Salman Rushdie. Yorick
[from 'East, West' collection / из сборника "Восток, Запад"]
© Salman Rushdie, 1994
© Александр Андреев, 2012, перевод
Хвала небесам! – или сноровке старинных бумажных дел мастеров – за существование на земле материала, известного как прочный велень; каковой, словно земля, на которой, по моему предположению, он существует (хотя на самом деле его контакты с terra firma чрезвычайно редки, обычно он обитает на книжных полках, то деревянных, то не деревянных, то пыльных, то поддерживаемых в идеальном порядке; или в шкатулках для писем, ящичках письменных столов, старых сундуках, самых потайных карманах любовников-ухажёров, магазинах, папках, чердаках, подвалах, музеях, в ящиках для документов, сейфах, офисах юристов, на стенах врачебных кабинетов, в любимой приморской усадьбе вашей бабушки, в театральных реквизиторских, в сказках, на конференциях в верхах, в ловушках для туристов)… словно земля, повторю я на случай, если вы уже забыли, о чём я, этот благородный материал противостоит времени – если не вечно, то уж до тех пор, пока человек не решит уничтожить его сознательно, измяв ли, изорвав в клочки, с помощью кухонных ножниц или крепких зубов, путём возгорания или туалетизации, – ибо достоверно известен тот факт, что человек с равным удовольствием уничтожает как землю, на которой стоит, пока живёт, так и субстанцию (я говорю о бумаге), на которой он может остаться бессмертным, когда та самая земля окажется уже не под ногами, а над головой; и что полный перечень методов разрушения займёт куда больше страниц, чем мне отведено… так что к чёрту этот список и вперёд к моей истории; которая, как я уже начал говорить, сама по себе является историей куска веленя – историей как о самом велене, так и об истории, записанной на нём.
Саге Йорика, конечно же; той самой древней истории, что лет примерно двести тридцать пять тому назад попала в руки некоего – нет, скорее уж кое-какого – Тристрама, который (пусть и без-Изольдный) не осрамился ни разу, не то что трижды, этого самого легкомысленного и легковесного Шенди; и что оказалась в моей собственности путями слишком скрытными и запутанными, чтобы утомлять ими любопытного читателя. Воистину веленелепная история! – которую я намереваюсь всеми силами не просто сократить, но, более того, объяснить, предварить, дефисить, палатинить и перманганить – ибо сие повествование щедро вознаградит школяра, достаточно компетентного, дабы использовать оные тонкие технологии. Здесь – лица в пыли, пальцы в чернилах – скрываются прекрасные молоденькие жёнушки, старые шуты, измены, ревность, убийства, сок проклятого зелья, казни, черепа; равно как и исчерпывающее объяснение того, почему в «Гамлете» Уильяма Шекспира меланхоличный принц, кажется, не знает настоящего имени собственного отца.
Что ж, прекрасно: –
Оказывается, в последние годы царствования славного короля Горвендиллуса Датского его придворный шут, некий мастер ЙОРИК, взял в жёны сладкую златовласую беспризорницу по имени Офелия, и вот с этого-то все проблемы и начались… Что такое? Уже перебиваете? Разве я вам не говорил? Я же только что специально отметил, что бардовский Гамлет, то есть Амлетус Датский, совершенно ошибочно полагает, что Призрака тоже зовут Гамлет. – Ошибка не только необычная, но и несыновняя, не только несыновняя, но, можно сказать, прямо-таки антисаксограмматическая, ибо противоречит она никак не меньше, чем «Деяниям данов» Саксона Грамматика! – Но если бы вы помалкивали да повнимательнее слушали меня, вы бы узнали, что нет тут никакой ошибки, а есть настоящий ключ шифра, с помощью которого истинное значение нашей истории прояснится максимально быстро.
Итак, повторяю:
Горвендиллус. Горвендиллус Рекс… – Ещё вопросы? – Ну разумеется, сэр, у шута была жена; она могла не попасть в число персонажей пьесы великого человека, но согласитесь, что женщина является необходимым средством для того, чтобы мужчина мог произвести на свет династию; как же ещё? – ответьте! – мог древний Дурак произвести этот Род, этот настоящий Монолог Йориков, в котором личный пастор неудачно названного Тристрама был лишь одним слогом? Что ж! Думаю, вам не потребуется старинный велень, чтобы увидеть ЗДЕСЬ зерно истины. – О Боже; её имя? Сэр, вы должны поверить мне на слово. Но в чём проблема? Вы что, и впрямь думаете, что «Офелия» – слишком редкое имя для страны, где людей называют Амлетусами, Горвендит.д.ит.п., да ещё и Йориками? Ладно, ладно. Поехали дальше.
Йорик женился на Офелии. У них родился ребёнок. И хватит спорить.
Что до этой Офелии: она в два с лишним раза его моложе и в два с лишним раза его красивее, так что сразу ясно, что всё последующее можно приписать делениям и умножениям. В сумме – арифметическая трагедия. Печальная история, хоть сейчас в могилу.
Как же так вышло, что пожилой мрачный дурак заполучил молодую прелестную невесту? – Здесь над старинным веленем поднимается зловонная буря. Дело в дыхании Офелии. Самый гнилостный выдох во всём Королевстве Датском; тепловатая вонь крысиных кишок, жабьей мочи, пернатой дичи, гниющих зубов, гангрены, пронзённых тел, горящей ведьминой плоти, канализации, совести политиков, скунсовых нор, гробниц, и всех Вельзебулькающих бочек Адского рассола! Поэтому каждый раз, когда юная краса, от чьего хрупкого совершенства к мужским глазам подступала влага, отваживалась открыть рот, – ох, в тот самый миг вокруг неё расчищалось совершенно пустое пространство радиусом никак не меньше пятнадцати метров. Так что на пути Йорика к супружеским узам препятствий не оказалось, и бедный Дурак получил доступную ему жену.
Он ухаживал за ней с деревянной прищепкой на носу. В день свадьбы питавший слабость к Йорику король сделал шуту дельный подарок: пару серебряных клипсов для носа. Так и вышло: сначала прищепленный, потом заклипсованный, наш влюблённый Дурак выглядел точно так, как положено по роли.
Итак, с этим всё ясно.
[Входит юный Принц Гамлет с хлыстом в руках.]
Сцена – бедная спальня в Эльсиноре. Йорик и его леди спят в своей койке. На стоящем рядом стуле в беспорядке: колпак, колокольчики, пёстрый шутовской костюм и т.п. Где-то: спящий младенец. Теперь представьте мальчика Гамлета, на цыпочках приближающегося к кровати; там он напряжённо пригибается; и, наконец, прыгает! И вот,
Йор. (просыпается) Ох, ах! Что ж это за сукин сын Пелион, что, кувыркаясь вниз с Оссы, так переламывает мне хребет?
…Я прерываю сам себя, ибо тут мне слышится некий Диссонанс: неужели человек, разбуженный от глубочайшей дрёмы появлением на спине семилетнего князька, в самом деле способен сохранить столь виртуозное владение метафорой и классической аллюзией, как указывает текст? Возможно, в этом отношении полностью полагаться на велень нельзя; но возможно также, что датским шутам давали необычайно разностороннее образование. Есть тайны, которые не раскрыть никогда…
(Теперь вернёмся к нашим Баранам.)
Гам. Йорик, день пробудился! Давай хором споём гимн рассвету.
Оф. (в сторону) Мой муж никогда не любил принца; испорченный малец, к тому же одержим бессонницей, и теперь этой чумой он заражает нас. Вот так мы просыпаемся каждое утро, королевские кулачки вцепляются нам в волосы, а попа наследника подпрыгивает на наших шеях. Ох, будь он моим ребёнком… доброе утро, мой сладостный принц!
Гам. И впрямь доброе, Офелия. Гимн рассвету, Йорик, давай!
Йор. Это для птиц. Мои перья уж слишком почтенные, да. Мои года меня давно оворонили или филина из меня сделали. Я больше не пою, только каркаю или ухаю совершенно неподобающим образом.
Гам. Спокойно! Хватит чепуху молоть. Твой принц должен услышать песню.
Йор. Лучше выслушай меня. Старость, Гамлет, это заходящее солнце, и в мои закатные годы негоже петь гимны восходящему дню.
Гам. Довольно. Вставай и пой. Я взнуздаю тебя и буду слушать твои напевы.
Оф. (в сторону) В семь лет он уже Морской старец; Бог знает, что из него получится к двадцати семи.
Йор. (поёт) Когда юнцом я был влюблён, На радостях хотел я Остановить, о да, разбег времён Без всякого, ах, сомненья. Но старость тихо подкралась И сцапала клешнями…
Гам. Прекрати, Йорик, свой жуткий кошачий концерт, быстро, затихни.
Йор. Разве я сказал хоть слово неправды?
Гам. Хватит. Давай какую-нибудь шутку. Да вот хоть про кота, вроде того мяуканья, что тебе только что так дивно удавалось.
Йор. (в сторону) Ну вот, теперь мне придётся отрабатывать повинность за потакание его прихотям. (Громко) В твоём ездовом псе ещё что-то осталось; так скажи, Гамлет, почему у кошки девять жизней?
Гам. Понятия не имею, но вот почему у неё девять хвостов, я знаю очень хорошо, и ты сам это быстро узнаешь, если шутка будет тупой.
Оф. (в сторону) Принц-то остёр, как его язычок; а бедный Йорик день ото дня тупеет.
Йор. Тогда слушай разгадку. Все коты могут смотреть на короля; но смотреть на монарха значит вручать свою жизнь ему в руки; а жизнь, оказавшись в таких руках, часто протекает сквозь пальцы, и поминай как звали. Теперь, Гамлет, сосчитай пустые места на своих руках, то есть между мизинцем и безымянным, безымянным и средним, средним и указательным, указательным и большим. На двух руках – восемь пропастей, в которые жизнь может свалиться. Только девять жизней гарантируют, что хоть одна останется; так что нашему взирающему на короля коту необходимы именно девять.
Оф. Ох, муженёк, ну и воображала.
Гам. А теперь плясать! Забудь-ка про обязанности шута, и давай славно спляшем!
Йор. С тобой на спине?
Гам. Конечно; пока я подумаю, чего мне хочется.
Йор. (в сторону, приплясывая) Гамлет, тебе всё легко даётся; однако Йорик находит лёгким тебя.
И всё это говорится с серебряными клипсами на носу, как Дурака, так и принца! – Младенец, ревущий в колыбели, жалуется не только на стиснутый хоботок, но и на свист Гамлетова хлыста, рассекающего воздух, дабы подбодрить его двуногую гарцующую лошадку. – И что прикажете думать о столь разъярённом принце? Ясное дело, он ненавидит Офелию; но за что? За её зловонные запахи? За её власть над Дураком, души не чающем в каждой её ресничке? А может, за пухленькие округлости под её сорочкой, за её тело, над которым он не властен? Семилетний Принц Амлетус взволнован чем-то в этой девушке, но вот чем, сказать не может. – Так детская страсть превращается в ненависть.
Возможно, всё сразу: её вонь; похищение ею Йорикова сердца, ведь каждый дурак знает, что сердце Дурака принадлежит принцу, ибо кто, кроме Дурака, доверит принцу своё сердце?; и, да, её красота тоже. Выбирать незачем. Пусть наше понимание будет прожорливым и проглотит эту троицу целиком.
Не станем судить Гамлета столь сурово. Одинокий ребёнок видел в Йорике не только слугу, но и отца, т.е. наилучшего, идеального отца, поскольку каждый сын делает из отца раба. В Йорике, поющем, кривляющемся, пляшущем, слабый принц видел укрощённого Горвендиллуса. Он был маменькин сынок.
Наш знакомый велень, – или, точнее, чернила на оном, – или, ещё точнее, кисть, держащая перо, – но кисть давно мертва, и не следует говорить дурно об ушедших, – О, **********!, позвольте сказать, текст начинает растекаться во все стороны, перечисляя в ужасающих подробностях все преступления, совершённые принцем против личности шута: каждый отпечаток монаршей ступни на его заднице вкупе с дотошнейшим перечнем причины, следствия, места действия, костюма, случайных обстоятельств (дождь, солнце, гроза, град и другие явления природы; или отсутствие матери Гамлета по причине тирании, даже над королевами, природных явлений), описания падений шута на попу, куска дёрна, с которым столкнулся его нос, последующих поисков отлетевших клипсов для носа; короче, налицо прискорбнейшая нехватка краткости, каковую мы должны немедленно исправить. Думаю, суть ясна. Разрабатывать тему далее означало бы подражать принцу, обрабатывавшему Йорика палками и хлыстами и Бог знает чем – а с нашей стороны было бы опрометчиво обращаться с нашим Читателем (не будучи самими Принцем) как с Дураком. (А раз уж я не Принц, какое мне дело до этого пробравшегося в текст «мы», до этого витиеватого множественного, в которое решили нарядиться мои фразы? Долой! Назад к обычному – необычному, поскольку Циклопическому, – единственному Я).
Хватит одной истории: –
Верхом на Йорике, Гамлет своим хлыстом открыл мягкий занавес щёк шута, обнажив скрывающуюся за ним костяную сцену. Похоже, он был чувствительным принцем: с оседлавшей плечи высоты его глотка вздыбилась от кровавого зрелища. – Да, Читатель, от первого же взгляда на череп Принца Датского щедро вырвало на побрякивающий колпак Йорика.
До сих пор я пытался рассказывать трогательную историю о характере индивида, щедро оснащая её тонкими мазками психологии и массой существенных подробностей; но дальше мне уже не удастся удержать огромный Мир вдали от моих страниц, ибо то, что закончилось Трагедией, началось с Политики. (Что вряд ли кого-то удивит.)
Представьте себе банкет в легендарном Эльсиноре: кабаньи головы, бараньи глаза, пасторские носы, гусиные грудки, оленья вырезка, свиные ножки (вот вам анатомия стола; соедини все эти блюда в одного съедобного зверя, и возлежало б там чудовище куда страннее гиппогрифа или ихтиоцентавра!). – Нынче Горвендиллус со своей Гертрудой дают пир в честь ФОРТИНБРАСА, надеясь утихомирить его территориальные аппетиты удовлетворением аналогичного стремления к расширению его живота, для чего требуется всего лишь убить вышеупомянутого мифического монстра – Стратегия удачнее и уж несомненно вкуснее ВОЙНЫ.
И разве трудно себе представить, как Ф., видя на накрытом столе расчленённое тело сего устрашающе разнообразного и оккультнейшего создания и пытаясь представить себе всего Зверя в сборке, с оленьими рогами на гигантской индюшачьей голове и растущими из волосатых голеней копытами, торчащими из-под чешуйчатого живота, мог потерять всё желание драться – опасаясь столкнуться на датских полях брани с могучей расой охотников, способных завалить столь дикое Нечто – и тем самым утратить весь аппетит к Дании как таковой?
Неважно. Я задержался на подробном описании банкета лишь для того, чтобы объяснить, почему наша Королева Гертруда, чересчур увлечённая дипломатией, осаждённая столькими видами мяса, не смогла подняться наверх и пожелать сыну спокойной ночи.
Я должен показать вам бессонного Гамлета в кровати, – но где найти умельца, способного изобразить отсутствие? – сна, я имею в виду, и материнского поцелуя на щеке, – ибо щека непоцелованная напоминает во всех подробностях щёку, даже не помышлявшую о поцелуе, а мальчика, распростёртого плашмя в кроватке и подверженного безумству и прочим уловкам инсомнии, можно принять за ребёнка, укушенного блохой; или за больного лихорадкой; или за жертву угрюмой тоски, вызванной недопущением за взрослый стол; или за тренирующегося плавать в текстильном море; или Б… знает за кого, потому что я не знаю. Но отсутствие, как хорошо известно, приводит к смягчению сердец; так что Амлетус встаёт и идёт на цыпочках по коридору вот так (если каждой точкой обозначать соприкосновение одной цыпочки с полом):
...../...../...../...../...../, и т.д. и т.д.
– и (я буду резок, как он) доходит до спальни Гертруды, проскальзывает внутрь и решает ждать её там, чтобы недостающее на его щеке могло всё же появиться: поцелуй Леты от Матери; и тогда он уснёт.
(Как выяснилось позже, схема оказалась летальной.)
А теперь позвольте мне пантомимой изобразить последующее (ибо я опасаюсь, что скудный запас отведённых мне страниц может иссякнуть раньше моей истории, и теперь ради компенсации моей изначальной болтливости моим персонажам придётся продираться через Немые Сцены, комиксы и другие ускоряющие устройства, крайне неподходящие для трагической темы данной истории. Но ничего не поделаешь; моя нынешняя многоречивая Глупость должна оставить этих древних в Дураках. Так Йориками делает нас спешка при мысли о безжалостном Конце): –
Гамлет В Ужасе: За дверью голоса! Не только матери, но и каких-то свирепых пьянчуг! – Быстро спрятаться! – Но куда? – Ковёр, нельзя терять ни секунды! – Он прячется. (Так что про него можно сказать, что в дальнейшей жизни он убил сам себя, скрываясь с памятью детства в этом месте, становясь всё дряхлее и Полонистей).
О, что же он слышит! Хрюкающего, рычащего мужлана! Визги и вопли матери – ах, слабые материнские крики! – Кто угрожает королеве? – Принц храбро выглядывает из-за края ковра и видит…
…как ЕГО ОТЕЦ дико валится на леди. Под жирно-гнусавым Горвендилло королева Гертруда рыдает и бьётся, – а затем затихает, и её дыхание звучит в ушах Гамлета прерывисто, словно ей сдавили горло.
Принц слышит в её голосе Смерть и понимает, со всей проницательностью семилетки, что отец решился на убийство.
И он выскакивает!
– Прекрати! Прекрати немедленно!
Отец вскакивает! Рука матери тянется к горлу, подтверждая Гамлетовы опасения насчёт удушения! Сцена кажется очевидной. «Я спас ей жизнь», – с гордостью думает Амлетус. – Но пьяный Горвендиллус хватает сына, и колотит его, и молотит, и снова колотит. – Странная разновидность колотушек, ибо они вколачивают что-то в шкуру принца, – тогда как большинство наказаний служит для изгнания зла наружу.
Что вколачивают? Ясно что – ненависть; и тёмные мысли об отмщении.
Гамлет Один: Но монологи я оставлю более изощрённому перу. Мой велень молчит о том, что чувствовал Гамлет, запертый в своей комнате, исполосованный отцовской плетью. Вам придётся выводить его мысли из его действий.
Если хотите, можете считать его одержимым призраками. Горвендилловский фантом пляшет у него перед глазами и словно выдавливает из королевы последнее дыхание. Глаза Амлетуса, от страха ставшие пророческими, тысячи раз наблюдают убиение королевы Гертруды ужасным видением, то обрушивающимся на неё, чтобы придушить в ванне (на её губах умирают мыльные пузыри), то душащим её перед зеркальцем, заставляя смотреть на собственную Кончину.
Читатель, разгляди фантазии Гамлета: взгляни его глазами на химеру Горвендиллуса, с пальцами вокруг шеи матери, в садах, кухнях, бальных залах и сараях; на стульях, креслах, столах и полах; прилюдно и наедине, днём и ночью, до и после завтрака, пока она поёт и пока она молчит, одетая и обнажённая, в лодке и на лошади, на троне или на ночном горшке… и тогда ты поймёшь, почему он, принц, видит в своём нынешнем «избавлении» не Конец, но всего лишь Начало своих любовных страданий; почему он мучает свой мозг попытками найти окончательный выход для своего страха. – И так рождается Интрига, зачатая Неотложностью от Ненависти, чей детородный орган – королевский хлыст, жалящий задницу наследника, совершающий над этими нижними щеками такое же йорничанье, какое он сам частенько задавал Шуту.
И интрига начинает сходиться клином на Йорике; ожесточённый Гамлет избирает шута орудием своей мести.
Теперь вы видите, как объединяются две ненависти: в озлобленном мозгу Гамлета его ярость соединяет (можно даже сказать, женит) Офелию и короля. Он видит, как твёрдым камнем его гнева можно убить обоих зайцев (ибо это гнев Медузы, способный превратить йорикову плоть в мёртвый гранит).
И, наконец, вы видите малютку принца в его комнате, всё расхаживающего и расхаживающего кругами, и слышите капающую с его губ зловещую загадку: –
«Ни жидко, ни твёрдо, ни воздуха гладь,
Ни вкуса, ни запаха, в руки не взять.
К добру или злу его можно склонить.
А в уши нальёшь – можно даже убить».
– Итак, Читатель, прими мои поздравления. Твоя фантазия, породившая все эти тёмные предположения (ибо я начал это рассуждение с того, что поклялся молчать), оказалась благодаря им более плодотворной и убедительной, чем моя собственная.
Столь правильно, столь точно ты всё предположил, что мне нужно сделать всего ничего. Осталось лишь переместить Гамлета и Йорика, одного на плечах другого по их обыкновению, на Помост под Эльсинорским Замком; – где юный принц вливает в ухо Йорика столь волшебную отраву, что Дурак попадает в плен дурацкого Заблуждения.
Ты всё это понял. – Появляется призрак живого отца Гамлета, чтобы мучить бедного Йорика; и второй воскресший из мёртвых фантом, порождённый ядом – Офелия, жена Йорика, её одежда в беспорядке, её тело в полупрозрачном, эктоплазматическом великолепии обвивается вокруг тела короля!
– Что же за яд был у принца? –
Отгадай, Читатель, собственную загадку, и узнаешь… ладно, не бери в голову, я отгадаю её за тебя. Это была РЕЧЬ.
О смертоноснейшая из отрав! От неё, бестелесной, хотя и змеящейся, нет противоядия. – Проще говоря, Гамлет убеждает отцовского Дурака, что Горвендиллус и Офелия, что госпожа Йорик и король… нет, я не могу произнести столь ужасное обозначение действия, когда на деле никакого действия не было! – И, возможно (на этом месте велень испачкан старинными слезами или другой солёной жидкостью), жестокий мальчишка принёс «вещественные доказательства»: – пару золотых клипсов для носа, завёрнутых в поддельное любовное письмо? Или платок? Неважно. Ущерб нанесён, и Йорик уже многократный дурак: вечный Дурак по роду занятий, он превращается в дважды Тупицу, становясь дурачком Принца, а также (в собственных глазах, из-за того, что, как ему кажется, он выглядит Дураком в глазах любовников) Ослом, самым Идиотским с виду Ослом из-за вырастающих между ушами наставленных женой рогов.
Страннее всего, – и здесь-то кроется тёмное нутро этого дела, – что, становясь Дураком По Жизни, он жертвует привилегиями Дурака-Профессионала. Шут был забавной разновидностью Дурака; шутовской наряд позволял ему говорить мудрые вещи, чтобы народ смеялся над ними; говорить правду, но сохранять при этом голову на плечах, позвякивая дурацкими бубенцами. – Да, Дураки были мудрецами, мудрыми как время, ибо точно знали, в какую сторону время течёт. – Но вот теперь наш мудрый Йорик поворачивает обратно; одураченный принцем, он начинает играть Дурака – играть его всерьёз, то есть с напыщенными тирадами, с рёвом, со всеми замашками ревнивого супруга на полном серьёзе.
Чего хотел Гамлет: довести Дурака до фатальной дурости. Я уже говорил, что он смотрел на шута как на второго отца, отца-клоуна: теперь этот суррогатный родитель с помощью отравленных слов настроен против венценосного властелина.
Что дальше: –
Горвендиллус спит один в своём Гефсиманском саду. Входит Йорик со склянкой проклятого зелья. – Яд, влитый Гамлетом ему в ухо, сгустился, или так грезится, в его пузырьке; – из пузырька он переходит в королевское ухо. – И вот Горвендиллус мёртв; а Офелия, обвинённая и презрительно отвергнутая Йориком, теряет разум и слоняется по дворцу в цветочном безумии, пока не умирает от горя; – каковое безумие наводит на размышления Клавдия, раскрывающего затем преступление, и Йорик уличён, и все дела.
– Но здесь скрывается тайна, здесь орудует неизвестная рука! Ибо некто, кого я не могу назвать, крадёт Отрубленную Голову; и с помощью всяческих необходимых взяток и нашёптываний тайком хоронит её там, где много лет спустя принц встретится с её ухмыляющейся костяной виной. – Так обезличенный шутник, тот ещё любитель солёной шуточки, делает из своей выброшенной башки весьма «капитальное» (пусть и непредвиденное) увеселение.
Пам-парапам, пам-парапам, пам-парапам-парапам-парапам… Читатель, время проходит, и каждый из нас проводит время излюбленным способом, кто барабаня пальцами, кто во сне, кто в ухаживаниях, кто в поглощении сосисок связками, кому как нравится; моя привычка – мурлыкать мелодии, так что пам пам пам-парапам. (Если эта мелодия вас раздражает, идите и проводите время в каком-нибудь другом месте; свобода – это спаниель, становящийся вялым и дряблым без натаскивания, так что натаскивайте свою собаку, сэр, в этом вся штука.)
– Но, возвращаясь много лет спустя на нашу сцену, что же мы видим? Не Йорика; он мёртв. Но ПРИЗРАКА ЙОРИКА. Поскольку он, похоже, преследует живых, можно назвать его Блуждающим Огнём… Читатель, сколь многое в Эльсиноре пошло вкривь и вкось!
Гертруда, убийственно «спасённая» сыном от первого, не-убийственного супруга, носила траур много лет в правление Клавдия. (Правда, здесь моя история расходится с историей Мастера ЩЕЛКПЁРА и разрушает как минимум один великий монолог. Я не предлагаю доводов в свою защиту, кроме одного: все эти дела покрыты мраком древности, и быть в них уверенным до конца невозможно; так что пусть разные версии одной истории сосуществуют, ибо выбирать одну необязательно. – Или другого: что когда королева Гертруда в конце концов вышла за Клавдия, прошедшие годы в повреждённом мозгу Гамлета из-за этого действия сложились гармошкой, наплыли друг на друга, сжались; так что для него прошедшие детство, отрочество, юность показались не длиннее двух месяцев [нет, двух не будет…]… и это так легко понять, ибо разве не пролетели они за кратчайший миг, за который я пропел своё пам-парапам? Разве не прошли они за те минуты, что понадобились вам для выгула Свободы, вашей сучки спаниеля? – Что ж, перед вами теперь два безответных вопроса вместо одного; надеюсь, этого достаточно.)
Как я уже сказал: Гертруда выходит замуж! И теперь ревность покойного Йорика, выселенная из тела шута и ищущая новый дом, находит жилище в Гамлете. Ясно, – интригует Гамлет, – что короля Клавдия необходимо обвинить в убийстве брата, и нужно показать, что казнь Йорика была всего лишь камуфляжем, ковром, за которым спрятали Правду. – Так призрака Убийства призывают повторно, и Гамлет, в страстной любви к матери, видит его расхаживающим по укреплениям Эльсинора.
Но этот Призрак носит его собственное имя: из-за чего принц-обвинитель превращается в обвиняемого. Преследуемый Фантомом своего преступления, он начинает терять разум. Со своей собственной Офелией, как вы знаете, он обращается дурно; его трещащий по швам мозг путает её с невыносимой памятью о несправедливо обвинённой и ужасно вонючей жене Шута; пока, наконец, принц, некогда превративший Речь в Яд, не пьёт из отравленного кубка… и тут начинается марш мёртвых, а заодно и марш живых: – старина Фортинбрас, которого слишком долго не звали к столу, в порядке компенсации пожирает Данию.
—
Сын Йорика остаётся жив и покидает сцену семейной трагедии; странствует по миру, сеет своё семя в далёких землях, с запада на восток и обратно; и многоцветные поколения следуют друг за другом, заканчиваясь (я, наконец, откроюсь) на вашем скромном АВТОРЕ; чьи права на наследство можно подтвердить тем, что он делит со всей своей прискорбной генеалогической ветвью, а именно слабостью к рассказыванию особого рода Басен, которые учёный люд зовёт сказками про белого бычка.
– И этим самым признанием как раз такая БЫЧЬЯ небылица и заканчивается.
*