Недописанная повесть гл. 13 окончание

Людмила Волкова
              Я уже упоминала  где-то, что пять лет после окончания университета не могла устроиться на работу по своей специальности – учитель русского языка и литературы. Два года, пока стояла в очереди  ( в городском отделе народного образования, под номером 712), я перебивалась случайной работой. Была  редактором  листка технической информации при Совнархозе, потом  библиотекарем в профтехучилище. Затем лаборантом кафедры педагогики в родном университете. Пять лет угробила на это скучное занятие – ни уму, ни сердцу.
              Зато у меня была уйма времени, чтобы заниматься наукой. Все годы, пока училась на филфаке,  я  писала курсовые   на кафедре зарубежной литературы, там же защищала диплом. Кафедра славилась   сильными преподавателями и  высочайшей культурой.
              Душой ее была Нина Самойловна Шрейдер. О,  как мы все преклонялись перед ее умом, интеллигентностью,  безграничной эрудицией, душевной щедростью! Она была  и руководителем научного студенческого кружка. Кафедра и кружок  выпестовали  преподавателей высочайшего класса.
              И я ходила туда. И даже мужа своего (тогда еще студента) водила на разнообразные диспуты по лучшим новинкам  современной зарубежной литературы.
Как же я была счастлива, когда Нина Самойловна предложила мне тему диссертации «Мериме – журналист»! Я хотела  заниматься творчеством Сент-Экзюпери, была в него влюблена. У меня и заготовки были  большие по  его книге «Земля людей» (выступала на заседаниях кружка), но знающая всю на свете литературу Нина Самойловна сказала мне:
             – Что вы, Люсенька! Я же не специалист по современной литературе! Я могу предложить тему  только из французской  литературы девятнадцатого века!
Ее скромность не знала границ! Это она – НЕ специалист?! Кто же тогда специалист во всем университете? Кого можно было поставить рядом с нею по объему знаний в области всей  мировой литературы?!
              Нина Самойловна имела только одно слабое место – болела тяжелейшей бронхиальной астмой. Когда я наконец-то устроилась в школу, она слегла надолго… Я приходила к ней домой, отчитывалась о сданных на кандидатский минимум экзаменах (по философии и французскому языку), показывала наброски будущей работы. Ради нее ездила летом в Ленинскую библиотеку, где переводила с французского редкий материал о журналистской  стороне творчества Мериме.
              И вот там, у постели  Нины Самойловны два раза застала  Нину Феофановну, которая  недавно стала заведующей кафедрой русской литературы. Для  нее тоже наша  Нина Самойловна была богом! Нина Феофановна преклонялась перед нею.  Так что каждый, кто был как-то связан с Ниной Самойловной,  в том числе и я, уже механически становился объектом ее уважения. Ну не могла Нина Самойловна быть научным руководителем у идиотки!  Винник  почти не знала меня как студентку, потому что  у нас на курсе не преподавала, но  отношение ко мне  Нины Самойловны ей было известно хорошо. И когда мы впоследствии встречались в университетских коридорах, Н.Ф. здоровалась со мной с таким видом, словно и я – достойна  всяческого  уважения.
              А  теперь  подпись  ее стояла  под вердиктом о моей  профнепригодности! Это – если верить генералу. Я ведь вблизи заключение кафедры  не видела!
              К ней я и  решила  пойти в первую очередь.  Пусть  хотя бы поймет, что меня подставили, что я НЕ МОГЛА быть такой безграмотной! Что школа Нины Самойловны, которую я прошла, исключала всякую халтуру! Я НЕ МОГЛА написать бездарную рецензию! Тем более –  налепить столько ошибок!
              Лучше бы я не ходила на кафедру русской литературы! Винник, как-то заморожено улыбнувшись мне,   попыталась проскочить мимо – в коридор, но я  шагнула следом.
              – Нина Феофановна, подождите! Мне нужно сказать всего два слова!
              Она остановилась, не глядя  на меня, бросила:
              – Я тороплюсь.
              Два слова не получилось. Я понимала, что уже ничего не вернешь. Работа уничтожена, а с нею – все улики. Она или поверит моим голословным обвинениям, или не поверит. Она или не поверила мне или сделала аид, что не верит.
              – Ну как же, он такой уважаемый человек! Он не мог,,.
              – Мог, – сказала я и распрощалась с нею.
              На кафедру русского языка, где меня хорошо знали, я шла  уже без всякой надежды… Там только одна преподавательница, с которой я когда-то дружила, была в курсе дела. Она, очевидно, и подписывала   рецензию.
              – Люсенька, вы так не переживайте! Все равно все знают, что вы….
              Дальше  полились комплименты в мой адрес, но эта милая женщина не могла сосредоточить  на моем лице  взгляд своих черных  глазок. Они бегали по моей фигуре, перескакивали через мои  вопрошающие глаза, упираясь почему-то в лоб.
              – Все знают этого генерала! Он очень тяжелый человек…
              Это уже добавлено было  шепотом и с оглядыванием по сторонам…
               Пробить монолитную стену чужого равнодушия и слабости было невозможно.
               Летом мы писали заявление о приеме на работу на месячные курсы – перед вступительными экзаменами. Это был выматывающий душу месяц. Попробуй  втиснуть всю школьную программу в  три недели лекций! Приходилось ежедневно  проводить по четыре ленты – в переполненной аудитории,  страшной жаре, без возможности помолчать хотя бы десять минут.  И без еды. В буфете было переполнено, а такого понятия как преподавательская комната не существовало в чужом для нас корпусе  физмата.
               И никто не хотел идти на Южный машиностроительный завод (ЮМЗ), при котором тоже работали эти курсы. И ехать на этот завод далеко, и слушатели там особые – те, кому нужна лишь корочка университетского диплома, а не знания. Немолодые люди, у которых не хватало этой корочки для повышения по службе и которые капитально забыли  школьную программу, уставшие после работы,  еле высиживали наши лекции.
              В конце мая Валерия Ивановна предложила и мне работу на курсах при ЮМЗ. После них, как водится, нас собрали для написания  одинакового для всех заявления: «Прошу уволить меня в связи с окончанием работы курсов».
Привычная, не пугающая процедура. Тем более что генерал вроде бы перестал ко мне цепляться и после показательной порки успокоился. То есть – мы друг друга не замечали…
                Понятно, что до самого окончания занятий я не могла оправиться от морального удара по своему самолюбию. Мне казалось, что за моей спиной все шушукаются… Одни жалеют, другие  злорадствуют,  хотя  этих, последних, единицы. А все равно на душе паршиво…
               Мне было трудно смириться с мыслью, что и Нина Ивановна, которая объяснялась в любви ко мне все шесть лет совместной работы, считает, что ничего страшного не произошло, и ее вины во всем этом нет. Ну, промолчала. Но ведь и другие…
               В конце сентября   всех  преподавателей обзвонила завуч. Валерия Ивановна, чтобы  явились на курсы и написали заявление о приеме на работу. Только я напрасно ждала приглашения. Однако не пугалась. У нас еще не было случая, чтобы человека не включили в список  преподавателей, не предупредив его, что он, оказывается, не угоден. Все были угодны, ведь работали годами!
И Нина Ивановна, глухая и тоже не любимая генералом, написала такое заявление, И Валентина  Федоровна … Но мне об этом не сказали. Вот она – цена приятельства…
Не выдержала я ожидания,  отправилась сама на курсы. Там было пусто, одна Маша копалась в ящиках своего стола – чистила его…
               Она мне  и сообщила приятную новость:
              – Людмила Евсеевна, нет вас в списке.  Я только сегодня увидела его. Попросили вывесить на доске. А завуч поехала отдыхать. Отпуск ей продлили…
              Я какое-то время  не могла  с места сдвинуться. Ведь потерять работу в такое время, когда уже все школы  укомплектованы, невозможно. Это удар ниже пояса.
              – И что мне делать теперь? – спросила я себя. 
              Маша глаз не поднимала, потом  сказала тихо:
              – Идти к ректору. Говорят, он справедливый.
              – А я слышала другое. Он человек настроения. А это ужасно. Можно, я отсюда позвоню Нине Ивановне?
              – Давайте, пока никого нет.
              Моя курсовая «подружка» радостно защебетала что-то, изображая полное неведение.
              – Люся, я клянусь, что  ничего не знала! Мне просто сказала Валерия, чтобы я никому не говорила, что меня вызвали писать заявление. Никому, понимаешь? Не тебе конкретно, а никому!
              К ректору  мне   долго  не удавалось попасть. Было страшно идти. Я не из тех, кто верит в положительный результат. Сначала я рисую себе мрачную картину, но все-таки иду в бой. Интересно, что и тут со мною происходят вещи алогичные. Например, все считают так: если ты настроен по-боевому и веришь в успех, то своего добьешься. А  если ты паникуешь, то случится непоправимое. Ты, якобы, прогнозируешь плохой  исход событий.
              Но я-то знаю: у меня как раз все наоборот! Когда я паникую, трясусь от страха, рисую себе всякие ужасы, мне обеспечена победа. Но стоит только поддаться оптимизму – провал обеспечен.
              К ректору я шла в боевом настроении – под гипнозом напутствий родного супруга:
              – Не вздумай сдаваться! Говори спокойно и решительно! Генерал не имел права увольнять тебя без предварительной беседы. Ты теперь не найдешь работу по специальности! Учебный год  начался! Расскажи, как он тебя, филолога,  учил твоему предмету! Входи смело, улыбайся, спрячь свои страхи!
              – Так он же сочинение держит у себя – как доказательство моей некомпетентности!
              – Не думаю. Такое показать – никто не поверит. Не дурак же он, твой ректор!
              Наконец я попала  к ректору. Секретарь любезно сообщила мне, что Владимир Иванович в добром расположении духа, и я могу не волноваться. Я вошла, изображая спокойствие.  Мне непременно нужно было сыграть  роль эдакой решительной особы, которая готова умереть за правду.
                Передо мною сидел  тот, с кем я никогда не пересекалась. Высокий и  худой мужчина неопределенного возраста, с нервными движениями рук и напряженным лицом. Я мило улыбнулась, села на подставленный референтом стул, сказала домашним голосом:
              – Здравствуйте, Владимир Иванович. Я пришла искать у вас защиту от несправедливого начальника. Мне говорили, что вы как раз тот самый человек, к кому стоит обратиться за помощью.
               «Господи, что я несу?» – подумала сразу же, потому что заготовлена была другая фраза. А эта уж слишком смахивала на подхалимаж. Но ректору, очевидно, понравился такой зачин.
               – И кто же сей негодяй? – вдруг улыбнулся Владимир Иванович.
               Я назвала.
               – О! – улыбка сползла с его лица, но тут же вернулась – слегка «отредактированная». – Вы – смелая женщина.  На  нашего генерала мне жаловались только его бывшие подчиненные, а вам же еще работать.
               – А мне уже и не работать. Он меня уволил.
               – Рассказывайте.
               Очевидно, рассказывала я убедительно, потому что на физиономии ректора  отражалось  одно сочувствие.
               – А давайте сделаем так: я вам найду работу в университете – получше этой. Вот сходите к …
                Он назвал мне имя заведующей кабинетом с каким-то непонятным назначением. Чем занимались там, я  не знала, хотя ректор два раза подчеркнул, что работа творческая и куда легче преподавательской. Мне хотелось  восстановления справедливости, а получалось, что сам ректор опасался браться за это дело.
               – Но я люблю свою работу!
               –  « В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», –  продекламировал вдруг ректор, продемонстрировав собственную эрудицию. Но тон был сочувствующий. 
               – Но у нас на курсах таких ланей еще несколько единиц! И все в одной  телеге с этим… конем!
               – А вам палец в рот не клади, – вздохнул Владимир Иванович.
Разговор явно катился не туда, куда я надеялась его направить…
               – Договоримся так: вы идете сегодня к одной очень интересной даме… Погодите, я ей сейчас сам позвоню.
               Он набрал номер,  с подчеркнутой вежливостью поздоровался с какой-то дамой и сказал,  улыбаясь мне  и той, на другом конце провода:
                – Я пришлю вам сегодня о-очень интересную особу. Это как раз то, что вам нужно для начала.
                Уходила я, совершенно сбитая с толку. Ни о каком наказании генерала не было и речи. Похоже, сам ректор не желал ссориться с моим начальником. Боже, как это понять: «Что-нибудь найдем!»?
                Уже на второй день ( в первый дама-заведующая просто удрала до моего прихода) нарядная женщина с недовольной физиономией, уплетая пирожное на моих глазах, говорила мне тоном близкой подруги:
                –  Это возмутительно! У меня нет ни одного места! У меня три методиста вместо положенных двух! Он же знает! Чаю хотите? А я не могу без чаю. Подавиться можно этим пирожным – так мало крема. О чем я? А, да, я не могу вас взять, мне нужны художники-оформители, а не филологи.
                – Хорошо, я сейчас поеду на прием к ректору, он просил меня доложить о результатах нашего разговора.
                – Никуда вы не поедете, сегодня Владимира Ивановича не будет, завтра тоже. Совещание в обкоме партии.
                Я так и не поняла, чем занимался этот кабинет, расположенный в корпусе физмата. И больше туда не пошла, сообразив, что ректор избавился от меня пустым обещанием.
                Еще два месяца я обивала пороги кабинетов разных высоких чиновников – в профкоме, райкоме партии горкоме. Меня выслушивали и направляли к следующему чинуше. И наконец один из инспекторов в горкоме партии сказал мне так:
                – Попросите своих коллег подписать жалобу. Нужна коллективная письменная жалоба, а не устная, за подписью трех человек. Устные мы уже имеем. Но ее к делу не подошьешь. И снимем мы  вашего генерала, будьте уверены!
                Где-то я уже слышала такие слова! Кажется, Илье Юльевичу советовали что-то подобное, когда он боролся за свою жену  в этих партийных кабинетах.
                Но, очевидно, еще не выветрилась из моей души  глупая вера в  дружбу… Может, Нина Ивановна и Валентина Федоровна  поставят свои подписи под моей жалобой? Две подписи, моя – третья и…
                – Люсенька, я не подпишу, ты что? Мне же работать с ним! Тебе хорошо, ты свободна от генерала, а я…– залепетала Нина Ивановна, когда я отважилась поехать к ней домой со своей просьбой.
                – Да, мне хорошо, – улыбнулась я саркастически. – Сижу на шее у мужа и радуюсь жизни.
                – Я не то хотела сказать!
                – Ты Валентине Федоровне позвони. Если она подпишет, то и я…  рискну.
                Позвонила Вале и услышала:
                – Какая ты наивная, Люся! Неужели ты думаешь, что нашей жалобы хватит, чтобы свалить такую фигуру? Да они все врут – в горкоме и райкоме! Ты пойми…
                Я не стала слушать дальше – попрощалась вежливо и положила трубку.
                И никуда больше не пошла…
                В январе начался  новый этап моей жизни – опять школьный, и, казалось, можно было забыть о существовании генерала-артиллериста, изменившего мою судьбу… Но одно дело – забыть, другое – простить унижение. Ничего страшнее нет для человека.
                Сцена моего позорного избиения  в кабинете генерала живет во мне, словно случилась вчера. И эта «производственная» повесть – попытка изгнать из памяти сердца незаслуженную обиду.
                Я простила всех, кто  меня подставил под удар или не защитил потом… Но я буду помнить эти убегающие глаза, жалкие оправдания всех причастных к моему унижению.
                Я вот думаю, что ничего сильнее человеческой слабости не существует, как это ни парадоксально звучит…

                Р.S.  Два дня назад  раздался звонок бывшей коллеги по школе. Это она когда-то перешла с подготовительных курсов работать в РИО, а меня устроила на свое место.
                –Люся, привет! Звоню, чтобы поздравить с Новым годом! А я вчера видела  нашего генерала! Представляешь, он совсем не изменился! Сколько же ему сейчас? Под девяносто, если нам с тобой за семьдесят? С ума сойти! Такой же крепкий, ни одной морщинки, елочку нес… До-обренький такой дедок!