3-я часть. Периодевты
Процессия с зажжёнными светильниками, курящимися кадильницами и трепещущими на утреннем холодном ветру знамёнами, на которых были вышиты золотые буквы «Хи» и «Ро», Агнец, Дельфин и Пастырь Добрый с овцой на плечах, двигалась в сторону церкви города Назианза.
Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное, - начинал правых хор.
- Сын Божий, спаси нас! О Сотер, сосон имас!(*) – подхватывал левый.
Блаженны скорбящие, ибо они будут утешены.
- Сын Божий, Спаситель, спаси нас! О Сотер, сосон имас!
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
- Сын Божий, Спаситель, спаси нас! О Сотер, сосон имас!
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они будут насыщены.
Блаженны милостивые, ибо они будут помилованы.
Блаженны чистые сердцем, ибо они увидят Бога.
Блаженны миротворцы, ибо они будут названы сынами Божиими.
Блаженны гонимые за правду, ибо их есть Царство Небесное.
- Сын Божий, Спаситель, спаси нас! О Сотер, сосон имас!
Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и злословить и лгать на вас из-за Меня.(**)
_____
(*)О Сотер, сосон имас! - Спаситель, спаси нас!
(**)Слова Христа из Евангелия от Матфея, гл. 5, ст. 3-11 (пер. еп. Кассиана (Безобразова) перемежаются с припевами, как было принято в древнем антифоном пении.
___
Только один человек из всей процессии не подпевал. Им был несчастный пресвитер Григорий, идущий с правым хором. Голова его поникла, горло было обвязано шерстяным платком. Он часто кашлял и подносил ко рту льняной лоскут.
Сквозь плотную толпу у самой церкви к Григорию, наконец, пробрался его младший брат в сопровождении мрачного Каллиста.
- Что за необдуманный поступок, Грига? – воскликнул Кесарий. – Император Юлиан ведь уже давно запретил христианские процессии!
- Отец велел, - хрипло, одними губами, выговорил пресвитер.
- Да ты совсем голос потерял, - сочувственно произнёс Каллист.
Григорий с надеждой посмотрел на него:
- Может быть, ты скажешь за меня слово к народу, а, Каллист? О том, о чём мы разговаривали в прошлый раз. Помнишь, я говорил о Божественной Триаде? «Не должно быть таким почитателем Отца, чтобы отнимать у Него свойство быть Отцом. Ибо чьим будет Отцом, когда мы сочтем, что Сын – всё равно что творение?»
Карие глаза Григория зажглись и стали похожи цветом на зрелый мёд, даже осипший было голос ритора стал звонче. Он схватил своей щуплой рукой Каллиста за плечо и продолжал, размахивая другой рукой перед самым лицом вифинца:
- Не должно быть и таким христолюбцем, чтобы стыдиться называть Его Сыном. Ибо чьим будет Сыном, если не рожден от Отца?
Он перевел дыхание, и Каллист попробовал перебить ритора:
- Тебе вредно много разговаривать, ты совсем потеряешь голос!
Но Григорий, с сияющими глазами, остановившись среди идущей в церковь толпы с кадильницами и знамёнами, говорил в упоении – и многие останавливались, чтобы послушать его:
- Не должно в Отце умалять достоинства - быть началом, - принадлежащего Ему как Отцу и Родителю. Ибо будет началом чего-то низкого и недостойного, если Он не виновник Божества, созерцаемого в Сыне и Духе. Я не говорю, что Сын так произошел от Отца, как существовавший прежде в Отце и после уже приходящий в бытие; не говорю, что Он сперва был несовершен, а потом стал совершенным… Я не говорю… (*)
____
(*) Из «Слова 20. О поставлении епископов и о догмате Святой Троицы» свт. Григория Богослова.
____
Григорий закашлялся и уже больше не мог произнести ни звука.
- Ну вот, ты и впрямь уже больше не говоришь, - покачал головой Кесарий. – Поберег бы голос, Грига!
- Каллист? – просипел ритор, вопросительно глядя на вифинца. – Сможешь всё это сказать народу?
Каллист замялся, но его выручил Кесарий:
- Я скажу за тебя слово к народу, брат. Но только не о Триаде – здесь я неискусен – а о сострадании к больным.
- Тоже можно, - прохрипел Григорий из последних сил. – У меня были кое-какие наброски, помнишь, я тебе показывал?
- Помню, конечно. Не волнуйся, я вполне могу сказать такую речь, которая отвечала бы и твоим, и моим мыслям, мой бедный брат!
- В вопросе о бедных мы единомысленны, - просипел Григорий. – Хорошо, Кесарий, я согласен, говори слово к народу! – он закашлялся и замотал головой, давай друзьям понять, что более не в силах говорить.
- Мы сейчас вернёмся в конец процессии, - сказал ему Кесарий. – Здесь ведь только верные идут, а катехумены – в конце.
Он увлёк Каллиста за собой, покидая уже входящих в церковь певцов и несчастного осипшего пресвитера и ритора.
- До чего дошло, - гневно прошептал Каллист. – Я уже начал участвовать в христианских богослужениях! Уже чуть проповеди говорить не начал! Да ты меня, случайно, не собираешься тайком крестить?! Я серьезно говорю – это будет величайшим предательство с твоей стороны, Кесарий!
- Не собираюсь я тебя тайком крестить! Я разве тебя когда-нибудь предавал? – спросил тот Каллиста с лёгким укором.
- Нет, ты меня не предавал, - честно ответил Каллист. И добавил: - Я тебя – тоже нет.
- Верно, - отвечал каппадокиец. – Потерпи же ещё совсем чуть-чуть жизнь в нашем имении – послезавтра мы переезжаем в дом к Горгонии. Она, кстати, знает о наших злоключениях – в отличие от мамы.
- Знает?! – задохнулся от возмущения Каллист. – Ты ей всё рассказал, значит? А я-то… я опять лгал, изворачивался, отвечая на её расспросы… вёл себя, как глупец!
- Нет, ты вел себя как благоразумный и верный друг! – горячо заговорил Кесарий, хватая его за руку. – Горгония была потрясена твоей любовью ко мне и твои самопожертвованием! А также твоим умение хранить мою тайну!
- Да, безусловно, - сдержанно заметил Каллист.
- Я же не всё рассказал Горгонии, Каллист, друг мой! – шепнул Кесарий. – Так, только в общих чертах – и только то, что счёл нужным. Поэтому твоё молчание очень меня выручило.
- Как мне надоело всё это враньё! – воскликнул Каллист и зашагал прочь.
- Каллист! – с отчаянием вскричал Кесарий, но вифинец, сделав раздражённый жест, отошёл в сторону, всем свои видом показывая, что хочет остаться один. Кесарий, вынужденный следовать за процессией, скрылся в дверях базилики Христа Спасителя.
Каллист, сев на огромный камень, лежащий не далеко от входа, медленно провожал друга взглядом, полным горечи. А народ шёл и шёл мимо Каллиста, сидящего на нагретом утренним солнцем камне, скрываясь в дверях и заполняя церковь. До Каллиста доносились обрывки разговоров:
- Феотим-то совсем, говорят, проворовался. Заслуженно розгами высекли.
- Жаль, не бичами.
- Да, этот подлец большего заслуживает.
- Наконец-то настоящий хозяин приехал. Кесарий живо порядок наведёт. А молодой Григорий теперь, наверное, снова в затвор уйдёт или к Василию в Кесарию подастся.
- Ну, у Василия ему тоже покоя не сыщется – там жизнь кипит… Да, Кесарий наведёт в арианзе порядок… Приехал всё-таки – то-то Нонне радости!
- А что Григорий-старший сегодня не пришёл? Раны Феотиму омывает?
- Говорят, захворал.
- Странно – он крепок, как дуб. Не удивлюсь, если он свою жену и детей переживёт.
- Ну, Григория-то младшего – точно! Бедняга совсем заморенный.
- А Салома-то, Салома-то – слышали? – епископ Григорий в Армению отправил!
- Да уж, слышали. Зазорно, видишь, ему, когда сын родной в храме на Евхаристии в рабской одежде стоит.
Каллист поморщился, встал с камня и хотел уйти прочь, но потом решил, что останется здесь, снаружи, пока богослужение не закончится, и тогда он просто присоединится к выходящим из базилики.
Ему вспомнился умирающий Кесарий, распростертый на коленях Леэны, и пресвитер, отказывающий ему в крещении, центенарий Диомид, ночной ливень, кризис… Вдруг ему хотелось услышать, как Кесарий будет говорить речь. Он не удержался и вошёл, но услышал не голос друга, а зычный голос чтеца:
- Иисус ответил:
«Шел человек из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам; те раздели его, изранили и ушли, оставив полумертвым.
Некий священник случайно спускался той же дорогой, увидел его — и прошел мимо.
Также и левит, придя на это место, увидел его — и прошел мимо.
Каллист прислонился к дверям и слушал.
- А некий самаритянин, шедший тем путем,
подошел и, увидев его, от сердца сжалился; наклонясь, он омыл ему раны вином, помазал оливковым маслом, перевязал, а после, погрузив на собственного осла, отвез его в гостиницу и там принял на себя заботы о нем.
А на другой день он вынул два динария, вручил хозяину гостиницы и сказал: „Позаботься о нем, а если тебе доведется потратить больше, на обратном пути все тебе выплачу“. Кто же из этих трех, по твоему мнению, оказался ближним для пострадавшего от разбойников?»
А тот сказал:
«Сотворивший для него дело милосердия».
И сказал ему Иисус:
«Ступай, и поступай так же». (*)
______
(*) Евангелие от Луки, глава 10, ст.30-37 (пер. С.С.Аверинцева).
____
Каллисту вдруг показалось, что сейчас выйдет кто-то вроде Пистифора и начнёт говорить о справедливой смерти Отрока. Ему стало тяжко и тоскливо, и он повернулся к дверям, желая как можно скорее уйти отсюда – на свободу, в поля, под утреннее солнце…
- Братья! – раздался голос Кесария, и Каллист обернулся. – Адельфи! – повторил Кесарий, обращаясь к примолкнувшей толпе.
Он стоял на возвышении для проповедника, воздев руку в риторском жесте. Алый плащ и белый хитон делали его похожим на огромную птицу с окровавленной грудью и крыльями.
- Он же некрещёный! – раздался ропот в толпе.
- Пусть говорит! – закричали другие.
Кесарий повелел жестом всем умолкнуть – и базилика затаила дыхание.
- Братия! Братья-бедняки!- возгласил он. – Бедняки – говорю я, ибо мы все - бедны и имеем нужду в щедрости Христа Бога! Примите моё слово о любви к бедным, чтобы вам наследуете богатство Царствия. Я хочу раздробить алчущим хлеб свой, слово своё – а вы вспомните как Иисус, истинный Хлеб и истинная Жизнь, дал пищу тысячам алчущим в пустыни.
Григорий-младший тоже вышел и стал позади брата, маленький, щуплый, с радостной улыбкой на усталом лице.
- Братья! – продолжал Кесарий. - Прекрасно братолюбие! И свидетель мне — Иисус, не постыдившийся не только назваться братом нашим, но и пострадать за нас, ведя нас, странников, Он Сам стал ради нас человеком. А первая и наибольшая заповедь есть – любовь. В любви – все Пророки и весь Закон.
Народ молча слушал Кесария. Не было слышно ни звука, кроме рокота голоса бывшего архиатра.
- Самая высокая из любви, братья, есть любовь к бедным, жалость и сострадательность к тем, которые одного с нами рода. Ничто так не угодно Богу, как милосердие. Милосердие делает нас родными Богу. Мы - люди; и, как люди, должны помогать другим людям, страждущим в своих несчастьях. Разная нужда заставляет их искать помощи — вдовство, сиротство, изгнание из отечества, жестокость властителей, наглость начальствующих, бесчеловечие собирателей подати, убийственная рука разбойников, алчность воров, кораблекрушение. Они, эти несчастные, смотрят на руки наши, как мы на руки Божии, когда чего-то просим в молитвах наших…
Кесарий говорил громко, его звучный, сильный голос достигал самых дальних углов церкви. Каллист смотрел на друга, не в силах оторвать глаз.
- А особенно должны мы быть сострадательны к заражённым проказой, которые изъедены даже до плоти, костей и мозгов, как страдалец Иов. Мы должны заботиться о теле наших ближних не меньше, как о собственном. Ибо все мы едино в Господе богат ли кто или беден, раб ли кто или свободен, здоров ли или болен телом; у всех одна глава — Христос.
- Христос! Христос! Сын Божий! – закричали в церкви, рукоплеща. – Един Христос!
Кесарий знаком прекратил рукоплескания и продолжил:
- Но многие не хотят к ним подойти, не хотят посмотреть на них, бегут от них, гнушаются ими, как чем-то омерзительным; и видеть себя ненавидимыми за одно только то, что подверглись несчастью, для них тяжелее самой болезни. Вы можете смотреть на них без слёз? Упрекните меня в изнеженности – но я не могу! Я не могу без слез смотреть на их страдания! Эти люди — живые мертвецы, у которых конечности большей части телесных членов отгнили. Это люди, которых нельзя почти узнать, кто они были прежде и откуда – это несчастные останки живших некогда людей. Они говорят, если только вы захотите их выслушать: «Я сын такого-то отца, мать у меня такая-то, имя мое такое-то, да и ты некогда был мне друг и знакомый». Это говорят они потому, что не имеют уже прежнего вида, по которому бы можно было узнать их. Это люди, у которых нет ни имущества, ни родства, ни друзей, ни даже тела.
Несколько матрон заплакали. Кто-то мрачно насупясь, смотрел в пол, кто-то с воодушевлением взирал на Кесария.
- Как он похож на Григория-епископа в молодости! – услышал Каллист шёпот одной из матрон. – Красавец! Черноволосый!
- Только глаза синие – в мать, - добавила вторая матрона. – Бедная Нонна, несладкую она жизнь с таким мужем прожила…
- Семейная жизнь всегда для женщины тягостна, - назидательно сказала первая матрона и вздохнула. – Я-то, слава Богу, рано овдовела… но дочки мои, дурочки, замуж вышли – моим уговорам не вняли.
- Да уж у нас в Каппадокии тяжело девство сохранить. Девушку похитить могут в невесты, вот и всё хранение девства, - вздохнула её собеседница, зябко натягивая на сутулые плечи черное покрывало.
- Говорят, что Василий и Макрина хотят устроить поселения для христианских дев, - сказала первая матрона.
- Ох, Макрину-то не к добру ты вспомнила! – прошептала вторая в притворном страхе. – Все беды из-за неё, из-за этой девицы учёной. И Платона она погубила, и Кесария чуть не сгубила. Как Елена Троянская, право слово!
Тут церковные сплетницы заметили Каллиста, и, шикнув друг на друга, смолкли.
Голос Кесария звучал сильно и чисто:
- Мы забываем, что мы сами - плоть и облечены уничиженным телом, и так мало в нас любви к этим сродниках наших, что мы бежим от них! Мы, братья, от сих несчастных, сколько есть сил, бежим прочь и — какое бесчеловечие! — негодуем почти и на то, что дышим одним с ними воздухом.
- Конечно, они ж заразные, - сказал громко кто-то, но на него шикнули и выставили наружу во мгновение ока.
- Для этих отверженных заперто и родительское сердце. И отец своего собственного сына гонит от себя! – воскликнул Кесарий. – А в народе поднимаются повсюду ропот и гонение - не против злодеев, но против несчастных. Иной живет вместе с убийцей, с прелюбодеем делит не только жилище, но и трапезу, святотатца принимает к себе в сожители, с недоброжелателями своими ведет дружбу, а от страдальцев, ничем его не огорчивших, отвращается, как от преступников. Воистину - болезни мы боимся, а порок почитаем! Бесчеловечие мы уважаем, как дело благородное, а сострадание презираем, как нечто постыдное. Прокаженных гонят из городов, гонят из домов, с площади, с дорог, из народных собраний, пиров и — о горькая участь! — их отгоняют и от самой воды!
- Христе, спаси! Христе, элеисон! Сотер, сосон!(*) – закричали с разных сторон. – Да не будет так, Христе!
___
(*) Христе, помилуй! Спаситель, спаси! (греч)
___
Кесарий обвёл собрание взором и поднял руки вверх – его алый плащ засиял под лучами утреннего солнца, пробивающегося из окон базилики. Григорий смотрел на брата с восторгом. Не меньший восторг можно было прочесть в глазах Каллиста.
- А мы здесь собираемся и ждем, что Христос уврачует наши души! – воскликнул Кесарий. - Мы затворяем свои двери для страдальцев – и просим Христа об исцелении душ наших! Что за безумие! Не уйдет ли Он скитаться с ними, алча и жажда, а мы и Его отгоним от воды, и Ему откажем в хлебе и одежде!
- Не откажем! Да не будет! – кричали ему.
- Что же мы? Мы называемся христианами, учениками Христа, понесшего наши немощи, нас ради обнищавшего, нисшедшего в эту плоть и земную храмину и претерпевшего за нас скорби и болезни, обогатившего нас наследием Божества?
- Мы – христиане, о Кесарий! – кричали с восторгом со всех сторон. – Не откажем бедным ни в чём!
- Неужели они будут томиться под открытым небом, а мы станем жить в великолепных домах? Да еще в одних будем жить, а другие строить?
- Нет! Нет! Христос царствует! – откликалась церковь.
– Они будут трястись от стужи в ветхих и раздранных рубищах, а мы будем нежить себя, покрываясь мягкой и пышной одеждой, воздушными тканями из тонкого льна и шелка? А другие наряды — бесполезная и безумная забота, добыча моли и всепоядающего времени — будут лежать у нас в кладовых?
- Да не будет! – кричали все.
– Они будут нуждаться и в необходимой пище; будут в изнеможении, голодные валяться у ворот наших, не имея даже столько сил в теле своем, чтобы просить; не имея голоса, чтобы рыдать; рук, чтобы простирать их для приведения нас в жалость; ног, чтобы подойти к богатым; не имея даже дыхания, чтобы простонать. А мы, роскошно одетые, будем с важностью возлежать на высоких и пышных ложах, покрытых дорогими коврами, до которых другой не смей и дотронуться, — оскорбляясь и тем, если только услышим умоляющий голос их?
- Кесарий, мы – христиане! Христос царствует! – неслось со всех сторон. Люди рукоплескали, кричали, бросали в воздух снятые плащи, топотали ногами.
Кесарий смолк и ждал пока народное волнение уляжется. Потом, в тишине, он снова заговорил – уже не вызывающе, а печально:
– Что это такое, друзья, братья?! Мы ведь носим в себе болезнь, — болезнь душевную, которая гораздо тягостнее телесной. Пусть всякий скажет сам к себе, и я скажу с вами месте - «не дай мне Бог ни жить богато, когда они нуждаются, ни наслаждаться здравием, когда не подам помощи к уврачеванию их ран, ни иметь достаточной пищи, ни одежды, ни крова, когда не разделю с ними хлеба, не снабжу их по возможности одеждой и не упокою под моим кровом!» Мы – христиане, мы должны всё оставить ради Христа и следовать за Ним.
- Истинно так! – отвечали ему.- Поможем бедным!
- Братья! Посетим Христа, послужим Христу, напитаем Христа, оденем Христа, примем Христа, почтим Христа! Не жертвой на храм, но милосердием к больным! Милосердие и принесем Ему в лице бедных, и Он примет нас к Себе, ибо мы тогда будем подобны ему в милосердии! (*) – воскликнул Кесарий и сошёл вниз, под рукоплескания и возгласы восхищения.
_____
(*) Кесарий использует в своей речи "Слово о любви к бедным" своего старшего брата.
_____
Каллист тоже долго рукоплескал другу, не сдерживая слёз счастья. Перед его мысленным взором снова появлялись те же образы – умирающий Кесарий, бредящий о Платоне и Фекле… Кесарий, роняющий зеркало и слабый до того, что не может удержать ложку с чечевичной похлебкой… Кесарий, еле бредущий к часовне Пантолеона…
- Воззрите на восток! – раздался голос одного из сослужителей Григория.
Толпа двинулась вперед, туда, где на высоко была изображена Мать Христа, воздевающая руки в молитвы, а Он Сам, Отрок, был в центре Её груди, посреди воздетых рук, и тоже воздевал Свои тонкие детские руки, давая всем последнее благословение перед Своим неминуемым закланием.
– Зачем же Отец убил Сына? - прошептал Каллист, чувствуя смертельную усталость, как жаждущий путник, обманутый миражом в пустыни.
Он отошёл в сторону и, тяжело опустившись на скамью, закрыл глаза и задремал. Сквозь нахлынувшую, подобно морской волне, дремоту, до него донёсся голос Григория – надорванный, но ликующий:
- Сын Божий, Сущий Боже, Господь истинный от Бога истинного, Ты от Отца нам показал сияние, Ты Святого Духа истинное познание нам даровал, Ты созвал хоровод людей и ангелов, прими с невидимыми и наш глас. Ты создал меня, руку Твою положил на меня, слова божественный дар в уста мои человеческие вложил, Ты рай мне отверз! Я же по доброй воле заповедь преступил и смертный приговор сам себе подписал. Но Ты меня от проклятия освободил, Ты, Пастырь добрый, потерянного меня нашел, Ты, как истинный Отец, сострадая мне, врачевство подал мне. Ты Сам мне послужил, Ты, Невместимый Бог, стал как раб, благословил в Себе моё естество, Ты, который равен Богу! Ты отдал плечи Свои на раны, лицо – на заплевание… Ты погребением Своим мой грех похоронил! Ты на небеса человека возвел – ибо Ты навсегда человек, Сын Божий! Вот, вот они – образы моего освобождения, вот, говорю я о страшных делах – о том, что Ты предал мне, о хлебе и вине… Смepть Твою, Господи, возвeщаeм и воскpeсeниe Твоe исповeдуeм, вспоминаем схождение Твое на землю, тридневное погребение, животворящую смерть Твою... (*)
______
(*) Из Литургии свт Григория Богослова
_______
…
- Аминь, - сказал Каллист, пробуждаясь, словно выныривая из морских вод.
И ещё он подумал о том, что надо будет спросить Кесария о том, что означает это арамейское слово «аминь». Он стал искать глазами Кесария в толпе, двинувшейся туда, где на восточной стене Отрок воздевал руки – и не мог его найти.
– Зачем же Отец убил Сына? - снова спросил Каллист, громко и возмущённо – и вздрогнул от звуков своего голоса. Он вскочил на ноги, чтобы уйти прочь из церкви – и столкнулся с улыбающимся сирийцем, похожим на Кесария, но с глазами не голубыми, а светло-карими, цвета спелого мёда.
Каллист улыбнулся сирийцу в ответ. «Он, наверное, не понимает по-гречески!» - подумал он.
Сириец что-то говорил Каллисту – губы его двигались – но Каллист не слышал слов. Солнечный луч из трехстворчатого окна падал на лицо сирийца, и Каллист не мог ясно видеть его.
Сириец разломил хлеб и протянул Каллисту хлеб. Каллист медленно, словно во сне, взял хлеб, мягкий и тёплый, в руки.
- Спасибо тебе, - сказал он сирийцу, щурясь от слепящего света. Во рту его оставался сладкий вкус свежевыпеченного хлеба. – Спасибо тебе!
- Мир тебе, - сказал ему сириец, и Каллист всё понял, словно сириец говорил по-гречески.
Хитон его был белоснежным, но плаща на плечах сирийца вовсе не было, словно у раба, и он был бос, как раб.
- Шлама ахи , - ответил Каллист, удивляясь тому, что знает немного по-арамейски.
- Крих анта? – спросил сириец.
- Ин… ин… - произнёс Каллист и разрыдался. Сириец обнял его, и вифинец прижался к его плечу.
- Анта рахма тава, - говорил сириец, вытирая слёзы Каллиста. – Анта рахма тава…
Казалось, что в базилике не было никого, кроме них. Каллист говорил с сирийцем долго, долго, и солнечный свет сиял среди них, и Каллист плакал, и улыбался, и сириец ласково вытирал его слёзы, и сердце Каллиста наполняла радость, которая была просторнее вифинских полей и шире Мраморного моря…
_____
Шлама ахи - Мир тебе, брат (арам.)
Криз анта? - ты болен ? (арам.)
Ин - да (арам)
Анта рахма тава - ты хороший друг (арам.)