Родному брату моей бабушки, узнику концлагеря посвящает автор этот рассказ
Ты только узнай обо мне. Ты только
Постигни меня. Я – кровь на твоём
Плече. Я – вечная вера в желанья,
Которым не дано сбыться…
Все песни Давида растайте, растайте.
Всё то, что звучало, мне вмиг передайте.
Пускай песни эти иссушат мне горло,
За них я в ответе, за каждое слово.
М. Ауфшульц
Возможно, что Зло, которое распространено в мире, по своей сути многограннее Добра, а значит, занимает больше пространства вокруг. Человек – эгоист. И только законы нравственности приводят механизмы Добра и Зла в некое равновесие. Добро заключается, пожалуй, в том, чтобы не просто не делать Зла, тем самым множа его, но и не желать его другому.
Война...
Известие о войне врывается в обыденное сознание обывателя внезапно. Вначале, оно действует, как ожог. И первая мысль, которая приходит спонтанно – мысль о смерти. Она закономерно вытекает из прошлого опыта поколений. И оказывается очень доходчивой. Она кружит, кружит, кружит, вовлекая в свой оборот все остальные, пока не становится основной. Отправной точкой, которую приходится принять. В итоге мысль заполняет своим присутствием пространство и неотвязно следует, как данность. Постепенно, человек с ней свыкается, как с неизбежностью, некоей ненужной необходимостью, которая, если уж обозначилась, то всё равно будет нависать и довлеть.
А затем приходит последствие: реальность, с которой сосуществуешь или погибаешь, если обстоятельства сложились так.
Смерть – вот, что неизбежно несёт война.
Смерть? Мы все когда-нибудь умрём. Стоит ли бояться неотвратимого?.. Но это для обычного процесса жизни, где можно поболтать о том, что такое смерть. И только. На поверку, человек её боится. Ведь пути назад из мира мёртвых нет. Когда умираешь – исчезаешь навсегда. Наверное, не боится её только тот, кто отупел от боли, которая снедает изнутри, когда, что жизнь, что смерть, - всё едино, и окрашено в сплошной тон. Но война – исключение, внесённое в жизнь насильственно. А потому, не может рассматриваться, как постоянное и закономерное течение её.
Смерть… Столько разговоров о ней. Столько свидетельств очевидного конца тех, кто был рядом, а затем исчез. Навсегда. И это страшно. Не может быть не страшным.
***
- Внимание! Внимание! Для вас играет известный музыкант фрау Магда Ауфшульц!
И она играла. Полунагая и прекрасная…
По такому торжественному случаю, был возведён небольшой подиум, на который Ауфшульц восходила каждый раз, как на эшафот. Так начинался новый день в концлагере с красивым названием Маутхаузен{1}.
Музыка сплошным потоком заливала пространство. Она таинственным образом возвышалась над тем ужасом, что был вокруг, и долго преследовала каждого. То были звуки скрипки… День ото дня необычной заключённой становилось хуже. Силы уходили из измождённого тела. Наконец, наступил такой день, когда она вышла, встала на привычное место, но скрипка выпала из её тонких, похожих на стебли дерева рук. От голода она не могла удержать даже такой лёгкий инструмент. Немцы смотрели, готовые по первой команде спустить собак. Они были полны решимости. Но скрипачка победила и на этот раз. Худенькая и стройная, как тростинка, она подобрала инструмент с грязной земли. Отряхнула его, приподняла смычок и заиграла. Казалось, весь концлагерь замер, растворившись в прекраснейшей неземной мелодии. Ауфшульц играла и играла. А проворные пальцы, знающие своё дело, трепетали и волнительно изгибались, подвластные мыслям музыканта. В какой-то миг скрипачка осознала, что делает это в последний раз. Непокорённая, она жила только музыкой. Поэтому, пока скрипку держали руки, заключённая играла ту мелодию, которую желала выстраданная душа. Когда последние аккорды исчерпали себя, и музыка прекратилась, мужественная женщина гордо подняла голову и поклонилась. Но не фашистам, а заключённым. И тут же получила пулю в лоб. Это был ответ наци. Струйка крови стекла на снег, окрасив его в алое. Алая кровь на белом снегу. И чёрные огромные глаза, в которых отразилась небывалая грусть.
Офицер кивком головы отдал приказ конвойным. Заключённые цепочкой медленно потянулись на работы. Казалось бы, как всегда… Но что-то всё же изменилось. Незримая нить, как кандалы на ногах, сковала мысли… Мысленно, каждый, кто видел ужасающую картину, прокручивал её в голове. Потрясающее зрелище нацизма, убивающего красоту без суда и следствия. Мгновенным нажатием на курок.
Фрау Ауфшульц пролежала до вечера на том месте, где настиг её выстрел. Тело окостенело, снег припорошил лицо. Полуобнажённая героиня хотя и была мертва, но словно бы всем своим видом взывала к опровержению. Скрипка тихо покоилась рядом, а смычок обхватили застывшие длинные пальцы. Один из нацистов решил взять инструмент. Он долго разжимал пальцы скрипачки, чтобы вынуть из них смычок. Когда всё-таки, ему это удалось, одна из струн лопнула, издав жалобный, как стон, звук. Фашист невольно содрогнулся и отступил на шаг. Так, душа фрау Ауфшульц простилась с этим грешным миром.
К ночи её забрали, чтобы сжечь в печи. Десятки тел увозили на деревянных тачках люди-тени. Нечеловеческий повседневный тяжкий труд. Труд вне жизни.
Когда это было? В каком году? В какую Золотую Книгу вписано имя гениальной скрипачки, которой рукоплескали в лучших концертных залах мира?.. Где сейчас её неприкаянная душа? Сжимает ли она смычок в своих длинных проворных пальцах? И льётся ли неподражаемая музыка так же, как когда-то, не переставая, не переставая… Скрипичное скерцо!..
- Ха-ха! Фрау Ауфшульц! Да вы многое можете!.. Играть, играть! Такое не каждому дано! Что ж, из Вас получится неплохой пепел для удобрения моей дачи. Ха-ха-ха!..
Офицер пнул начищенным до блеска сапогом бездыханное тело. До скрипки дотронуться он так и не посмел. Показав стеком на труп, велел сделать всё, как надо. Сам же развернулся и пошёл прочь. Не оглядываясь. Молодой, красивый и статный… Зверёк, на хвост орому наступил другой, более сильный…
Человек жив и любим, пока жива память о нём. Как только исчезает любовь – исчезает и свидетельство её – память. Словно стирает кто-то. Незаметно.
Признание в любви – это так ответственно. Когда каждое слово лежит на незримых весах. И чашу склонить в сторону так легко, так легко. Она колеблется. И только любящее сердце позволяет держать весы в равновесии. Хотя, иногда…
- Магда, я люблю тебя!
- Но ведь я – еврейка, Петер!
- Уедем в Швейцарию. Это нейтральная страна.
- Я – еврейка, Петер!
- Я уговорю отца!.. Ведь я так тебя люблю. Мы поселимся в чудном шале{2}, где-нибудь в окрестностях Санкт-Мориц{3}. И будем счастливы. Кто посмеет мешать? А по утрам нам мальчик-грум{4} будет приносить свежее молоко в кувшине и тёплые сметанные лепёшки. У-у, как вкусно!.. Уже вижу прелестную картину, глаз не могу оторвать от неё. А запах. Мм-м…
Он выразил на лице гримасу довольного сытого кота. Только этот кот ещё и улыбался. И уставился на Магду томными глазами. Она не выдержала и воскликнула, не скрывая раздражения, которое накопилось и ждало разрешения:
- Петер! Какой грум! Какое шале! А Санкт-Мориц? Ты смеёшься? Это вообще обитель миллионеров… Не понимаешь, что происходит? Ты где вообще находишься? Кругом облавы! Аресты… Кресты Давида на одежде! И все слова шепоточком, шепоточком. Полунамёки, полуправда. Людей вытаскивают из квартир и куда-то увозят на машинах ночью. И потом они не возвращаются назад. Никогда!
Лицо Петера тотчас изменилось. Он посерьёзнел, поняв, что она шутить с ним не намерена. Увидев перемену в нём, Магда добавила, смягчив тон:
- Нет! Я не могу заставлять тебя рисковать собой ради меня.
- Что ты говоришь, Магда! Ради нашей любви… Я готов на всё. Пойми! Я люблю тебя. И это неизлечимо… Как шип в сердце. Болит! Но это сладостная боль. Я предприму всё, что в моих силах. Ты будешь играть там. Надо просто пережить кошмар, в котором сейчас живём. Надо, чтобы прошло хоть какое-то время. Чтобы забылось…
- Чтобы забылось? О чём ты, Петер? Просто пережить? Мои родители сгинули в концлагере!.. О чём ты, Петер? Как ты вообще можешь меня уговаривать? Ты… Я жива только потому, что играю для нацистов. Им нравится моя музыка. Они ценят мои таланты.
Петер порывисто встал и прошёлся по комнате. Светловолосый, голубоглазый, спортивный. Твидовый костюм на нём сидел, как влитой. Петер – воплощение идеального образа истинного арийца. Магда невольно залюбовалась, и чтобы скрыть пристрастие, закусила нижнюю губу и отвернулась к окну.
- Магда! Магда! Но случись что... Мелочь, любая мелочь. Всё так ненадёжно и шатко. Я волнуюсь за тебя, любимая. Мне снятся плохие сны. Нет, нам надо уехать. И как можно скорее!
Молодой человек остановился рядом с девушкой. Красивая пара! Если бы они могли видеть себя со стороны. Впрочем, Петер и Магда знали, что пользуются успехом. Совсем недавно, они не скрывали своих отношений. Такое и в голову не приходило. Но сейчас…
- Я не могу, Петер! Здесь мой дом. Здесь я впервые стала играть. Здесь меня приняли и оценили, как талантливого музыканта!
- Но ведь ты выездная!..
Она развернулась, посмотрела на него. Тонкая бровь задёргалась. И Петер осёкся. Через секунду он выдавил из себя, тщетно пытаясь изменить нить разговора:
- Я понимаю, Магда. Мой отец – член национал-социалистической партии. Он лично знаком с Гитлером. Но… Это не помешает мне!..
- Это помешает, Петер. И ещё как помешает! Моя фамилия слишком известна, чтобы не помешать тебе и твоей семье. Поэтому, лучше не суетись и отпусти с миром. На все четыре стороны.
- Магда!
Но она была настроена твёрдо и держала марку. Из последних сил:
- Вчера я получила приглашение из Дрездена. В оперный театр… В знаменитый Земперопер{5} требовалась скрипачка-прима. Выбор пал на меня. Это удача! И я приняла решение...
Магда отошла от окна. Она скрестила руки на груди и обратила взор свой на лицо Петера. Девушка была серьёзна и задумчива. На чёрные волосы упал отсвет, и Петеру почудилось, что в комнату проник ветер. Он не знал, что последует дальше. И молча, ждал. Магда казалась какой-то отрешённой и далёкой.
- Нельзя остановить ветер, Петер! – вдруг заявила она.
- Что? Что ты сказала? - переспросил он.
Но теперь уже она стояла и молчала, глядя на него.
В комнате становилось прохладнее.
«Ах, вот откуда ветер», - подумал Петер, отведя взор. Под взглядом молодой женщины ему стало неуютно, и он посмотрел на окно. Лёгкая летняя штора развевалась. Но Магда стояла не шелохнувшись. Петер поёжился. Он всё ещё надеялся, не желая принять то, на что она уже была готова. Внутренне Магда настроила себя на разрыв с тем, кого обожала. Но Петер ещё не знал...
Он упорно не желал принять очевидное.
- Куда ты? Куда ты поедешь, Магда? Дрезден… Зачем? Ах, да! Красивый город! Взлёт карьеры!.. А что дальше? Ведь меня рядом не будет. Нет, я не отпущу. Я слишком люблю тебя. Я привязался к тебе, в конце концов. Ты – моё единственное сокровище на этой земле…
- Да, Ваши сокровища лежат преспокойно в Швейцарском банке. И ждут, когда за ними заявится кто-нибудь из досточтимого семейства Кениге.
- Ц-ц-цы! Стоп! – прижал Петер палец к её губам. Это показалось ему очень трогательным. Горящие глаза и слишком откровенный взгляд. Настолько, что он не смог сдержаться и припал к её красивым чувственным губам, похожим на вишни. Он утонул в них, постигая всю прелесть любви.
Но неожиданно Магда вырвалась.
- Ты так? Считаешь, что тебе всё можно? Я ведь знаю, Петер, что ты мне лжёшь. И если ещё любишь, а в ответ – лишь невзаимность и пустота, то в итоге становится всё равно. Равнодушие сменяется криком о помощи. Только крик этот никому не слышен. Он разрывает душу и ужасно ранит. Невзаимность всегда больно ранит. Но после неё приходит не менее болезненный опыт восприятия жизни, как поиска того, кто тебе дорог и близок. Кто желаннее и дороже. Кто любим, наконец…
- О чём ты, Магда? Я не понимаю тебя! Я… Люблю тебя… И только тебя!
- Ха-ха! А за сколькими актрисульками ты волочился, скажи мне?
- Такое было! И ты это знаешь… И ты это приняла! Было! Но, до тебя. Теперь же, об этом не может быть и речи. Я люблю только тебя. И мне никакая другая девушка не нужна. Люблю! А разве ты – нет? Что с тобой, Магда? Ты что-то скрываешь от меня?
Магда любила только его. Но не желала зла своей так внезапно приключившейся любви. И во имя неё стала лгать сейчас, давая решительно понять, что любит другого. Чтобы он ушёл с её пути, оставив всё, как есть. И пусть будет, что предназначено.
- Я не люблю тебя больше, Петер, - гордо подняв голову и запрокинув её немного назад, как только она и умеет, резко произнесла Магда. Её шея очень красиво изогнулась, раскрывшись со всей беззащитностью, на которую она была способна. «Как во время игры», - пронеслось в голове Петера. Он слушал, постигая и не веря. Но по ходу её речи, лицо его менялось, превращаясь в восковую маску сатира.
- Я встретила того, кого полюбила.
- Что?! Что ты сказала, Магда? Повтори!
- И нам было уже хорошо!
Петер заметался по комнате, как раненый лев. Он то и дело натыкался на предметы и отшвыривал их от себя. Магда сделала, было, шаг в его сторону, протянув ладонь, но вовремя опомнилась и вновь очутилась у окна. Она с замиранием сердца наблюдала за происходящими переменами.
- Вам, ты сказала, было уже хорошо? Как же так, Магда… Было уже хорошо. Как, скажи мне, Магда? Было уже… Хорошо, - попробовал он слова на вкус и поморщился. – Магда! Я не верю тебе! Скажи, что это неправда! Ведь так не бывает!
Петер замер возле неё. В его глазах сверкнули слёзы.
Но Магда молчала. Она демонстративно отвернулась к окну и вглядывалась вдаль. Будто в комнате было вовсе пусто.
- Да ты слышишь ли меня? – подошёл Петер и рывком развернул её к себе. Магда прожгла его взглядом. Он покачал головой и сел на пуфик, что стоял подле. Но, через пару секунд вскочил, вновь схватил её, и принялся трясти, как тряпичную куклу, кидая вопросы в лицо:
- А как же я? Как же наша поездка? Как наши чувства? Как, скажи, наконец, взаимность, о которой мы постоянно твердим друг другу. Ты о чём вообще, дорогая?
Она вырвалась, одёрнула юбку, которая случайно задралась. Серьёзная и почти чужая. Недоступная уже для его мира. Такое решение приняла Магда, поняв, что она – взрослая, а он всего лишь малыш, слепо привязанный к своему дому и родителям. И заключительное слово, как аккорд, за ней. Ведь она – прима…
Развернувшись в его сторону, Магда произнесла. Буднично, как это бы сказала и консьержке. Но, то был другой случай и другие слова. И она стала другой. Неприступной и строгой. Как будто давала концерт. Её слова били наотмашь. В них почти не было эмоций. А значит, и чувства.
- Всё потеряло смысл. Я не люблю тебя больше. Я встретила того, с кем можно разделить горечь и радость. Того, кого искренне и сердечно полюбила.
Петер ринулся к ней. В его глазах застыли слёзы. Он был поражён до глубины души. Вот, только что, вот, они были вдвоём. Но оказалось, что, то была ложь. Она прикрывалась его именем, чтобы выжить. Именем отца. Так пусть же умрёт! Эта подлая и низкая еврейка посмела предпочесть кого-то ещё… Кого угодно, но не его. И это в то время как он был рядом… Ах, слепец! Но, когда же она успела? Впрочем, для любовной искры, которая разжигает пожар чувств, достаточно всего лишь откровенного взгляда. Так вот она какая, Магда Ауфшульц… На поверку! Самая обыкновенная дрянь! Шлюшка!
Петер заскрежетал зубами и схватился за голову, осев в кресло. На нём не было лица… Затем, он перевёл взгляд на неё. Но Магда не отвела свой. Напротив. Она продолжала пристально смотреть на своего любимого.
- А я знаю, что ты подумал сейчас, Петер! Знаю. Ты пожелал мне смерти!.. И так хочется быть любимой или любимым. И так не хочется ошибиться. Но вновь выдумываешь то, чего нет и быть не может в человеке, который оказывается рядом с тобой.
- Магда! Любимая! Скажи, что это неправда! Зачем ты так со мной? Магда!
Он порывисто вскочил, простирая к ней руки. В глазах Петера смешались горечь и обида. Он ей так напоминал в эти минуты ребёнка… «Только бы не сорваться и не пожалеть! О, боже! Нет. Надо держать себя в руках. Дрезден. Дрезден. Как я так ошиблась в Петере? Ведь он совсем-совсем мальчишка. Нет, это безумие, подставлять его под удар. Всё неизменно в этом мире. Зло и Добро не могут существовать вместе. Это как весы. Трудно удержать равновесие. Пусть он остаётся в памяти таким, как есть. Мир не перевернуть одним лишь сотрясением воздуха… Слова, слова. Куда от них денешься? Но тепла дать они уже не могут», - размышляла Магда, оперевшись изящными руками на подоконник. Петер, испытывая противоречивые эмоции, ждал опровержения. Вот сейчас она скажет, что солгала… И всё вновь станет прежним. Мир, который рушится, станет прежним: добрым, наполненным лучами света и любви. Ведь он так её любит! Эти волшебные чёрные глаза, эти волнительные, трепетные пальцы музыканта, которые он ласкал. Он помнит каждый изгиб их, каждую косточку. Всё такое родное и милое сердцу. Любимая…
- Это правда! Я люблю не тебя! – выдала она, шестым чувством приняв его мысли. Она выкрикнула две фразы, ставшие роковыми.
Петер стерпеть не смог. Даже если она солгала… Всё имеет границы.
- Гореть же тебе в аду за это! За всю ту боль, которую ты мне причинила!
- Бог мне судья, Петер, но никак не ты!.. – парировала она, с отчаянием раненого зверя, настигнутого охотником.
Она по-прежнему стояла у окна и не смотрела на него, потому что плакала. Это были слёзы, невидимые миру. Но, оттого, не менее горькие. Пожалуй, наоборот. Ей казалось, что она убила его. Чувство. Однако то было не так. Полюбить и разлюбить по желанию невозможно. Любовь приходит и уходит тогда, когда ей предназначено.
Он тихо закрыл за собой дверь. Растерянный и навеки уже далёкий. Понимал ли он, что в действительности происходит? И если, да, если что-то дрогнуло внутри, оповещая, что говорила Магда нелепицу, то мог ли что-либо изменить?
… По прошествии нескольких дней Магду увезли. Она прибыла в составе заключённых к границе Австрии. Те, кто были рядом, знали зачем, но не знали куда. Когда люди выстроились у вагона, и им, наконец, объявили, где они, многие зарыдали в голос. Но предусмотрительные немцы не дремали. Тотчас, раздался лай овчарок, обученных по такому случаю. И плач прекратился. Дальше – люди двигались безмолвно, цепочкой, внимая голосу из репродуктора. Он передавал команды каким-то деревянным тембром, как будто то был и не человек вовсе, а некая машина, слаженная специально для определённой цели. Сомнений больше ни у кого не осталось: всех ведут на казнь. И для кого-то она будет долгой и мучительной. А кто-то расстанется с жизнью быстрее, чем дойдёт до ворот…
- Ахтунг, Ахтунг! Попытка побега карается смертной казнью на месте.
Только что, кто-то из заключённых попытался бежать и прогремел выстрел. Это был подросток-еврей. Люди смотрели на агонию с содроганием. Они ещё не знали, что подобное будет происходить ежедневно. Но приблизиться к мёртвому никто не посмел. Люди постигали последствия войны безмолвно. То, что это она, все прибывшие уже поняли. И лишь немногие осмелились посмотреть ей в лицо. Лицо войны… Здесь, на малом участке земли, оно имело человеческие черты мальчика-подростка, умершего от выстрела.
Но вот и ворота. Надпись у входа на немецком гласила: Was haette man denn tun sollen?{6}
Действительно – что?..
Смерть на войне – почти неотвратима. Поэтому, люди так боятся услышать ужасное слово – война. Оно ассоциируется со смертью…
Проходит короткий промежуток времени, который оказывается необходим для осознания страшной новости, и всё, что было до неё важным и естественным, разом преломляется и предстаёт иным. Перевёрнутым с ног на голову. Это как вспышка, как озарение – краткий миг. Но он меняет привычный мир. Который был. Вот он. Рядом. На расстоянии вытянутой руки. И вдруг перестал существовать. Разом. И окружающее пространство видится в каком-то кривом зеркале, где трудно разглядеть истину. Есть риск потерять себя, если заняться её поиском. Война требует мгновенных решений. Ждать невозможно. Промедление и смерть слились в едином порыве, танце, где конечный итог предопределён заранее. Мир другой. И ты в его пространстве и времени обитаешь… И человек меняется вместе с ним, а значит, и истина – тоже. Она подчас завуалирована, скрыта от посторонних глаз, расщеплена на мириады песчинок, разбросанных повсюду. До них невозможно добраться. Да и никто не занят её поисками. Проявится сама в своё время. Каждый исполнен желанием выполнить приказ. И если правда предстаёт в реальности… То тут именно и обнаруживается истинное лицо человека войны. Признаться, как тебе тяжело на душе некому. Все на войне разрознены и одновременно связаны единой сцепкой. Каждый одинок. Так как может потерять жизнь мгновенно. И каждый привязан к другому. Так приказали. Таков удел. И нести ношу приходится также каждому отдельно. Или погибнуть. Как многие. Но это уже, либо судьба, либо дело выбора…
Война никогда не бывает кстати. Это жестокое явление, размывающее всякие границы дозволенного. Всё, что было связано с Добром, оказывается за задворками. А со Злом приходится уживаться, мимикрируя, переступая через себя и выбирая, подчас, из двух наименьшее. Ситуации выбора в пользу наименьшего Зла. И их не избежать. Потому, что отдан приказ. Но иногда… Приходит осознание момента. Того, что жертвы оказываются бессмысленны. И тогда не будет уже покоя, пока живёт тот, кто отдал приказ. И тот, кто его исполнил.
Никому не дано распоряжаться, как чужими жизнями, так и чужими судьбами. Тотальное уничтожение – подвох агонизирующего зверька, которому на хвост наступил более сильный. Не зная, куда нести свою боль и ненависть, он излил её на том, что и кто оказались рядом. И когда совпал момент… То, понеслось. С разрушительной силой сдвигая всякие рамки, которые могли служить препятствием, но не оказались им на поверку. Как легко разрушать, неся насилие и жестокость, если в твоих руках власть. И как тяжко затем пожинать плоды. То, что в мирной жизни бывают как минуты рая, так и ада, известная истина. На войне же – только ад. И если он не случается в реале сразу, то снится. А затем всё равно происходит то, что виделось в грёзах… Ужасы и кошмары предстают наяву. И исключений не бывает. Война – не терпит мирного сосуществования двух враждующих систем. Она призвана попирать и уничтожать по природе своей. Истинная человеческая сущность видна на войне, как под увеличительным стеклом. Человек войны живёт только ею. Он полон ненависти к врагу, и весь как на ладони, по той причине, что вынужден находиться у, на или за гранью зыбкого и противоестественного свершения неких действий, которые в обыденной жизни с ним не случались. И если он перевоплощается – то ради желания выжить, дать возможность это же сделать другим и, в конечном итоге уничтожить коварные замыслы противника, а значит и его самого. Бойцу приходится приспосабливаться и прилагать весь свой ум, сноровку и опыт, чтобы проживать в экстриме. Ведь смысл войны – убивать. Это её кредо. То, на чём она держится. К войне невозможно быть готовым. Она – нечто неправильное, попирающее законы бытия, происходящее не в угоду жизни, а совсем наоборот. Война – насилие. Она не щадит жизни людские. И никто не знает, сколько она может длиться. Часто, на войне время имеет искажённые категории отчёта. И почему это так – не знает никто. Война – общечеловеческое горе, охватывающее огромные территории и длящееся до полной победы, чтобы потом, вспоминая, вызвать слёзы на лицах выживших. Война – нескончаемая драма, убивающая и калечащая героев, и штампующая подлецов. Человеческие судьбы, прошедшие горнило военных действий никогда не смогут уже очиститься от той скверны, которую оно внесло, поправ святое и изменив представление обо всём том, что казалось до неё естественным и простым, незыблемым и имеющим некое свойство постоянства. Вот река, а вот – дом родной… И кто может на такое посягнуть? Оказывается, может. Да ещё и как! Мать, отец, Отчизна… То, что принималось, как само собой разумеющееся. Казалось, и быть тому до определённого Небесами срока. Ан, нет! Для многих оставшихся в живых, навсегда сохранится память о тех людях, которые на короткое время разделили тяготы войны, заменив самое дорогое, что осталось где-то там, в краю непуганых птиц, и грезилось, как любимое, долгожданное, к чему непременно хотелось возвратиться. Как к истоку, припасть и пить, пить… То, к чему прикипела душа. Всеми гранями выкристаллизовавшись и приняв то, что немыслимым мнилось в мирной жизни. Смерть… Насильственную и жестокую. Люди, ставшие близкими, которых так внезапно не стало. На взлёте… Будут помниться живыми и сильными, со своими мирами, к которым прикоснулись души тех, кто остался на потом. Оставшиеся в живых уже никогда не смогут быть прежними: обычными и домашними, царьками созидаемых своими возможностями вселенных, где они растворялись бы без остатка… Судьбы пришедших оттуда, навсегда уже отмечены по-особому. Их закалила либо сломала война.
P.S. Автор предполагает, что подобное могло произойти в концлагере Маутхаузен или другом лагере смерти. Любые совпадения с реальными лицами и событиями являются случайными.
Маутхаузен{1} (нем. KZ Mauthausen) — немецкий концлагерь около города Маутхаузен (Mauthausen, Австрия) в 1938-1945 г. г.
Шале{2} (фр. chalet) в Альпах — небольшой сельский домик в Швейцарии.
Санкт-Мориц{3} — респектабельный аристократический курорт на востоке Швейцарии.
Грум{4} — мальчик-лакей.
Опера Земпера или Земперопер (нем. Semperoper){5} — оперный театр в Дрездене.
Was haette man denn tun sollen?{6} — Что же мы должны были делать? (нем.)
11.10.2012
На фото Опера Земпера Дрезден.