Предисловие. Недавно в ЦДХ была выставка "Нон-фикшен", и несмотря на громкие заверения, там не было ярких книг на тему современного искусства. Не было книг художника Валентина Воробьева, который издал свою триаду "Враг народа", "Графоман", "Леваки", и дрогнула история левого искусства. Так что познакомить пытливого читателя proza.ru с этим выдающимся художником и ПИСАТЕЛЕМ! - очень даже почетно.
Валентин Воробьев
Шпионы и картины
«У нас художники – они как шпионы».
Н.С. Хрущев. 1962 г.
В марте 2010 года в Париже я получил удививший меня виртуальный документ. Государственная Третьяковская Галерея, главный музей изобразительных искусств в России, уведомляла, что располагает шестью моими живописными произведениями и нуждается в их удостоверении, уточнении названий и времени исполнения.
Сначала я подумал, что кто-то из московских друзей подшутил. Я никогда не продавал и не дарил в Третьяковку картин. Этот заповедник косности и особого консерватизма советского производства, блатных закупок и допотопной развески на гнилых веревках меня никогда не прельщал. После национализации благородного дела купца Павла Михайловича Третьякова (1918), академическая мафия, передавая эстафету от одного поколения к другому, крепко держит руководство и закупки музея в своих руках, и я не знал случая, чтобы музей купил произведение чужака. Третьяков платил не только известным мастерам, но и покупал у совершенно неизвестных и начинающих живописцев. При советской власти о таких купеческих чудачествах раз и навсегда забыли. В перестроечное время, в начале 90-х, щедрые люди пытались сдать туда на хранение картины, рисунки, архив умершего в Америке В.Я. Ситникова (1987), но ГТГ небрежно отфутболила дар, заявив, что картинки неизвестных самоучек, да еще живущих за океаном, на хранение не берет. Позднее что-то сдвинулось в политике музея, но до закупок «авангардистов» и «самоучек» дело не дошло.
Убедившись, что «хранитель вещей» С.С. Коткина существует и зовут ее Света, и место директора занимает не «областной комсорг» Родионов, а известный искусствовед Ирина Владимировна Лебедева, я помог музею уточнить все данные по моим картинам. Одна вещь – « Кирпичный дом» 1961 года (картонка небольшого размера) поступила из собрания Михаила Гробмана, а пять остальных, все «масло-холст», начала 70-х годов, приняты от неизвестного мне гражданина А.А. Курушина.
Кто же такой этот Курушин, размышлял я. Как и где он умудрился приобрести сразу пять моих картин и принести их в Третьяковку, а не продать иностранцам или сбыть по дешевке московским собирателям, повсюду искавшим мои вещи?
Я вспомнил, что в письме давней знакомой Татьяны Руцкой от 1995 года мельком упоминалась фамилия Курушина, присутствовавшего на похоронах ее сестры Ольги Серебряной, но без особых объяснений.
Мои розыски ни к чему не приводили, Курушин не открывался.
Вадим Борисович Алексеев, москвич широкого культурного профиля, решил открыть в компьютерной сети сообщество под названием «Дипарт» и начал его с восьмидесятилетия покойного живописца и виднейшего дипартиста А.Т. Зверева, очень известного в московской передовой культуре. И вдруг среди «комментов» знатоков и невежд появилась целая статья за подписью «Курушин». Автор писал о Звереве, но назывался опус «О Воробье». Я с удивлением открыл, что господин Курушин не фантом, а образованный инженер – космос, ракеты, электроника, автоматика, механика, – литератор, поклонник творчества М.А. Булгакова и любитель живописи. Я с ним связался и попытался узнать, каким образом пять моих картин оказались в ГТГ. Отвечать на мои вопросы прямо и откровенно инженер «электронных дел» отказался. Он начал крутить и вертеть датами и временем, прыгать по мелочам и пустякам, заводить в глушь, как лесник Иван Сусанин поляков, но и в мусоре сообщений то и дело мелькали имена, за которые я смог зацепиться, и они открывали мне широкую панораму, с присутствием отчаянных шизофреников и профессиональных шпионов вперемежку с моими беспризорными картинами.
Каким образом у кучки моих художественных произведений, беспечно брошенных на произвол судьбы, появились пестрые персонажи, о существовании которых я не подозревал, а донести мне о них никто не додумался? Более двадцати лет (1975–1996) моими вещами распоряжались два советских гражданина, Ольга Анатольевна Серебряная и Борис Степанович Мышков. Они их переставляли с места на место, перевозили с одной квартиры на другую, продавали и дарили любителям нелегальной живописи. И вокруг этого вертелись разнообразные и заинтересованные люди – Петр Панин, Анатолий Лепин, Василий Дробышев, Петр Беленок, Георгий Казаков, Александр Курушин, Леонид Россов, Валя Горожанина, Таня Чекалина, летчик Владик, танкист Голубятников, «грузинский князь» Дадиани, Ляля, Галя, Наташа, Димка..
Кто они?
* * *
Шел 1983 год – серый, ничего особенного. Где-то воевали в Азии, в Африке – голод, в Индии – наводнение. В Париже тихо, а на удивительное официальное сообщение – выслать из страны сорок семь советских дипломатов – никто не обратил внимания! Я обнаружил в списке высланных ряд знакомых людей. Оказалось, что Михаил Рудинский – не краснобай парижских салонов, а кадровый разведчик Красной Армии, Николай Николаевич Четвериков – не советник советского посла, а «резидент политической полиции СССР во Франции и ее бывших колониях». Юрий Борисов, постоянно ходивший на вернисажи в галерею Басмаджана, – не атташе посольства по культуре, а поставщик оружия в Африку. Игорь Рожновский – не журналист «Курьера ЮНЕСКО», а шпион по электронике. Выгонки советских шпионов прошли не только по Европе и Америке. Замели и советников африканских вождей. Из Мозамбика погнали советскую пару Роберта Ахмерова и Георгия Казакова, не охранявших местных «вождей», называемых «макоко», а воровавших африканский уран, золото и бананы. Запад изгнал сто сорок восемь человек, не сообщая в точности, за что. Может быть, и не за что, а поскольку французская разведка получила секретные списки из логова мирового коммунизма, из Советского Союза, то Запад дружно поверил доносу. Вскорости любопытные журналисты раскопали, что сведения из Москвы два года подряд и совершенно бесплатно поставлял Западу гебешник по кличке «Фарвелл», а попросту предатель и алкаш Виктор Ветров, сидевший в тюрьме за убийство товарища по секретной работе.
О высылке шпионов потрепались и забыли.
А что на родине, в «Совке»?
На родине – прочное, несмотря на болезни и старость, кремлевское руководство: «глава» и «главша» с «главнятами», замы и замши, – все на своих местах, завоеванных в нескончаемых, кровопролитных боях. Рабочие и колхозники спустя рукава поворачивают реки. Евреи рвутся на историческую родину в Израиль. Диссиденты сидят на кухне и строчат антисоветские манифесты.
Начиналась весна, стоял солнечный первомайский денек. Внештатный искусствовед Виталий Антонович Ястржембский шел на кулебяку с мясной начинкой по приглашению свободной дамы со связями в мире культуры. С ним увязался друг студенческой юности, похоронивший жену, безработный Жора Казаков, мужчина пятидесяти лет, высокого роста и приятной наружности, одетый в заграничный бежевый плащ, с кожаной сумкой на плече.
Москва – живописный город!
Тут тебе и «сталинские небоскребы», и фасады огромных «доходных» домов, а между ними изба с огородом, за овальными арками прячутся ветхие флигеля и бараки, кривые заборы и домики из бурого кирпича. В этот день по улицам столицы слонялись горластые толпы с крепким питьем и транспарантами в руках. Люди пили, дрались, шумели.
Ежегодный и обязательный «праздник весны и мира» отмечался широко и всенародно!
Друзья обошли людское скопище у Ботанического сада, пересекли широкий Проспект Мира, и завернули к кирпичному, двухэтажному дому без архитектурных излишеств. Единственный фонарь над входом был жестоко изуродован, лампочка исчезла, и входная дверь висела на одной петле и жалобно визжала, когда до нее пытались дотронуться. Мужчины поднялись к дверям под номером 27, Ястржембский нажал три раза на звонок, дверь открылась, и по длинному проходу гости двинулись на яркий свет в конце коридора.
Посреди просторной комнаты с двумя окнами стоял круглый стол, украшенный графином водки с лимонными корками и бутылкой настоящего виски «Джонни Уокер». Традиционный русский закусон – сельдь с гарниром, бочковые огурцы, квашеная капуста, ломти бородинского хлеба – дополняли аппетитный натюрморт. В углу крутился магнитофон немецкой марки «Телефункен», выдававший музыку американского колорита. На светлой стене висел большой портрет в раме. Там изображался русский аристократ в черном фраке с красной анненской лентой в петлице. Довольно изысканная обстановка для кирпичной развалины. У окна мужик, заросший бородой, засучив рукава белой рубашки, рисовал с натуры молодую, модно одетую особу с пышной гривой рыжих волос. Он пыхтел, щурился, дымил сигарой, пепел небрежно сбрасывал на ватман и ловко крутил пальцами кисти и карандаши.
«Это живописец Толя Зверев», – прошептал В.А.
Артист лихо залил водой ватман, покрутил на нем пучком карандашей, сбросил туда пепел с сигары, торчавшей во рту, поставил две буквы «А» и «З» и сказал: «Ну, вот, теперь это ты!»
Жора с удивлением огляделся, ожидая громкого смеха, как это принято в цирке после удачного номера, но не дождался и фыркнул сам.
«Ну и цирк, не будь я гадом! Это что – шутка или рисование?» – «Старик, молчи, – загадочно улыбаясь, сказал В.А., – тебе надо приобщаться к высокому искусству». – «Ну, извините, почему я должен восторгаться каким-то шутом с сигарой в зубах? Это дурдом, а не искусство!»
Вошла голубоглазая, горбоносая хозяйка в красном переднике, с подносом горячего пирога. Европейская фигура без азиатских признаков. Тип американской кинозвезды Одри Хепберн из «Римских каникул». За ней пряталась девица школьного возраста с кувшином воды.
«Ольга Александровна Даннэ, Георгий Михалыч Казаков, Наташа и Таня, три сестры с Проспекта Мира», – представил всех В.А. Ястржембский. – «Три сестры с Сухаревки, –
поправила хозяйка. – Вы знаете, совсем недавно площадь называлась Сухаревской, а к ней тянулись четыре улицы, и все Сухаревские. Теперь их переименовали, но старожилы называют все по-прежнему».
За столом живописец Зверев выпил стакан виски, запил пивом и наотрез отказался от горячей кулебяки с пахучей мясной начинкой.
«Моя старуха запрещает мне кушать фаршированные пироги, говорит, вредно для здоровья». – « Товарищ артист, вы что, считаете нас придурками, и хозяйка травит людей пирогами?» – вставил удивленный гость Жора.
Зверев, почуяв рядом смертельного врага, откупорил бутылку с пивом и опорожнил ее за шиворот строптивого соседа, затем, опрокинув стулья, и с криком «Караул, убивают!» кинулся вон из дома. Оскорбленный гость дрожал и шипел от ярости. Его едва успокоили. Пироги оказались на редкость вкусными, пиво свежим и капуста сочной. Все говорили только о хулиганской выходке живописца и о портрете его работы. После сытного обеда с выпивкой гурьбой пошли в кино. В «Форуме» крутили новый фильм Андрона Кончаловского о сибиряках. Поздним вечером распрощались. Жора проводил мадам Даннэ и остался у нее ночевать. Когда женщине за сорок, не до роковых страстей, а тут подвернулся длинноногий мужик с пушистыми бакенбардами и в фирменных джинсах. Ночью ему снились африканские джунгли с вооруженными неграми, космонавт Гагарин с бутылкой коньяку, английская королева в синей шляпе и лучезарное будущее на горизонте.
* * *
Холодной осенью 1968 года ко мне в мастерскую на Садовой-Сухаревской, угол Актера Щепкина, пришли актеры, любители искусств подпольного производства, – «две сестры» Катя и Даша из фильма «Хождение по мукам» и с ними режиссер Кирилл Богословский с помощницей по имени Оля Чудакова. Изящно одетая особа, выразительное лицо, хороших пропорций рост. Поглазев на картинки, артисты кино смылись, а назавтра ко мне постучалась помощница в слезах. Родная мать ее выставила из дому за нарушение каких-то правил общежития. И ночевать ей пришлось у меня. А поскольку я не располагал лишним постельным бельем, и гостья не выглядела последней замарашкой, то предложил ей разделить мое логово на широком диване, где пружины кусались, как змеи. Она охотно согласилась и утром что-то рассказала о своей горемычной жизни. Жила она по соседству, в кирпичном доме через двор. Мать и две сестры на одной жилплощади. Посещает курсы иностранных языков и подрабатывает, где придется.
На «три вокзала», где коллеги снимали девушек легкого поведения, я никогда не опускался, не покупал отборных и проверенных, а перебивался в мире и любви с теми, кого мне посылала судьба. Блюстители семейной верности осудят меня за такое поведение, но как быть, если тебе тридцать лет, и сегодня приходит могучая Наташка Пархоменко, а завтра скромная Женька Жаботинская, а послезавтра веселая Оксана Обрыньба, а из Парижа пишет любовные письма жгучая брюнетка Анна Давид? Я отнюдь не адепт свободной любви, не пожиратель женских сердец, а простой работяга искусства. Ковыряться и задаваться не приходится. Брал, что Бог послал.
Оля Чудакова исчезла, а потом опять появилась, на сей раз под хмельком и основательно растрепанной. Обсудив ее неустойчивое семейное положение, мы – мой квартирант, поэт И.С. Холин, и я – решили выдать ее замуж за хорошего человека и выбить из районных властей отдельную комнату для жилья. План наш удался на славу. Их расписали в ЗАГСе. Мужем Оли стал мой земляк и художник Владимир Ильич Серебряный, давно мечтавший покорить Москву. Новобрачным выдали просторное жилье на втором этаже старого кирпичного дома на Сухаревке, правда, с общими телефоном и ванной. По соседству жило еще три семьи, – кричавший по ночам грузчик Леха, очень тихая и трезвая пара, копившая деньги на кооператив, и молчаливая азиатка, годами варившая суп из ослиного копыта. Жить вместе новобрачным не пришлось. Володя любил какую-то псковитянку, а Оля предпочитала жизнь свободной как ветер женщины. Несмотря на свою молодость – 27 лет – ее прошлое было довольно содержательным и оригинальным.
Еще в конце 50-х, московский студент с Кавказа Кока Батак занялся фарцовкой и собрал группу подельников, способных увлечь приезжего иностранца в секс. Громкий процесс и расстрел трех валютчиков в 1961-м, затем борьба властей с адептами «паразитического образа жизни» не смутили изобретательного молодого человека. Число интуристов резко возрастало, а московские красавцы и красавицы росли как грибы после дождя. Грамотная девица его команды иногда снимала по 100 долларов за галантную встречу, доходы ингуша поднимались как тесто на дрожжах. Сутенер мечтал соскочить на вольный Запад, но вечно недовольные менты вместо Запада приготовили ему западню.
От фарцовки до шпионажа один шаг.
В сентябре 63-го какой-то литературный чекист попросил политического убежища в Англии. Он поведал Западу о секретах советских «домов отдыха», где отважные и красивые комсомолки березовым веником выколачивали из фирмачей экономические и политические секреты.
Когда дерутся носороги, то невозможно понять, кто из них либерал и кто консерватор. Судя по тому, что с высокого министерского поста поперли престарелого и грозного генерала Ивана Серова, а из парной бани заведующих консерваторов Сергея Михалкова и Наталью Кончаловскую, то победителями надо считать либеральных носорогов.
В том же 62-м менты прихватили беспартийную студентку московского вуза Олю Чудакову в гостинице «Националь» в ванной с иностранцем, и, не дав ей домыться, составили протокол с пристрастием. Кто заложил жертву сексуального бизнеса – дежурная по этажу или ревнивая подружка – неизвестно, но сутенера Батака вместо западного погнали под конвоем на восточное направление, мыть золотишко в сорокаградусный мороз, а парней и девиц его команды определили на более увлекательное содружество с интеллектуалами государственной безопасности. У Оли началась новая борьба за существование и усиленные курсы английского языка, где она делала заметные успехи. Днем она спала до полудня, а вечером чистила перышки и ждала вызова по телефону. Работа в лучших отелях Москвы. Там верные коридорные сводили ее с приезжими фирмачами, пополнявшими ее эротическую культуру и кошелек. Вскорости я проверил ее знание английского за общим новогодним столом ресторана «Арбат», куда меня пригласили американские покупатели картин. Говорила она прекрасно, сыпала анекдотами, и американцы были в восторге от такой умной и симпатичной советской девушки, да еще похожей на американскую кинозвезду. Надо сказать, что ключей от подвальной мастерской я ей не выдавал. Из уличной будки вызывал по телефону, если требовалось ее присутствие, но у меня она чувствовала себя хозяйкой. Бывало, врывалась и сумкой с тяжелым затвором разгоняла гостей, особенно ни в чем не повинных особ женского пола. Конечно, я знал, что ее ночные похождения связаны с галантными, исключительно фирменными встречами, но клиентов не видел в глаза. Однажды я засиделся у нее, у только что приобретенного телевизора, как по телефону британский акцент запросил «Олгу». Им оказался шотландский маклер Джон МакКинли, «жлоб и нахал» (по словам О.С.), нагло приехавший смотреть со мной телевизор! Я подчеркиваю «жлоб», потому что на мое предложение купить картинку чемоданного размера, он безбожно соврал, что летит из Москвы в Будапешт с образцами бюстгальтеров и нет места для изящных искусств. Потом, мадьяры грубо шмонают, а англичане еще грубее. И этот скупердяй имел наглость присылать Оле открытки с видами европейских городов, где он сбывал свое ничтожное шмотье. В общем, ее иностранные друзья оказались на редкость скупыми жмотами, за пять лет общения с ними лишь один рискнул купить у меня рисунок.
Тогда рисовал я днем и ночью, прилипший к любимой и желанной работе, как вампир к жертве. Раз в неделю парился в бане, дважды в год вылетал к морю и подолгу сидел в деревне, иногда до первого снега. Компетентные власти отлично знали, что я не издательский шрифтовик, а «нелегал» и «модернист», торгующий с иностранцами. В 68-м году пару моих картин они выкрали из мастерской для изучения коммерческой и эстетической стоимости.
Первым легальным куратором моей предыстории стал гражданин Виталий Антонович Ястржембский, как две капли воды похожий на супруга английской королевы герцога Филиппа Эдинбургского, если бы не выпуклые очки, выдававшие его сугубо интеллигентское происхождение. Я старался лепить из него свободного эстета, он же объяснял мне необходимость и ценность гражданской доблести – вовремя платить подоходный налог и членские взносы в профсоюз, уступать в трамвае место инвалидам и беременным, не воровать лампочки в подъездах и не чавкать за столом у иностранных послов. Моя соседка Оля Чудакова, ставшая Серебряной, плохо разбиралась в стилистическом разнообразии искусства, а вот Ястржембский не только знал толк в породе рысистых лошадей, но и стал завсегдатаем подпольных выставок в мастерских московских артистов. У меня он появился зимой 1969 года. Помню, хорошо топили дом, работа шла как по маслу, и в дверь кто-то вкрадчиво поскребся. Адрес гость получил от моего знакомого коллеги, да это и неважно – я впускал всех подряд, от академиков до дворников, не спрашивая, кто и зачем, – и гостевал он у меня шесть лет подряд. Пересчитать имена всех гостей с 67-го по 75-й год займет много времени и бумаги, но для забавы перечисляю наиболее заметных и памятных лиц: три брата Штейнберга – Ясик, Эдик, Борух (художники), Терновский (поэт), Паустовский (Лешка, ученик), Шеметов (писатель), Адамович (фарцовщик), Лобанов (дьякон), Гуревич (дантист), Эдельман (Ирка, живописец), Жаботинская (Женя, стилист), Богословский (Кирилл, режиссер), Фрадкин (скрипач), Малец (прокурор), Авербах (Люба, машинистка), Синицын (таксист), Аниканов (писатель), Серебряный (реставратор), Зверев (живописец), Плавинский (художник), Немухин (художник), Ворошилов (мой ученик), Обрыньба (Оксана, дочка советского живописца), Гробман (художник, поэт, коллекционер), Васильев (Сашка, коллекционер, спекулянт), Флешин (книжный спекулянт), Яковлев (художник), Свешников (художник), Румянцев (ученик), Шапиро (техник-смотритель), Крынский (художник), Вулох (художник), Клыков (народный скульптор), Герасимов (агент угрозыска и вор), Сычев (инженер, фотограф), Марамзин (питерский писатель), Россаль (оформитель), Брусиловский (график), Одноралов (начинающий живописец), Рабин (Оскар, художник), Сапгир (поэт), Сатуновский (поэт), Бордачев (ученик), Пархоменко (Наталья, декоратор), Сорочкин (школьный друг), Зеленин (сибирский модернист), Арефьев (питерский художник), Леонов (питерский художник), Жарких (питерский дипартист), Рухин (питерский дипартист), Долинина (Ритка, интеллектуалка), Валетов (график), Антонченко (график, фарцовщик), Товмасян (джазист), Марушкин (дипломат), Щаранский (диссидент), Лиши (китаец), Бауэр (Лилька, фольксдойч), Куликов (русский китаец), Сдельникова (поэт и художник), Глезер (поэт, коллекционер), Пирогова (художница), Фредынский (художник и коллекционер), Мышков (ученик Ситникова), Ромов (писатель), Пальмин (фотограф), Коробицын (сионист), Раппопорт (Марина, психолог).
В.А. Ястржембский стал равноправным посетителем подвала, человеком очень полезным в моем ничтожном хозяйстве. Мало этого, он начал ухаживать за Олиной сестрой Наташей, выпускницей средней школы с красивой рыжей косой до пояса. С большим успехом он произвел ремонт в комнате Серебряной, – а найти трезвых рабочих и строительные материалы в Москве в эпоху построения коммунизма было не очень просто! – и один раз привел предполагаемого покупателя, некоего Лолия Замойского, школьного товарища. Этот Лолий прочел мне лекцию о «всевидящем глазе» и смылся, не приценившись к картинам.
Ох, эта русская мистика!
Меня смело можно считать героем Латинской Америки.
К десяти странам южноамериканского континента – Аргентина, Бразилия, Чили, Перу, Венесуэла, Колумбия, Боливия, Парагвай и Уругвай, ну и Эквадор, – у меня особое отношение. Я хорошо отоварил все эти страны. Первого оптового покупателя, бразильского министра сеньора Родригеса Кадаша ко мне привез американец Роберт Коренгольд, клиент с 64-го года. За министром прикатили советники и атташе, и так непрерывной цепочкой, из страны в страну, шла торговля со славным латиноамериканским народом. Если Уругвай взял одну гуашь, то «нищая» Бразилия купила пятнадцать картин маслом, и остальные страны по три-четыре. Правда, политиков и журналистов всех наций и направлений я презирал за воровство и вранье, но не веселый народ этого континента. Драка за нефть, наркодельцы, революции, перевороты, шедшие у них своим чередом, лишь подогревали симпатию к этой живописной и доходной земле.
И Ястржембский там основательно прилип. По национальным праздникам он постоянно толкался на званых приемах в посольствах этих стран: 25 августа – Уругвай, 7 сентября – Бразилия, 16 сентября – Мексика, 18 сентября – Чили. Я никогда не задавал ему дурацкого вопроса, в каком качестве он приглашен, но не раз слышал от него рассказы о Дон Кихоте и отличную испанскую речь.
В 75-м я распрощался с ним навсегда. Я улетал в Париж, к жене. Всерьез. Увозил армейскую шубу, китайский чемодан и дрель. Правда, без 60 отборных картин, потому что ожлобевшая таможня и какая-то таинственная администрация, сидевшая в подвале Новодевичьего монастыря, хотела меня обобрать до нитки, взять налог по 200 рублей за «штуку» без коммерческой стоимости. Итак, 60 отборных и 145 рядовых произведений, прикрытые дырявой клеенкой, оставались в темном чулане моей подвальной мастерской.
В Сокольниках, на прощальной встрече в чешском ресторане у нас состоялся откровенный разговор следующего содержания.
«Ну, что, Валя, рвем когти на Запад? – Рвем! – Не любишь Россию? – А за что ее любить? Не люблю советские медали, мусоров на цирлах, забитые парадные подъезды, комсомольский патруль, давку за карандашами! – Да, много у нас недостатков, да и скудная информация о Западе. Желающим надо настежь открыть ворота, а не выталкивать в израильскую щель. Ну, а ты-то готов атаковать большой рынок Запада? – Виталий, а мне плевать на рынок. Я меняю опостылевший московский подвал на неизвестную парижскую мансарду. Начитался романов Эмиля Золя, насмотрелся картин Сезанна. Виталий, Запад – это Армия Спасения, там последнего клошара кормят горячим супом! – Валя, ты ржешь как лошадь, а если всерьез, ты там никому не нужен со своим рисованием. Я не думаю, что тамошняя братва так легко запустит себе за пазуху чужака. – А я за пазуху не полезу, готов морально и физически жить вне пазухи, у меня большой советский опыт на обочине, жизнь глухонемого артиста».
Виталий Антоныч объяснил мне огромную разницу между вечной Россией и гнилым Западом. Обещал присматривать за моим имуществом и не оставлять трех сухаревских сестер в беде. На самом деле присматривал он плохо. И не смог предупредить наглый грабеж моей мастерской бандой «отца Герасима», агента угрозыска и фарцовщика, выдававшего себя за живописца, и забыл про сестер.
Чтобы не создавалось впечатления, что я подло бросил Ольгу на произвол судьбы, как какой-нибудь балтийский скобарь, записавший мои композиции в своей манере, скажу, что я выдал ей все мои денежные сбережения в 5 тысяч рублей и добавил на сохранение 5 тысяч «материнских» денег, из которых моя мать, если быть точным до конца, за пять лет получила от силы 250 рублей. О подарках картинами не было и речи, но взлом и кража проводились с благословения гражданки Серебряной.
По личным рассказам трех консулов (США – Вильямс, Канада – Матис, ФРГ – Фурри), мой подвал работал как часы. Сторож Борис Мышков принимал гостей семь месяцев подряд, паковал и выдавал картины посетителям согласно моей инструкции. Так четыре рулона забрал Фурри и доставил мне в Париж. По одной картине купили Вильямс и Матис и деньги выплатили мне в валюте при встрече. В конце 75 года фарцовщик Герасим где-то пронюхал, что меня лишили московской прописки, связался с О.С. и убедил ее срочно спасать подвал с имуществом, брошенный на произвол судьбы. Взломщики сорвали замки на дверях мастерской и вынесли 54 картины, папку графики на 145 номеров и «музей друзей», где одних уникальных «яковлевят» (масло!) было 10 штук, «штейнбергов» 35 листов, не говоря уже о картинках Зверева, Плавинского, Ворошилова, Вулоха. Мой подвальный сторож Борис Мышков, бессарабский цыган, прописанный в столичной котельне, с небольшим опозданием прибыл на место погрома и в панике поспешил в милицию.
Вот как он описывает происшествие в письме от 15 января 1976 года.
«Прихожу, вижу, дверь открыта и внутри шуруют. Побежал за участковым. Приходим. Ольга в мастерской уже одна. Мрак. Горит одна лампочка. Картин, скамьи, столов нет. Стена содрана. Везде грязный хлам. Все перевернуто, выдернуто, сорвано, порвано, разбито, мусор, пыль. Сундук разодран, что-то искали. Пол обнажен до стружек».
А вот что пишет мне художник Игорь Вулох:
«В одно из посещений Герасима я неожиданно увидел абсолютно все твои вещи от холстов до последней фотографии и мебели. Внешне это выглядело как свалка. Там же он мне сказал, что Ольга продала большой старый пейзаж с водопадом. Спустя несколько дней он сказал мне, что его мастерскую тоже ограбили и утащили все вещи Воробьева».
По словам приехавшего из Питера художника Юрия Жарких, решившего поработать в моем пустующем помещении, он явился туда с картиной. Дверь была настежь открыта. На полу лежал мусор (в прямом смысле слова), а посредине стоял старый диван. Мои картины он увидел у Ольги Серебряной.
Сторож Мышков: «Какая-то баба (не Наташа ли?) прихватила пачку твоих шпаргалок, там были письма, рисунки, то ли акварели, потом часть этого попало одному мужику (не Ястржембский ли?) и среди этого был список твоего масла. Кто они – не открою, но близки к Ольге. Они ее жалеют».
Что за таинственные «баба» и «мужик»?
Как видим, необычную добычу перетащили в дом Ольги Серебряной, где каждый отобрал для себя часть, как компенсация за труд грузчиков. Мышкова тоже не обидели.
«С участковым идем к Герасиму, – сообщает он мне. – По вопросу его выселения. Он отдает часть вещей. Папки с темперой. Картонки твои и других. Граммофон не работает. Картина «Альпийский пейзаж» исчезла (у Шварца на реставрации!). Герасим показал три сломанных замка. Мастерскую боюсь брать по доверенности. Как бы меня там не убили или покалечили».
Он получил 145 листов графики, часть «музея друзей», старинный примитив «Стога», портрет Я.М. Свердлова работы живописца Петра Келина и кое-что из мебели.
Мой сторож без промедления принялся за торговые дела. Портрет Свердлова за 300 рублей купил Музей Революции. Примитив «Стога» купил писатель Дробышев. Уникальный, резного дуба диван – тоже он. Моя графика и «музей» томилась до «перестройки», дожидаясь своего торгового часа.
Летом 1976 года Ольга Серебряная с грамотной подругой Таней Бегичевой, на прибалтийском пляже нашли парня со странной французской фамилией Даннэ и привезли в Москву. Молодой человек приземлился на Сухаревке и начал изучать технику масляной живописи, а поскольку найти в Москве порядочный лист бумаги или холст очень трудно, то не моргнув глазом он часть моих картин домазал и замазал своими красками (не менее пяти!). Свидетели преступления говорят, что вещи такого коллективного производства сегодня можно увидеть в московских галереях, в открытой продаже и в особом спецхране.
Вскорости О.С. арестовали по «делу Боруха», передового художника Москвы, совмещавшего фабрикацию миниатюрных инсталляций с валютной фарцовкой на черном рынке. Милицейский патруль квартиру деловика буквально разнес по кускам, долбил стены и крошил мебель в поисках горшка с золотом. Попытка разъяренного Боруха набить морду «патрулю» кончилась жестоким избиением художника с сотрясением мозга и заключением в психбольницу. Я знал, что Борух общался с О.С. по делишкам торговли, но меня очень удивило, что столь опытная женщина попалась в ловушку и получила «тунеядскую статью» – год заключения в «женском общежитии» по производству соломенных корзин. Эстонского живописца Даннэ милиция лишила московской прописки и выслала по месту рождения, на остров Ярмала. Пострадал и «отец Герасим» с подручными жлобами.
Журналист Василий Дробышев, мой уличный сосед, не раз заходивший «посидеть и посмотреть», пишет: «Негодяй Мышков почти насильно вручил мне картину «Стога», за что получил 250 целковых. Картину я подарил одной женщине и ее у меня нет».
Так некрасивой катастрофой закончился союз О.С. с бандой взломщиков и приезжим балтийским артистом.
Издалека, из Парижа, я наладил свой скромный шпионаж в Москве. Хорошими агентами стали Игорь Вулох, Борис Мышков, Лорик Пятницкая, Игорь Снегур и особенно собиратель картин Леня Талочкин. В первую очередь меня интересовала судьба моих картин и «музей друзей», ну и походя, общее положение в московском искусстве.
В конце 70-х годов по сообщению постоянного корреспондента Лорика, вышедшая из заключения Ольга числилась квартальным почтальоном, но жизнь ее текла в давно заведенном ритме – встречи с иностранными клиентами, попойки в складчину и бесконечные телефонные разговоры. По старой привычке к ней заходил опохмелиться А.Т. Зверев. За стакан водки он рисовал портреты сестер и заезжим гостям рекламировал мои картины одним словом: «Это шедевр, бери, не прогадаешь».
Несмотря на поредевшего иностранного покупателя, она умудрилась продать 25 картин, и не только «дипам» и «корам», но и местным любителям, редкость чрезвычайная для темной и бедной Москвы. Гитарист и композитор Петр Панин купил четыре картины, впоследствии сбыв их разным лицам. Взяли по картине антрополог Аида Сычева и сионист Семен Урицкий. Так О.С. служила высокому искусству, не забывая о заработках на жизнь.
Как британский поданный Джон Даусон стал моим другом?
Трескучей зимой 1972 года ко мне постучалась замерзающая от холода незнакомая девица. Я ее впустил, расспросил, кто, откуда и куда. Оказалось, что она из Ташкента, зовут Лиля Бауэр, в Москве никого не знает, а увидев в окно соблазнительный огонек, решила нахально погреться у горящего камина. Она получила приглашение от своей тети, живущей в Мюнхене, и решила туда поехать и не в гости, а навсегда, потому что немка родом и давно мечтает воссоединиться со своим народом. Меня очень удивила гостья, жгучая брюнетка лет двадцати с открытым характером и тонким станом. От греха подальше я сбежал, и гостья ночевала одна, правда, под большим тулупом. Всемогущий Ястржембский помог устроить ее на Главпочтамт на Кировской улице и получить там общежитие для иногородних. В 1974-м мы проводили Лилю в Германию, где ее хорошо приняли и отправили на изучение немецкого языка в Мюнхен, там она встретила английского студента и влюбилась. После очень оживленной переписки я с ними встретился в Париже, затем в Мюнхене (1976), и англичанин Джон всегда был с ней, верный и влюбленный. Язык Льва Николаевича графа Толстого его волновал не меньше языка Иоганна Вольфганга фон Гёте, и он рвался его выучить на месте происхождения.
Внешность этого парня совсем не соответствовала шаблону бесстрастного английского джентльмена, созданного воображением человечества, – смокинг, белые перчатки, цилиндр на голове, сигара во рту. Передо мной стоял вихрастый колхозный тракторист русской деревни, с зелеными глазками и утиным носом. Драные штаны, солома в свитере, тяжелые армейские ботинки. Он рвался в Россию изучить русский язык в народной гуще и познакомиться с интересными людьми. Чем я мог ему помочь? Дал адреса семьи Эдика Штейнберга, Володи Немухина, и естественно, Ольги Серебряной.
Его короткая биография в точности совпадала с жизнеописанием знаменитой «кембриджской пятерки» аристократов, завербованных агентами Коминтерна в тридцатые годы. Правда, золотые времена, когда люди работали против фашизма бесплатно, давно миновали, и сейчас без валютного пакета или западни в виде блондинки или блондина ничего не выйдет, но из правил всегда бывают исключения.
В 1977 году Джон Даусон прилетел в Москву изучать коммунизм на месте преступления. Молодому и наглому англичанину отвели общагу на Ленинских Горах, но ночевать он предпочитал на Сухаревке в обнимку с красивенькой Таней, самой младшей сестрой О.С. Сын генерала британской разведки по донесению Лили Бауэр еще в Лондоне заинтересовал советскую разведку. Там он нагло явился к советскому консулу и попросил советское гражданство. Завербовать такого авантюриста на «мировой антифашистский фронт», как бывало раньше, отпадало. Деньги давать жалко, но для такого шалопая годилась «медовая ловушка», откуда один выход – «работать на Москву».
В России беспутный аристократ побывал дважды, в 77-м и 78-м году, перепутал все карты и всех надул. Во-первых, изучая дух русского народа и его транспортные возможности, он освоил огромную российскую территорию от Новозыбкова – город на Брянщине, где Джон летом собирал грибы у моей племянницы, – до Уссурийской тайги, добираясь пешком, работая на лесоповалах, и только в Хабаровске сдался на милость властей. Его отмыли в бане и вместо тюрьмы посадили в самолет и отправили в Лондон. Там он распространил слух, что в России самое лучшее в мире мыло и самые красивые женщины.
Вот вам еще один советский агент влияния на гнилом Западе!
Я задавал себе главный вопрос – почему О.С., женщина с твердым характером, с опытом международной деятельности, привлекательной внешности и тонкого ума, не выйдет замуж, не организует семью? Помню, в 1971-м из лагерей вернулась ее первая любовь, ингуш Батак, семь лет отсидевший в сибирских лагерях. Казалось бы, самое время пожениться, ан нет, после бурной встречи с рыданием и дракой, когда они выясняли, кто кого заложил в 63 году, Батак хлопнул дверью и исчез в родном кавказском кишлаке.
К предложениям соотечественников она относилась с большим презрением. В 1968 году пара московских интеллигентов «Бора» Бродский и Юлий Ведерников пригласили ее с подружкой Инусей Евгеновой в черноморский круиз из Одессы к устью голубого Дуная. Ухажеры оказались редкостными жлобами. Они с восхищением смотрели на морской горизонт, трепались об эстетике древнего Рима, а подруги голодали и забыли о существовании прохладительных напитков.
Мне Ольга не подчинялась. Все мои попытки образумить женщину разлетались вдребезги. Как только раздавался телефонный звонок, она быстро пудрилась и как угорелая летела на зов сладкой жизни, где в полутемном баре ее ждал коньяк на дне пузатого бокала, сигареты «Данхилл», постель и флакон парижских духов.
Женатым дипломатам, аккредитованным в Москве, приходилось выкручиваться, кто как может, скрывая от семьи преступные советские связи. Консул Канады Франсуа Матис возил Ольгу по «Золотому кольцу России», с остановками на отдых в деревенских гостиницах. Консул США Леонард Вильямс нагло занимал мое место на диване, а мне приходилось смотреть телевизор у соседа. Такой стиль жизни исключал крепкую буржуазную жизнь с детьми, дачей, шитьем и вареньем, о которой я мечтал. Любовь и регулярный быт мне обещала француженка, и я поплелся за ней, как слепой за поводырем.
В 82-м Чудаковой-Серебряной-Даннэ расширили жилье. У нее появилась «анфилада комнат», как доносила мне Лорик Пятницкая.
«Устроилась недурно, удобно, но до счастья далеко».
Анатолий Васильевич Лепин с ранней юности вращался в богемной среде. В начале 60-х он попался на мелкой фарцовке и месяц просидел в тюрьме. Как невменяемого шизофреника его отпустили на поруки видных партийных родителей. Самоучка в искусстве, одно время посещал «академию» В.Я. Ситникова, где сошелся с близкими ему по духу адептами «сексуальной мистики» Куком-Мануйловым, Васей Полевым и Володей Фредынским. В 70-е он объявил себя «первым экологистом страны», защитником русской природы от загрязнения индустриальными отбросами. Этим направлением заинтересовались «политические органы», и идеологически безвредные картинки Лепина с изображением сена и соломы выставили в городском Клубе МГБ, с каталогом и с показом на центральном телевидении – необыкновенная удача для подпольного артиста да еще в годы глубокого политического маразма!
Спрашивается, что же искал известный художник в сухаревском логове немолодой и уставшей женщины? И не он один! Туда, как мухи на мед, тянулись известные лица московского андеграунда, живописец Володя Немухин, фотограф и коллекционер искусства Женька Нутович, профсоюзный босс Игорь Снегур.
Московская торговля с иностранцами шла в своем ритме, но столичные маргиналы искали возможности пошире раздвинуть торговлю. Одна из доходных тропинок вела к Ольге Серебряной, державшей связи с западной клиентурой. Она постоянно демонстрировала гостям приглашение посетить Америку, подписанное самим Генри Альфредом Киссинджером, а такое получал не всякий советский гражданин.
Лепин год или полтора по-своему расправлялся с иностранным капиталом. Он его поджидал у ворот, представлялся моим учеником и загонял им свое «сено и солому», скрывая мои произведения в шкафу. Этот финт быстро раскусили покупатели и отказались приезжать на просмотр его экологии. Исчерпав возможности моего адреса, Лепин вернулся к своим жене и детям.
Опытного, дважды женатого вдовца Жору Казакова (1983) Ольга не тащила в брачные сети, хотя телесный бизнес скис, и надо было подумать о достойной старости над схваткой мировых держав. Жора стал не мужем, а подельником. Когда подвернулся украинский ваятель и живописец Петя Беленок, красивший белые круги на черном фоне, у пары заговорщиков возник план обогащения модным украинским стилем. Они сдали сухаревские «анфилады» перспективному Беленку и не за деньги, а за артистическое производство. Сначала дело пошло как по маслу. Беленок густым веником крутил большие композиции на экспорт, но вездесущий Бахус русской закваски достал и его. Гений серьезно запил и уже не годился для продуктивного творчества. Да и завистники из профсоюза строили козни. В 1988 году Беленка не записали на международный торг «Сотбиса», организованный врагами народа в Москве. Покупателей и почитателей как ветром сдуло. Не получив из Берлина контракта, пропойца упал в сугроб и замерз под забором зимой 1991 года.
Шпиономания – вторая натура советского человека. В эмиграции различные «фонды», «центры», «музеи», газеты, журналы, радио, особенно конторы с хорошей финансовой подпиткой капитала шпионов разоблачали постоянно. На моих глазах эмигрант
А.И.;Солженицын, намереваясь посадить на теплое место издательства «ИМКА-Пресс» своего ставленника, обвинил почтенного господина Морозова долголетним агентом ГПУ, а старик от обиды повесился.
Начиная с 1988-1989 года на Запад хлынул «совок». Не переселенцы, не политэмигранты, а простой советский люд, ранее не знавший, где расположен Гданьск. Мой свояк, многие годы живший на Камчатке – семья, квартира, дети, пост адвоката в пароходстве, – вдруг получил из Германии значительные деньги за сожженную немецкими оккупантами в сорок третьем хату в Брянске, квартиру и трудоустройство в Нюрнберге. Решил перебраться в Германию. От моей родни, живущей на Брянщине и давно забывшей о моем существовании, я стал получать письма с просьбой устроить им поездки в Париж.
Строптивая и несчастная женщина при поддержке отставного шпиона Г.М. Казакова, мастера меткой стрельбы, видавшего и Фиделя Кастро, и Патриса Лумумбу, и Сальвадора Альенде, и Володю Тетельбаума, не говоря о Юрии Гагарине и английской королеве Елизавете, решила атаковать западный мир без посредников. Ей пришла в голову новая идея – оприходовать засевших на Западе эмигрантов и в том числе преуспевающего в Париже подонка Валю Воробьева.
Есть люди, по природе неспособные к решительным переменам. В чудеса превращений я не верил до 1988 года, и тут вдруг незнакомый женский голос назначил мне встречу на Восточном вокзале. Там меня поджидала рослая молодая, красиво одетая женщина по имени Ирина Арман с подарком из Москвы. Я с удивлением и благодарностью принял его и чуть не зарыдал, прочитав записку: «Валюша, вот тебе подарок к 8 марта, буханка бородинского хлеба и кусок льняного холста от благодарной Ольги Чудаковой».
В знак необычной встречи я подарил Ирине акварель с изображением женщины в шароварах. Она тут же ее повесила на салонной стенке. Несмотря на французскую фамилию, Ирина оказалась дочкой генерала Белобородова, коменданта Кремля, что называется, «выездной совок» без всяких бюрократических тормозов. Год или два Ирина с сестрой Люсей привозили мне холст, брали парижские «штучки» для Москвы, и я всегда получал подтверждение об их получении. Сестры же доставили мне ряд писем от Оли Чудаковой с описанием ее горемычной жизни и постоянными просьбами: «Что касается книг, то желательно: Бабель, Булгаков, Цветаева и Декамерон».
Возвращение к истокам. Мелкая фарцовка заграничным одеколоном и дефицитными книжками. Я высылал «бабелей» пачками, но не Декамерона. Такой книги в продаже не оказалось.
«Ты спрашиваешь о своих картинках. У меня их около 15-ти. Дожидаются тебя или покупателя».
Последним от нее было письмо от 4 июня 1989 года.
«Да, Игорь Холин поедет в Париж в начале июля. Думаю, по старой дружбе он не откажет взять кусок холста».
Холина я не видел и холста не получил. Его перехватил художник В.К. Стацинский, у которого ночевал барачный поэт, и из холста сделал подстилку для собаки.
Ни о близком знакомстве, ни о самом существовании матерого шпиона Жоры Казакова Ольга не сообщала ни разу за время переписки.
* * *
Московский государственный институт международных отношений – МГИМО – открыли после победоносной «отечественной» войны в 46-м году, но не для всех, а для отборных советских патриотов и, как ни странно, для отпрысков дворянских фамилий, верой и правдой служивших кремлевским мудрецам.
Семнадцати лет отличник Жорка Казаков, сын главного инженера Московского автозавода имени И.В. Сталина, «ЗИСа», стал студентом МГИМО, видным спортсменом и успешным лингвистом. Там он сошелся с чешским товарищем и за четыре месяца овладел чешским, читая в подлиннике речи Юлиуса Фучика, затем испанским по дружбе с эмигрантом Энрико Листером, и французским с акцентом арабских комсомольцев. Английский он совершенствовал в спецшколе № 101 под руководством полковника Вильяма Фишера, того самого, что засыпался в США под именем Адольфа Абеля. Толкового выпускника специальной школы тянуло не на научную работу, а в гущу сражений «труда с капиталом». В 1961 году двадцатисемилетний лейтенант стал личным секретарем и телохранителем космонавта Юрия Алексеевича Гагарина.
Более пяти лет Жора опекал всемирного героя Советского Союза, сопровождая его по странам Европы, Африки и Латинской Америки, отбиваясь от назойливых почитателей, террористов и любителей памятных автографов. Где бы герой ни проснулся – в Гаване, Праге, Лондоне, Варшаве, – его тяжкий труд посланника мира и прогресса начинался с бутылки коньяку и чесночной колбасы. Полнел он на глазах, превращаясь в тучного бюрократа космической эры. В 1965 году майора Гагарина заперли в секретный режим, а капитан Казаков получил назначение в Латинскую Америку с советской базой на Кубе.
Непослушные кубинские бородачи охотно брали русскую пшеницу, бензин, оружие, но коммунизм строили по-своему. В 63-м чуть не затянули «страну советов» в войну с Америкой, потом кинулись освобождать от американского гнета всю Латинскую Америку. В 67-м авантюрист Че Гевара не смог устроить гражданскую бойню в Боливии и погиб в джунглях с отрядом своих соратников. В 71-м горячим местом стала республика Чили, где провокатор Сальвадор Альенде решил строить коммунизм с местным колоритом. За три года «реального социализма» страна впала в нищету, а 11 сентября 1973-го чилийцы решили прогнать кубинских солдат и русских советников.
«Чили – да, Россия – нет!»
Цифра «73» много значило для капитана Казакова. Весь охранный отряд президента авиация восставших перебила в дворце Ла Монеда. После гибели Альенде остаток охраны рассыпался кто куда. Кучка кремлевских инструкторов едва пробилась в аэропорт, где их подобрал последний советский самолет. После отдыха в родном краю у Казакова началась бестолковая работа с африканскими бушменами. Там людей резали как поросят, перестреляли тысячи маоистов, гошистов и фашистов, но спасти коммунизм ни в Конго, ни в Катанге, ни в засранном Мозамбике не удалось. Капитана Казакова повысили в звании и отправили в резерв. В сорок пять лет он стал невыездным, московским взломщиком с официальным названием «командир оперативно-технологического мероприятия». С громилами из «пятки», командой оперативников КГБ, он шнырял по квартирам Чуковского, Ростроповича, Евтушенко, ставил «подслушки» и подбрасывал валюту сионистам и тунеядцам. Со скучной работенкой нелегальных налетов посыпались и личные неприятности. Умерла жена, из дома с каким-то хиппарем сбежала дочка.
Безудержное русское пьянство давно стало легендарным. Со времен царя Гороха пьют и господа, и простолюдины, генералы и солдаты, жертвы и палачи. Вот замечательный литературный пример из Салтыкова-Щедрина: «Впереди у Степана Головлева (помещик – В.В.) был только один ресурс, который неудержимою силой тянул его к себе. Этот ресурс – напиться и позабыть». Советские граждане не уступали, а превосходили помещиков в беспробудном пьянстве. «Я никак не могу разобраться, кто отчего пьет: низы глядя вверх, или верхи глядя вниз», – пишет Венедикт Ерофеев.
И наш несчастный майор с тоски и горя запил. Обеспокоенное начальство перебросило пьяницу в презренную охрану на Выставку достижений народного хозяйства. Тихая служба. Диван. Ширма. Обмен опытом с рязанскими доярками и кавказскими овцеводами по части спиртных напитков.
Встреча с Ольгой Даннэ и нелегальными эстетами перевернула жизнь отставного шпиона вверх тормашками. Началась эпоха духовных ценностей. В детстве школьника Жору водили на экскурсию в Третьяковку. Там висели огромные и содержательные картины великих русских художников – Верещагина, Васнецова, Сурикова. Здесь же, на Сухаревке, лохматый сумасброд и грубиян Зверев, заливавший ватман мочой и пеплом, считается гением. Не вылезающий из дурдома слепец Яковлев – гений! Тяжелый алкоголик Беленок крутит веником белые зигзаги – гений! Лепин выставляет сено и солому – тоже гений! В коридоре стоят холсты проходимца Воробьева, удравшего за границу, – гениальные вещи! Люди с высшим образованием месяц вкалывают за 85 рублей, а здесь приезжий итальянец Микеле Руджейро за грязную тряпку без подрамника и рамы отваливает 200 рублей, не торгуясь!
Жора недолго блуждал в чужеродных потемках. Он быстро смекнул, что заполучить Зверева – значит, обеспечить себе безбедное существование без профсоюзных собраний и подоходных налогов. С известным артистом нашлись верные точки соприкосновения. Зверев обожал игру в шашки, а у Жоры со школьной скамьи был первый разряд. Зверев болел за «Спартак», Жора за «Динамо», а поменять любимую команду ничего не стоило ради святого искусства. Толя пил, а Жора не уступал ему в этой области. С конкурентами Жора обошелся по-человечески. Один тип с царской фамилией Михаил Романов содержал артистический шалман на Арбате, привлекавший Зверева многолюдством и свободными нравами. Там он много рисовал всевозможных потаскух и сексуальных мистиков. Шалман в квартале иностранных посольств пришлось прикрыть. В 84-м с профсоюзным активистом Володей Немухиным, давно толкавшим бродячего гения в люди, устроили персоналку на Грузинке. Там красовались портреты Жоры и сухаревских сестер. У платонической подруги гения, госпожи Асеевой, умер шофер, и Жора вне конкурса стал ее личным водителем.
Героический переход Жоры из гонителя в покровителя Зверев оценил: «Старик, ты всю жизнь занимался ***ней, а теперь стал человеком».
Мой парижский приятель Серж Саломон, собирался в Москву по делам ЮНЕСКО и взялся передать пару книжек для О.С.
«Видел Ольгу, ее сестер и мужчину по имени Жора, так к нему все обращались. Хорошо говорил со мной по-французски и предлагал купить твою картину».
В 85-м скончалась подруга Зверева, девяностолетняя «старуха» Оксана Михайловна Асеева. Она завещала верному ухажеру квартиру с видом на Кремль, дачу в Перхушково, автомобиль и крупные деньги в банке, однако воспользоваться подарком Зверев не смог. В 86-м «трущобный король» (ремарка Нади Сдельниковой) умер от белой горячки. «Диссидентский храм» Ильи Пророка Обыденного на Кропоткинской улице в день панихиды был забит до отказа. Вся подпольная Москва в трескучий мороз хоронила своего героя на далеком кладбище в поселке Долгопрудный. Траурное шествие возглавлял Георгий Михайлович Казаков, за ним двигалась огромная толпа тунеядцев и непризнанных артистов.
Планетарный абсурд!
Количество моих картин таяло на глазах. По доносу экологиста А.В. Лепина, посетившего Европу в 89-м году, в «сухаревских анфиладах» оставалось штук десять картин на подрамниках и пара рулонов в пыльном углу. Лишенная торгового смысла охота за иностранцем прекратилась.
Распад страны – не мой сюжет.
Говорят, кремлевские вожди так ободрали страну и народ, что по магазинным полкам бегали одни голодные крысы.
Конец Света! Апокалипсис! Калиюга!
Мои московские друзья оказались не строителями коммунизма, а ворами, авантюристами, алкоголиками и попрошайками.
* * *
Поскольку господин А.А. Курушин выдал себя за мистика, то все его биографические данные, за исключением года рождения (1951), надо считать недействительными. Как его родители оказались в Туркестане – совсем неясно. Сослали? Завербовались на стройки коммунизма или они жили там вечно?
Сегодня в моде дворянство, и дворянские корни ищут все, кому не лень. Курушин, естественно, зачисляет своих азиатских предков в потомки не только Чингисхана, но и легендарного Рюрика. Паренек в азиатской глуши учился на пятерки и еще до призыва на военную службу овладел полезной профессией электрика. Отличник боевой и политической подготовки читал газету «Правда», а не романы Бориса Пастернака. На партийном собрании клеймил саботажников советской власти, стиляг и фарцовщиков.
Саша Курушин не «простой», а «образцовый» советский гражданин.
По путевке ленинского комсомола его направляют в Москву, в самый секретный Государственный энергетический институт имени В.М. Молотова.
Московский быт посланца азиатского комсомола ничем не отличался от родного кишлака. Пять лет он не вылезал из общаги, на институтской вечеринке познакомился с Лидой Смирновой, симпатичной москвичкой с трехлетним сыном Димкой. Сошлись они быстро и не собирались расходиться, если бы не глупая смерть Лиды под колесами грузовика. На похоронах вдовец сблизился с ее братьями Владиком и Жорой Казаковыми. Один пилот, другой пожарник. Там же представили ему и Ольгу Даннэ.
Важным открытием провинциала стал роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита», в неполном виде опубликованный в 1984 году. Курушин стал старостой клуба «Феникс», где собирались технари, влюбленные в мистическое творчество великого писателя.
Романы «контрреволюционера» Булгакова потрясли провинциала. Он прочитал все изданное и стал убежденным завсегдатаем МХАТа, где в сокращенном виде подавались инсценировки писателя.
Раз с пасынком Димкой посетив сухаревских сестер, он открыл для себя необычный, иначе организованный мир людей, живущих без налогов и партийных собраний.
Настоящий советский художник рисует, а не торгует. Для торговли есть авторитетная закупочная комиссия. Она решает, сколько заплатить за художественное произведение. На каком основании эти чудаки, не состоя в «союзе советских художников», выдают себя за живописцев, сочинители, не напечатавшие ни одной строчки, считают себя писателями? Философствуют без рекомендаций политрука. Дядя Жора и его подельница Ольга Анатольевна показали свои эстетические сокровища.
Из пыльного угла вытащили десяток картин какого-то Воробьева, улизнувшего за границу после бульдозерного побоища, потом апокалиптический бред Беленка. В папке небрежные акварели Зверева. Дядя Жора заверял, что это не настоящее советское искусство, а валютный материал, и продавать его надо не всем подряд, а в нужные руки. И объяснил, как это делается. Надо связаться с «нужным человеком» в УПДК, и тот доложит о ситуации в московском дипкорпусе. Кто из фирмачей приехал с деньгами, кто с одеколоном, кто с блузками, кто из дипов отваливает домой и хочет отовариться русскими сувенирами.
Лакеи Уолл-стрита?
Курушин назубок знал электронику, но о такой нелегальной, дипломатической торговле слышал впервые. Любопытства ради он записался в студию вечернего рисования, под руководством настоящего художника и педагога Николая Михайловича Ротманова. Академически образованный учитель с любопытством к новшествам в искусстве знал о существовании подпольных артистов, готовых пострадать за свои убеждения, но сам туда не лез, а учил по старинке: ребятки, ближе к натуре, тушуйте горшки и розетки, а там будет видно, куда двигаться – в подполье или в МОСХ. Он ошибочно считал, что от рисунка с натуры, как по этажам высокого дома на крышу, начинается путь к вершинам славы. В конце 80-х для прямого общения народа с искусством власти открыли «Арбатский базар». Не загородный пустырь, а знаменитую столичную улицу, ставшую мастерской под открытым небом. Московский Монмартр. Саша Курушин набрался храбрости и занял там место, расставив рисовальные принадлежности. И свершилось чудо! – у картинки столпился народ, восхищаясь работой. Один смельчак спросил «а вы не продаете?», и Саша впервые в жизни почувствовал прилив гордости за свою артистическую деятельность.
Людям веками вдалбливали, что настоящий артист – это мансарда, мольберт на колесах, овальная палитра с красками, чахотка, неразделенная любовь. Таких чудаков и на Руси было много. Я встречал их в самых глухих местах страны, как Елец, Задонск, Новозыбков, Дербент. Они где-то служили, а по выходным рисовали и выставлялись, получая похвальные листы и медали.
Художник В.Н. Немухин продавал, не выставляясь. На его картины занимали очередь, как в магазине за хлебом, и платили хорошие деньги. Подобные оригиналы на Арбате не появлялись. В 70-е их скупали иностранные дипломаты, а в 90-е – западные галереи. Попасть в разряд таких счастливчиков инженер Курушин не мог по объективным причинам: и молод, и опоздал, и стиль не тот. Оставался сугубо классический ход – пробиваться в люди легальным способом.
28 января 1995 года ночью после «тяжелой и неизлечимой болезни» в 601-й городской больнице умерла Ольга Анатольевна Чудакова-Серебряная-Даннэ, княгиня Дадиани. Да, это не описка. За год до кончины хозяйка сухаревских «анфилад» решила продать свою квартиру и выйти замуж еще раз, на сей раз за грузинского князя, прямого наследника престола горной Мингрелии, искавшего места в столице Российской Федерации. Наследникам надо было спешить с разделом имущества до появления кавказского рыцаря.
«Ольга сдавала твои картины, – пишет мне Татьяна Руцкая через полгода после смерти сестры, – за 200–400 руб., когда курс был 1:2, это значит за 400–800 долларов».
Наследники распороли подушку покойницы и обнаружили там кучу денег. Свидетельница грузинского брака, некая Валя Горожанина, прихватила папку с акварелями Зверева и без задержки смылась. Инженер Курушин «очень близко знал Наташу, Ольгу, и кажется, родственник Жоры, взял 5 твоих картин с целью тебе их передать. Картины у Жоры я и Наташа взяли, захватили, напоили его и забрали 5 штук. Две картины пытался увезти пилот международных линий, «хапагу» Всеволод Михайлович Казаков, но одну мы у него отобрали», – сообщает Руцкая письмом от 16.4.95 г.
Гражданин Курушин всерьез принял свою артистическую миссию. Он строил ее согласно указаниям более опытных арбатских товарищей – по ступенькам выставок к вершинам мировой славы! Выставки сыпались одна за другой, причем не только на родине, но в Азии и Европе. После взятия Сеула, Праги, Нюрнберга и Берлина он решил атаковать и Париж. В этом городе где-то жил легендарный «Воробей», как говорили о нем московские подельники. За двадцать лет он наверняка узнал всех в Париже и поможет с выставкой в Лувре. Была одна ничтожная, но ядовитая загвоздка: как к нему подобраться?
Учитель Ратманов посоветовал – сдать картины автору на руки в Париже!
Курушин действовал иначе. Он решил не возиться с оригиналами, а показать парижанину фотокарточки картин, авось клюнет и на такую приманку.
Библейский царь Соломон справедливо говорил, что «подарки портят сердце», я следовал его заповеди всю жизнь, но другие думали иначе. Третьяковка со времен национализации (1918) существовала на щедрые финансовые субсидии советской власти, с открытым грабежом частных и церковных коллекций. Избранные адепты официального «соцреализма» считали национальный музей своей выставочной лавочкой. В середине 90-х с крушением русского рубля руководство музея хитроумно решило брать любые дары, по принципу «дареной лошади в зубы не смотрят». Вскорости дары, и часто очень ценные, как, например, картины супрематиста Лисицкого, вместо хранилища появились на международных аукционах, и вся выручка от продажи капала в карман музейных деловиков. Финансовый поток госказны по-прежнему разбирала академическая мафия. Например, за картину с изображением стога сена живописец Игорь Павлович Обросов получил 50 тысяч долларов. Такие же значительные суммы получили и его коллеги по так называемому «суровому стилю». На произведения чужаков денег никогда не пропускали.
Курушин решил, что везти картины в Париж слишком хлопотно, и предложил их закупочной комиссии ГТГ. Там его подняли на смех. Автор Воробьев не числился в художниках «сурового стиля» и, следовательно, на деньги не попадал. Но Курушину повезло. Он пришел в «эпоху даров», и бесплатные картины приняли с распростертыми руками. Ему выдали бумагу с гербом музея и пять фотографий очень плохого качества. С этими документами он отправился на завоевание Парижа. Раздобыть адрес ничего не стоило, и «восток», и «запад» знали, где живет мосье Воробьев, обозначен в парижской адресной книжке с номером дома и телефоном. Телефон, как на грех, молчал, но о местонахождении мог сообщить консьерж. И вот с пачкой фотографий Курушин постучался в ворота большого пятиэтажного дома. Работа на русское авось не дала желаемых результатов. Консьерж заявил, что мосье отсутствует, а когда явится – не знает. Разочарованный турист сделал серию набросков с парижских улиц и уехал на подержанном автомобиле в Россию. Шли годы. Курушин освоил азиатский регион, заседал в булгаковском кружке, рисовал берега Черного и Белого морей, а мои картины покоились в музейном запаснике Третьяковки.
Я наивно, как последний олух, ждал чудес – мою картину повесят на музейной стене, и зрители будут соображать, что на ней изображено. Но вместо чуда новое открытие: одна дареная картина «Два креста» (с поправками эстонского живописца Даннэ) – появилась в частном магазине «Романов» с европейским стилем торговли («встречи с покупателем по предварительной договоренности»), а вторая, «Черная звезда», продается на американском аукционе за 20 тысяч долларов.
Большевики, сидевшие в Кремле, более восьмидесяти лет распродавали капиталистам Запада национальные культурные сокровища, чтобы построить танковый или авиационный завод. Конечно, не обходилось без воровства экспертов и директоров, но их жестоко наказывали тюремным заключением или расстрелом. Новый русский режим широко открыл двери для кражи и приватизации государственных ценностей. Так музей всероссийского значения имени Н.М. Третьякова стал частной лавочкой, источником нелегальной наживы. ГТГ распорядилась дарами Курушина как ей вздумается. Их отправили на рынок сбыта.
Я не изобретатель новых «измов», как великие и дорогие Пикассо, Кандинский, Малевич, и не советский орденоносец «сурового стиля». Я живописец, искатель своего «я» в искусстве. В Москве я не принимал участия в давке за место у казенного корыта. На Западе я не стучался в двери галерей и музеев. Всю жизнь я жил, лежа на боку, и рисовал то, что хотел. И вот мои произведения, никому не нужные эстетические поиски, всплывают на поверхность торговли искусством при участии воров, шпионов и государственных русских музеев.
19 июня 2012 г.
Послесловие. Мой однофамилец, один из героев очерка Валентина Воробьева, без сомнения - обобщенный образ "одного из...". Во всяком случае, для меня это послужило поводом с большим интересом прочитать и познакомиться со срезом интеллектуальной жизни того времени, и интеллектуального среза автора. В очерке Валентина Ильича звучит и крик, и скрип, и боль, и смех.