Я родился в 1951 году на пасху. Мать как-то рассказывала, что повитуха, когда вытащила меня на белый свет, сказала: «Пусть он будет Иван-богослов, коль скоро родился на пасху». Так меня и назвали – Иван.
Детство моё пришлось на послевоенное голодное время. Донбасс, а именно там я родился, был войной разрушен, как говорится, дальше некуда. Люди выживали, как могли. Мы жили поначалу в свинарнике, где мать работала, а потом вырыли в земле яму и построили из дикого камня жилище из двух половин: одну, побольше, занимала наша живность, а вторую мы – отец, мать и четверо детей.
В нашей половине стояла русская печь, где мы, дети, и спали. У родителей была старая железная кровать, и ещё у нас был стол – вот и вся обстановка. Если бы что-то раздобыли ещё, то поставить всё равно было некуда.
Отец работал пастухом в колхозе. Не знаю, сколько и чего он получал за свою работу, но от постоянного недоедания у меня развился рахит. Пропитание моё в младенчестве было бесхитростным: мать, бывало, нажует черного хлеба, замотает в марлечку и сунет мне в рот, а сама бежит с отцом на работу. А чтобы я куда-нибудь далеко не уполз меня, как козленка, веревочкой привязывали к ограде.
Нужда и голод заставили родителей сдать меня в 12 лет в интернат. Он находился в районном центре в пятнадцати километрах от нашей деревни. Жизнь в интернате показалась мне райской. Кормили там даже не три, а четыре раза в день. В комнате на четырех человек у меня была персональная койка с белоснежным бельём. Везде тепло и чисто, как в сказке.
Учился я хорошо, никаких проблем с учебой не было. Классным руководителем была учительница русского языка и литературы фронтовичка Зинаида Прокопьевна. Она для нас была, что мать родная, любила нас и защищала от всех напастей, ходила с нами в походы, на экскурсии разные. Мы в ней души не чаяли. Но среди учителей Зинаиду Прокопьевну за прямоту и справедливость любили далеко не все. Некоторые людишки говорили про нашу фронтовичку разные гадости, мол, женщины на фронте не столько воевали, сколько другими делами занимались… Мы тогда не всё понимали, о чем шла речь, но потом до нас дошла вся глубина пошлости и низости тех, кто бросал ей такие обвинения. В общем, в интернате, как и везде, разные люди были.
Благодаря учителю физкультуры, спорт у нас был на высоте. Мы играли в футбол, волейбол, баскетбол, настольный теннис, занимались легкой атлетикой. Всё свободное время проводили на спортивных площадках. Я по многим видам спорта добился неплохих результатов и уверенно себя чувствовал на любых спортивных состязаниях.
В классе, и школе в целом, авторитет ученика зависел от успехов в учебе и спорте. Мне было грех жаловаться – я был хоть и не самым первым, но ходил в группе лидеров, принимал участие в соревнованиях на первенстве района и города.
Но однажды вся моя благополучная жизнь рухнула в тартарары.
В восьмом классе я подружился с Аней Ермак, девочкой из параллельного класса. Дружба наша началась из игры в ручеек. Нынешние дети о ней понятия не имеют и это хорошо, иначе бы они подняли меня на смех. Во время игры в ручеек я несколько раз выбирал её и одноклассники стали дразнить нас «жених и невеста», ну и так далее… Детская дразнилка нас как бы обязывала дружить. Дружба была настолько чистой и непорочной, что мы даже стеснялись взять друг друга за руку. Заключалась наша дружба только в совместных получасовых прогулках возле общежития перед отбоем – и всё. А чтобы приобнять её за плечи, или поцеловать – это было вообще немыслимо.
Аня была красивой девочкой, отлично училась, занималась спортом, выступала за честь школы. На городской спартакиаде она победила в пионерском четырехборье по легкой атлетике. В общем, она была в школе личностью.
В классе, где училась Аня, у меня, оказывается, был соперник – Коля Наумов. Он был, как тогда говорили, из обеспеченной семьи, его отец работал начальником снабжения на угольной шахте. Каким образом Коля попал в интернат, куда комиссия отбирала детей только из самых бедных семей – я не знаю. В классе он любил прихвастнуть то красивым перочинным ножиком с множеством лезвий, то фонариком, который работал не от батарейки, а от специального рычага на пружине. Сжимаешь его, как резиновый мяч, и фонарик дает луч света. Ни у кого такого не было. Но главной его гордостью были ручные часы. Тогда часы ещё не у всех учителей были.
Так вот, этот Коля был к Ане очень неравнодушен, но поскольку она дружила со мной, а на него не обращала внимания, то он стал делать ей разные мелкие пакости. И Аня мне об этом рассказала.
В пятнадцать лет мальчишки в своих решениях бескомпромиссны. За нанесенные Ане обиды я был готов немедленно разобраться с обидчиком. Назревала драка. В результате выяснения наших отношений у Кольки под глазом расцвел синяк. На этом всё должно было бы и закончиться: честь девушки защищена, обидчик наказан, наш поединок на кулаках был честным.
Но каким-то образом о драке стало известно директору школы Василию Николаевичу. И не только сам факт драки, но и повод, так сказать, причина. От кого он узнал – это не так важно, может, неудачливый соперник ему пожаловался, я точно не знаю.
Директор школы вызвал меня к себе в кабинет и тоном, не терпящим возражений, сказал:
– Значит, так, Ваня! Ты должен отказаться от дружбы с Аней. Такая дружба порочит имя советского ученика. В противном случае я должен буду исключить тебя из школы. И к тому же я не могу допустить, чтобы во вверенном мне учреждении выясняли отношения кулаками.
Я стоял оглушенный, плохо соображая, что происходит. Но кое-как выдавил из себя:
– Как это отказаться от дружбы? И чем она порочит?
– А вот так! На общешкольной линейке. Скажешь перед всеми учениками и учителями, что отказываешься от дружбы с Аней Ермак. Потому что такая дружба позорит честь советского школьника. Ишь, придумали! Прогулки у них под луной каждый день, любовь, одним словом. Здесь школа-интернат, а не парк культуры и отдыха.
Я представил, как стою перед школьной линейкой, ухмылки ребят и глаза Ани. Представил, как она будет смотреть на меня. Я отрицательно покачал головой:
– Я не буду этого говорить.
Директор спокойно, даже равнодушно откликнулся на мои слова:
– Как знаешь. Всё, иди, собирай свои вещи и уезжай домой.
Исключение из школы должен был утвердить педсовет. Но директор, не дожидаясь педсовета, запретил мне ходить на уроки и потребовал в школу родителей. Я с такой новостью домой, к родителям, разумеется, не стал спешить. Сейчас я уже не помню, где болтался три дня, а моих родителей, как оказалось, оповестили о решении директора и без моей помощи.
Меня разыскали, и вот мы с матерью пришли к директору школы-интерната.
В те времена школа была всегда права. Это сейчас школа во всём виновата: что дети пьют и курят, употребляют наркотики, сквернословят, вырастают безнравственными. В общем, мать, не вдаваясь в подробности и суть моего проступка, стала на коленях просить, вернее, умолять директора не исключать меня из интерната, что она во всем согласна с директором. Мать от безысходности в семье готова была целовать ботинки директору.
Не знаю, как реагировали другие учителя на решение директора, но Зинаида Прокопьевна вступилась за меня, и просила не только оставить меня в школе, но и не подвергать унизительной процедуре отречения от дружбы.
У директора был непререкаемый авторитет, построенный, как я теперь понимаю, на страхе, и чтобы вступить с ним в спор, надо было иметь мужество. У Зинаиды Прокопьевны оно было. И директор снизошел: разрешил провести процедуру отречения не на общей линейке, а перед двумя восьмыми классами – моим и Аниным.
Конечно, ни слезы моей замученной невзгодами матери, ни послабление процедуры отречения не оправдывают моего согласия отказаться от дружбы с Аней Ермак. Но что было, того не вырубишь топором.
В школе провели общую линейку, всех отпустили, а два восьмых класса попросили остаться. Директор вызвал меня из строя и вкратце изложил перед моими товарищами «порочность» нашей дружбы с Аней, больше напоминающей любовные «шуры-муры». Ребята засмеялись. Директор дождался тишины и кивнул мне головой: мол, тебе слово, Ваня.
И я перед лицом своих друзей, одноклассников и учителей, опустив голову, вяло промямлил:
– Я отрекаюсь от дружбы с Аней, дружбы, порочащей имя советского школьника.
Но Василий Николаевич, видимо, не получил полного удовлетворения от воспитательного процесса, и попросил выйти из строя Аню.
– Аня, что ты можешь сказать по этому поводу?
Аня несколько секунд молча стояла перед строем и вдруг ноги её подкосились, словно под непосильным грузом, она некрасиво села на пол и, откинувшись на спину, упала в обморок. Кто-то засмеялся, кто-то отвел глаза в сторону. Её унесли в спальную комнату. Я стоял перед строем помертвевший от ужаса. Мне стыдно было поднять глаза. На этом воспитательная работа, к счастью, закончилась.
Я понял, что совершил ужасную, непоправимую подлость. И хотя друзья мне сочувствовали, их уважение с того дня я потерял навсегда. Многие, примеряя эту ситуацию на себя, говорили потом: «Я бы так не поступил». Как знать, как знать!? Хотел бы я видеть их на моем месте.
Как-то незаметно для себя я перестал быть в группе лидеров, охладел к учебе. В комсомол меня не приняли. В свидетельстве об окончании восьми классов за поведение мне поставили четыре, что в те времена было равносильно получить «волчий билет». С таким свидетельством нечего было и думать поступить в техникум. Зинаида Прокопьевна по своим учительским связям помогла мне продолжить учебу в общеобразовательной школе в том же городке. Жить я устроился на съемной квартире, где кроме меня проживало ещё несколько молодых людей. Нравы на съемной квартире были, конечно, куда свободнее, чем в интернате. Но это уже другая история.
Аню с того дня я больше не видел, из интерната она ушла. Много лет прошло с тех пор, а рубец в моей душе так и не зажил. Там, на линейке перед товарищами я втоптал себя в грязь, и целой жизни мне не хватило, чтобы очиститься от неё.