухры-мухры, его уважать надо.
-Ну, хорошо. Ладно. Я, конечно, попробую, - согласилась Варвара , но с таким при этом видом, что, чувствовалось, ей это и неприятно и больших надежд на успех она не возлагает.
Так, в общем-то, и оказалось на деле: Семен  на утро спокойно мать выслушал, ничто на его лице и в его глазах не отразилось, ни слова, как обычно, не сказал, молча позавтракал, произнес свое привычное «Смотреть» и вышел по своим каким-то сугубо своим делам из дома. Только его в тот день, почти до наступления сумерек, и  видели.
Прошло еще несколько дней, и на этот раз к Кашкиным заглянула сама жена первого - Анночка. И тоже не с пустыми руками. С очень красивой книжкой, со стихами и рисунками. «Пионер-всему пример». Книжку эту, правда, самому Семену  вручать не стала, передала Варваре, и лишь после этого, заметно волнуясь,  приступила к главному, ради чего, собственно, она и пришла.
-Ты же меня знаешь, Варя (они, собственно, были почти одногодками, Варвара  лишь года на два постарше, и давно, еще с детских лет, знали друг друга, как знают друг друга все жители Конёва, но никогда не дружили, и это тоже понятно: Анночка из поповской семьи, а Варя из обыкновенной мещанской). – Я же никогда плохо к тебе не относилась. И муж мой… Он далеко не плохой человек. Он очень высокого мнения о твоем сыне. Ты представляешь, что это значит – руководить целым уездом, далеко не просто. И туда его дергают и сюда. Сплошные нервы. И все-таки он решил найти время. Ваш сын заслуживает, чтобы на него обратили особое внимание. Может даже, какой-то поддержки. В том числе и финансовой. В нашей стране, ты знаешь, поощряют таланты из народа. Что если я приглашу вас всех – тебя и Тимофея Кондратьевича и, конечно, Семёна,  – к нам в гости? Как ты думаешь, он придет?
-Я не знаю, - честно призналась Варвара. – Что у него творится в голове? Один Бог ведает. Я, конечно, ему про это скажу… Спасибо… Но… как он?
-Да ты не просто скажи. Ты объясни. Как это важно. Может, в том числе и для него самого. И для вас всех. Скажи, что человек, который его приглашает, он здесь самый главный. 
-Я объясню. – Еще раз терпеливо согласилась Варвара. – Но он у нас, сами знаете… Я ему что объясняю, он в окно смотрит.  Он, в основном, токо себя слушает. Тем более, что он и так уже куда как  больше меня знает.
-Да, я понимаю.
Договорились:  в случае, если Семен  пойдет навстречу, Варвара известит об этом Анночку. Анночка  ждала весточку от Варвары неделю, - напрасно.
Наконец, - лето уже близится к концу, скоро в школу, - ребята  затеяли на поросшем бурьяном пустыре, где когда-то стояли подожженные в революционную годину и сгоревшие до тла «прохоровские» склады, шумную, азартную игру в лапту, и то был один из редких случаев, когда и Семену захотелось позабавляться  заодно со всеми. В самый разгар игры к пустырю подошел Кондратьев.  Скорее всего, кто-то ему доложил о присутствии Семена, и он решил воспользоваться этим моментом. Остановился и давай подначивать:
-Давай, давай, давай! Шустрее, шустрее, шустрее! Эх, ты, недотёпа.
На него, конечно, не могли не обратить внимания, его узнали, ребята стали смущаться и игра потихоньку увяла. Тогда Кондратьев напрямую подошел к ним.
-Набегались? Напрыгались? Это хорошо. Вы мужики, будущие защитники Родины, воины. Про «Будь готов к труду и обороне», должно быть, слыхали? Это к вам, в первую очередь, относится. Вам трудиться и обороняться, поскольку врагов у нас много, почти целый мир…
-Нам бы мячик… хотя  б  один… настоящий, - робко попросил кто-то из ребят.
-Будет вам мячик. Даже не один. Обещаю. Стадион тут когда-нибудь построим. Свое «Динамо», почти как в Москве. Свои мировые рекорды тут будете ставить.
 Говорить-то говорит, но краем глаза при этом за Семеном наблюдает, тот стоит чуть особняком  от других, тоже слушает. Но вот,  видимо, больше не испытывая интереса,  собрался уходить. Тут же прервал  общение с ребятней и Кондратьев:
-Ладно, пока закончим на этом. Успехом вам всем, - и в школе и на поле. – Взрослым, размашистым шагом поспешил вслед за Семеном.  Догнал уже на выходе с пустыря, там пошла уже нормально застроенная улица. Пошел рядом, подлаживаясь под шаг Семёна
– Я Кондратьев, - с этого начал свою, видимо, заранее заготовленную речь. – Первый секретарь уездного комитета партии. Ты, стало быть, Семен Тимофеевич Кашкин, собственной персоной, о котором я уже много  наслышан. И о тебе лично и о твоей проповеди. Человек ты, прямо скажем… неординарный. Знаешь, конечно, что означает слово «неординарный». Уверен-знаешь. Ты много мудреных слов знаешь. В том числе и про энтелехию. Кстати, придумал это слово много-много лет назад великий философ древности по имени Аристотель. Не уверен, что ты читал самого Аристотеля. Хотя бы от того, что написанных им книг в нашей конёвинской библиотеке я, разумеется, не нашел. Не думаю, что такие книги хранятся где-то и в твоем доме. Следовательно, ты все это каким-то непонятным образом придумал сам. Или кто-то наговорил, нашептал их тебе…  Вопрос, - кто? И вопрос, - зачем? Знаю, что не ответишь,  ни на один вопрос, ни на другой, поэтому настаивать не буду. Продолжу свой монолог.
 Я ведь не всегда, как ты понимаешь, первым секретарем уездного комитета  партии. Был когда-то вообще беспартийным. Таким же парнем, как ты. Правда, в отличие от тебя, я ходил в школу. Точнее, в гимназию. Учился только на отлично. Потом  училище закончил. Специальное техническое. Инженером должен был стать. Работать хотел. Хорошо зарабатывать. Чтоб дом, семья,  благополучие, достаток. У меня все для этого было: голова, желание. Мечтал стать примерно таким же богатым, как мои хозяева. И чтоб у меня появилось свое дело. Свой, допустим, завод, фабрика какая-то. Мастерская, на худой конец.  Словом, если придерживаться того, что было сформулировано тобой, - хотел исполнения, реализации своей личной энтелехии. И добился бы, наверное, - эта самая энтелехия меня распирала, но… тут грянула революция,  и… все полетело вверх тормашками. Ну, не пропадать же мне? С моей-то головой! С моим умением! Старанием! И я вовремя сориентировался, сообразил, что к чему, чья берет  и, хоть и с некоторым опозданием… пошел в революцию. И вот – стал тем, кем я являюсь сейчас. Доволен ли я? Не знаю. Едва ли. Да, я при какой-то власти. Да, я какой-то хозяин. Но… все вокруг так зыбко, так неустойчиво, так неопределенно, так… страшно. Словно хожу по раскаленной лаве. Земля под ногами жжется. А теперь еще и ты… Не могу понять, откуда ты взялся и что или кого ты из себя представляешь? Зло ты для меня или добро? Счастье мне принесешь, удачу или провал, конец? Хотя за то, что уже сделал – спасибо. Уверен, в краткосрочной перспективе это для меня большая подмога. Я за тем, что благодаря тебе в уезде творится, пока надежно спрячусь. В ближайшее время выживу. Но что будет дальше?... Вот ты, интересно… С твоими необыкновенными способностями…Ты  знаешь, ЧТО будет дальше? Ты же, я уверен, всё про всех знаешь. Тебе же кем-то дано это знание…  Молчишь?  Ну, хорошо, молчи. Молчи, молчи. Спасибо и за то, что выслушал. Все какое-то облегчение.  Не думал, что когда-нибудь кому-нибудь откроюсь  и исповедуюсь  так… честно, искренне. И без оглядки по сторонам.
Они уже стояли у дома Кашкиных,  и Семен  проявлял намерение войти в дом.
-А еще, - сказал, как бы ставя этим точку на своем монологе, - у того же Аристотеля энтелехию можно растолковать и, как душа.  Правда, он только намекает на это. А раз душа, значит, если и дальше продолжать эту цепочку, мы последовательно, плавно выходим на  Бога? Так, значит, если по существу, ты не об энтелехии, о Боге ты говоришь. Но так… что тебя и не разобрать. Зачем же ты прячешься за этой своей… энтелехией?   Что тебя заставляет хитрить? Маскироваться. Скрывать. Может, тоже… чего-то боишься?
И только после этого Семен строго оборвал Кондратьева:
-Я ничего не боюсь. – И тут же, не дожидаясь реакции Кондратьева, скрылся  в доме.
Уже в конце сентября Кондратьев отправился на очередную «порку» в губком. Едва ли не впервые с той поры, как занял должность главы уездного комитета партии, чувствовал себя уверенным, что порка эта достанется кому угодно, только не ему. Уезд, по последним данным, рванул вверх, как никогда: и по зерновым, и по молоку, и по промышленной продукции. По-прежнему неважно обстояли дела лишь на фронте  ликвидации кулачества, но на общем победном фоне  это единственное пятнышко, безусловно, терялось. Поэтому, войдя в конференцзал, и занял место не  где-то в последних рядах, где можно было бы укрыться за спинами, а посередке  второго ряда, на виду у президиума.  «Знай наших»!
Однако ж «мы предполагаем, а первый секретарь губкома Марков располагает», - Кондратьев испытал справедливость этой перелицованной народной мудрости на собственной шкуре. Марков, едва начав свое традиционно жесткое выступление, сразу обрушился не на кого-нибудь, а именно на Кондратьева.
-Сейчас, товарищи, я вам на  конкретном примере продемонстрирую живучесть этой самой кулацкой психологии. Считаете, ее носителями являются только сельские мироеды? Толстосумы? Заблуждаетесь, товарищи. Затесались они и в наши ряды. Даже в самые первые. – Тут Кондратьев, к немалому своему изумлению, заметил, что Марков с высоты своей трибуны смотрит именно на него. – Вот один из них…. Да-да, товарищ Кондратьев, речь идет именно о вас. Будьте так добреньки , - оторвите свой зад от мягкого кресла, поднимитесь, пусть остальные на вас посмотрят. – Кондратьев, разумеется, испытывая при этом, как по желобку его позвоночника потек противный холодный пот, встал. – Вот он, товарищи. Полюбуйтесь. Типичный кулак, однако ж без густой бороды, не в поддевке, а чисто обритый, в пиджаке и галстуке. В чем суть, товарищи, психологии кулака?  Вот некоторые тут рассуждают, что, мол, кулак это тот же самый крестьянин, но который   хорошо работает, бога ради, не замайте его, пусть себе и дальше трудится в поте лица.  Но это, товарищи,  лишь полуправда. Вся правда в том, что кулак, хорошо работая, старается при этом исключительно на себя. И думает только о себе. Ему наплевать с высокой горочки, как живут остальные. Его это ни капельки не колышет. Вот и товарищ Кондратьев. Вы пока можете сесть, товарищ Кондратьев. Хватит, полюбовались вами и довольно…  Вот, говорю, и товарищ Кондратьев не спешит поделиться с нами своим опытом, не горит желанием, чтобы вся губерния хоть что-то почерпнула из того же благодатного источника, а все хочет подгрести исключительно под себя. Под свое прикрытое пиджаком пузо. Только он с его уездом может набирать темпы социалистического строительства, только ему одному фанфары, а другим - дуля в нос. Не этому учит нас партия, товарищи. Потому что партия заинтересована во всеобщем благе всех трудящихся, а таких, как товарищ Кондратьев, печалит только свое шкурное благо. Это и есть классическая кулаческая психология в полном махровом цвете, товарищи, которую мы выжигали и будем и впредь выжигать каленым железом. Невзирая на лица и чего бы нам это не стоило.
Уже по завершении заседания Марков, проходя мимо Кондратьева, небрежно бросил:
-Перекусишь, - зайдешь ко мне.
Перед Марковым Кондратьев, - что этого скрывать? – безусловно, робел. Всего-то на четыре года его старше, а уже первый секретарь губкома. Не якшайся он какое-то время назад с замаравшей себя, погрязшей в партийных интригах группировкой Зиновьева, был бы, возможно, выбран в политбюро.  Едва успев что-то перекусить в буфете, с тяжелым сердцем, с гнетущим сознанием надвигающейся беды ( и это вопреки всем своим радужным предположениям!), направился, как этого от него требовали, «на ковёр».
-Ну, садись, - Марков, тоже только-только перекусивший и теперь ковыряющийся зубочисткой в зубах, сидел, но не за столом, а в одном из расставленных по периметру просторного кабинета кресел.
-Испугался? – Был первый обращенный к Кондратьеву  вопрос. – Это хорошо. «Да боитися женка мужа своего». Это не к женкам только относится. Это всеобщий закон нашей жизни. Это в Европах только, - чтоб добиться чего-то, - по головке можно погладить. У нас: не испугаешься, - лишний раз в туалет не сходишь, не помочишься.  Авось, и так пронесет. Но это так… К слову. А теперь расскажи мне, что это за отрок-чудотворец в твоем уезде объявился?
«Вон оно как! Вот кто его интересует!».
-Это… еще совсем паренек.
Кондратьев пока и сам не мог понять, отчего, но ему было неприятно говорить о молодом Кашкине. Хотя, с другой стороны, осознавал неизбежность такого разговора: ведь укоряя Кондратьева в том, что тот, вроде бы, не спешил с распространением «передового опыта», Марков, безусловно, имел в виду как раз то, что Кондратьев вовремя не информировал вышестоящие органы о таком явлении, как чудесная  вдохновившая людей на трудовые подвиги проповедь об энтелехии.
-Да, видно, твой паренек мал, да удал. Сколько дел наделал. «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой». Вот и до моего кабинета докатился. А ты молчишь, как будто воды в рот набрал. Хочешь ты, Петр Фомич, или не хочешь, - но придется все ж тебе этим твоим нежданным-негаданным чудом с нами со всеми поделиться.
-Повторяю,  Сергей Иванович, он слишком мал…
-Что ты за него боишься? «Мал, мал». Что ты заталдычил? Что мы, - людоеды тут все какие-то? Поджарим на сковородке и съедим?
-Он очень своеобразный человек… К нему особый подход нужен.
-Не боги, Петр Фомич, горшки обжигают. Найдем и к нему подход, не волнуйся ты так за него.
-Подождать бы все-таки, Сергей Иванович.
-Подождать чего?
-Когда он еще чуть-чуть подрастет, окрепнет, вызреет еще до какой-то кондиции, тогда и использовать на все сто процентов, а сейчас запросто, с его еще неокрепшей психикой, сломать можем.
-Экий же ты!... – Марков встал, подошел к столу, взял со стола пачку папирос. – Будешь?
-Я же не курю, - отказался Кондратьев.
-А, да, верно, - Марков закурил. – А вот употреблять употребляешь.  Причем, предпочитаешь армянский коньяк. Шустовский. Но так, что этого никто, кроме меня, не знает.
Кондратьев поежился. Да, Марков был прав, -  Кондратьев испытывал  потребность время от времени забыться, но принимал все меры, чтобы это совершалось  втихую, чтобы при этом не замарался его  авторитет. «Кто-то, определенно, на меня стучит. Может, их домработница?».  Марков  же, закурив, вернулся в кресло.
-Ну так вот что, товарищ Кондратьев, слушай меня внимательно и не говори никому, что не слышал, не то плохо будет. Как ты и без меня знаешь, нас всех по отдельности  и всю страну в целом ждет очередной съезд, на котором, естественно, будет присутствовать и наша делегация. Думаю, будет очень кстати, если в числе этой делегации будет и твой…
-Да он же, извините…. – Кондратьеву не хватило терпенья дослушать Маркова до конца. – Он же совсем ребенок! Он даже еще не комсомолец. Более того - даже не пионер.
-Ох, товарищ Кондратьев, нервы, я смотрю, у тебя. «Гвозди бы делать из этих людей». Знаешь такое? Из тебя бы гвоздей не наделать. В лучшем случае – паклю. Само собой разумеется, он будет не в делегации, и партбилета для него никакого не потребуется. Он будет с нами, только и всего.
-Зачем это вам? Какую он пользу может вам там принести? Не поднесете  же вы его в президиум на блюде  вроде подарка?
-По-партийному мудро и дальновидно рассуждаешь, Петр Фомич. Здравый смысл тебя еще не подводит. Разумеется, преподносить, вручать мы твоего мальца никому не собираемся, тем более  в президиум, но есть тут один… аспектик… - Марков тяжело вздохнул. – И аспектик, я тебе скажу, о-очень… сурьезный. –  Лицо Маркова помрачнело. Встал, вернулся к столу, взял другую папиросу, прикурил от первой, и вернулся в кресло. – Думаешь, я такой… круглый идиот… и в моих интересах выставлять напоказ твоего чудодея? «Дывитэся, люди добрыя!». Я рассуждаю также, как и ты, и придерживаюсь той же линии, что и ты: чем больше мы козыряем этой малолеткой, тем больше демонстрируем нашу с тобой, Петр Фомич, собственную беспомощность. Мы выставляем себя в постыдном свете… по сути дела, на позорище. А теперь слушай меня. Сейчас я тебе скажу самое главное. Отчего ты можешь  упасть с кресла. Проверь, - хорошо сидишь? Тогда слушай.  Не знаю, что это за с-сука, пока только догадываюсь, но информация о твоем чудо-новаторе уже дошла до ушей и глаз нашего Хозяина. И он им очень даже заинтересовался. Я на днях получил депешу из Москвы, где прямо черным по белому написано, чтобы я прихватил с собой на съезд твоего паренька. И проигнорируй я это…
-Он все равно не поедет.
-Почему?
-Повторяю, вы его совсем не представляете. Я не мог его заставить придти ко мне в кабинет, на дом приглашал – с тем же успехом, а вы хотите, чтобы он еще поехал с вами в Москву. Это практически невозможно.
-И это говорит коммунист? Практически невозможно что? Заставить какого-то… от горшка два вершка…
-Он не «какой-то», Сергей Иванович. В том-то вся и проблема, что вы мало о нем знаете. Он, повторяю,  не «какой-то». А вы не хотите этого понять.  Не силой же, в конце концов, вы собираетесь заталкивать его в тот же вагон?
-Да, силой. Силой, товарищ Кондратьев, но только не физической, а силой убежденья. А если ты, коммунист со стажем, руководитель… Какой же на хрен из тебя тогда вообще руководитель, проводник генеральной линии, если не сумеешь  уломать малого ребенка? Как же после этого ты собираешься  руководить массами?
-Массами, Сергей Иванович, проще…
-Ну вот что, - Марков решительно встал, загасил недокуренную папиросу в пепельнице. – Я довел до твоего сведенья. Поставил перед тобой конкретную боевую задачу. Теперь дело за тобой. Учти, Петр Фомич… Буду с тобой до конца откровенен. Есть определенное недовольство тобой. Плюс растущее недоверие. Нет в тебе этого вот… стального стержня. Рыхловат. От того и с кулаком как следует не борешься. Многое им прощаешь. Миндальничаешь. Да и жена у тебя… Что, не мог понадежней найти? Мальчонка этот… Исключительно на тебе. Уговоришь, уломаешь, - честь тебе и хвала. Еще поработаем плечом к плечу. Нет – тогда пеняй на себя. А я из-за твоей расхлябанности свою собственную голову лишний раз подставлять не хочу.
-Может, еще можно что-то придумать? – Кондратьев хватался за соломинку.
-Что ты предлагаешь?
-Сказать, что он заболел.
-Вздумал перехитрить Хозяина? Силё-ён мужик.
-Я это только подумал, - Кондратьев окончательно растерялся.
-Думать надо тоже головой, Петр Фомич, а не противоположным местом. Все, кончаем.
Надо ли говорить, с каким настроением Кондратьев возвращался в своё Конёво после такого разговора? Возвращение на этот раз состоялось еще засветло, в выходной. И вновь Кондратьева удивило, как были оживлены конёвинские улицы праздно прогуливающимися конёвинцами, какие на них, особенно на женщинах, были наряды, явно вынутые из сундуков, тщательно проветренные, чтобы отбить запах нафталина.
-Что у нас сегодня? – поинтересовался он у своего возницы. – Опять какой-то праздник?
-Покрова, товарищ Петр Фомич, - живо отозвался возница. – Н-ну, милая, - прикрикнул на тормознувшую лошадь. – Чего стала? Поспешай… Покрова сёдни.  Лето с зимушкой встречается.  Али вы не помните? Небось, тоже со своими когда-то в детишках гуляли.
«Они как будто специально устраивают свои праздники, когда меня здесь нет».
Жена была предупреждена о его приезде.
-Раздевайся, мойся, а потом будем угощать блинами домового.
-Почему блинами? И почему домового?
-Потому что так принято на Покрова. А не угостим блинами, у нас этой зимой в доме будет холодно.
 Когда Кондратьев уже поел, и Дуня унесла грязную посуду, Кондратьев сказал Анночке:
-Этой девчушке придется дать расчет.
-Что? Как? –Анночка едва поверила своим ушам.- Я всегда была ею довольна, и ты постоянно ее стряпню хвалил.
-И все же…
-Ну, чем, скажи, она перед тобой провинилась? Даю руку на отсечение, она не виновата ни в чем.
-Если не виновата она, значит, виновата ты и не будем больше об этом.
Анночка надулась, слезы на глазах, но Кондратьев не стал ее утешать. Не до того. Одна мысль сейчас в голове, - как же ему подступиться к этому парню, с какими словами обратиться, чтобы он уступил и согласился добровольно поехать в Москву?
Где-то недели через две  в кабинет к Кондратьеву заглянул секретарь уездного исполкома Парамошкин.
-Есть дело, Петр Фомич. Как вы отнесетесь к тому, что мы у себя в Конёво организуем добровольное общество любителей энтелехии?
Парамошкин в свое время был выдвинут на эту высокую должность, следуя принципу: «Пусть лучше дурак, но безвредный». Подноготная у него была та, что надо: из настоящей бедняцкой крестьянской семьи, в Красной армии с восемнадцатого года, поучаствовал в схватках с бандами Антонова, получил огнестрельное ранение копчика, на фабрике с 24 года, начал с самой незавидной должности разборщика, кончил мастером-стригальщиком. В партию вступил по ленинскому набору на следующий день после похорон вождя мировой пролетарской революции. Большой поклонник стихов Демьяна Бедного. Сам пишет стихи. Вот одно из них.

Он, как всегда
В кругу забот,
Работой правит ловко,
Опилки светятся и пот
На масляной спецовке.

Почти поголовное переименование в Конёве это как раз исключительно инициатива Парамошкина. Кондратьев в свое время против этого возражал, а потом махнул рукой. «Делайте, как хотите».
-Ну, вы… это, - Кондратьев был застигнут этим предложением врасплох, - с ума-то совсем сходить не надо.
-Почему с ума? Я уже с председателем губисполкома товарищем Саранцевым по этому вопросу посоветовался, а он с самим товарищем  Марковым. Он тоже не только не против, но  и за.
-В следующий раз, - будете, Пантелеймон Савелович,  с кем советоваться, сначала лучше со мной.
-Извиняйте, Петр Фомич, - все как-то эспромтом получилось.
-Экспромтом, Пантелеймон Савелович. Надо говорить «эКспромтом». Употребляете иностранные слова, - делайте это правильно. Что касается вашего добровольного… Все не так просто, как вам кажется. Во-первых, понадобится устав…
-Уже! Устав я уже накатал. За один вечер.  Даже стихами. Вы, конечно, прочтете. И дЕвиз уже придумал. То есть не я сам, а  Максим Горький. «Человек это звучит гордо!». 
-ДевИз, Пантелеймон Савелович. Де-ви-из… Вы с Кашкиным-то самим на этот счет… посоветовались?
-С Семеном Тимофеевичем, что ли? Да я его как-то у затона рыбацкого встретил, с рыбаками там вертелся. Рассказал. Он рассмеялся.
-Рассмеялся?
-Да. Да так нахорошо, от души рассмеялся, что и я с ним и все остальные, кто рядом стояли, чуть на землю от хохота не поупадывали.
-Но от идеи своей все равно не отказались.
-Так отчего ж? Вот если б он рассердился, возражать бы стал, - тогда б дело другое. А раз человек смеется…
«А ведь это и хорошо, - осенило Кондратьева. – Вот и повод, чтобы с ним  повидаться. И думать больше ничего не надо. Спасибо, Пантелеймон Савелович. Ото всей души тебе за дурацкую твою идею спасибо».
Как многое из того, что случилось тем годом в городке Конёво, подпадает под категорию «в это трудно поверить», так и зима наступила как-то… из ряда вон: без унылого тягостного дождливого и пасмурного ненастья, из теплого сухого «бабьего лета»  прямо в густую метель, запорошившую снегом и весь город,  и особенно подступы к нему. А  вслед за тем  и морозы грянули градусов этак под пятнадцать.
На центральной площади Конёво, которой лишь год назад присвоили имя пламенного французского революционера-социалиста Жана Жореса, сразу под окнами уездного комитета,  возвели огромную ледяную горку. Возвели сами конёвинцы, своими силами, их никто к тому не принуждал, не агитировал и повесток на проведение добровольного мероприятия им никто не рассылал: натаскали на санках, волокушах снега, с шутками и прибаутками утоптали, облили водой, и горка получилась прямо на загляденье. Скольких же ребятишек сейчас она приманивает к себе! Кажется, все малолетнее поголовье Конёва на себе и вокруг себя собрала. Скатываются, кто на чем горазд: у кого-то еще сохранились санки, кто-то выпросил у родителей струганные досочки, кто-то оседлал крупное полешко, а кто-то, не мудрствуя, и просто на собственном  заднем месте катается себе в полное удовольствие и в ус не дует. 
Странно, что такое вот, вроде, и незамысловатое ледяное сооружение появилось здесь впервые за многие последние годы. Все как-то было недосуг, не до баловства. Другие вопросы на повестке дня постоянно были: озимые, падеж скота, трубы в котельной лопнули, дебеты-кредиты,  хоть ты плачь, никак сойтись не хотят.   
Окна кабинета у Кондратьева выходили прямо на площадь,  и в обеденный перерыв, уже перекусив, он какое-то время понаблюдал, стоя у окна, за этим голосистым ребячьим столпотворением. Вспомнились ледяные горки из его собственного детства. Они появлялись регулярно, каждый год, с наступлением зимы на широком дворе поселка, где жили многие рабочие и служащие Ярославской Большой Мануфактуры. Там было такое же ребячье веселье. А вечерами, когда ряды детишек пополнялись и вполне солидными взрослыми, иногда там играл самодеятельный духовой оркестр, состоящий почему-то, в основном, из отставных пожарников. Вспомнилось, как мать высовывала голову из форточки (их квартира была на втором этаже) и как можно громче, стараясь перекричать звуки какой-нибудь полечки, подзывала его:
-Петя-а! Ужина-ать! Пока не застыло-о!
Его отец начал работать на ЯБМ в четырнадцать лет. К тридцати пяти он уже достиг почетной и хорошо оплачиваемой должности мастера. Их в семье было пятеро, они занимали четырехкомнатную квартиру. Мать работала только по дому и занималась детьми. Богатыми они, конечно, не были, но сильной в чем-то нужды они тоже не испытывали, им всего, при экономном, разумеется, ведении хозяйства,  хватало.
Так зачем же нужно было уничтожать ТУ ледяную горку? Чтобы теперь тосковать по ней, наблюдая за ЭТОЙ? 
Еще продолжая стоять у окна, Кондратьев заметил подошедшего к горке Тимофея Кондратьевича, в его единственной левой руке какой-то большой пакет. Кондратьев быстро накинул на себя пальто-кожанку (такие выдавались только по разнарядке и только крупному начальству)  и спустился вниз.
-С зимой вас, Тимофей Кондратьевич!
Тимофей Кондратьевич оглянулся и при виде подходящего крупного начальства заметно смутился. Может, из-за того, что в будний день – как-никак суббота, - в рабочее время его застигли не в его  ФОЗК. Сразу же стал оправдываться:
-Я вот тут… что характерно… с почты. Протез, значит, мне прислали.
-А, поздравляю. Еще не примеряли на себе?
-Не, еще не успел. Вот щас прямо… Сначала к кроликам…
-Я почему-то вашего Семена  здесь, среди катающихся, не вижу.
-Семён делом занят.
-Простите, это что же у него за дело?
-Европлан строит.
-Аэроплан?
-Да, европлан.
-Это… как? Настоящий?
-Не, из бумаги. Клеит. Третий уж, пожалуй, день как из сараюшки не выходит. Так это сильно ему нравится!
-Вот что, Тимофей Кондратьевич, просьба у меня к вам. Вернетесь домой, передайте вашему сыну. Я хочу к вам как-нибудь зайти… завтра... Погляжу, как на вас протез и заодно поговорю с вашим сыном.
-Не говорит он… что характерно.
-Я понимаю. Но речь идет о том, что есть в городе … кое у кого… мысль организовать… что-то вроде массового движения. Вот есть, например, у   нас уже ВЛКСМ. Наверняка слыхали. А еще Осовиахим. Может, тоже слыхали.  А это, вроде, для тех, кому по душе идеи вашего сына. Мне лично эта мысль, честно скажем, по некоторым соображениям - не очень, но хотелось бы узнать, что скажет на это ваш сын.
-Не скажет он.
-Я понимаю. Но вы ему  все-таки передайте.
Чувствовалось  по выражению лица Тимофея Кондратьевича: не по душе ему пришлась эта просьба, - однако нехотя согласился. А на прощание счел необходимым все-таки предупредить:
-Вы ежели,  что характерно, этого того… если что не по вас будет, - на нас не серчайте.
На следующий воскресный день часу в двенадцатом Кондратьев стал собираться к посещению Кашкиных. Анночка уже прослышала о намерении мужа повидаться с Семеном. Чуткая ко всем изменениям в настроении мужа, не могла не почувствовать, насколько он сейчас был напряжен. Чтобы как-то снять с него это напряжение, пошутила:
-Ты как на первое свиданье готовишься. Когда не знаешь, что тебя ждет.
«А я и не знаю, - подумал Кондратьев. – И что ждет меня и что, значит, ждет тебя. От этого свиданья вся моя будущая карьера и наша жизнь, возможно, зависит».
В доме Кашкиных Кондратьева встречал довольный Тимофей Кондратьевич, с надетым по всем правилам протезом.
-Ну? Как? – первым делом поинтересовался Кондратьев.
-Спасибо вам, Петр Фомич, - ответила за смущающегося мужа Варвара. – Все подошло. Ремешок, правда, один пока, как следует, не застегивается, но это ничего. Потихоньку наладится. Ему, главное, сейчас тренироваться надо. – И в ответ на молчаливый, угадывающийся в обращенных к ней глазах гостя вопрос Кондратьева. – В сараюшке он, Петр Фомич. Тимофей Кондратьевич ему все передал, как вы и просили. Он ничего.
-А я могу к нему пройти?
-Да пройдите. Давайте я вас проведу.
Варвара, набросив на себя пуховый платок, вывела Кондратьева к небольшому сараю с тыльной стороны дома. Дверь его, чтоб впускать дневной свет, была нараспашку. Внутри сарая  поленница наколотых дров и столярный стол. На столе почти законченная модель самолета. Подле стола, в шапке-ушанке и ватнике,  сам созидатель – Семён с банкой столярного клея и кисточкой. Появление Кондратьева встретил спокойно. Даже, как показалось Кондратьеву, приветливо. И это наблюдение, конечно, не могло не порадовать гостя.
-Смотри-ка… - Кондратьев действительно был удивлен той степенью совершенства, с которой была изготовлена эта модель. – Да ты как настоящий авиаконструктор.
-Он с книжками, - объяснила Варвара Аристарховна. – Тут картинок много. – Она показала Кондратьеву на горку журналов. Кондратьев бросил взгляд на обложку. Приложение к «Красной Панораме».
-Откуда это у вас?
-Таша принесла… Толмачева  то есть. Председатель рабочкома. У нее много такого.
-Здорово… Здорово… Подумать только! Я бы так, пусть даже и с книжками, все равно б не сумел.
Кондратьев был совершенно искренен, ни капельки не лукавил, и Семен, безусловно, это почувствовал, поэтому и вид у него был такой довольный. Он был горд тем, что сотворил это маленькое чудо своими руками,  и Кондратьев поддерживал в нем эту гордость.
Все-все пока шло так, как хотелось Кондратьеву,  и надо было пользоваться этим благоприятным моментом.
-Но я-то, Семён Тимофеевич (да, именно так, как его величает народ), пришел… как ты, наверное, понимаешь… не совсем за этим. Тимофей Кондратьевич должен был тебе передать… - Семён продолжал спокойно смотреть на Кондратьева, одновременно помешивая в банке. – Не знаю, удобно ли здесь?
-Да какие уж тут удобства? – вмешалась Варвара. В самом деле, с появлением хозяйки и, главное, с ее голосом, из дальнего темного угла сарайки стали доноситься требовательные гусиные «Дай! Дай!». – Да замолкните вы, оглашенные!... В дом бы лучше прошли. Я вас чайком напою. Там все и обсудите.
Семён как будто не возражал. Поставил банку на стол, взял какую-то ветошь и вытер ею руки.
«Вот и замечательно! - мысленно воскликнул Кондратьев. – Ай как хорошо! Если б и дальше так же».
Прошли в дом. Попили чаю. Варвара, судя по всему, основательно приготовилась к посещению большого начальника: испекла вкуснейшие пшеничные колобки, они буквально таяли во рту Кондратьева. С большим аппетитом поедал колобки, запивая их душистым чаем с малиновым вареньем и Семён. В горнице было тепло: растопленная еще ранним утром широкая кирпичная печь сейчас щедро делилась с миром своим добром. В окна заглядывало яркое, слепящее солнце. Мирно посапывал, испуская струйку пара,  медленно остывающий, сияющий своими начищенными кирпичной пылью медными боками  самовар.  У ног Кондратьева сидела кошка и энергично нализывала у себя под хвостом новых гостей.
«Чем не энтелехия?» – не без иронии, конечно, и все же с какой-то долей обоснованности подумал Кондратьев. Если, разумеется, под «энтелехией» понимать мир и благодать. Иное дело, - это понятие, безусловно, намного шире, более разносторонне. Все-таки, в первую очередь, оно затрагивает внутреннее состояние человека.
Когда уже поели и попили, Варвара  обратилась к мужу:
-Ну все, Тимофей Кондратьевич, займемся-ка теперь своими делами. А они пусть посидят и поговорят.
И вот, наконец, они остались в горнице один на один. Наступил решающий момент.
Громко тикают настенные ходики. Кошка еще продолжает возиться у ног Кондратьева. Семён сидит за противоположным краем стола, с ожиданием смотрит на Кондратьева.
-Сначала я должен сказать правду, - с этого начал после затянувшегося молчания Кондратьев. – Да, мне нужно с тобой обсудить одну тему, но к обществу… или как там его… словом, к твоей энтелехии это прямого отношения не имеет. Словом, не будем об этом. Мне нужно посоветоваться с тобой  о другом. Гораздо более значительном. Гораздо более важном. Не только для тебя. Для меня. Для нашего города. Может, для всей нашей страны. Да, для страны.  С тобой хочет встретиться… - Кондратьев набрал побольше воздуха в легкие и не без дрожи в голосовых связках продолжил. - Сам…  Руководитель нашей страны… Сталин Иосиф Виссарионович. – Вытолкнул из себя воздух. - Встретиться с тобой прямо в  Москве, куда тебе придется приехать.  Он как-то узнал о тебе… Он узнаёт обо всем. К нему ежедневно стекается много-много информации, и он смотрит, - что его может заинтересовать, а что – нет. Ты его заинтересовал. Уверен, ты знаешь и без меня, что это за человек, и все-таки я повторю, я напомню… Это очень большой человек. Великан.  Он мудрый. И справедливый. Таких мудрых и справедливых  как он, еще не рождала земля. И он мудро и справедливо руководит всеми нами, нашей необъятной страной. От его решений зависит все. В том числе и жизнь твоя, моя, твоих родителей, всех  твоих и моих земляков, всех народов, которые населяют нашу страну. Достаточно одного его слова, - и все-все может обернуться иначе. Все может преобразиться. Наполниться другим смыслом, содержанием. Надо только… может даже, немножко ему подсказать. Намекнуть. И он сообразит, поймет… Ты… Я часто думаю и пытаюсь понять, что же привело тебя… Какая была причина в том, чтобы такой, как ты, родился. Возможно, как раз  для того, чтобы ты… сказал о своей энтелехии именно и в первую очередь нашему… предводителю. Кормчему. Впередсмотрящему.  Тому, от кого зависит все. В его власти сделать то, что ни один другой сделать не в силах. И если он выслушает тебя… и поверит также, как поверили многие… И если он сам начнет жить точно так же, как советуешь ты и заставит также жить других… А у него, поверь мне, стальная воля. Так вот, если он заставит и все повернется иначе, потечет в другую сторону… Что можно еще пожелать? Что может быть лучше этого? Для всех нас. Для страны. Ты же… Ты тоже. Ты сполна реализуешь свою энтелехию. Ты исполнишь свой долг. Свою главную задачу. То, ради чего ты явился в этот мир.
Кондратьев замолчал. Он, кажется, сказал все, что хотел, что задумал. Его речь была искренней и взволнованной, она даже обессилила его, это не могло не ускользнуть внимания Семёна. Тем не менее,  он еще какое-то время продолжал сидеть напротив, по-прежнему не произнося ни слова, ни одним знаком, ни звуком, не выдавая своих мыслей. Так что же он? Как же? Принял, согласился? Или отверг?  Так длилось, пожалуй, еще с минуту, после чего Семён встал, вышел из-за стола, да так, даже не бросив взгляд на гостя, ни слова не сказав, и ушел.
«И что же? И как же мне теперь?» - облившись холодным потом, с отчаянием подумал Кондратьев. Если оказалось недостаточно этих слов, других в запасе, еще более убедительных, у него уже не найдется.
На следующий день Кондратьев проводил у себя   совещанье инструкторов по вопросу упрощения в колхозах уезда производственного учета. Квалифицированных счетоводов в колхозах кот наплакал, а бумаг, которые необходимо заполнить, - черт ногу сломит. Как результат, - головная боль у всех, и жуткая неразбериха. Совещание уже подходило к концу, когда в кабинет вошла взволнованная секретарша.
-Петр Фомич, - секретарша шепнула Кондратьеву на ухо, - там к вам… Сам Семён Трофимыч  пришел.
Кондратьев  пулей выскочил из-за стола, выбежал, не боясь, что может этим вызвать удивление инструкторов. Семен стоял у двери приемной и своим обычным очень спокойным взглядом встретил появление Кондратьева.
-Ну? Что? – вырвалось из Кондратьева. – Ты решился?
-Когда? – это было единственное, что услышал в этот день Кондратьев от Семена. 
В тот же день Кондратьев дозвонился до Маркова и доложил ему о добытом им от Семена согласии.
-Ну, ты, видать, в рубашке родился, - обрадовался на другом конце провода Марков. – Мне этим  утром еще одна депеша из Москвы прикатила, с напоминанием. Только собрался звонить тебе.
-Скажите, Сергей Иванович, а он может поехать в сопровождении, допустим, своих родителей?
-А кто у него?
-Мать знатный передовик, ударница. Прошлым летом к вам на слет приезжала. Правда, беспартийная. Отец коммунист, бывший красноармеец, кавалерист. Потерял руку во время конфликта с белополяками. Сейчас заведующий фермой, кроликов разводит.
-Мать это хорошо. Как раз то, что надо, хоть и беспартийная. Пусть едет. Что касается отца… Стоит ли лишний раз напоминать Хозяину о его неудачах? К тому же еще и безрукий… И кролики. Как-то несолидно.
-Хорошо, вас понял, Сергей Иванович.
-Экипировать их обоих как следует. Все расходы я возьму на себя. Людей пришлю, чтобы мерки сняли. И чтоб никакой огласки. Чтоб шито-крыто. Кто-то, допустим, из печати если будет приезжать, - гнать поганой метлой. Если уж кто-то очень приставать станет, - за микитки его, как британского шпиёна или маньчжурского диверсанта. Это я так-шучу. – у Маркова, судя по всему,  было хорошее настроение. Интересно, как бы он сейчас с Кондратьевым разговаривал, не добейся тот от Семёна согласия на поездку? Страшно даже подумать.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Семнадцатый съезд ВКП(б) в столице нашей родины городе Москве должен быть открыться 26ого января,  Семёна же с матерью сначала отправили в Ярославль. Чтобы соблюсти наказ Маркова ( «Все делать без огласки»), Кондратьев вынужден был получить от Варвары и Тимофея Кондратьевича подписку о «неразглашении». К самому Семёну, разумеется, с подпиской не приставали, да он и сам не скажет никому. Проводы должны состояться ранним утром в воскресенье 21ого января, когда конёвинцы, по идее, еще будут спать без задних ног и видеть самые хорошие, до побудки, сны.
Так было «по идее», а на деле оказалось иначе. Кто в том виноват, кто и как разгласил, - неизвестно, но факт остается фактом: на площади Жана Жореса в то раннее темное морозное январское утро 1934 года собрался весь Конёв, от мала до велика. Такого людского сборища столь крохотный городок за всю свою многовековую историю,  начиная аж с шестнадцатого века, еще не видел. Поскольку никаких митингов запланировано не было, то и  трибуны и уже ставшие привычными за последние годы знамена и плакаты на площади отсутствовали: конёвинцы просто стояли дружными рядами, плечом к плечу, переговариваясь сосед с соседом по шеренге, сплевывая подсолнуховую шелуху, но без выкриков, и уж тем более без пения и музыки. И только когда появились  Кашкины, вся их троица, площадь огласилась  громкими рукоплесканиями, переходящими, если уж прибегать к газетным штампам, «в бурную овацию».
Все, конечно, сразу обратили внимание на наряды, которые были на Семёне и Варваре. На Семёне было только что сшитое хорошо сидящее на нем зимнее, на ватной подкладке, пальто из отменного драп-велюра, с каракулевым воротником, кожаная фуражка  на заячьем меху и теплые бурки из настоящей оленьей кожи, словом, хоть сейчас снимай с него кино.  На Варваре овчинный полушубок, кашемировая шаль, и нарядные валенцы  с обсоюзкой и галошами на случай, если в Москве будет слякоть. Один Тимофей Кондратьевич выглядел, естественно, также, как и всегда: в потрепанной шинельке, с которой он ну никак не хотел расставаться, но без шлема с красной звездой (сам шлем пошел по шву, а звезда была уже не красная, а какая-то серо-буро-малиновая), -  в привычной затерханной шапке-ушанке. Свой протез он держал в правом кармане шинели, а в левой, уцелевшей руке держал, возможно, как талисман, свой именной портсигар.
Отъезжающих у подъезда исполкомовского здания, оно было как раз напротив здания комитетского, поджидали запряженные двумя лошадьми сани. Накануне пронесся снежный буран, дорогу на Ярославль сильно завалило, и одной лошади справиться с тяжелыми санями было бы трудно. Из ответственных лиц сопровождающим был один Кондратьев, он сам так решил, хотя его в состав делегации, к его огорчению,  на съезд не взяли. Он первым и расположился в санях. Когда же настала очередь влезать Семёну и Варваре, те из присутствующих, кто были поближе, заметили, как Тимофей Кондратьевич нырнул поближе к санях и как будто благословил отъезжающих своим именным портсигаром.
-Н-ну, милыя-а… - Гаркнул возница и щелкнул  лошадей концом вожжи, для острастки. – Поехали с орехами-и…
Только сани дернулись с  места, как вся площадь грохнула в единодушном  порыве:
-Ура-а-а-а…
И только некоторые женщины отчего-то заплакали, как будто в предчувствии, что им больше не увидеться ни с Семёном, ни с Варварой. Никогда.
О том, как провели время Варвара с сыном в Ярославле, информация до нас дошла крайне скудная, да это, наверное, и закономерно: главное все-таки то, что должно было случиться в матушке-Москве.
В Москве же их поселили в самой лучшей гостинице вместе со всеми делегатами съезда. От того, что самая лучшая, ей и название дали соответствующее: «Москва». Варвара жила в гостинице не впервые: первый раз случился с ней позапрошлым летом, когда она была делегатом слета ударников в Ярославле, - но та гостиница называлась «Урожай», и  не шла ни в какое сравнение с этой ни по оживленности, ни по просторам, ни по яркости, ни по богатству внутреннего убранства. В «Урожае»  их поселили втроем в одной комнатке, здесь – две смежные комнаты на двоих, можно ходить друг в другу в гости. Отдельный умывальник, туалет, радиоточка. Плохо то, что дверь на балкон оказалась  почему-то закрытой, - посмотреть на город с балкона с пятого этажа было невозможно. А жаль.
Почти сразу, как заселились, их навестил сам товарищ Марков. Варвара  запомнила его еще по слету, когда он перед ними очень ярко выступал. Вошел в номер не один, а еще с каким-то незнакомым человеком. Сначала поинтересовался, как у них дела, удобно ли, все ли их устраивает.
-Ежели, мало ли, вдруг возникнут какие-то проблемы, - обращайтесь к Евгению Константиновичу. Он будет жить рядом с вами, за стенкой и всегда вам поможет.
-А когда же? – робко спросила Варвара.
Марков сразу понял, что она имела в виду.
-Надо подождать, Варвара Аристарховна. Сейчас сразу перед съездом у него, разумеется, свободного времени для встречи с вашим сыном не будет. Отдохните, погуляйте по Москве, вы же оба здесь впервые. Все ваши расходы будет оплачивать  Евгений Константинович, так что не стесняйтесь. В мавзолей обязательно сходите.
-Да я боюсь покойников, - робко возразила Варвара.
-Ну, какой же это покойник? – удивился товарищ Марков такой несознательности. – Вы про Владимира Ильича, что ли, говорите? Владимир Ильич, как сказал один наш известный поэт, «живее всех живых». Словом, Евгений Константинович сам из местных товарищей, он вам все покажет и обо всем расскажет.
Марков побыл у них недолго, а Евгений Константинович только показал Варваре на кнопочку, которую следует нажать, если у них возникнут к нему какие-то вопросы, потом назвал время, когда им всем троим необходимо будет пройти в буфет и поужинать, тоже ушел,  и Варвара с сыном остались в номере одни.
Все последнее время, все эти дни, несмотря на то, что их обычное течение жизни нарушилось, Семён выглядел, как обычно: спокойным, сосредоточенным. Невзирая на молодость, неопытность, кажется, не было на этом свете никого и ничего, что могло бы поставить его в тупик. В какие-то даже моменты, когда Варвара сталкивалась с чем-то, что выводило ее из равновесия, он приводил мать в чувство одним ободряющим взглядом. Ей в этом случае достаточно было только посмотреть в сторону сына и найти его, как всегда, говорящие глаза.
Когда пришло время ужина, Евгений Константинович сам постучал к ним в дверь. Варвара, когда направлялись в буфет, думала, они найдут там много народа. Но нет, оказалось, все делегаты уже поужинали и разошлись по своим номерам. Так будет и в дальнейшем, что время приема пищи у делегатов и у Варвары с сыном (с неизменным попутчиком Евгением Константиновичем в придачу) будет не совпадать, но Варваре это даже нравилось. Так более по-домашнему. Спокойнее.
А вот  Евгений Константинович  не пришелся Варваре по вкусу: чем-то неуловимым напоминал ей обычную моль. Сам белобрысенький, с белыми ресницами, в светло-дымчатом, всегда наглухо застегнутом костюмчике, со светло-сиреневым галстучком. Постоянно очень вежливый, аккуратный, предупредительный, говорил всегда очень ровным тихим голосом, редко поднимая на собеседника глаза. На все вопросы всегда отвечал односложно, разговорить его, что-то у него выведать было невозможно. 
Ну да ладно, какого приставили к ним человека, такого и приставили. Как говорится «Дарёному коню в зубы не смотрят». На следующее утро Варвара собралась, как ей и советовал Марков, прогуляться по Москве, но Семён, стоило только матери заикнуться о прогулке, посмотрел на нее такими глазами, что Варваре не стоило большого труда в них прочесть: «Ты иди, а меня оставь там, где я есть». Пришлось Варваре брать к себе в попутчики одного Евгения Константиновича. Она было намекнуло свой «моли», что, мол, не против прогуляться и одна, на что Евгений Константинович ей, как обычно, тихо и не глядя на собеседницу, ответил:
-Одной не положено. Случится что с вами, заблудитесь, - отвечать всем придется.
Москва, конечно, замечательный город, прежде Варвара думала, - нет города больше и краше Ярославля, однако ее мучило, - как там один Семён. Хотя Евгений Константинович, уходя, и запер номер («Чтобы кто-нибудь из посторонних, хотя бы случайно, не зашел»), - откуда-то беспричинно зародившаяся в ней тревога за сына не исчезала. Кроме того,  как очень скоро обнаружилось, один из дареных валенцев, которые на ней были,  стал сильно жать в подъеме. Варвара захромала и, не дойдя даже до мавзолея, попросила Евгения Константиновича вернуться в гостиницу. Вся ее, таким образом, экскурсия по Москве длилась около двух часов. И дальше Варвара предпочитала сидеть в номере, не отходя далеко от сына.
И потянулись дни ожидания встречи.
Съезд был уже в полном разгаре. Уже выступил с отчетным докладом сам Иосиф Виссарионович. Потом начались прения. О них подробно говорилось по радио и писалось в газетах.  Теперь основное развлечение Варвары было слушать радио. В Конёве такого удовольствия она себе позволить не могла. Радио было, естественно, только у больших начальников, в Доме Культуры имени Клары Цеткин и у радиолюбителя дяди Коли, который сам, своими руками, соорудил себе настоящий ламповый приемник, и к нему толпами ходили и слушали все те из конёвинцев, у кого вечерами было свободное время. У Варвары, разумеется, такого времени не находилось. Теперь же она могла слушать радио с утра до вечера, правда, с приглушенным звуком, чтобы не беспокоить находящегося в соседней комнате сына, которого ни радио, ни съезд совершенно не интересовали. Новости, конечно, в основном, касались проходящего съезда, но Варвара с интересом слушала выступления делегатов и от души радовалась тому, как у нас в стране все хорошо, - и по чугуну, и по углю, и по электрификации железных дорог, словом, по всему, - а будет еще лучше. Но как бы она не интересовалась съездом и тем, что на нем произносилось с трибуны, ей все равно, в глубине души, хотелось, чтобы съезд поскорее закончился и ее сын мог встретиться с Иосифом Виссарионовичем.
«Ох, поскорей бы». Они уже гостили в Москве целую неделю и это гостевание начинало все больше и больше ее удручать и утомлять. Да, у себя  на фабрике, работая всю смену, не покладая рук, она уставала меньше, чем сейчас. К тому же ее беспокоило, как там управляется с хозяйством один Тимофей Кондратьевич. А как там ее гуси? «И зачем их надо было тащить в Москву такую рань? Можно было бы дождаться конца съезда». Хорошо еще хоть то, что Семён, похоже, переносил это праздное ничегонеделанье гораздо лучше, чем она. Он, в основном, находился у себя. Ничего не слушал и ничего не читал. Все о чем-то думал и думал. Видимо, как-то по-своему, по своим, только ему известным рецептам,  готовился.
И, наконец, свершилось! Съезд закончился под бурные аплодисменты делегатов. Варвара  была на седьмом небе. Слава Богу, теперь-то вот-вот и их позовут в Кремль и ее сын, наконец, встретится,  и они вернутся в Конёв,  и их жизнь потечет по привычному руслу.
Не тут-то было. Да, съезд прошел, делегаты разъехались. Марков зашел на минутку в номер, чтобы попрощаться.
-А мы? – спросила Варвара. – Нам-то… когда же?
-Потерпите еще немного, Варвара Аристарховна. Иосифу Виссарионовичу необходимо обдумать результаты съезда. Это займет еще какое-то время. Вы не волнуйтесь, вас, придет время,  обратно со всем комфортом доставят.
Гостиница на какое-то время опустела, потом опять заполнилась. Теперь, в основном, это были говорящие на непонятных языках причудливо одетые, пахнущие за полверсты крепкими духами, все как один одинаково  белозубые иностранцы.
И опять пошли дни ожидания. Как-то Варвара все-таки не выдержала и, во время обеда, спросила у Евгения Константиновича:
-А нельзя ли… Иосифа Виссарионовича как-то… аккуратненько  попросить, что ли? Сказать ему, что у меня муж-инвалид. Гуси.
На что Евгений Константинович как обычно односложно отвечал:
-У Иосифа Виссарионовича расписание. – И больше на эту тему ни гу-гу.
Но все в этой жизни рано или поздно чем-то кончается. Кончилось и их тягостное, уже длящееся две недели ожидание. Как-то уже в восьмом часу вечера Евгений Константинович зашел в их номер и сообщил.
-Готовьтесь. Выезжаем.
Однако, едва Варвара принялась одеваться, от «моли» незамедлительно последовало:
-Семён Тимофеевич один. Вы останетесь в номере.
Варвара тот же миг обернулась глазами на сына с немым вопросом: «Как мне быть?». И он ей сразу глазами ответил:
-Не волнуйся за меня. Оставайся.
В тот вечер в гости к Самому на ближнюю дачу в Кунцево прибыли его самые достойные и близкие соратники. Для документалистов, дотошных историков   перечислю их по именам. Это товарищи Каганович Лазарь Моисеевич, Маленков Георгий Максимилианович, Берия Лаврентий Павлович, Хрущев Никита Сергеевич, нарком обороны товарищ Ворошилов  Климент Ефремович.
Вечеринка затянулась, время перевалило за полночь, но конца застолья еще не было видно. Еще поджидали одного из триумфаторов только что прошедшего съезда первого секретаря ленинградского горкома партии товарища Кирова Сергея Мироновича. Но он  вовремя  позвонил и сообщил, что  на даче его этим вечером не будет, так как накануне отравился законсервированным и, видимо, некачественным зеленым горошком. Все поочередно по телефону посочувствовали ему,пожелали скорейшего выздоровленья на благо всего трудового народа и приняли постановленье о незамедлительном задержании и привлечении к отвественности всех, сверху донизу, причастных к отравлению зеленого горошка.
Вечеринка затянулась, время перевалило за полночь, но конца застолья еще не было видно. днако все гости были тому рады. Дело в том, что все последнее время по окончании съезда Сам выглядел не очень веселым, избегал общения со своими соратниками, что, разумеется, не могло не вызвать у них тревогу. Но сегодня у него было прекрасное настроение: он выпил три бокала «Хванчкари» и съел целую порцию любимых им сибирских пельменей. Довольные тем, что сгустившиеся на небосклоне, непонятно по каким причинам,  тучи рассеялись, от души веселились и гости. Более того -они  организовали настоящий концерт. 
Первым решился на выступление Лазарь Моисеевич, исполнил мелодию  «Лейся, песня, на просторе» из кинофильма «Семеро смелых» на губной гармошке, случайно (а, может, и не случайно) оказавшейся в  нагрудном кармане его френча. Гармошку эту на день рожденья подарил ему нарком торговли товарищ Микоян Анастас Иванович.   Больших аплодисментов, прямо скажем, при этом не удостоился: голосок у Лазаря Моисеевича оказался жидковат.  Большего успеха добился  выступивший сразу   после него  Климент  Ефремович, он  продемонстрировал всем, как следует выполнять оружейные артикулы: «К но-о-оге! Н-на-а пле-е-ечо!».Роль ружья сыграла железная лопата, которая обычно находилась на веранде и которой пользовался Сам, когда, ради моциона, копался в саду.   Никита Сергеевич, с присущей ему от рожденья хохлацкой задушевностью, спел:

                Дивлюсь я на небо
                Тай думку гадаю:
                Чому ж я не сокил,
                Чому ж не летаю.

Но самим ярким  было единодушно признано выступленье Лаврентия Павловича. Он с такой молодецкой удалью исполнил лезгинку, не снимая при этом пенсне, что любо-дорого.
Сразу после концерта между гостями разгорелась жаркая дискуссия, стоит или не стоит начинать войну с потерявшими последнюю совесть китайцами, когда Сам постучал черенком ножа по бокалу, - сигнал, говорящий о том, что он хочет что-то произнести. Все, естественно, враз примолкли.
-Прекратите этот базар… «Война, война». Ишь, вояки какие выискались. Очень вы все, я погляжу на вас, умные. А раз такие умные, скажите мне, глупому, что такое, по-вашему, означает слово «энтелехия»?
Все гости, услышав это, синхронно  вздрогнули. Ежели Сам задает такой сложный вопрос – это не к добру. Первым пришел в себя самый предусмотрительный из присутствующих здесь гостей Георгий Максимилианович. К тому же он был единственным, не принимавшим  участие в концерте из-за отсутствия каких бы то ни было талантов, поэтому перед ним стояла задача хоть как-то реабилитироваться.
-Будь спокоен, Иосиф, - сказал Георгий Максимилианович. – Никакой тревоги. Но даже, если что-то и случится, мы всегда что-нибудь да придумаем.
-Спасибо, Георгий, - ответил Сам. – Спасибо, дорогой. Я вижу, ты надежный товарищ, но что значит «энтелехия», я вижу, ни ты и никто другой за столом, хотя и считаете себя умными,  об этом не знаете. А вот есть у нас в стране один совсем молодой человек… Ему еще нет и тринадцати… Который об этом знает. И очень даже неплохо. Да и я, когда был, примерно, в его возрасте, тоже знал. Немножко. Но забыл. А вот он мне напомнил. Я предлагаю, -  время у нас еще детское, всего-то четверть первого, -  позвать сейчас этого молодого человека с просьбой прочесть нам всем маленькую лекцию по этому предмету. Кто за это предложение? Прошу поднять руки… Единогласно. – Сам встал, вышел из-за стола, отворил дверь и обратился к дежурному:
-Попросите сюда нашего молодого человека.
Затем Сам вернулся к столу, не спеша, как это делал всегда, при всеобщем молчании – все замерли, - закурил свою трубку. Ровно к моменту, когда трубка разожглась, дежурный открыл дверь и доложил:
-Приглашенный явился.
-Пусть войдет, - разрешил Сам.
Через минуту в зал с длинным столом и покрытой полотняным чехлом тахтой вошел Семён. На нем была, видимо, сшитая перед отправкой в Москву, нарядная толстовка.
-Входи, входи, Семен Тимофеевич, не стесняйся, здесь все свои, - радушно пригласил Семена Сам. – Прошу за стол. Вот  стул… - Показал на стул по правую руку от себя, на нем уже восседал, правда, Никита Сергеевич, но он проворно пересел на другой. -  Покушай вместе с нами.
Семён от приглашения сесть за стол не отказался, сел ровно туда, где ему было и предложено.
-Что ты хочешь? Вот лобио. – Собственноручно зачерпнул хорошую порцию обожаемого им кушанья, поставил тарелку перед Семёном. – Попробуй.
Семён, однако, вместо того, чтобы приняться за еду, довольно бесцеремонно, не произнося ни слова, отодвинул от себя тарелку.
-Что? Не хочешь? – удивился Сам. – Не нравится лобио? Или боишься что оно отравлено? Лаврентий….
-Да! – живо откликнулся Лаврентий Павлович.
-Это наш штатный дегустатор, - объяснил  Сам Семёну, а потом вновь оборотился к Лаврентию Павловичу. – Будь столь любезен, положи себе того же лобио и скушай на глазах у всех. Пусть наш недоверчивый молодой человек убедится, что кушанье абсолютно безвредно.
-С удовольствием, - откликнулся Лаврентий Павлович. – С очень даже большим удовольствием. – Сделал ровно то, о чем любезно попросил его Сам, то есть положил и почти мгновенно навернул, что называется,  всю порцию, даже по завершении всего тщательно облизал ложку.
-Вот видишь. С нашим дегустатором ничего не случилось. Он, как никогда, жив и здоров. Ты действительно жив, Лаврентий?
-Еще как! Более живого, чем я, трудно найти.
-Вот видишь! Ешь же, дорогой. Уважь хозяина. Я тебя очень прошу. - Сам вновь подвинул тарелку к Семёну, но тот с тем же упорством  вновь отодвинул ее от себя.
За столом воцарилось гробовое молчанье. Оно длилось, примерно, минуту. Их новый гость был совершенно спокоен, на лице Самого также не замечалось признаков какого-то сильного чувства, и только дрожание век выдавало в нем его гнев. Однако, когда он заговорил, он был по-прежнему само гостеприимство и радушие.
-Что ж… Мне говорили о твоем упрямстве. Теперь я вижу сам своими глазами, что меня не обманывали. Надо признаться, я тоже человек упрямый и когда чего захочу, - добиваюсь своего. Что ж… Будем считать,  два медведя сошлись в одной берлоге. Однако один медведь уже пожилой и мудрый, а другой намного его моложе и,  соответственно, пусть и не намного, но поглупее. Мудрый медведь в таких случаях делает маленькое тактическое отступление, он отказывается от своих притязаний. Откажусь и я. Не хочешь есть лобио? Ну и не надо. В самом деле, я ведь пригласил тебя к себе не ради того, чтобы угостить лобио. Мы все хотим, все тебя просим, дорогой ты наш Семен Тимофеевич, чтобы ТЫ угостил нас своей лекцией. Чтобы поведал нам, что же собой представляет  на самом деле эта таинственная энтелехия. В этой-то нашей скромной  просьбе, я надеюсь, ты нам не откажешь?
-В этой – нет, - то были первые слова, произнесенные в тот вечер Семёном.
-Ну вот и прекрасно! – обрадовался Сам. Заодно с ним поспешили обрадоваться и все остальные. 
-Однако с вашего разрешенья,  - продолжил Семён. – Можно я начну с противоположного? С не-энтелехии.
-Хм.. – На пару секунд Сам задумался. – Что ж… Я уважаю законы диалектики. В конце концов, противоположности в своей крайности сходятся. Пожалуйста, мы не возражаем, - начинай оттуда. Как, товарищи?
Товарищи ответили общим дружным согласием.
-Вот вы только что предложили вашему, как вы говорите,  товарищу съесть эту порцию лобио. В одном этом поступке сразу наглядно проявились  две не-энтелехии.
-Интересно, - сразу же прокомментировал Сам и погладил свои усы. – Очень неожиданное и от того еще более увлекательное начало. Ничего не бойся. Смело продолжай.
-Не-энтелехия со стороны вас по отношению к этому человеку: вы заставляете есть того, кто, судя по всему, и так уже сыт. Это говорит о вашем неуважении к этому человеку. Этот же человек, соглашаясь  есть против своего желания,  только потому, что вы приказали ему, проявляет свою не-энтелехию в том, что он не уважает себя.
На этом месте Сам поднялся из-за стола и начал своей обычной мягкой походкой, походкой зверя на охотничьей тропе,  обходить стол кругами, время от времени, проходя мимо, как бы невзначай касаясь свой ладошкой то  затылка, то плеча своего соратника, как бы тем самым, возможно, приободряя их, приглашая соблюдать хладнокровие и спокойствие.
-Вы мне можете на это возразить, - это мелочь. Но эта кажущаяся вам мелочь, - основа основ. Все в этом мире и в этой жизни начинается, вроде бы, с мелочи. Крохотный, почти незаметный ручеек вытекает из болота. Кто его видит? Кто его на себе ощущает?  Но метр за метром, - ручеек становится все более мощным, все более полноводным. И вот уже перед нами великая могучая река под названием Волга. Так и ваша мелочь. Она разрастается. Она приобретает огромные масштабы. Диктует свою волю другим. Приводит к безвозвратным потерям. Катастрофическим последствиям. История знает огромное количество могучих государств, империй, которые, вроде бы, не знали себе равных за пределами их границ, но постепенно подрывались, разрушались тем, что творилось в них изнутри. Не перечисляю. Вы их отлично помните сами. Их главным врагом была заложенная в них, свойственная им изначально элементарная, самая примитивная не-энтелехия, - отсутствие самого простого уважения к себе и к другим.
На этом месте Сам ущипнул себя за правое ухо, как будто тем самым принуждая себя от желания как-то возразить.
-Когда меня уговаривали приехать и встретиться с вами, мне сказали, что вы мудрый человек. Самый мудрый в нашей стране и в этом мире. И самый справедливый. Я поверил в это. Иначе бы никогда сюда не приехал. Я готов поверить в это и сейчас, только дайте мне основанья для этого. Пока, сколько я здесь не нахожусь, - я вижу вокруг себя одну сплошную не-энтелехию: неуважение к человеку.  Везде и во всем. И в крупном и в малом. Вы и ко мне проявили неуважение, заставив шесть часов сидеть в вашей приемной…
-Не переживай. Я накажу, - пообещал Сам.
-Кого? Накажите, прежде всего, сами себя.
-Тогда не накажу.
-Но если вы такой мудрый и такой справедливый, как вас представляют, а такой вы, возможно, и есть на самом деле, вы должны понимать: чем больше неуваженья – к себе и к другим, тем меньше неподдельного  старания со стороны вами неуважаемых, тем хуже результат их трудов. Да, не-энтелехией можно также чего-то добиться, история доказывает и это. Но это искусственное достижение, оно недолговечно и не несет в себе той внутренней красоты и совершенства, которое заключено во всем, что естественно. Что идет из души. Вы можете изготовить подобие соловья,  и этот соловей будет петь, но он порожденье не-энтелехии, по сути - жалкое творение, его никогда не сравнить с настоящим живым соловьем, с  тем, кто изначально несет в себе энтелехию. Их пение несопоставимо. Как гора и камень. Так и человек. Так обстоят дела и с твореньем его рук и его волиВы можете изготовить подобие соловья,  и этот соловей будет петь, но он порожденье не-энтелехии, по сути - жалкое творение, его никогда не сравнить с настоящим живым соловьем, с  тем, кто изначально несет в себе энтелехию. Их пение несопоставимо. Как гора и камень. Так и человек. Так обстоят дела и с твореньем его рук и его воли. Важно, откуда это исходит.  В чем начало. В энтелехии или не-энтелехии. Если вы такой мудрый и справедливый, найдите силы и средства изменить существующий порядок, преобразить его, дать другое направление всему, что делается и к чему все стремится. И тогда вы добьетесь того, чего до вас не добивался никто. Вы возведете что-то новое, ранее никогда не виданное, не гниющее изнутри, не распадающееся, а постоянно обновляющееся и развивающееся. Вы станете творцом живого государства. «Живого» значит вечного. Которое не отомрет, не погрязнет в смуте  даже после того, как вы покинете этот мир. А вы его когда-нибудь покинете и вы знаете это и боитесь этого. Боитесь больше всего по той причине, - что в глубине вашего сознания таится страх: все созданное вами очень скоро обратится в тлен. И от вас отрекутся. Даже те, кто сидит сейчас за этим столом.
-Я никогда! – первым все же не выдержал наиболее эмоциональный из всех Никита Сергеевич. – Иосиф, не слушай его! Товарищи, это поклеп! Это провокация!
Другие тоже было повскакали со своих мест, что-то нестройным хором закричали, чаще всего «Не слушай! Не слушай его, Иосиф!»,  но Сам остановил их одним взмахом руки.
-Спокойствие, товарищи!...  Постыдитесь. Вы, взрослые мужики и испугались… этого безоружного… бесхитростно говорящего вам в лицо все, что он думает,  мальчугана?
За столом постепенно восстановилось хоть и натянутое, кажущееся, но спокойствие.
-Так – то лучше… Мы договорились: молодой человек говорит все, что захочет. Это ЕГО позиция. Будем уважать чужую точку зрения. Даже если она нам в корне не нравится. Будем, наконец, проявлять свою…элементарную энтелехию… Если она у кого-то сохранилась… Будем учиться этому, если хотим чего-то добиться… - И  вновь  обратился к Семёну. – Если ты еще не все сказал, - говори.
-Народ верит в вас, я это знаю и вижу. Народ всегда пойдет за вами. Вы настоящий лидер. Вы рождены для того, чтобы вести за собой. Так поведите же их, всех, кто так безгранично в вас верит. Поведите  не в мрак, а в свет. Не в страх, а в радость. Не в смерть, не в разложение, а в вечную жизнь.
Семён замолчал, и в зале надолго воцарилась тишина. Слышно стало, как завывает за окном разгулявшаяся снежная вьюга. Сам, погруженный в какие-то раздумья, бродил по залу, из конца в конец. Наконец, он прервал свои хожденья и изрек:
-Наш дорогой… весьма мудрый, невзирая на  молодость… и отважный… да, товарищи, особо подчеркиваю это, - весьма отважный гость, не побоявшийся нашего с вами гнева… поделился с нами своим видением, своим представлением, что есть плохо и что есть хорошо. Другими словами, что есть энтелехия в государственном глобальном, так сказать,  масштабе, в ее исторической перспективе,  и что есть не-энтелехия. Считаю, полученную нами при этом информацию весьма даже поучительной, полезной. Она дает толчок к размышлениям и далеко идущим выводам.  А вы как думают товарищи?
-Я тоже так думаю, - первым поспешил заверить всех  в своей благонадежности благоразумный и осмотрительный Лазарь Моисеевич.
-Думаешь, как наш гость?
-Нет! Как ты, Иосиф, - испуганно уточнил Лазарь Моисеевич.
-И вы все думаете, как я?
-Все! – дружным голосом ответили все остальные.
-А, может, все-таки?...
-Нет-нет! – также дружно откликнулись верные соратники. –Только как ты и никак иначе.
-Ну что ж… Следовательно, будем сообща думать и делать далеко идущие выводы.  Поблагодарим нашего лектора за его выступление, за его сигнал о том, что не все, к сожалению, в подопечной нам стране победившего пролетариата так уж благополучно, как иногда нам кажется, - вежливо похлопал в ладоши. Все также сдержанно, однако дружно  похлопали вслед за ним. Сам прошел к двери, отворил и, обращаясь к дежурному. - Распорядитесь, чтобы отвезли нашего молодого человека к месту его проживания. Если не ошибаюсь, в гостиницу «Москва».
Семёна вернули   в номер  лишь в начале пятого утра. В каком состоянии была Варвара, что передумала, пока дожидалась, - об этом можно только догадываться. Что касается сына, он выглядел очень усталым, но как будто довольным. Расспрашивать его, понятно, ни о чем не стала, - все равно не ответит, только похлопотала, чтобы он улегся поскорее в постель. Только один вопрос задала и то не Семёну, а вернувшемуся вместе с сыном Евгению Константиновичу:
-Теперь ехать можно?
-Пока Иосиф Виссарионович не распорядится.
«Господи ж боже мой! – только и подумала про себя Варвара. Сказать вслух, разумеется, такое не могла. – Да когда ж, наконец, это кончится?».
Прошло еще три чрезвычайно тягостных дня. Наконец, часу в восьмом дня (третьего по счету) в их номер вошел Евгений Константинович и своим обычным умирающим голосом объявил, чтобы Семён опять собирался.
Семёна привезли на ту же дачу, но ждать ему на этот раз совсем  не пришлось, провели сразу, но не в столовую, где он был прежде, а в  комнату с широким столом, диваном и большой картой Советского Союза на стене. В комнате топился камин, и когда вошел Семён, Сам, сломавшись в пояснице, пытался что-то подцепить с колосниковой решетки  щипцами на длинной бронзовой рукоятке.
-Вам помочь, Иосиф Виссарионович? – спросил проводивший Семёна военный.
-Не надо. Зачем? У меня свои руки есть.
Ему удалось, наконец, подцепить багровый уголек. Разогнувшись, поднес его к зажатой в зубах трубке, закурил, затем аккуратно вернул сначала уголек в топку, потом щипцы на прикаминный железный лист.
-Садись, дорогой. – Показал Семёну на диван. – В ногах правды нет… Кушаньями сегодня угощать не стану.  Поговорим. О деле… В общем и целом, так. Томить не буду. Скажу тебе сразу… со всей коммунистической прямотой… Мне, в целом, понравилось твое молодое горячее азартное выступление. К сожаленью, мало фактов, а факты, как я уже когда-то сказал, не помню уже, - по какому поводу, а потом это стало гулять по белу свету, - вещь упрямая. Как мы с тобой.
Семён, как ему и было велено, сел на диван, а Сам своей обычной сторожкой походкой, потягивая из трубки, ходил по комнате от стены к стене, как зверь в клетке.
-Но этот недостаток сполна компенсируется твоим пафосом… Твое обращенье ко мне… удивительно совпало с тем, о чем я последнее думал и сам. Как это ты там выразился: «Изменение курса». Именно! Надо, безусловно, надо менять. Стране, нации, народу, возможно, даже всему человечеству… безусловно, нужна какая-то серьезная встряска.  Иначе завязнем в болоте и никогда не выйдем на запланированные нами исторические рубежи. В такие критические моменты всегда хорошо иметь под рукой тех, на кого можно смело положиться. Не скажу, что я такой поддержкой  обделен. Кое-кого из них ты уже видел. Люди, прошедшие революционную закалку. Но… слишком уж погрязли в каком-то крючкотворстве, начетничестве… Кроме старой гвардии  еще есть, так называемая, интеллигентская прослойка. Не отрицаю, попадаются  и среди них хорошие задорные такие ребята. Не густо, но попадаются. Писатели, деятели культуры. Но… всё они какие-то… квёлые. Веселить они могут – да. «Веселые ребята». Кино такое. Может, смотрел? Зажигательная штука! Но одними «Веселыми ребятами» ни социализма, ни тем более коммунизма не построишь.  Тут надо… другое. Что-то вроде твоего. Чтобы одним словом… . Сагитировать так, чтобы пятки жгло. У тебя, хоть и молод, это получается. Что-то исходит от тебя…  Так вот, я постепенно подхожу к самому главному. Повторюсь, твое выступление мне, в принципе, понравилось и его можно было бы принять за основу, хотя кое-какие поправочки я бы все-таки внес.  Поправочки не фундаментальные, не по существу, а носящие, скорее… технический, чисто редакционный  характер. Как пример. Тебе по душе пришлось это слово – «энтелехия». Согласен, оно что-то несет в себе… какой-то заряд. Что-то навевает. Подсказывает. Но понятно ли оно простому рядовому человеку? Тем, кому не пришлось посещать аудитории университетов.  Боюсь, что нет.  Такие слова скорее отторгают, чем привлекают. Более того, - они настораживают. Вызывают недоверие. Поэтому, - в интересах нашего общего дела, -  я бы заменил это слово каким-то другим. Пусть более прямолинейным, зато – не вызывающим разногласий, сомнений. Таким, которое сейчас у всех на виду и на слуху. Словом, не вызывающим недоумения и вопросы даже у грудничков. Я бы предложил это слово. Оно очень ёмкое и  даже короче твоего.  И слово это…векепебе… Чувствуешь? Как это звучит. Ве-ке-пе-бе. Меняем одно слово. Только одно, оставляя при этом суть. А дальше… Допустим, ты обращаешься к народу. По всесоюзному радио. И все, затаив дыхание, уши на макушке, слушают тебя. А потом, заряженные тобой, твоим молодым задорным пафосом, начинают тут же, прямо на твоих глазах, совершать невиданные трудовые подвиги… Как? Тебе это нравится?
-Нет, - ответил Семён.
Сам вздохнул, потом подошел к камину, сплюнул прямо в огонь, вынул из кармана френча носовой платок, вытер им усы, вернул платок. И только проделав все это, заговорил вновь.
-Не надо так спешить, дорогой. Ты знаешь не хуже меня, где нужна спешка. Советую тебе хотя бы немного подумать.
-Нет, - повторил Семён.
-«Нет»!  Что ж… На «нет», как говорится,  и суда нет. А как же твоё: «Ты мудрый и справедливый»?  Разве – совсем недавно,  - это говорил не ты, а кто-то другой? И разве ты говорил не про меня? И о моем праве и долге вести за собой. К светлому будущему всего человечества. Или что-то вроде этого.
-Это говорил я. Все так любят тебя. Я подумал: «Все не могут обманываться. Это невозможно». И я тоже. На какое-то время  поверил  в тебя.
-Значит, ты тоже обманулся? Ты можешь обманываться? Значит, ты не дух? И не святой?
-Нет, я не дух. И не святой. Но я иногда могу слышать и видеть то, что не слышат и не видят другие.
-Вот как?... А сейчас? Буквально сию минуту. Ты что-то можешь слышать и видеть?
-Да.
-Что же? Если, конечно, не секрет.
-Выстрелы…Залпы… Крики и стоны… Женщины… Они просят тебя о пощаде…. Дети….Они ни о чем не просят, они просто плачут.
Сам еще постоял, подождал, видимо, рассчитывая еще что-то услышать от Семёна, но когда этого «что-то» не последовало, выбил трубку себе в ладонь, подошел к камину, сбросил пепел в камин, вытер ладошку о брюки.
-Да, если это так… ты опасный человек, дорогой. Как-то… необъективно ты все это слышишь и видишь. Слишком однобоко. Хотя… В чем-то ты и прав. У меня действительно много врагов, это верно, и кое-кому из них скоро не сдобровать. Выстрелы – это мои…Я не отрицаю. Они пускают тех… которые противятся мне…  в расход. Женщины…. Это должно быть, их обездоленные жены. Но я, в основном, их не трону. Ну, если только самых строптивых. Пусть доживают вдовами. Дети?... Отчего же дети? Тут, дорогой, ты опять обманулся. Всем детям, без исключения, будет оказана пощада, потому что придерживаюсь почти христианской догмы : «Дети за отцов не отвечают». Специально для них, чтобы жили-не тужили, построю много детских домов. Снабжу их игрушками. А когда очищу страну от нечисти, когда мне больше не будут мешать и хватать за руки, я и займусь по-настоящему строительством нового мира. Того, о котором мечтаешь и ты. Но только, предупреждаю, без твоей энтелехии. Видишь ли, у меня с ней давно не сложились отношения. Мне было когда-то немногим больше, чем сейчас тебе,  и учился я тогда в Тифлисской духовной семинарии. Как-то из столицы к нам приехала важная церковная шишка. Она обходила классы, зашла и в мой класс. И надо же ей было обратить внимание на меня и задать мне вопрос:
-Что ты, мальчик,  знаешь про энтелехию?
А я ему откровенно и рубанул, не стал его обманывать:
-Ничего не знаю.
Скандал. Об этом вскоре узнал мой родитель Виссарион. Он был в это время в дугу пьяный, как с ним частенько бывало, осерчал не на шутку и здорово меня поколотил. Он меня колотил и всё приговаривал:
-Теперь, тварь, ты знаешь, что такое энтелехия? А не знаешь, так узнаешь.
С тех самых пор я не могу даже слышать это слово. Меня от него, - передернул плечами, - корёжит. Куда как лучше слово «векепебе». Оно меня ласкает… А теперь о тебе, дорогой. Помнишь, я недавно сказал тебе, что мы как два медведя в одной берлоге? Так вот, двум медведям в берлоге не ужиться. Я хотел привлечь тебя. Сделать своим союзником. Рупором. Сделал тебе выгодное предложение. Ты же сполна проявил свое упрямство: не захотел. Теперь мне остается одно. Ты догадываешься, о чем идет речь. Прости, дорогой. Но интересы светлого будущего вынуждают меня принять это скорбное решение. Не сделай я этого, ты будешь вечно… что-то непотребное слышать и видеть. Тебе всюду будет что-то мерещиться. Мне не нужен такой необъективный свидетель.  Я буду чувствовать себя неуютно. – Сказав это, Сам своей привычной мягкой поступью крадущегося зверя прошел к двери, отворил ее. – Финита ля комедия. Отвезите нашего дорогого гостя. Куда следует.
В начале одиннадцатого в номер, где томилась в новом ожидании Варвара, вошел Евгений Константинович.
-Уже? Приехали? – обрадовалась Варвара.
-Да. Собирайтесь,  Варвара Аристарховна.
-Куда «собирайтесь»?
-В дорогу. Вы же давно хотели в дорогу.
-Хотела. А где же?...
-Вы скоро увидитесь. Собирайтесь.
Вдруг что-то ощетинилось в Варваре.
-Что значит «собирайтесь»? Пока не увижу сына, никуда отсюда.
Тогда в номер вошла пара военных с холодными глазами, бесстрастными лицами, и Варвара поняла, что ей лучше подчиниться.
Где-то часу в третьем ночи с двадцать второго на двадцать третье февраля в Конёво высадился крупный десант из нескольких десятков запряженных лошадьми телег и подвод. Из подвод десантировалась, пожалуй, сотня, не меньше,  хорошо  обученных своему ремеслу солдат. Правда, вместо винтовок они были вооружены кирками, ломами и лопатами. Прежде всего, стараясь производить как можно меньше шума,  окружили по периметру дом Кашкиных, вошли в дом. Минут через пять вывели из дома испуганного, на ходу надевающего на себя свою убогую шинельку Тимофея Кондратьевича, посадили на одну из телег и увезли. А солдаты приступили к разборке дома. Они делали это исключительно проворно и умело. Часам к семи утра, когда конёвинцы только-только протерли свои глаза и посмотрели на то место, где всего-то несколько часов назад возвышался дом Кашиных, - они ничего не увидели. Даже земля, бывшая когда-то под домом, была запахана. Конёвинцы ахнули. Стали думать-гадать, куда же исчез дом? Стали что-то припоминать. Оказалось, многие из конёвинцев слышали в ночи какие-то стуки-бряки, но не решались выйти из дома. А еще некоторым, вроде   бы, где-то часу в третьем-четвертом приснилось, как кто-то искаженным от ужаса и поэтому неузнаваемым голосом прокричал:
-Что характерно!
То мог быть крик только Тимофея Кондратьевича.
Первый секретарь уездного комитета партии товарищ Кондратьев почти неделю после исчезновения дома и Тимофея Кондратьевича не выходил на работу. Когда же, наконец, вышел, в оправдание своего отсутствия представил подписанный главврачом уездной больницы бюллетень с указанием болезни. Болезнью оказалась острая  фарингоконъюнктивальная  лихорадка.