Сладка ягода рябина. Глава пятьдесят восьмая

Наталья Ковалёва
–– Ну, что ты со мной, стариком, делаешь? – пенял Коротков разошедшейся  не на шутку Ташке.
Впрочем, пенял скорее нежно, чем ворчливо. И всё силился натянуть на девушку вязаное платье. Она извивалась, взвизгивала, гудела радостно, и Коротков обречённо тонул в её радости, чувствуя, что не  желает выплывать.
 За окном догорал сизый морозный день, уже радужно и бестолково мигали огни вывесок, и из подвального кафе напротив, доносилась музыка. И фонари на набережной добавляли освещения и без того белёсым сумеркам.
– Ждут нас, Муму!– взывал Ефрем  к разуму подруги и снова натыкался на непробиваемо-радужную игривость.
Сильная, гибкая, заметно округлевшая и налившаяся тем замечательным соком женственности, который и наполняет девушек спокойное замужество, Ташка вновь и вновь выворачивалась из рук Ефрема. Впрочем, жилистые лапы, явно опасались сжать девчонку чуть сильнее. И та таки выскользнула, умчалась на кухню, оставив в руках  темно синее платье, а в комнате – полный бардак. И тот час же загремела посуда, грохотнула крышка кастрюли, зажурчала вода из крана –Ташка создавая вокруг себя, недоступный самой, но привычный Короткову  ворох звуков, сумятицу, вихрь движения.
Как же любил Ефрем вот такое её настроение. И от того, что любил, меньше всего хотел его делить с кем бы то ни было, даже с Мишкой.
Он вздохнул и подобрал с пола валявшийся телефон – нежно-розовый, девичий с броскими блестяшками на корпусе. Сразу после выхода с больницы он подарил его Ташке. Глупая была покупка, бестолковая. Но Ефрем с некоторых пор стал охоч до глупых трат и поступков. Список абонентов у девчонки оказался крайне кратким, да большего ей было и не нужно. Муму и нажимала на вызов лишь затем, чтоб на экране всплыло Коротковское лицо. Это он слушал беспокойно и внимательно её дыхание, говорил что-то, отлично понимая, что Ташка не сможет ни понять его, ни ответить. Она и соту к уху не прикладывала, Ефрем  это знал наверняка. Наблюдал однажды, как встревоженная долгим его отсутствием, она смотрит на неподвижную фотографию, будто та может вдруг ожить и подать какой-то знак.
«Телефона, телефона, чукча кушать хочет» – отозвался он тогда, но и с острым страхом подумал, что вот этого счастья и ему, и ей отмеряно ещё, дай бог, годков десять, а то и меньше. И навис над ними Коротковский возраст, как козырек снега над трассой, рано или поздно сорвет.
Никогда так остро не ощущал он своих лет. Точно каждая минутка рядом с Ташкой, наполнялась особым осознанием быстротечности, бренности самой жизни. Так осенью, в самые последние денечки сентября до пронзительной тоски у горла, даже не умом, а сердцем, всей шкурой чувствуешь, как тает короткая, особенно яркая красота. Молишься каждому теплому денечку, но уже точно знаешь, что до снега недалеко, что вот еще чуть-чуть и ляжет он беспощадный, убивая все, что так привычно было летом, в жаркую пору цветения. И становятся дороги до дрожи незаметные прежде мелочи: солнечные блики в темнеющей воде, царственный пурпур листьев, тяжелые шапки сиреневых сентябрин и тонкое паутинное кружево…
 Да, вот как раз в сентябре, Коротков вырезал из газеты и сохранил статейку об интернате для глухонемых, очень надеясь однажды побывать там.  Интернат находился недалеко – всего в трёхстах километрах от Сибирска. Но Ефрем все тянул, тянул, точно были эти три сотни кэме чертой, за которой он и самому себе и Ташке признается в потаенных и потому особенно мучительных страхах. Точно ткнет пальцем в пропасть лет между ними. В собственный свой грех пальцем ткнет.  Куда как проще было не замечать ни пошаливающего сердца, ни густой седины в волосах, ни Ташкиной беззастенчивой, пышным цветом развернувшейся молодости. Жить, дышать, каждой секундой последнего тепла наслаждаясь, целовать ночью  тугое тело, тонуть в распахнутых синющих глазах, до краев полных восторгом и обожанием,  всего себя подчинить безумному и яростному «Хоть ночь да моя».  Но тогда, застав зареванную и растерянную девчонку с бесполезным телефоном в руках, вдруг понял, что тянуть-то больше некуда. И просто жить, наслаждаясь свалившимся поздним счастьем, значит, после, когда отпоет короткое и не срокам жаркое бабье лето, бросить немого своего найденыша в пустоте, совсем одну. Чужую среди чужих.  И он рискнул-таки преодолеть эти три сотни верст. Точно в воду шагнул.
Долго стоял у дверей, всё взвешивал, подбирал слова и вошёл, уже основательно продрогнув на  колючем ветру. А после – путано, мучительно краснея, объяснял что-то про свою Муму. Отвечал на вопросы о каких-то реакциях, слушал о поведенческом стереотипе. И смешался, когда психолог, точнее психологиня, спросила:
– Она вам родственница? При наличии документов, вы можете рассчитывать.…Наверное, докторша хотела сказать о пенсии, Дьяков о ней тоже, как-то поминал. Но Коротков, ни Мишку тогда, ни психолога сейчас не дослушал, вытолкнул из себя:
–  Мы... живём с ней...
И уже машинально втянул голову в плечи.
–  Так вы что же, сдать её хотите? – холодно поинтересовалась психологиня
–  Нет! – вырвалось сразу и так решительно, что женщина заулыбалась, как будто сейчас Коротков сообщил ей необыкновенно приятную новость. И опять спросила:
– А цель вашего визита-то какова?
И он не нашёлся, что ответить... Замямлил невнятное и, наверное, непонятное молодой докторше про возраст, про разницу, про то, что он еще крепкий,  зачем-то про квартиру.… И совсем смолк. Сидел и сопел, точь-в-точь как Ташка в злополучный телефон. Теряясь от обилия рваных мыслей, и недостатка нужных слов. Потом виновато промямлил:  «Спасибо»  И поднялся.
Психолог догнала уже на лестнице, сунула в руки какие-то книжки. И попросила посмотреть и  привезти жену, ей надо её глянуть. И тогда она сможет точнее..., что точнее - Коротков опять упустил, потому что женщина  так и сказала «жену», и он вновь растерялся, но уже от нахлынувшей  благодарности. И опять твердил бестолковое «спасибо»... Ефрем после корил себя, что так вот расчувствовался: ну, жена, а кто она ему ещё?
А тогда все же выдавил:
– А сейчас-то что?
– Говорите с ней, всё время говорите. И пусть она говорит...
 И Коротков обрадовался. Потому что услышал – не «мычит», не «гудит», а говорит. Его Ташке, может быть, впервые за всю жизнь дали право быть человеком.
 Он книжку прочёл «Вопросы психологии глухонемого ребёнка»... Нет, не понял, так разве кое-что про кожные анализаторы, язык жестов и обезьяну, которую научили этим жестам. И картинки тут же прилагались. И он, таясь от девчонки, взялся учить непонятный даже самой Ташке язык. Но вся беда была в том, что весь этот язык  строился  на обычных буквах, а их девчонка не знала.  Но зубрил, ломал огрубевшие руки, и, казалось ему порой, что если не разгадает он его, не осилит, то  козырек лавины под названием «возраст» рухнет на него, тогда и Ташке на этом свете делать нечего. Кому она нужна будет? Мишке разве, да там и без сестры забот хватает.

Коротков бережно провел широкой ладонью по мягкой ткани платья и убрал его в шкаф, и вышел на кухню. Впрочем, за стол не сел. Притулился к двери, она стукнула о стену сухо. Ташка обернулась, точно слышать могла, ткнула пальцем –  за стол, мол, садись – и с каким-то почти детским старанием, и с детским же упоением принялась выставлять на белые ромашки ядовито-зеленой клеенки нехитрые припасы.

Ефрем улыбнулся, все в девчонке было сейчас до краев полно нехитрым счастьем, силилась нахмурить брови, а они разбегались довольно и губы ползли в улыбке.  И не выходило у неё сыграть или повторить на полном серьезе однажды увиденную где-то манеру степенной хозяйки. Смахнула со стола крошки, водрузила торжественно тарелку с картошкой. И по краю зачем-то аккуратно уложила четыре ровных кружка колбасы. Но не утерпела – тут же сперла один и сунула в рот. Оглянулась на Ефрема и смутилась.
Он тоже не удержался, молча притянул к себе неловко за шею и ткнулся губами в ровный пробор.

– Эх, ты , Муму, Садись и поешь нормально.
Она устроилась напротив, подперла кулаком щеку и уставилась на Короткова внимательно. Ефрем выдернул кусок ржаной нарезки и ловко соорудил бутерброд с маслом и колбасой:
 – На! – протянул, – На  той недели до Ачинска иду. Ты два дня поскучаешь. Куплю тебе все что надо. Мы с тобой все запасы проели. А я месяц в ремонтах. Как-то скучно будет на праздники, а?
Ташка вздохнула и насупилась.
– Завязать бы с этой работой, – с неожиданной даже для себя самого тоской выдохнул Ефрем, – Никуда бы не уходить. Вот так сесть возле тебя старым пнем и сидеть!
Девушка загрохотала стулом, пододвигаясь ближе, полыхнула напряженно-синим внимательным взглядом.
 – Устал, я Ташка, как собака. Надоело, – погладил он её по руке, она осторожно прижала ладошку к его щеке и втянула знакомый запах.
 – Я всегда её любил, работу, ну или не любил. А будильник заводил на два часа раньше, все бежал, бежал, хватал,  не хочу. Набегался… Квартирой бы заняться, хоть обои поменять, краны протекают.… Там что еще вам надо? Какие-то шторы, цветы завести… в горшках… знаешь, у меня же и дача была, есть. Там тоже… такое бы, не для нужды, а так, что хочется. Васильки, ромашки.
Девушка закивала радостно, и он поймал эту радость, как ловят тепло весеннего дня, желая подставить ему не только тело, но и распахнутую душу. И продолжил, уже ободренный:– И жить бы, жить, понимаешь? Не за куском хлеба бегать, а жить. Что бы каждый день – в радость.  Проснуться утром и никуда не спешить. Я никогда не замечал, как мне времени жаль. Уйду в рейс и хорошо, что оно летит и пусть летит. А сейчас жаль. Понимаешь, Муму, восемь часов из жизни долой. И по-другому пока не выходит. Не накопил я на спокойную жизнь. Знать бы раньше, одному все равно как доживать, кто же знал.
 Он сбился вдруг и буркнул в пол, боясь, что поймет она, а промолчать не мог:
– А может и хорошо, что не знал. Так испугался бы. Проехал мимо. Оказывается для счастья надо….«Надо смелым быть» –  хотел она сказать, но в прихожей с переливчатой злостью ожил звонок.
– Мишка! – закончил он некстати свою речь.
Но Ташка уже метнулась к двери, заглядывая в глазок. И потому, что она не кинулась прятаться в комнату или в ванную, а заскрипела дверью, впуская гостя, Коротков понял, что это и в самом деле Дьяков. «Придется ехать» – подумал досадливо.
 – Слушай! Еще не собрались? Там водка стынет, пироги горят! – загремел он бравурно радостно, как реклама стирального порошка с цветного экрана…
 – А без нас никак? – поприветствовал Ефрем родственника
– Никак, Коротков. Ну что я там один с бабами, ни выпить, ни поговорить.  Давай, давай, одевайся, – оторвал он от себя Ташку. И подтолкнул её к комнате.
– Не хочется мне её никуда тащить, – попробовал отрезать Коротков, но тут же и сдался – Много там у вас собралось?
 – Так, свои только: жена, теща,  посидим, не по-людски будет совсем хату не обмыть. И так По-минимуму, вот когда дом построил, три дня «Алтран» гудел!– Мишка ухватил со стола бутерброд и яростно заработал челюстями – Не успел пожрать, к тебе рванул. Каждый венец прополоскали.
 И, точно подавился. Минуту молчал, старательно пережевывая, и хмыкнул:
– Да…дом…  Ладно собирайтесь, фрак можешь не одевать. Я в машине подожду. Не закрыл, кажись, тоху.
 – Закрыл, скорее всего, – кивнул Коротков на связку ключей на столе. – Не журись, еще здесь дом поставишь.
– Не поставлю, – мотнул Мишка гладко выбритым подбородком – Сил не хватит уже. Не двадцать пять мне, и не тридцать даже. Сороковник. Возраст…
Ефрем  перебил  почти зло:
– Сороковник! Тоже мне, возраст. Я  в сорок и не жил. Потом, вон,  – он махнул в сторону комнаты – Догнала жизнь, а уже полтинник скоро. И что? Повешаться?
– На фига? Молодожён, – засмеялся Мишка и легко хлопнул зятя по плечу.
И вдруг смутился, наткнувшись на странный какой-то взгляд, одновременно радостный и больной…
– Трудно с ней? – спросил.
– Трудно. Без неё мне умереть не страшно было, только хотел, чтоб неожиданно, как отец, лег спать, и не проснулся.  А с ней жить хочется. Потому что помирать страшно. Представляю всё, что вот она  проснется, а я уже холодный. Перепугается, и ни сказать, ни позвонить, будет сидеть рядом одна. И я – колодой. Так что теперь молюсь, чтоб подольше… помучиться.
И так выкатилось это «помучиться» с таким неподдельным желанием, тоской и нежностью, что Дьяков заключил неожиданно:
 – Счастливый ты, Коротков!
Ефрем пожал плечами:
– Получается, что так. Счастливый.