Жизнь через боль

СОДЕРЖАНИЕ

Глава первая «ИСПЫТАНИЕ»
Предисловие автора
Кошмар
О моих болезнях (и немного о медицине)
Отпускная «идиллия»
Мой доктор
Испытание тропиками
Глава вторая «ПРЕОДОЛЕНИЕ»
Летне-осенние терзания
Боль – благо или испытание?
Несколько слов о вере
Мой верный друг – бег
Неукротимые бабуси
«Возрастная» норма
Приятные воспоминания
В преддверии зимы
Кое-что о голодании
Обжоры
И снова кризис
Детство и одиночество
Радостные события
Госпитальная эпопея
Домашние радости
Глава третья «В  ПОИСКАХ  ПУТИ»
Необходимо творчество
Горькая утрата
Бабулины заботы
Весенние мотивы
Огородная страда
Мечта или реальность?
Послесловие

Предисловие

Показать жизнь человека, ставшего ещё в юности практически инвалидом, непросто. Это жизнь в ином измерении, с иными запросами, иными радостями, иными целями и задачами, по сравнению с жизнью здоровых людей. И стоит ли её вообще показывать? Кто поймет всё это, да и кому всё это нужно?!
Конечно, здоровые люди этого не поймут, или просто пройдут мимо сказанного, совершенно не касающегося их образа жизни, целей, запросов и общего состояния. Они далеки от серьёзных болезней, они не испытывают двигательных (или иных) ограничений, не страдают от боли, не боятся перегрузить себя физическими или другими нагрузками. Зачем им думать о плохом, о неприятном, о том, что ещё так далеко впереди… Но это, неприятное и плохое, с каждым новым поколением, с каждым десятилетием наступает всё раньше и раньше, вовлекая в ряды хроников и инвалидов миллионы людей в возрасте не в 70-80 лет, как раньше, а уже в 60 и даже 40-50 лет. Рано уходит молодость, быстро наступает преждевременная старость; теряются трудоспособность, радость и счастье жизни.

И вот только тогдаксир здоровья и молодости, слушаем бесконечную рекламу на этот счёт, тратим огромные деньги на бесчисленные лекарства и медицинские аппараты, прибегаем к помощи астрологов, экстрасенсов, народных целителей, используем разные курсы лечения и оздоровления. Но, большей частью, всё оказывается тщетным. Болезни не проходят, здоровье не восстанавливается… И тогда мы впадаем в панику, теряем веру в себя и во всё на свете, и отдаёмся во власть судьбы, влача жалкое, мучительное, болезненное существование; и с содроганием думаем о беспросветном будущем. И лишь немногие, очень немногие, продолжают борьбу, набравшись терпения, зажав волю в кулак, приобретя веру в себя, в наши безграничные возможности восстановления.

Вот о такой борьбе и говорится в этой книге, – о борьбе, прошедшей практически через всю взрослую жизнь и давшей вполне конкретные результаты. Конечно, не всегда, не во всех случаях после трагедии возможна полная реабилитация. Но даже частичное восстановление, приобретение способности активной, творческой деятельности – это уже  огромное достижение, это уже радость жизни. И люди, сильные духом, стремятся к этому.
Значит, эта книга для них. Она даёт им дополнительную веру в возможность преодоления и дополнительные силы на этом сложном пути. А, может быть, подобный пример борьбы даст стимул и менее сильным духом к началу систематической работы над собой, в том числе и вполне здоровым людям. Может быть, и они захотят взглянуть на ситуацию со стороны, задумаются о будущем и будут оставлять часть своего времени для укрепления своего здоровья (с целью профилактики). Тогда задача этой книги была бы полностью выполнена.

В данном издании нет законченной системы оздоровления и реабилитации (как в целом, так и применительно к данному конкретному случаю). Это задача чисто научных публикаций. Мне хотелось показать, прежде всего, психологию человека, попавшего в беду, пути его поисков и открытий, сам процесс преодоления – стратегию и тактику этой непростой и длительной борьбы с самим собой и со своим недугом. Показать, как всё это происходит в конкретных условиях жизни, отношение ко всему близких и не очень близких тебе людей, в том числе, и представителей медицинской науки и практики.

Как врачу-физиологу (валеологу) мне простительны некоторые комментарии по поводу психологии человеческих взаимоотношений, разных способов и средств реабилитации, а также собственные мысли и рассуждения о проблеме в целом. Хотелось придать книге больше художественную (точнее, художественно-научную) форму, заглушив в какой-то степени тяжесть собственных психологических переживаний лирикой и прозой жизни.

Вряд ли всё это удовлетворит читателя, надеявшегося найти в книге что-то вполне законченное и совершенное. Но такого просто нет и быть не может. Конкретное даёт собственный поиск, длительный и терпеливый. Важны сами принципы борьбы – за здоровье духа и тела. И их, конечно, можно дать куда более последовательно и определённо (как в медицинской литературе). Но будет ли это убедительно?! Куда сильнее на большинство из нас действуют конкретные примеры. И я буду удовлетворён, если хоть небольшой процент прочитавших это повествование найдёт в нём что-либо полезное для себя, а ещё лучше, – если сам получит положительные результаты.







Посвящается
моей дорогой жене,
 прошедшей вместе со мной
через все жизненные испытания
во имя любви и семейного счастья.

I. ИСПЫТАНИЕ

Кошмар

Июнь 1995 года. Я лежу на раскладушке и не могу встать из-за сильнейших болей в пояснице. В этой же комнате (у нас всего одна комната) на своей кровати лежит мама (ей восемьдесят четыре года), и тоже не может встать – у неё инфаркт. Случилось всё почти одновременно с разницей в несколько дней – вот он, этот злосчастный закон «парности случаев»! И, как всегда, проверяется прежде всего на представителях нашего, медицинского сословия. Было бы, в чём хорошем, так нет, всегда одновременно какие-нибудь трагедии разыгрываются...

Мама непрерывно стонет – и днём, и ночью, спит только под влиянием лекарств. Я же засыпаю только тогда, когда у неё стихают немного боли, и она несколько успокаивается.
Ох, уж этот её стон! Он гложет сердце, терзает душу, не даёт ни на минуту отключиться, забыться самому, отдохнуть морально. Он всё время напоминает о тяжести нашего положения, о возможности любого исхода, в любой момент. Как облегчить её состояние, как уменьшить страдания! Всё, что можно сделать, сделано. Больше колоть нельзя. Скоро должна заснуть...
Бабуля вообще трудно переносит любую боль. Даже давление мерить не даёт – руку больно! Так же стонала, когда ноги болели, когда герпес высыпал. Но сейчас совсем иное – сейчас по-настоящему страшное...

Врачи кардиологической службы, участковый терапевт и даже сама начальник терапевтического отделения поликлиники, побывавшие у нас, до сих пор настаивают на госпитализации. Не было у них в практике случая, чтобы больных с инфарктом, да ещё в тяжёлой форме, оставляли дома! Да и на них самих определённая ответственность ложится... А как отправить в клинику? Известно, какие там сейчас условия размещения, ухода, питание. Даже домой на выходные больных отпускают – кормить нечем! Продовольствие и лекарства родственники приносят; у тяжёлых больных сами и дежурят. А в нашем случае! Я даже встать практически не могу. Правда, умудряюсь добираться до мамы и делать уколы, давать лекарства. (Иногда даже ползком – на четвереньках). Первые дни, правда, мог кое-что на кухне готовить – подогреть чай, сварить овощи на винегрет. Сейчас и на это сил нет...

В больнице... Стоит там бабуле хоть чуточку простудиться, и это будет всё с её постоянным, хроническим бронхитом! А сама смена обстановки, отрыв от дома – на несколько месяцев! Ведь велено лежать, не вставая целый месяц!.. Потом – видно будет... Общая палата со многими больными, и все разные по характеру, с разными потребностями, различной психологией, культурой, воспитанностью... А бабуля привыкла к одиночеству – два последних десятилетия одна прожила. Я с семьёй порой только в отпуск сюда приезжал из родного уже Приморья...

А соблюдение режима без посторонней помощи! Кто будет пода¬вать утку, ставить клизмы?! Самой в туалет придётся ходить – это при постельном-то режиме! Последствия этого могут быть самыми трагическими. Совсем недавно, всего полгода назад я был свидетелем подобного, у нас, во Владивостоке. Соседке – жене начальника отделения госпиталя флота – поставили «инфаркт» под вопросом. На второй день положили в кардиологию. Сделали все анализы, электрокардиографию – инфаркт не подтвердили. Через три дня разрешили встать. Пошла в туалет... и уже не вернулась – повторный обширный инфаркт задней стенки... и такое может случиться!

Нет, отправить в больницу – это конец! Здесь, дома больше шансов выдержать, перенести всё и восстановиться... Если это ещё возможно... Вот уже несколько дней, а лучше не становится, держится только на лекарствах. Хорошо, что скорая и кардиологи своевременно приезжают... и даже лекарства необходимые для уколов оставляют, зная, что я врач и входя в нашу ситуацию.

Выдержать бы первые три недели, там полегче, поувереннее будет, и опасность осложнений поубавится. Лишь бы чего дополнительного не присоединилось, серьёзного. Ну, с запорами как-то справляемся. Труднее бороться с инфильтратами после уколов. Ни грелка, ни сеточка йодная не помогают. Приходится компрессы ставить... Отчего они возникают? Вначале думал, что от шприцев одноразовых – скорая и кардиологи только ими и пользуются. Стал свои, обычные, использовать. Кипятил по часу и более, стерильность соблюдал абсолютную! А всё равно образуются. Скоро и колоть некуда будет. По-видимому, реактивность такая повышенная – ничего чужеродного бабуля не воспринимает. Аллергик явный. Чуть что – насморк, чихание начинаются: от цветов, от травы, от тополиного пуха, возможно, и от пыли домашней.

Надо пытаться по возможности уменьшить число внутримышечных инъекций, больше на таблетки переходить. Но здесь новая беда – не любит бабуля их принимать, – просто не терпит! От это¬го, возможно, и все осложнения у неё начались. Ведь ставили же терапевты диагноз гипертонии. Лечение назначали. Однако дибазол не действовал, адельфан с трирезидом давал сильную реакцию – не воспринимала... Правда, больших всплесков давления при мне не было – 160-170/60, не больше. А это, по мнению специалистов, её «возрастная» норма... Но ведь инфаркт-то случился при давлении 150/60! Вот тебе и возрастная норма!

Хорошо, что сейчас давление на низких цифрах держится – 120-125/50 и даже ниже! И ведь никаких почти гипотензивных сре¬дств не принимает, кроме фенигидина. Остальные – чисто сердечные, обезболивающие и успокаивающие (снотворные). Вот, значит, какая мощная внутренняя саморегуляция! Ну, почему бы организму не начать так работать недели две назад! Тогда бы никаких осложнений не было. Нет, ведь, надо было обязательно чему-то серьёзному случиться, жизненно опасному. Только после этого он (организм) смог работать в новом режиме. Надо было переключить все силы на борьбу с ещё более опасным состоянием и заглушить все внешние проявления гипертонии. Ведь сейчас любое сколько-нибудь значительное повышение давления смерти подобно – больное сердце уже не выдержит ...
Вот бы научиться, не вредя себе, управлять своей внутренней регуляцией, устранять патологические рефлексы не на несколько часов и не путём приёма бесчисленного количества лекарств, а нормальным, физиологическим способом – разрывая образовавшиеся порочные регуляторные связи каким-то иным, пока ещё не открытым способом. И это вполне реально! Только далеко не во всём понятно... А пока надо мерить давление ежедневно три-четыре раза в сутки... И обязательно вести дневник оценки состояния, и выполнять схему приёма лекарств. А их шесть, или семь - можно и запутаться за день.

Всё бы было возможно, если бы хоть чуточку самому полегче было! Первая неделя болезни бабули прошла сплошным почти бессонным кошмаром. Хотя самому было полегче, и я мог хоть как-то крутиться и делать минимум необходимого. Но, видимо, мощнейший психологический стресс всё-таки сделал своё дело. У самого вдруг начались подъёмы давления. А потом и окончательно «рвануло» поясницу. И вот уже третий день не в силах встать с кровати. Жгучая боль не отпускает ни на минуту. Невозможно выбрать удобную позу, почти невозможно повернуться. При любом движении туловища боли становятся уже невыносимыми... Как бы не потерять сознание – ведь прежде бывало такое. Но то было дома, там было, кому оказать помощь. Здесь некому. Значит, надо держаться. Максимум осторожности при любых движениях, максимальный покой и разгрузка поясницы.

Сейчас неприемлемы никакие процедуры – только успокаивающие и обезболивающие, да спазмолитики: но-шпа, баралгин, димедрол, анальгин... Но ничего не помогает, и даже уколы. Как уж это я умудряюсь их сейчас себе делать?!. По опыту знаю, что требуется время, не должно быть никакого форсажа, ускорения событий. Надо только ждать и помогать организму. Он должен справиться. Обязан справиться!..

Если бы хоть кто-то был сейчас рядом! Никого же нет, только вдвоём. Семья далеко, за тысячи километров – во Владивостоке. Слава Богу, они ничего пока не знают о случившемся. Зачем волновать напрасно – всё равно помочь нам не смогут. Здесь у бабули особо близких знакомых нет. К одной позвонил в первые дни, – посочувствовала, но прийти проведать побоялась. Звонил и на бывшую работу: там люди понимающие, – врачи, всё-таки, пусть и не лечебного профиля. Тоже приняли к сведению... и тоже не пришли...
Может, кто из своих местных знакомых хоть какую помощь окажет? – Из тех, с кем я совсем недавно вокалом занимался. Хорошие ребята, приятно было с ними работать. Даже концерты давали! Решился. Перешёл через «не могу» и позвонил некоторым. Восприняли с сожалением. Но кто сам больной, кому некогда... Однако все же один нашёлся – Борис Егорович пришёл! С огорода продукцию принёс – как раз разгар урожая был! Посидел, порассказал о себе, о ребятах, о занятиях; даже спеть свой любимый романс пытался – «Утро туманное».

С него (с этого романса) мы, помню, и начали занятия в 1989 году в клубе завода Автокранов. Тогда вся вокальная группа впервые с исполнением под рояль познакомилась. А лучшего сопровождения для романса, чем фортепианное, и быть не может! Так что всем тогда моя романсовая программа очень понравилась; так и начали заниматься пять или шесть человек. Да и в последующие годы от меня не отказывались, – когда уже профессиональный педагог у них появился.

Инструмент там превосходный – рояль фирмы «Эстония». Много я и самостоятельно за ним в те годы посиживал – сколько светлых часов провёл, работая над теми же романсами, дорабатывая ноктюрны, баллады и скерцо Шопена, вспоминая забытые мною произведения Чайковского, Рахманинова и других музыкальных классиков, выученные ещё в детстве... Теперь надолго, видимо, придётся расстаться с музыкой. Сидеть научиться вновь будет непросто. Да и до клуба дойти надо! А как хочется вернуться в мир музыки! И не просто слушать, а исполнять. В этом есть своя, особая прелесть... Да, спасибо Егорычу, что напомнил мне об этих светлых временах, что навестил в трудную минуту! Ещё один стимул для борьбы за восстановление.

Нет, всё-таки не одни мы здесь оказались. Нашлись всё же добрые сердца, которые не оставили нас в беде и оказали нам посильную помощь. Мария Григорьевна – добрая душа – старушка, живущая этажом выше. Целую неделю приходила к нам ежедневно: поила, кормила, лекарства подносила, уборку делала. Это была серьёзная помощь. Без неё пришлось бы нам начать курс полного (но отнюдь не лечебного!) голодания. Мне-то это было, как говорят, «не впервой», но вот бабуле! Бабуля наша всегда любила покушать, и даже сейчас, чуть полегчало, стала быстро восполнять потерянные, было, килограммы, и всё время требовала добавки – и первого, и второго, и третьего. Слава Всевышнему, это был уже хороший симптом, можно было надеяться на поправку, хотя всё было ещё впереди – шёл всего пятнадцатый день болезни.

У меня же ситуация почти не меняется. По-прежнему горизонтальное положение – на спине, и почти полная невозможность двигаться. Ни чихнуть, ни кашлянуть, ни даже засмеяться – всё это абсолютно невозможно. Боль такая, будто тебя перерубает наполовину! И, главное, не проходит после этого: гложет и рвёт в течение многих часов. И никакие аналгетики по-прежнему не помогают. И, как всегда, в период обострения, иные напасти стали присоединяться – прежде всего, спазмы.

Уж эти спазмы! Кишечник спазмирован, кажется, во всех своих отделах – от желудка до самых нижних границ. Как уж он в этих условиях выполняет положенные ему функции, можно просто диву даваться. Моментами возникает опасение, что придётся на помощь своих коллег из скорой вызывать... Кое-как пока уговариваю себя, обхожусь без посторонней помощи...
И если бы это было всё! Нет же! В какой-то момент другие позвоночные отделы стали бунтовать - будто соревнуясь друг с другом, – какой из них мне больше страданий доставит. И грудные отделы, и шейные, и все поясничные сегменты. То дохнуть не могу – то справа, то слева блокирует; то шея совсем не вертится, то руки болеть начинают по ходу ульнарисов. А то и на сердце рефлексы идут: то вдруг биться ни с того, ни с сего начинает, как бешеное, то ныть, будто от страданий сердечных, то чуть ли не останавливаться – такие вдруг перебои начинаются. Не знаешь, к чему и прислушиваться. За всем следить надо, всё серьёзно, если основательно «заклинит» (блокирует).

Это всё мои диски балуют – чуть ли не в половине из них грыжи Шморля просматриваются. У, Шморля проклятая! Откуда взялись только! Повода для этого я им не давал: с юношества физкультурой занимался, здоровый образ жизни вёл... специальная тренировка, закаливание. А они всё равно возникли, наперекор всем постулатам и физкультуры и медицины, и вообще вопреки здравому смыслу. Вот теперь и беснуются, окаянные, наружу хотят вылезти: взаперти, вишь ли, сидеть им надоело! Пыжатся, стараются, разбухли от натуги и давят во все стороны, дыхнуть не дают, будто чужие какие! Нет бы, хоть поодиночке бунтовали, а то все сразу вздумали! Ничего! Выдюжу! Всё же это не мой поясничный отдел... Но всё равно надсадно!...

А во Владивостоке будто почувствовали, что у нас неладно. Мы лежим, вдруг звонок междугородный. Доползаю до телефона, кое-как дотягиваюсь до трубки. Слышу взволнованный голос жены: «Как у вас дела, почему нет писем?» Пытаюсь успокоить, мол, болели понемногу. Ничего страшного. А сам еле держусь, накатывает тошнота, голова кружится, сейчас сознание отключится. Вешаю трубку, сам на пол валюсь – хоть чуточку отлежаться, пока снова звонить будут. Хорошо, что не сразу дозвонились – отлежаться успел, и телефон к койке перенёс – теперь лёжа разговаривать можно будет. Минуты три поговорили, чуточку успокоились, но не совсем – разве скроешь состояние от близких! Всё сразу чувствуют!

Проходит ещё несколько дней, – у нас без изменений. У бабули это положено - всё, как по науке. У меня же должно бы что-то и начать проявляться. Ведь как раньше бывало: чем острее развивается процесс, тем легче и быстрее затем идёт восстановление. Перетерпишь неделю, ну, дней десять, и начинаешь ковылять понемножку, и теперь уже всё от тебя самого зависит... Вероятно, сейчас всё идёт по-другому. Но как? Как долго будет держаться неизменным такое состояние? Сколько ещё предстоит мучиться... и как я смогу помогать бабуле?! Впереди полная неиз¬вестность. Надо осмысливать своё положение (и состояние). Планировать свои дальнейшие действия.

Во-первых, как и почему всё вот так произошло? С бабулей более-менее ясно – доверился я врачам, их диагнозам, их рекомендациям, и в какой-то степени пошёл на поводу бабули. Надо было «силком» впихивать в неё лекарства – как бы она ни сопротивлялась! Но почему инфаркт возник на фоне нормального уровня давления – нормального, по утверждению врачей – 160-170/80, по их мнению, это бабулина «возрастная норма» (!?). И то я пытался держать давление на 150/70! Хотя мама и сильно сопротивлялась: «Врачи сказали, что у меня сейчас норма, зачем же тогда лекарства принимать?..» Мне не верит... Действительно, опыта клинициста у меня никакого, в основном, знаниями о здоровье человека руководствуюсь, отсюда и все принципы профилактики.

Со мной же совершенно непонятно! Как всё могло произойти на фоне стойкой ремиссии, на фоне явного благополучия, без каких-либо предварительных признаков приближающегося обострения, на фоне годичной беговой тренировки! Ведь полностью вошёл в работу, неоднократно проверял себя и на «десятке». Всё было без осложнений. Конечно, было напряжение, была усталость, но через два-три дня наступало восстановление. Возможно, сказался перелёт, смена климатических зон, часовых поясов? Но ведь прошло уже две недели после перелёта, и признаков какой-либо дизадаптации я не ощущал...

Может, всё-таки перегрузил себя непривычной работой на огороде да ещё хождением по лесам? Ведь было нелегко, спина давала о себе знать... Но она болела почти постоянно и до этого... В любом случае не доглядел сам. Надо было заранее снижать нагрузки. Это основной принцип профилактики обострений в период адаптации у любых хроников. Но разве усидишь дома в такую погоду, когда время отпуска ограничено и когда, вроде бы, всё в порядке!

Да, любому хронику, особенно хронику «со стажем», как у меня, надо тонко чувствовать самого себя, глубоко оценивать своё состояние, улавливать малейшие симптомы приближающегося неблагополучия, вовремя снижать нагрузки и принимать иные профилактические меры. Однако как трудно бывает это сделать на фоне постоянных болей, которые непрерывно меняются по характеру, по локализации, по интенсивности. Когда всё делаешь «через боль», живёшь с этой болью, свыкаешься с ней, рассматриваешь её уже как обязательное условие своего существования. Работаешь с болью, отдыхаешь с болью, чувствуешь её во сне, тренируешься через боль.

Раньше, в шестидесятые, семидесятые годы такая тренировка «через боль» помогала. Да иначе и нельзя было – сама по себе боль не проходила. Следовало только знать меру, видеть предел возможных нагрузок. В молодости диапазон нагрузок был достаточно широк, и они обычно не вызывали обострений. В последующем он стал постепенно сужаться и дошёл до того, что уже каждый лишний шаг мог грозить новым срывом.

Особенно неприятны нудные, подострые боли в области поясницы, доходящие до тошноты, до головокружения, до потери сознания. Они всегда свидетельствуют о длительном, затяжном течении процесса, и тут уж никакая работа через боль не помогает... Вот и сейчас происходит то же самое... Но почему уже четвертую неделю нет никаких сдвигов?! Почему не могу встать, почему не могу принять вертикальное положение? Хорошо, что хоть лежать на спине можно. Но при любом неудачном движении боли усиливаются до невозможности и не проходят в течение многих часов! Слава богу, что хоть один обезболивающий препарат помогает – диклофенак, хоть на несколько часов боль снимает. Это единственно полезное, что сделали для меня невропатологи поликлиники. Всё-таки решился обратиться за помощью и взять больничный.

Интересный всё-таки невропатолог попался. Сколько уже раз приходила ко мне и ни разу не спросила о самочувствии, ни разу детально не осмотрела, и даже ни разу... не поздоровалась! Единственно, что она у меня проверяла, так это мою способность подымать ноги. А коль скоро одна нога у меня подымалась сантиметров на тридцать от кровати (обе сразу не способны были даже оторваться от ложа!), то каждый раз она требовала моего прихода в поликлинику – на приём к ведущему специалисту, и все мои объяснения, что я даже по лестнице спуститься не могу с двумя палками, не производили на неё впечатления.
– Нет, дойти надо обязательно! Вы уже целых десять дней болеете. Другие уже через три дня после диклофенака встают. Быть не может, чтобы вы были не в состоянии!..
– Но пусть ведущий невропатолог ко мне придёт, – ведь есть же такая возможность; надо же что-то решать с моим лечением...

Но главному невропатологу было настолько некогда, что он пришёл только через месяц, когда уже все возможные и невозможные сроки амбулаторного моего пребывания на больничном вышли, и требовалось принимать решение о моей госпитализации. Поскольку же бабулю оставить одну было невозможно, я от стационарного лечения отказался и попросил закрыть больничный, рассчитывая теперь уже только на свои собственные «восстановительные» возможности (к нескрываемой радости всей поликлинической невропатологической службы).
Теперь действительно оставалось рассчитывать только на свои силы и на консультативную помощь одного хорошего знакомого, тоже невропатолога – Веры Николаевны Лариной, сотрудницы Центра реабилитации текстильщиков. Добрая душа! Она отнеслась ко мне с полным пониманием и глубоким сочувствием! Несколько раз приходила к нам, тщательно осматривала нас обоих, давала квалифицированные советы, приносила лекарства; каждый раз предлагала лечь к ним в стационар, потом периодически звонила мне, интересуясь нашим с бабулей состоянием. Поддерживала меня морально. И это, наверное, было главное. Надо было снова брать волю в руки и готовиться к длительной и надсадной борьбе за наше общее восстановление…

Как надоели всё же все эти болезни! Кажется, мучают меня всю жизнь. Вроде, и причин особых для них не было – всё у меня в детстве, как и у большинства других «послевоенных» ребят, было. Другие же (мальчишки и девчонки с улицы) так, как я, не болели!



О моих болезнях
(и немного о медицине)

Действительно, в жизни я так часто болел, что болезнь стала почти естественным моим состоянием. И, конечно, с самого раннего детства я стал объектом внимания наших врачей, волей или неволей вынужденных заниматься моим хилым организмом, избавляя меня от страданий, а себя от моих частых визитов в их заведения.
Первая болезнь, которая доставила мне и моим родителям порядочно хлопот и волнений и которую я отчётливо помню, была малярия. Как я сумел встретиться с проклятым комаром, и почему именно я стал его жертвой, совершенно непонятно, ибо вокруг меня все остальные остались здоровыми и невредимыми. А гнусному плазмодию так понравились мои внутренние апартаменты, что он надолго облюбовал мой организм, затаившись в красных кровяных тельцах, и только временами устраивал вылазки наружу с целью рекогносцировки, что бросало меня в ужасный озноб и доставляло серьёзные неприятности.
Надо признаться, что этот паразит оказался удивительно хитрой бестией, поскольку так затуманил мозги всем нашим шуйским эскулапам от медицины, что те долго ломали себе головы над совершенно непонятной для них клинической картиной. В конце концов, они решили, что мои сильнейшие головные боли вызваны опухолью мозга, а поскольку точных методов диагностики типа УЗИ, компьютерной томографии и т.п. тогда ещё не существовало, то стали настаивать на вскрытии моей бедной черепушки – чтобы поглядеть, где эта опухоль находится и в каком она состоянии.

Каким-то образом им удалось убедить в этом мою маму и деда – тоже врачей и тоже понимавших всю необходимость точной диагностики. Но вот бабушка - учительница по профессии, ни в какую не хотела признавать эти доводы, зная, что после такого костоломания в моей черепной коробке вряд ли останется что-либо полезное для будущего моего существования. И для большей убедительности своих аргументов при появлении представительной делегации моих консультантов, приехавших за мной на машине, она схватила топор и встала с ним на пороге, обещая предварительно проделать аналогичную процедуру с каждым жаждущим моей младенческой крови эскулапом.

Этот довод оказался на редкость убедительным, так как те сразу отказались от своей безнравственной затеи, перейдя на более гуманные, лабораторные методы исследования. И через несколько дней с Божьей (и бабушкиной) помощью выявили-таки засевшего во мне паразита, к великой радости моих родителей и некоторому разочарованию светил местной медицины. Так или иначе, но с этого момента борьба за моё выздоровление пошла уже более планомерно и последовательно. И я отлично помню ежедневные приёмы удивительно горького порошка хинина, который, по-видимому, был ещё менее приятен моим сожителям, так как вскоре они перестали меня беспокоить, то ли отдав Богу свои мелкие душонки, то ли превратившись в какую-то иную, менее опасную для меня разновидность.

С тех пор я возненавидел комаров и пытался уничтожать их любыми доступными мне способами. Я давил их на окнах, ловил сачком или фуражкой во время их роения в огороде, когда те по вечерам кружились высоким столбом в весёлом свадебном хороводе. Привлекал к этому занятию и других своих товарищей с улицы. В целом же, думаю, мы своими действиями внесли существенный вклад в комплексную программу борьбы с этими паразитами в нашем районе. Правда, впоследствии я узнал, что уничтожал вовсе не малярийных комаров, а самых безобидных их представителей, чаще всего попадавших мне в руки. Однако в те юные годы своей работой я был очень доволен.

Длительное пребывание плазмодия в моём ещё не окрепшем организме не обошлось для меня без последствий, так как с тех пор болезни стали посещать меня всё чаще и чаще. Я помню свои бесконечные простуды, ангины и просто недомогания с небольшим повышением температуры, когда мне ничего не хотелось делать, а только спать, укутываясь в тёплые одеяла.
Но вот каким образом сумел отразиться разговор о трепанации на конфигурации моего черепа, ставшего резко деформированным (как после настоящего костоломания), осталось для меня тайной. Эта деформация в затылочной области сохранилась на всю жизнь и была настолько выражена, что вызвала определённую растерянность моей невесты, когда я «чистосердечно» признался ей в моей умственной неполноценности в связи с проведённой в детстве операцией. После этого она тщательным образом прощупывала мою башку, определяя надёжность срастания костей, а также при каждом удобном случае оценивала мои умственные и психические способности. Убедившись в конце концов, что последствия врачебных ошибок, к счастью, не так уж велики и моё физическое и умственное состояние позволяет мне закончить академию, а возможно, и обеспечивать семью, она всё же решилась связать свою судьбу с моей, однако в первое время относилась ко мне с определённой настороженностью. А когда через несколько лет всё-таки узнала от меня истину, по-моему, так и не поняла, какой же версии ей теперь верить.

Вторым серьёзным испытанием для меня была послекоревая двусторонняя крупозная пневмония, которую я схватил в восьмилетнем возрасте, учась в первом классе. Отдельные эпизоды этого страдания я помню очень отчётливо, в частности, некоторые процедуры, которые проводили со мной врачи. Особенно неприятна была процедура вызывания рвоты посредством заглатывания солёной воды через нос (что, как ни странно, действовало). Запомнились и часы криза, когда я в бреду непрерывно повторял домашнее задание из букваря с очень трудным для меня текстом: «ехал, пахал, ухал, махал». По крайней мере, за эти часы ночного полубдения я выучил его досконально и даже запомнил расположение слов на странице. А вот то, что в ту ночь я чуть было не отдал Богу душу, пройдя через стадию чейн-стоксового дыхания, это до меня как-то не доходило.

К счастью, организм тогда всё же победил, хотя доктора и в тот раз пытались вмешаться в выздоровительный процесс. Правда, диагноз кори при появлении коревой сыпи они установили точно и своевременно. Вероятно, правильно был установлен ими и диагноз пневмонии, только неизвестно на какой стадии её развития. Из лекарств же, кроме симптоматических средств, тогда ничего не было. Единственное, что мне достали, уже на последнем этапе выздоровления, так это красный стрептоцид, – впервые появившийся в стране препарат из группы сульфаниламидов. Конечно, он ускорил моё исцеление. И вознаграждение доблестной медицине последовало незамедлительно. Этот эпизод до сих пор стоит у меня в памяти – когда бабушка раскладывала на выбор перед двумя молодыми докторшами куски удивительно красивой, яркой шёлковой ткани, а те охали и разводили руками от восторга, безусловно, радуясь моему чудесному спасению.

И эта болезнь не прошла для меня бесследно. С одной стороны, она всё-таки ослабила мои легкие, создав предпосылки для последующего развития хронического бронхита и хронической пневмонии. С другой же, она резко стимулировала мои умственные способности, избавив меня от страданий с букварем и арифметикой, а также дав определённый толчок моему художественному развитию. Именно в период восстановления я начал рисовать и достиг в этом искусстве в последующем определённых успехов.

Мучили меня в детстве и зубы. Они болели лет с пяти-шести – даже молочные, и это было совершенно непонятно, так как у мамы, у бабушки и у деда зубы были в полном порядке – никогда не болели и сохранились до глубокой старости. К тому же, и питание моё было не таким уж плохим, по крайней мере, в части витаминов, получаемых с нашего сада-огорода. А вода, поступавшая в водопроводную систему из Тезы, была изумительной. Да и чистил зубы я, как и положено, ежедневно – по утрам и вечерам. Вот и верь всей нашей медицинской науке! По-видимому, передавшиеся мне отцовские гены в части состояния его зубов преобладали над всеми остальными генами, доставшимися мне по линии матери, и обеспечили страдания в течение нескольких десятилетий – до тех пор, пока я не выдрал их почти все и не приобрёл вставные пластмассовые «жвалы».

Впервые детскую зубодерню я посетил в восьмом классе, решась на это испытание во время одной из контрольных по математике. Меня вызвала довольно молодая врачиха и велела садиться в одно из свободных кресел. Вторая в это время отдыхала, активно пережёвывая свои обеденные бутерброды. Подойдя ко мне, докторша велела открыть широко рот и начала зачем-то считать пальцами мои зубы. Дойдя до оставшейся половинки нижнего левого моляра она сходу совершенно точно определила, что это он болит, и его необходимо только рвать. Я обрадовался, что попал к хорошему специалисту и, конечно, согласился на удаление.
Докторша сделала очень болезненный укол и велела мне ждать в коридоре, а сама присоединилась к своей коллеге. Минут через пятнадцать – по завершению процесса приёма пищи, меня позвали вновь, и докторша начала перебирать перед моим носом кучу разных щипцов и прочих зубодёрных инструментов, выбирая то, что понадежнее и, как мне показалось, пострашнее. Потом потыкала иголкой мою десну и на мой ответ, что боль почему-то осталась, возразила, что в мои-то годы такие зубы можно рвать и без заморозки. И добавила, чтобы я молчал и не говорил ей под руку. Естественно, я ничего больше говорить и не мог, так как мой рот оставался широко открытым, а глаза сами собой закрылись от ужаса (к подобной процедуре надо было ещё привыкнуть).

Я хорошо ощущал, как щипцы входят в десну, причиняя сильную боль, но приготовился терпеть, как и положено мужчине. Затем ощутил приложение ко мне достаточного усилия, вдавившего меня в кресло и сжавшего мою грудную клетку, так что я уже не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Усилие завершилось тем, что рука врачихи рванулась изо всех сил вверх, задев щипцами зубы верхней челюсти и порядком раскровянив мне губу, и сразу послышался её крик в мой адрес: «Я же тебя предупреждала, чтобы не говорил мне под руку. Теперь по кусочкам выдирать буду».
Моя челюсть уже сильно ломила, и я позволил себе спросить докторшу:
– Тётя, а долго ещё?
– Сколько нужно, столько и драть буду! – крикнула она мне строго, добавив ещё, – возись вот тут с такими недотепами - не лечат зубы, а всё на докторов сваливают.
Чего это она на меня вдруг взъелась? Я, по крайней мере, на неё ничего не сваливал. И готов был терпеть и дальше, хотя мне все говорили, что драть зубы не больно, а вот лечить – да! И я терпел. А она хваталась то за щипцы, то за долото, долбя им по челюсти так, что голова моя звенела, и туманилось сознание.
Я был насквозь мокрый от пота и за девяносто минут этой инквизиции совершенно обессилел физически и морально. А она долбила и с явным удовольствием приговаривала:
– Теперь всю жизнь будешь помнить, как ходить сюда и издеваться над врачами! Сам себе накаркал! Будешь знать, как под руку говорить!
Я просил её хоть ещё раз обезболить, так как уже не в силах был терпеть эти мучения, но услышал в ответ:
– Ещё на тебя лекарства тратить! Ишь, чего захотел! Сиди и помалкивай, а не то выгоню тебя отсюда, и сам дёргать будешь!

И я сидел и потел ещё какое-то время, а потом совсем потерял сознание. Что они сотворили со мной за это время, не знаю. Но их взаимные усилия всё же увенчались успехом. И когда я вновь обрёл способность ощущать и чувствовать, меня отпустили, предупредив, чтобы я завтра явился к ним на осмотр и не вздумал больше падать в обморок от страха, как слабонервная девчонка! Я же был настолько вымотан, что уже не в силах был что-либо отвечать. Шёл, качаясь, как пьяный, и когда встретил знакомого с соседней улицы, смог только показать пальцем на свою окровавленную щеку и поковылял дальше.
Челюсть и десна после этого долго болели, из десны непрерывно сочился гной. Поднялась температура. По-видимому, развивался остеомиелит. Несколько дней врачи меня всё же лечили. Затем сказали, чтобы я больше не придурялся и не надоедал им, а занимался своими зубами самостоятельно. Я так и делал. А это посещение я запомнил, действительно, на всю жизнь. Кстати, и эту врачиху тоже. Чем я тогда ей досадил, не знаю. Чем вызвал к себе такую немилость? Не могла же она ко всем своим пациентам так относиться!
Встречал я и в последующие годы грубых врачей, особенно среди хирургов, – и матом крыли, и держали крепко. Но грубость эта у них была напускная, кажущаяся. Скорее, это была просто твёрдость и решительность, без чего хирургам просто быть невозможно. А за этой твердостью скрывались добрые души и удивительное мастерство, позволявшее избавить больного от излишних страданий.

А ещё меня с детства беспокоил живот. То ли причиной этого была преимущественно растительно-огородная диета, вызывающая непрерывное брожение, то ли строение моего кишечника имело какие-то специфические особенности – типа долиго-сигмы, но мучился я с ним постоянно. Уж и не знаю, насколько эти неприятности снижали на уроках производительность моего труда, особенно во время контрольных, но то, что снижали, так это совершенно точно.

Несколько уменьшились явления кишечных спазмов и метеоризма в академии, вероятно, потому, что там постоянно не хватало пищи, и всё время хотелось есть. Но с третьего или с четвертого курса эти явления вновь усилились. Лечили меня активированным углём, а также рекомендациями заниматься физкультурой. Но физкультурой я и так занимался почти всё свободное время, от чего живот болел и спазмировался ещё сильнее. А углём я так пропитался, что почернел чуть ли не до корней волос. Но всё было безрезультатно.
Так и прошла эта болезнь через всю мою жизнь, резко обострившись в Приморье. В тех условиях даже сильнодействующие препараты – типа кишечных антибиотиков, уже не приносили облегчения. С другой стороны, немного легче становилось в наших западных районах – в Иванове, куда я периодически приезжал в отпуск. Что в Приморье приводило к обострению – вода, продукты? Скорее всего, сами по себе климатические условия способствовали этому, создавая благоприятную почву для бурного течения всех бродильных и гнилостных процессов. Так, привозимое мною из Иванова варенье там моментально «вскипало» – пенилось и бурлило, даже в условиях холодильника. По-видимому, жаркий и влажный климат особо благоприятствовал размножению соответствующей микрофлоры. Отсюда и огромное количество заболеваний дизбактериозом в местных условиях, который не обошёл и меня.

Другим моим непрерывным страданием были ангины. В школьные годы я многие дни проводил в постели с температурой. Ещё более обострились заболевания в условиях Ленинграда, в академии. Горло болело непрерывно. Гланды набухли, разрыхлились, в них скапливались пробки. Постоянно держалась температура (37,1-37,5°). Как раз в эти годы, уже в Приморье, капитан медицинской службы Матюхин (в будущем академик, директор института физиологии АМН СССР) установил, что температура тела может повышаться и в норме до 37,5° (для условий южного Приморья).

К счастью, эту истину тогда не успели узнать в Ленинграде и не приняли на вооружение. И поэтому меня с моей температурой и с моими жалобами не всегда гнали из медпункта, как симулянта, а оказывали хоть какую медицинскую помощь. Но, в конце концов, я всё же сильно надоел нашим курсовым эскулапам, и те стали как-то косо на меня посматривать. На моё же горло они не обращали никакого внимания. Их интересовала только температура. Есть 37,1° – это уже серьёзно, ты действительно болен и должен получить освобождение от нарядов и работ. Поэтому измерение температуры всегда проводилось особенно тщательно и в особенности после того, как один из наших курсантов, натирая градусник, вогнал себе в ладонь значительную часть его вместе со ртутью. Ему это как-то сошло с рук. А вот других стали раздевать по пояс и мерить температуру в присутствии врача.

Вот мы и сидели в приёмной, дрожа от холода и от собственного внутреннего озноба. Ко всему, состояние моё вызывало постоянно повышенную потливость. И однажды градусник выскочил из мокрой подмышки и упал на пол в присутствии доктора. Та быстро подбежала ко мне, обследовала мою руку, сказала: «Ага!» и выдворила меня в роту, записав свой вердикт в книгу больных. А на курсе меня ждал разговор с моим начальством, завершившийся получением нескольких нарядов вне очереди (за лишние разговоры и незнание устава), которые я мужественно отстоял, как и положено, беспрекословно выполняя приказ командира. И в последующем я уже остерегался записываться в санчасть, предпочитая бороться со своим недомоганием самостоятельно.

Однако в условиях ленинградского климата самостоятельно победить развивающуюся болезнь я был не в силах. И вот однажды на уроке физкультуры вдруг почувствовал, что не могу поднять даже легкую штангу из-за болей в суставах. Доложил об этом преподавателю. Тот сразу отстранил меня от занятий (даже не измеряя мою температуру) и отправил в санчасть. Пришёл я туда и попал к той же курсовой докторше, которая, посмотрев моё горло, ахнула, воскликнув: «Да у тебя же хронический тонзиллит! Почему не лечился? Сейчас уже придётся удалять гланды».

Был ли смысл напоминать ей обо всех наших предыдущих встречах? Я этого не стал делать. Просто лёг в лазарет, чтобы немного подлечиться, а затем был переведён в ЛОР-отделение для тонзиллоэктомии. Должен сказать, что во многом помог мне в этом морально наш бывший старшина роты – сержант Гараймович (подпольная кличка «Гимороич»), над которым на первом курсе постоянно посмеивалась наша курсантская братия. В данном же случае он убедил меня на своем примере в абсолютной необходимости и прекрасных результатах этого радикального метода лечения, и я благодарен ему за это.

Тонзиллоэктомия прошла успешно. Волнение доставила больше не сама операция, а группа слушателей четвёртого курса, каждый из которых норовил заглянуть поглубже мне в глотку, узреть всё, что осталось от моих миндалин, а также помочь хирургу на заключительном этапе их удаления. Но, слава богу, до этого не дошло, и все иные детали моего горлового аппарата остались на своих законных местах. Затем два дня меня поили тёплым молоком с маслом и ещё чем-то вкусным. Однако «заглотить» эти деликатесы я мог только с огромным трудом, хотя и был ужасно голоден. Но зато потом в полной мере наслаждался быстрым улучшением моего состояния. Быстро восстановился и вскоре вновь полностью включился в наш курсантский распорядок.

В последующие полгода, помимо живота и сильной потливости, меня, вроде, ничего и не беспокоило. Но и они довольно сильно осложняли мое курсантское бытие. Особые неприятности доставляла потливость ног, приводящая частенько к обострениям эпидермофитии. Осложнялось всё нашей уникальной курсантской обувью (мы носили яловые сапоги под названием «гады») да отсутствием необходимой смены носков, которые при сушке частенько исчезали в неизвестном направлении, возможно, при уборке дежурными. Так что ходить приходилось целую неделю в одной и той же паре, и носки к утру настолько затвердевали, что их невозможно было надеть. (Кстати, это была не только моя беда, и кое-кто из курсантской братии обосновывал свои опоздания на утренние построения именно этой причиной). Однако, когда в дневное время носки «отходили», исторгая из себя весь сконцентрированный аромат недельных выделений, то вокруг образовывалась весьма мощная защитная завеса, в пределы которой, кроме самих хозяев, никто иной проникать не отваживался. В кубриках же и в классных комнатах создавалась специфическая атмосфера, приводящая в замешатель¬ство преподавателей, у которых ещё не были полностью атрофированы обонятельные луковицы. И они всё время выискивали в помещении зоны, временно свободные от столь мощного поражающего фактора. Иногда это им и удавалось. И тогда они вздыхали свободно и блистали красноречием, полностью раскрывая свои педагогические таланты. А полковник Вайль («Сан Саныч»), читавший нам лекции по патологической анатомии, только войдя в аудиторию, морщил нос и требовал от своих ассистентов срочно принести сюда анатомические препараты, дабы заглушить наш «мерзкий казарменный дух» спиртово-формалиновыми благоуханиями своей анатомички.

Да, но это были только мелкие неприятности. Более серьёзные начались у меня на третьем курсе, когда к осени вдруг развился неприятный кашель, не проходивший месяцами и не дававший заниматься ни мне, ни моим однокашникам по группе. Обследования, рентген ничего не выявили. Я даже однажды решил обратиться к нашему преподавателю – старенькому доценту по общей терапии. Тот прослушал меня и сказал: «К..к..к..урсант П...П...П..Бердышев! У вас Ф..Ф..Ф..Везикулярное дыхание. И п..п..перкуссия нормальная. Вы с-с-с-здоровы!»
Этот высококвалифицированный вердикт меня обрадовал. Но я не был симулянтом. Кашель действительно душил меня. И всё время выделялись какие-то малюсенькие густые слизистые комочки. Возможно, это была какая-то аллергия. А может быть, и последствия тонзиллоэктомии, после которой я ещё окончательно не оправился.

Однако и эта беда была для меня не самая страшная. Наибольшие неприятности доставляла мне моя спина. Уже на первом курсе я стал замечать, что не могу долго стоять на месте в вынужденной позе. А такое случалось довольно часто – на строевых занятиях, в карауле и т.п. Сразу начинала ныть и гудеть поясница, сильно болели ноги. И никакие тренировки не способствовали улучшению. Однако всё это было ещё терпимо.

По-настоящему трудно стало, когда начались занятия по хирургии. Там всё приходилось делать стоя – ассистировать, оперировать, и даже смотреть за ходом операции. Минут тридцать ещё я мог выдерживать эти испытания, а потом начиналась мука, с которой трудно было бороться. Чтобы хоть как-то облегчить состояние, я непрерывно вертелся на месте, разминая онемевшую и ноющую поясницу. И часто получал замечания от преподавателей, не понимавших причин моих выкрутасов.

А однажды, на четвёртом курсе, во время ночного дежурства в клинике военно-морской хирургии мне пришлось выстоять часа четыре кряду, ассистируя дежурному хирургу. Я был вначале страшно рад, что мне представилась возможность что-то сделать самостоятельно, осваивая навыки оперативного вмешательства. Но радость кончилась к концу первого часа, когда спина перестала подчиняться моим волевым усилиям, и хотя я тогда и выдержал свою смену и даже получил похвалу от преподавателя, однако, окончательно понял, что хирургом мне быть не дано и тратить время на хирургию совершенно бессмысленно.
В то утро я чуть ли не ползком добрался до казармы, свалился на койку, а через час не смог встать и идти на зарядку, получив очередное внушение от старшины роты. После этого я неоднократно обращался и к хирургам, и к травматологам, и к невропатологам, делал снимки позвоночника. Но всё было в норме – изменений никаких не определялось, и я был официально совершенно здоров! И никаких рекомендаций, кроме физкультуры, мною получено не было.

Да, физкультура оставалась моей единственной надеждой, и я занимался ею ежедневно. Но к операционному столу больше не подходил, убеждая преподавателей, что не смогу выстоять и часа. Так и пришёл я на Тихоокеанский флот без надлежащих хирургических навыков. Но, к счастью, в скором времени сумел перевестись в санэпидотряд флота, где моя хирургическая беспомощность уже не имела никакого значения.

Смена климатического региона и условий жизни опять-таки сказались на моём общем состоянии и потребовали существенных усилий для перестройки регуляторных систем организма на новый уровень функционирования. Правда, первые два года службы в военно-строительном отряде на острове Русском особенно не отразились на моём здоровье, если не считать одного тяжёлого вирусного заболевания и какой-то кишечной инфекции. Последнюю я подхватил, вероятнее всего, через вяленую корюшку, которую весь личный состав отряда уплетал за обе щеки без каких-либо неблагоприятных последствий для своего желудка. Опять-таки или мой организм оказался самым слабым, или же я один из четырёх сотен человек оказался самым «счастливым», слопав именно ту рыбину, в которой сидел этот зловредный и пока никому не известный паразит.

Болеть пришлось долго – около месяца. И, как всегда, госпитальные доктора ничего в моём животе найти не могли. Правда, попал я в инфекционное отделение островного госпиталя не сразу. При первоначальном разговоре с неким капитаном-терапевтом явно чувствовалось, что для госпитализации даже для представителя медицинской службы требуются некие дополнительные усилия. К счастью, обошлось без них, и другой дежурный врач, уже майор, положил меня безоговорочно. Однако и тут обследования не выявили у меня ничего серьёзного, хотя спазматические, схваткообразные боли и дискинезия кишечника и желчных путей оставались ещё длительное время.

Ох, и досталось мне тогда от нашего командира отряда подполковника Самуилова:
– Как это доктор – целый начальник медицинской службы отряда мажет болеть животом! Где же ваша дезинфекция и личная гигиена? Так и весь личный состав перезаразить можно! Ну и врач мне достался! Капитан Горлов (тот был в отряде до меня) хотя и в самоволки ходил, хоть и закладывал частенько, но животом никогда не страдал, да и с солдатами был твёрд. А тут сам болеть вздумал!..

Что я мог ответить ему в своё оправдание? То, что мы ещё почти ничего не знаем в области экологии Приморья, в частности, о паразитах, прячущихся в рыбах, ракушках, в креветках? Да я и сам только начинал тогда догадываться об этом. Инструкций сверху никаких на этот счёт тогда тоже не было. И я с полным основанием опасался, что все местные болезни мне вскоре придётся прочувствовать на своём собственном «хилом» организме.
С аденовирусной же инфекцией было уж совсем впечатляюще. Случилось это с субботы на воскресенье, когда я в кой веки раз сумел вырваться на выходной день домой, во Владивосток. Только приехал, как меня стало трясти, температура поднялась до 40°. Я пребывал в полубредовом состоянии и не мог разобраться с самим собой. Страшно болела голова и, как нарочно, заболел живот (возможно, я и подхватил какой-то энтеровирус). В бреду я перебирал возможные причины этой инфекции и вдруг меня «осенило» – так это же от нашей воды, которую мы, как мне казалось, забыли прохлорировать! А вода у нас была привозная и хранилась в подземных ёмкостях, и её мы регулярно хлорировали и сдавали на бактериологический анализ. Что, если это вода?! Тогда ЧП!

Что делать? Ехать обратно – об этом и думать нечего! Телефонной связи с отрядом нет. Остаётся почта. Диктую жене срочную телеграмму. «Зам по МТО (Болтянскому): Срочно прохлорировать воду в цистернах и сдать на бак. анализ. Использовать только кипячёную воду». На почте такие телеграммы не принимают. Но супруге всё же удалось настоять – приняли. И я несколько успокоился.
Дня через три я очухался, сбил температуру и поспешил в часть. Прихожу в штаб, а там как раз собралось всё наше командование – командир, замполит, начальник штаба, зам. по МТО и другие. Смотрят на меня как-то странно и с явным интересом. Докладываю командиру, что был сильно болен. Сейчас получше стало. Думал, что от нашей воды. А он мне:
– С каких это пор медицина командиру приказания отдавать стала?! Ты что устав забыл?
– Да я Болтянскому, – говорю, – телеграмму отправил. Боялся, что вода наша виновата. Тогда бы совсем плохо было.
– А что в телеграмме сказано? – Показывает: «Командиру 613 ВСО. Приказываю немедленно прохлорировать питьевые цистерны и выдавать только в кипяченом виде. Бердышев».
Да, действительно, это было феноменально! В бреду, что ли, я такое надиктовал? Или жена с перепугу всё перепутала? Или же наша почта, как бывает, по-своему сработала!
– Виноват, – говорю, – не то получилось. Наверное, на почте так отредактировали.
– Я тебе поредактирую! – начинает кипятиться командир. – Шмидт у тебя есть (это мой санинструктор), чтобы указывать. Да самому обязанности свои исправно выполнять. А ты ещё в самоволки бегаешь. Да ещё фокусы всякие вытворяешь! Уж чего-чего от вас, докторов, не видал, но такого ещё не было. Горлов уж на что прохиндей был, но и то мне указывать не решался. (Часто он вспоминал Горлова. Допёк тот его за три года своей службы). Но и мои фокусы тоже были ему хорошим подарочком...

Правда, ругался в тот раз Иван Иванович не очень. Отправил меня сразу в санчасть – Шмидту помогать, а то тот один не справляется. Да, вот так и с командованием отношения в конец можно было испортить! И всё через мои извечные болезни. Слава богу, что спина в те годы почти не беспокоила. И это было самое главное.



Отпускная «идиллия»

Вновь спина дала о себе знать только в 1964 году. Случилось это летом во время отпуска, на даче. К этому времени я уже, к своей великой радости, распрощался с военно-строительным отрядом и был переведён в санэпидотряд флота. До этого мы семьёй каждый год выезжали в отпуск в Иваново, а тут по каким-то причинам остались на лето в Приморье. Сняли в Сад-городе веранду. По соседству отдыхали наши друзья по Монтажной (улице, где мы жили). Тоже со своими детьми. Ходили друг и другу в гости. Отдыхали целыми днями: то у моря, то в лесу, то у себя на даче. Детям одно раздолье. Старшему Женюльке уже четвёртый год пошёл, младшему Димычу («Пинычу» – Женя звал его «Пиня») уже полтора исполнилось. Все здоровы. Кругом чистый воздух, зелень, вода, солнце! Здесь, в курортной зоне, метеоусловия совсем иные, чем во Владивостоке, где сейчас сплошные туманы и морось. Сюда, через гряду высоких сопок, вся эта мерзопакостная влага не переползает. В лесу цветы, грибы. Через день жарёху устраиваем. Продуктов достаточно – магазинчик рядом. Овощи и ягоды у хозяев покупаем. Жимолость и смородина уже поспели. Молочные продукты – тоже у них. Одно удовольствие. Правда, до пляжа далековато, однако освоили и эту дорогу. Даже Димыч самостоятельно, своим ходом добирается. Купанье, физкультура, тренировки... Всеобщая радость!

Но вот недели через две стала побаливать спина, и день ото дня все сильнее и сильнее. Может, думаю, от того, что на дощатой кровати лежу – жестковато, действительно, было. Подстелил ещё матрац – всё равно не проходит. Стараюсь и разминать, и массировать, и под жгучим солнцем греть – нет улучшений. Даже ходить тяжело стало – что за наваждение! Откуда радикулит в таком возрасте и в такую жаркую погоду мог взяться? Ни охлаждений, ни перегрузок, ни травм – ничего же не было. Как врач, знаю, что это такое, знаю и что делать надо. И делаю необходимое: уменьшил нагрузки, в основном, лежу, потихоньку массирую; на солнце спину грею. Но уже еле поднимаюсь. Но не к медицине же обращаться! Тем более, в отпуске, вдалеке от города.

Туда сейчас и не доедешь. Должно же когда-то пройти всё это... Я уже далеко не отходил от дома. Грелся на солнышке, на ближайшей лужайке. Мальчишки обычно играли самостоятельно поблизости, или же уходили к соседям с мамой. В один из дней, погревшись на солнышке, с трудом встал, пошёл к дому и решил умыться. Наклонился к тазу с водой и... уже не смог разогнуться от сильнейшей боли в пояснице... Еле доковылял до койки. Как-то улегся и уже не смог встать... ни сегодня, ни завтра. Утром при попытке сползти с койки – будто перерезало в пояснице, в голове всё закружилось, комната поплыла куда-то, и я потерял сознание.

Очнулся... лежу на полу, надо мной склонилась испуганная жена, обтирает лицо и голову водой, даёт нюхать нашатырь – всё правильно, по науке. А я по-прежнему не могу пошевелиться. Жуткая боль распространяется от поясницы в левую ногу. Ногу жжёт немилосердно, голова снова кружится. Жена с помощью хозяйки смогла дотянуть меня до кровати и каким-то чудом уложить на неё. Хозяин же, увидев, что со мной творится, прямо босиком чесанул до воинской части, где был медпункт – за помощью. Я лежу в полузабытьи от боли, не могу найти удобной позы: и спина, и нога ломят до невозможности. Вскоре прибегают хозяин с подполковником-медиком. Тот осматривает меня, успокаивается, видя, что я живой и в сознании; что-то рекомендует, ставит обычный диагноз радикулита и уходит. Что ж, бороться придётся самостоятельно.

Но насколько всё происходящее серьёзно! Ведь на самом деле двинуться невозможно! Будто кто-то схватил за нервы и непрерывно вытягивает их наружу! Вот что такое радикулит – в собственном восприятии. Что же происходит с нервами, что же их так тянет? Не может быть происходящее простым, банальным воспалением.
Должен оговориться, что в ту пору ещё не ставили диагноза остеохондроза, дискогенного радикулита и т.д., не связывали явления с процессами в межпозвоночных дисках. По крайней мере, так было в нашем военном госпитале. И я в полной мере прочувствовал на себе влияние тогдашних медицинских заблуждений. А, с другой стороны, если бы и знали, то что могли бы сделать? Последующие годы и десятилетия убедили меня в бессилии нашей медицины при данном заболевании. Именно нашей, поскольку за рубежом проблем с лечением не было: и межпозвоночные грыжи отлично удаляли, и диски консолидировали, и даже целые искусственные позвонки вставляли. Нашего президента в Испании после такой операции, чуть ли не через неделю на ноги поставили. Однако всё больших денег там стоит...
А тогда врачи были далеко, пришлось восстанавливаться самостоятельно. Дня через три попытался вставать. Боли, конечно, были сильными, но уже не столь нестерпимыми. Жжение в левой ноге постепенно утихало, но вся наружная часть голени и стопы потеряли болевую чувствительность. И что было ещё хуже, стопа стала «волочиться», – висеть, так как группа разгибателей (мышц) перестала работать, – истинный паралич. Уже стал паралитиком в двадцать-то восемь лет!

Нет, с этим я справлюсь. И я начал работать. Массаж, пассивные движения стопой, голенью. Стопу приходилось двигать правой ногой, так как сгибаться было по-прежнему невозможно. При ходьбе (с палкой) стопа непрерывно заплеталась, цеплялась за землю, за любые неровности почвы. Поначалу я часто падал, особенно, когда забывал о случившемся и терял контроль за дви¬жением. В последующем стал приспосабливаться к несколько оригинальному способу перемещения - с высоким подъёмом левого бедра. Даже бегать так научился.
Однако это состояние было уже существенной потерей свободы движений. А если учесть, что и спина всё время стояла «колом» и не позволяла ни прыгать, ни глубоко сгибаться, ни подымать тяжести, то это были уже существенные ограничения. Поэтому, выйдя на службу и переехав в город, я обратился в поликлинику к невропатологу. Им оказался некий подполковник К., который, покрутив моими ногами и не обнаружив в них внешне ничего необычного, отправил меня в часть, записав конечный вердикт: «радикулит в стадии ремиссии». Относительно того, что меня беспокоила висящая стопа и невозможность нормально двигаться, он сказал в моё утешение: «Ничего особенного. Хуже бывает. Тренируй, и всё восстановится». Слава Богу, утешил, – думаю. А я-то от него помощи ожидал. Коллега же всё-таки. Ну, и на том спасибо! Буду знать, что восстановление возможно.

Так оно и получилось в последующем. Ногу я разработал – сильнее правой стопа стала (через год, примерно). Чувствительность же голени не восстановилась – ну и Бог с ней! Хуже, что поясница всё время побаливала – физкультурой по-настоящему заниматься мешала. А в это время у нас в санэпидотряде флота (где я служил, будучи на должности физиолога в санитарно-гигиенической лаборатории) волейболом два раза в неделю занимались, настольный теннис осваивали. На полутора ногах не очень удобно было. Но вот, когда плавание началось, то тут и мне ограничений не было. Плавать я любил, и многим из наших давал в этом фору.

Однако полного восстановления уже не наступило. Спина всё время «чувствовала», мешала двигаться. Периодически состояние ухудшалось. Так было в Ленинграде, где я был на курсах усовершенствования при академии. А в 1965 году, уже осенью, мне даже пришлось лечь в госпиталь. И я снова попался к моему знакомому по поликлинике подполковнику К. Он в это время оставался за начальника отделения и, как нарочно, взялся здесь за меня лично и с полной ответственностью.



Мой доктор

Честно говоря, мне не очень хотелось ложиться в госпиталь. Однако состояние всё ухудшалось, и работать становилось уже невыносимо. Спина не давала ни сидеть, ни стоять, ни даже лежать. Пришлось уступить требованиям начальства и отправиться «на отдых» в это святое госпитальное учреждение. Четыре недели, проведённые здесь, оказались запоминающимися, и некоторые эпизоды моей борьбы за восстановление сохранились в памяти весьма отчетливо.

Мой доктор по каким-то мотивам положил меня (тогда капитана медицинской службы) в общую палату с личным составом, где нас (радикулитиков) скопилось, как сельдей в бочке. Надо оговориться, что остальные офицеры лежали в двух- и четырёхместных палатах. Но я не обижался. Мне с матросами почему-то тогда было даже интереснее и веселее.

Вначале лечение шло гладко, и дней через десять я уже свободно ходил по территории, а мой «док» (доктор) уже готовился к моей скорой выписке, явно рассчитывая перевыполнить план по срокам лечения. Оставалось только довести до конца положенный курс озокерита и физиотерапии – по всем канонам медицинской науки. Но вот тут-то и произошла осечка. После четвёртой, или пятой тепловой процедуры внезапно резко усилились боли в пояснице, так что я еле добрался до палаты. А к вечеру и вообще потерял способность двигаться.
Такой вариант, по-видимому, совершенно не входил в планы моего лечащего врача. Придя на следующий день на очередной осмотр и увидев меня в необычной позе – с согнутыми ногами и с руками, впившимися в койку, – он явно не поверил моим страданиям и сразу решил развеять мои иллюзии на дальнейшее пребывание в его отделении. В первый момент он загнул мою правую ногу вверх, пытаясь разогнуть её ещё и в колене. Меня сразу свернуло в дугу от нестерпимой боли, и я всеми силами стал сопротивляться его стараниям. Тогда он гневно взглянул на меня, ухватился за ногу уже обеими руками и стал что есть силы вертеть ею то вправо, то влево, вероятно, проверяя на прочность, совершенно не обращая внимания на мои вопли и безуспешные попытки высвободиться.

В какой-то момент ему удалось пересилить моё сопротивление и повернуть ногу до нужной точки, что сразу лишило меня и чувств и способности к дальнейшему противоборству. Как потом рассказали мне мои «сомученики» по палате, он ещё какое-то время орудовал моей ногой, но, чувствовалось, что уже значительно легче. Потом вдруг уразумел, что со мной творится что-то неладное, отпустил ногу и пошёл за подмогой. Подмога пришла в виде медсестры со шприцом и нашатырём и какое-то время приводила меня в чувство. А потом вытирала полотенцем мои мокрые от пота лицо и тело.

Ощущения после этой врачебной процедуры были довольно необычны. Боль с левой ноги и левой поясничной области почему-то вдруг перекинулась направо. И теперь уже ломила правая нога и вся правая половина поясницы. Но, к моему счастью, на этот раз до полного блока дело не дошло - видимо, моему костоправу просто не хватило для этого времени, и в какой-то степени помогло и моё первоначальное мужественное сопротивление.
После этого случая доктор К., кажется, поверил в истинность моих страданий. Однако и в последующем не раз пытался лично ускорить процесс моего исцеления посредством собственноручного вмешательства. Ему явно не нравилась конфигурация моего поясничного отдела позвоночника, резко выступающего кзади отдельными сегментами. И однажды во время очередного осмотра он попытался придать ему нормальный вид, неожиданно резко надавив на выступающую часть коленом.

Первоначальный эффект от этой лечебно-восстановительной процедуры был таков, что я чуть не слетел с кровати от боли и еле удержался, чтобы не лягнуть ногой моего целителя. Но, видимо, приём на этот раз ему всё же удался, так как после него у меня появился явный провал в области четвёртого и пятого поясничных позвонков. На снимках же стал определяться «спондилолистез» со смещением позвонков уже кпереди. И эффект этого воздействия оказался настолько стойким, что все последующие годы уже никакие консервативно-физкультурные вмешательства не смогли поставить их на своё прежнее место.
Оказали ли все эти манипуляции какой-либо эффект на дальнейшее течение процесса, сказать трудно. Однако неприятных ощущений доставили мне порядком – это уж точно. Правда, с этих пор мой «док» проникся уважением к моему состоянию и долготерпению и даже пытался по возможности облегчить мою печальную участь.

Во-первых, он назначил мне всесторонние глубокие обследования с многочисленными анализами крови, мочи и других ингредиентов обмена, а также массу рентгеновских снимков. А не найдя на последних ничего серьёзного с моей поясницей, прибегнул к самому «информативному» в то время методу диагностики – пневмомиелографии. Убедив меня в том, что это ещё и прекрасное лечебное воздействие на мои спинномозговые спайки, он собственноручно ввёл мне в спинномозговой канал энное количество кубиков воздуха и на трое суток приковал меня к постели в удивительно неудобной позе – лёжа на животе, да ещё с задранными кверху ногами.

Действительно, метод дал кое-что в уточнении моего диагноза. Ну, а что касается головной боли и некоторых других неприятных последствий после этой процедуры (в частности, в виде сильнейшего спазма сфинктеров), то всё это было уже вполне преодолимо после всех перенесённых до этого испытаний. Возможно, пневмо-миелография послужила также толчком к постепенному улучшению моего состояния. Правда, в этом нельзя исключить и благотворной роли других способов и средств воздействия на мой организм, на которые уже не скупился мой доктор. Он прописал для меня чуть ли не весь арсенал обезболивающих и успокаивающих средств, а также все известные к тому времени витамины. И всё это впихивалось в меня в виде таблеток и инъекций в течение суток, ввергая периодически то в полуобморочное состояние, то заставляя кривиться от боли, особенно после особо «действенных» уколов витамина В1 и сернокислой магнезии. Последняя вводилась внутримышечно по полной схеме (ежедневно в течение десяти дней по 20 кубиков) и на самом деле перебивала временами своим эффектом мой поясничный болевой синдром. Действовала ли она каким-то образом на мои «зажатые» корешки – утверждать затрудняюсь. Зато точно знаю, что моё нормальное кровяное давление снижала весьма существенно, порой чуть ли не до полного моего «забвения» – когда начинала сильно кружиться голова, и на всё тело наваливалась страшная слабость. Но что не вынесешь ради восстановления! И я безропотно переносил всё в надежде на полное и скорое исцеление.

В конце концов, меня так закормили и закололи, что я мечтал уже о скорейшей выписке, чтобы избавиться от этих медицинских щедрот. (Возможно, как раз на это и была рассчитана столь интенсивная терапия?) И как только я стал мало-мальски перемещаться в пространстве, так сразу настоял на своём, и в тот же день в полуобалдевшем состоянии добрался до родного дома. А через несколько дней был уже на работе, будучи страшно рад, что без особых потерь вырвался из этого госпитального плена. И надеялся, как можно реже посещать его в дальнейшем.

Однако судьба не была милостива ко мне, и я в последующем ещё неоднократно сталкивался с этим заведением. И каждый раз попадал в надежные руки эскулапов неврологического отделения, в том числе, и моего друга – доктора К., который не скупился на изобретательства, придумывая для меня всё новые и новые схемы лечения, порой весьма впечатляющие. Но больше уже не пытался крутить моими ногами с целью проверки на прочность, полностью доверяя моим внутренним ощущениям.



Испытание тропиками

Серьёзное ухудшение моего общего состояния последовало после похода в тропики в 1966 году в далеко не идеальных условиях. Видимо, мой особенный организм не выдержал напряжения и сдал окончательно. Началось всё со здоровенной флегмоны, занявшей чуть ли не всю заднюю поверхность левого бедра, которая начала развиваться на заключительном этапе плавания. Причиной её, вероятнее всего, послужили нагноившийся фурункул и общее снижение защитных функций. С другой стороны, мне показалось, что именно в это место меня укусил ночью таракан. Ибо я проснулся от резкой, внезапно возникшей, как от укуса, боли. А кроме кишащих по всему кораблю этих мерзких тварей, другой кусачей живности в каютах не было. Для меня это предположение так и осталось под сомнением, так как никто тогда и думать не мог, что эти творения природы могут покушаться и на человеческую плоть. Однако в последующие годы, всё чаще сталкиваясь с ними, и я был свидетелем таких проделок и даже ловил виновников на месте преступления. Возможно, они кусаются только в редких случаях, когда им не хватает воды или ещё чего-либо. Но кусаются весьма остервенело, явно не используя при этом никаких методов обезболивания.

Потом же, как мне ни мазали больное место, как ни обкалывали его антибиотиками, процесс, как говорят, пошёл, и остановить его уже не представлялось возможным.
По возвращению из похода я один день промучился дома, а на следующее утро уже еле добрался до поликлиники. Ведущая приём хирург на мою просьбу вскрыть эту флегмону, только руками всплеснула и срочно отправила меня на машине в госпиталь. А там без всяких разговоров положили в хирургическое отделение. Боли уже были сильными, вся задняя часть бедра распухла, вздулась, набухла и отливала каким-то красновато-синим оттенком. На неё даже страшно было смотреть. Температура поднялась за 38°.

Операция планировалась на вечер – уже дежурным хирургом. Пока что я лежал и корчился на койке в четырёхместной палате. Надо было как-то сообщить о себе моему начальству – шёл уже второй день после моего возвращения. На моё счастье, была среда, и в клубе госпиталя проходила очередная медицинская конференция. Попросил кого-то из больных передать о моём бедственном положении командиру-полковнику Игнатовичу. Тот пришёл сразу после окончания совещания.

Вначале он напустился на меня – как так я не доложил о своём прибытии! Я объяснил, что дома телефона нет, а добраться сумел только до поликлиники. Командир сразу отошёл.
– Больно? – спрашивает.
Показываю ему своё приобретение.
– Да ведь это же флегмона! – ставит он сразу диагноз. – Почему не оперируют?!
– Вечером обещали...
– Тут же срочная операция нужна! Как сам-то допустил до этого?!
– Да таракан такой зловредный попался – «тропический»! Никакие антибиотики не помогали!
– Ну, давай, давай, лечись... И о службе не думай. Всё успеется. Потом генералу о походе будешь докладывать. Он ждёт результаты.
Игнатович был добрый командир, чувствовал чужую боль и всегда входил в положение подчинённых. Вот и сейчас он сразу поспешил в ординаторскую, и уже через несколько минут надо мной начали колдовать хирурги, срочно направившие меня в операционную.
Дежурила сегодня хорошо знакомая мне Вера Павловна. Я с ней неоднократно встречался в поликлинике, когда приводил на консультацию в былые времена своих «стройбатовцев». Разрез делала под местной анастезией. Удалила из меня чёрти сколько какой-то вонючей творожистой массы, явно не моего собственного производства, прочистила, продезинфицировала рану и оставила открытой – заживать «вторичным натяжением».

Сроки моей госпитализации могли растянуться на одну-две недели, но я не в силах был находиться здесь (вне семьи) уже ни одного дня. Ведь расставался с семьей более чем на два месяца! Мне всё же удалось настоять на своём, убедив мою добрую спасительницу в абсолютной необходимости моего срочного бегства отсюда. Получил десять суток больничных и с огромной радостью вернулся в свою домашнюю обитель, где меня радостно встретили мои волнующиеся домочадцы.

Но всё это были ещё цветочки, по сравнению с ожидавшей меня новой бедой, в виде постгриппозной пневмонии, которую я подхватил уже ближе к зиме, того же 1966 года. Возможно, подхватил пневмонию я по собственной дурости, продолжая работать в острой фазе развивающегося гриппозного процесса. Правда, процесс этот развивался на сей раз почему-то без высокой температуры, в связи с чем освобождения от служебных обязанностей мне не полагалось. Однако командир отряда, я уверен, отпустил бы меня сам на пару суток, если бы я обратился к нему с подобной просьбой. В этой связи поражает косность нашей медицинской науки и медицинских канонов, исключавших до недавнего времени выдачу больничных листов больным острыми респираторными заболеваниями без повышения температуры тела. Сколько я знаю случаев, когда люди, продолжавшие работать в состоянии простуды, теряли слух, получали осложнения со стороны лёгких, центральной нервной системы, а мой друг – Евгений Андреевич Абаскалов получил в награду за такую самоотверженность необратимые изменения со стороны почек...

После этого случая начался новый период моих страданий, и я бы назвал его «бронхо-пневмоническим». С 1966 года бронхиты и пневмонии следовали у меня одна за другой, укладывая меня в го¬спиталь по два, а то и по три раза за год. В конце концов, врачи посчитали, что у меня уже бронхоэктазия (расширение бронхов) и что следует срочно делать операцию, удаляя либо часть, либо целиком всё легкое. Для уточнения же диагноза решили сделать мне вначале бронхографию. Эту процедуру с наполнением легких какой-либо рентгенпоглощающей дрянью я видел в академии и знал, что не каждый здоровый её в состоянии вынести. А с другой стороны, знал, что в любом случае не пойду ни на какую операцию на лёгких. Поэтому твёрдо сказал сердобольным докторам своё категорическое «Нет!», и был срочно выписан в часть как больной, на выполняющий врачебные указания.

Теперь уже мне точно было ясно, что моя судьба находится только в моих руках и никто больше мне помогать не будет, и чтобы не околеть окончательно со всеми этими диагнозами, надо будет плюнуть и на медицину и на диагнозы и заниматься своим здоровьем самостоятельно, и уже на полном серьёзе. Подключил гимнастику, дыхательные упражнения, а в последующем и длительный бег трусцой и постепенно, через несколько месяцев, почувствовал облегчение, а примерно через год пришёл в свою прежнюю (до пневмоний) норму. Но всё это было далеко не просто, и работать над самим собой приходилось по нескольку часов ежедневно.

В период непрерывных атак пневмоний я обратил внимание на некоторые особенности моего состояния и взаимодействия течения различных болезненных процессов. Так, при обострениях хронической пневмонии у меня улучшалось состояние со стороны спины. А как только я справился с ними, спина вновь начинала терзать мою душу. И это, несмотря на весь физкультурно-оздоровительный режим, который по идее, должен был идти на пользу и лёгким, и пояснице. В целом же, моя борьба с болезнями в этот период шла с переменным успехом, но всё же чаще побеждали последние. И если с пневмониями мне кое-как удалось справиться, то развивающийся остеохондроз мучил меня всё больше и больше.

В общем, досталось мне от своих болячек здорово. За что уж Господь покарал меня в такой степени, – понять не могу. Но, так или иначе, приходилось вести почти непрерывную борьбу с ними... А что сейчас происходит, – вообще понять невозможно...


II. ПРЕОДОЛЕНИЕ

Летне-осенние терзания

Конец июля 1995 года – прошёл месяц с начала наших страданий. Состояние прежнее – оба лежим. Правда, у бабули боли в сердце уже не такие сильные. У меня же - по-прежнему боли не дают двигаться. Как же ускорить восстановление? Не может быть, чтобы всё было так уж безнадёжно. Тем более что корешки не зажаты, а произошло что-то другое, скорее всего, с суставным аппаратом – то есть вторичные явления спондилоартроза.
Если не помогают лекарственные средства, массаж, то следует искать нечто иное. Стал читать литературу по фототерапии – у бабули её много скопилось. Да, есть средства, используемые и при воспалении суставов, остеохондрозе, при невритах. Выписываю всё в тетрадь – как встану на ноги, буду заниматься заготовкой трав и кореньев. Даже знаю, в каких местах что искать.

Вера Николаевна настойчиво рекомендует лечь к ним в клинику. С удовольствием бы – чтобы уточнить всё-таки диагноз, но оставить маму нельзя. Вскоре старший сын должен на некоторое время приехать, тогда, возможно, решусь. Да и то вряд ли – надо хоть всем вместе побыть. Когда ещё с ним увидишься!
Женя приехал в начале августа – всего на неделю, будучи проездом в заграничную командировку. Приехал как раз тогда, когда мне было особенно плохо – по крайней мере, нисколько не лучше, чем в июле. Он здорово помог нам, освободив на время от хозяйственных обязанностей Марию Григорьевну. Для меня же главное было – его моральная поддержка. Он всегда вносил в нашу семейную жизнь спокойствие и уверенность – своими знаниями, практическими навыками, рассудительностью, невозмутимостью, логикой поведения, даже некоторой жизненной хваткой, которой у нас с женой так и не выработалось за годы совместной жизни. Разговоры о доме, о семье, о моей работе подействовали на меня успокаивающе. И я стал более решительно браться за своё восстановление. Для этого надо было, прежде всего, активизировать двигательную активность.

Первые попытки «сползания» с кровати я стал делать недели через две после почти неподвижного лежания. Интересно, наверное, было наблюдать в этот момент за мной со стороны... Сползаю на пол, какое-то время лежу на боку с согнутыми ногами, усиленно упираясь руками в пол. Мышцы туловища предельно напряжены – только бы снова не «рвануло». Тогда уже не заползёшь на койку.
Очень осторожно пробую встать на колени. Получается. Двигаю поясницей, но совсем чуть-чуть. Пока не блокирует. Пытаюсь сделать один «шаг» на коленях – сделал. Делаю другой ногой - получилось! Ползу на коленях дальше, вспоминая своё самое раннее детство. Вот уже я в коридоре, а вот и долгожданное «ванно-туалетное объединение»... Опять-таки чудом удаётся сотворить основные процедуры и не впасть при этом в беспамятство. Теперь обратно. Точно так же осторожно и медленно... Вот и койка. Правда, вползти на неё оказывается куда сложнее, нежели спуститься на пол...

Наконец, удалось. В изнеможении лежу на спине, не в силах накинуть на себя одеяло. Лоб и всё тело в холодной испарине; руки, ноги дрожат мелкой дрожью, прежняя сильнейшая боль пронзает поясницу, мышцы спины сведены судорогой... Расслабиться, только расслабиться... убедить себя – тогда полегчает... Удалось... Начинаю немного соображать и воспринимать окружающее... Слышу всхлипывания – плачет бабуля... Да, от такого «видения» смеяться не захочется. Но это всё-таки достижение! Кое на что уже способен! Уже нет абсолютной беспомощности!
В присутствии сына я стал смелее сползать с кровати, перекатываться на пол, побольше «работать» на полу и на койке лёжа, двигая руками и ногами. Ещё через неделю начал делать пробные попытки «усидеть» за столом хотя бы пару минут, чтобы что-либо успеть проглотить в такой позе за обедом. А в последний день своего пребывания у нас сын даже умудрился подстричь меня, и это было очень кстати, так как зарос я весьма и весьма основательно.

Но настало время отъезда, и снова горькая тоска наполнила душу. Когда, где я смогу увидеть своих вновь. Неужели, так вот и придётся месяцами валяться здесь, за тысячи километров от тех, ради кого и жили с женой. Но вот на тебе – под старость лет горькое одиночество. Да и им без меня не сладко. Правда, рядом со мной бабуля, которой уж совсем тяжко – всё-таки 84 года! И с таким-то диагнозом! Моя задача вывести её из этого тягостного состояния, вывести и себя. А там видно будет.

Конец сентября. Прошло три месяца борьбы, непрерывной работы над собой. У бабули с настроением всё время было в порядке, а меня вот в последнее время всё чаще и чаще мучили сомнения при виде кажущихся непреодолимыми трудностей.

И действительно, психологически было непросто. Отпуск мой давно закончился, а я не могу ещё ходить. Пришлось отправлять в институт заявление с просьбой продлить отпуск за мой счёт. Да и вообще я уже понимал, что задержусь здесь надолго, если не навсегда – бабулю уже одну не оставишь. Значит, жить без семьи – не видеть ни жену, ни сыновей, ни внучки.
Особенно жалко расставание с Лёлёкой. Как я ей сейчас нужен: как в плане просто общения, так и для занятий. Значит, прощай наша любимая физкультура на стадионе, прощай французский, который стал так быстро продвигаться вперёд. Ведь за год сумела выучить двадцать шесть стихотворений! В том числе, и из классического репертуара: Поля Верлена, Виктора Гюго, Теофиля Готье.

Физкультура ей тоже необходима. Прежде всего, для здоровья. Девочка всё же хрупкая, нежная, пока ещё недостаточно крепкая. Вон её подружки Аня и Лёля – и ростом выше, и крепче, и мощнее, а только на полгодика старше. Но наша Лёлёка не уступает им в спорте. Во многих видах она первая: в беге на короткие дистанции (иногда и на длинные, когда у Лёли Серебряковой вдруг начинает на втором круге сильно болеть бок, а у Анюты уже на первом – дыхание сбивается); в лазании по лестницам, в висе на выносливость (если Анюте не удается упираться ногами в землю – она намного выше остальных). Ну, а в прыжках ей вообще равных нет – и даже среди более старших мальчишек! Лёгонькая, стройная с длинными ножками, она как бы порхает над землей, будто и не прикасаясь к ней – в тройном и пятерном прыжках, и с места, и с разбега. И сколько Аня не прибавляет себе сантиметров и «стоп» (мы обычно длину прыжков мерили в количестве длин собственных стоп), всё равно догнать нашу Лёлечку ей не удаётся. И даже на год старшие (восьмилетние) спортсмены-мальчишки, как ни стараются, сколько не повторяют попыток, так и не могут приблизиться и ней. Конечно, девчушкам больше нравятся иные игры – в ловишки, например. И особенно, когда дед с ними играет. Но вначале всё же выполняют положенную на сегодня программу.

Дед с бабушкой – главные ценители её художественного творчества: рисунков, поделок, танцев, театральных импровизаций. Сколько у неё выдумки, изящества во всём, художественности. Развить бы все эти способности... Но нужно прежде всего здоровье. А для этого - закаливание и физкультура. Кажется, Лёлёка это понимает. И уже учится заставлять себя делать необходимое. Но играть с девочками так хочется! И они играют: то у нас, то у Ани, то у Лёли Серебряковой. Иногда и меня в игру включают. Но тут уж я вхожу с французским – все разговоры только на этом языке. Так даже ещё интереснее было.
Наша всё понимает – я простенькими фразами объясняю: принеси то, покажи это, накрой на стол, накорми медвежонка, уложи спать и т.д. Аня с Серебряковой только и смотрят, что наша Лёля делает, и повторяют за ней. А когда пересказывать начинают (по-русски, конечно) мною прочитанное (естественно, на французском), то уж столько напридумывают, что Оля даже держаться не может – так и прыскает, хотя знает, что смеяться здесь совсем уж нельзя... Ещё мы вместе стихи французские учим. Так там уж совсем «не трамвай па» получается. Правда, у Лёли Серебряковой чисто французская дикция – «ррр» такое звучит, что сама Эдит Пиафф позавидовала бы! Да, интересно всё у нас проходило...

Жалко, конечно, бросать начатое. Кто теперь подхватить инициативу сможет. Папе некогда с его бешеной гонкой в науке. Бабушка с ней иными делами занимается – помощь в школьной программе нужна. Дай бог, сама скоро соображать будет, что ей в жизни прежде всего потребуется. Времени и способностей на всё хватит – умненькая девочка растёт!
Уже мне два письма написала! Хоть и трудно ещё писать так много, но старается. Всё ободрить меня хочет. Сама скучает сильно. Вот такая у нас с внучкой судьба получилась – только издалека желать ей счастья придётся. Чем ещё помочь ей в развитии? В письмах многого не скажешь, да ещё и писать-то нам непросто: сидеть за столом минут пять-шесть получается, да и то полулёжа, на животе и на локтях. А потом полчаса отлёживаешься – боль долго не проходит.

… Да, боль не отпускает. Правда, она стала не такой нестерпимой. Сейчас хоть спать можно, поворачиваться, вставать с упором на обе руки. Можно отдельные упражнения делать в положении лёжа – в основном, переворачиваться с боку на бок, да сгибаться, стоя на коленях. Немного «вишу» на лесенке, пытаюсь подтягиваться, не отрывая ног от пола – боль сразу перекашивает. И уже все спортивные штаны порвал о какие-то железки – издержки тренировки. Занимаюсь минут по десять-пятнадцать в один заход – больше просто не выдерживаю. Но пытаюсь за день сделать семь-восемь таких заходов – всего получается более полутора чесов. Это очень мало, но сил и терпения не хватает. Не в силах переносить боль, да и боюсь перегружаться. Будет срыв – опять пойдёт всё сначала. Если бы все занятия шли только на пользу, безусловно, вытерпел бы.



Боль - благо или испытание

Боль. Она преследует меня в течение долгих тридцати лет. Преследует почти постоянно, не отступая ни на шаг, не давая покоя ни днём, ни даже ночью. Она резко ограничивает движения, мутит сознание, не дает работать, сбивает с мыслей, лишает многих радостей жизни. Порой она пронизывает тебя, будто кинжалом, не позволяя двинуться с места, и даже шевельнуть рукой и ногой. Порой как бы перерезает тело в пояснице на две половины, уже не способные соединиться друг с другом. Временами жжёт нестерпимым огнём, либо рвёт и гложет безжалостными звериными когтями. Правда, такая нестерпимая боль «сравнительно» быстро проходит: три-четыре дня сплошных мучений – и потом становится легче.
Намного мучительнее разлитые по всей пояснице (хотя и менее сильные) боли. Они распространяются от поясницы по позвоночнику справа и слева, иногда до самых верхних отделов туловища, и могут не отпускать тебя неделями, лишая сна и покоя. Они доходят до тошноты, до головокружения, до потери сознания, будто вся твоя нервная система взбунтовалась против тебя и настойчиво требует от тебя чего-то, – того, что понять, осмыслить ты совершенно не в состоянии.

Особенно страшна эта «корешково-спинальная» боль, когда к обострению присоединяются иные заболевания, особенно простуда. Тогда ты становишься совершенно беспомощным, так как любое чихание, или несильный кашель грозят новым сильнейшим «блоком» в спине. И тут уже никакие обезболивающие средства, в том числе и всемогущий диклофенак, не помогают.
Страшна не только сама по себе боль, но и реакции на неё со стороны организма. Точнее, другие (кроме боли) последствия раздражения нервных корешков и нервных центров. Что стоят одни лишь желудочно-кишечные спазмы, когда весь живот раздувается, как барабан, и ещё более усиливает страдания. А спазмы других сфинктеров, в частности мочевого пузыря, когда твои многочасовые мучительные старания не приводят к желаемому результату. А рефлексы на сердце – которое то начинает вдруг бешено колотиться, то ни с того, ни с сего давать перебои, будто при настоящей аритмии.

Но рано или поздно, самое страшное остается позади – самые острые явления стихают. Можно хоть вздохнуть, хоть повернуться, принять удобную позу. Можно даже кашлянуть (но, не дай Бог, чихнуть!), хоть посмеяться немного. И это уже счастье. В тебя снова вселяется надежда, и ты начинаешь мечтать о скорейшем сползании с кровати.
Первые шаги ужасно тяжелы и ещё очень опасны! Идёшь, опираясь на палки, или костыли, согнувшись в три погибели, переломанный в пояснице (или в другом отделе позвоночника) то вправо, то влево. Чувствуешь, как каждый твой шаг жгучей болью отдаётся в позвоночнике. Ноги, поясницу сводит судорогами, в икрах появляются непрерывные мышечные подергивания (фибрилляции); вся спина каменеет от невероятных мышечных усилий. И после нескольких десятков шагов ты в изнеможении валишься на своё родное ложе, моля бога, чтобы всё обошлось, и скорее вернулось прежнее состояние. И сколько таких вот мучительных недель и даже месяцев предстоит порой выдержать нашему «хондрозному мученику», чтобы вернуть себя в строй, вернуть хотя бы на время, хотя бы частично! И сколько приходится прикладывать к этому усилий – жить, работать и тренироваться; тренироваться, насколько это возможно. Ну, почему нам выпало такое «счастье» – так глубоко прочувствовать эти мучения. Могли бы нервы хоть чуть-чуть сжалиться над своим хозяином, хоть ненадолго оставить его в покое. За что такое безжалостное наказание! За какие такие грехи! Ведь даже Прометею Зевс даровал время для восстановления сил после того, как кровожадный орёл терзал его всё светлое время суток! А тут и ночью не бывает покоя. Что это, кара Божья, или, наоборот, Божья милость, Божья благодать?!

Евангелие говорит, что страдание – это благо Божье! Значит, нам оно даровано в большей, чем другим, степени! Благодарить надо Всевышнего за это, ... или молить о прощении?! Многим, к сожалению, и то и другое не помогает... И многие не выдерживают этих мучений... Сколько людей после этого срывается, уходит в себя, спивается, становится наркоманами... и даже доходит до последней крайности – когда сил уже совсем не остаётся, и душа не выдерживает нечеловеческих испытаний.

Конечно, боль – это защита, это сигнал о каких-то нарушениях в организме, это предупреждение, чтобы остановиться, задуматься, поразмышлять над своим состоянием, принять предупредительные меры. Это величайшее достижение живого, дарующее нам право на жизнь, дающее возможность ежеминутно, не оглядываясь на самого себя, контролировать собственное состояние. Кроме того, это ещё и стимулятор жизнедеятельности, тонизирующий организм, запускающий его защитные силы при контакте с сильными раздражителями. Ведь без умеренных болевых ощущений невозможно ни закаливание, ни тренировки, ни развитие любой приспособительной реакции (адаптации). Адаптация – один из основных законов нашей жизнедеятельности, и болевые ощущения играют в этом весьма важную роль. Иными словами, умеренная, периодическая боль - это постоянный спутник человека, это признак его нормального состояния – указывающий на то, что орга¬низм активен, что он сопротивляется неблагоприятным воздействиям, приспосабливается к меняющимся условиям существования.
Я всегда радовался такой боли – после беговых тренировок, во время закаливающих процедур, после приёма солнечных ванн, хорошего массажа, диадинамика, акупунктуры, использования ипликатора Кузнецова и т.п. Ощущение «самого себя», своего мышечного тонуса, ощущение нагрузки – это же прекрасно. Это свидетельство твоей способности сопротивляться, бороться, преодолевать трудности, жить и трудиться, уставать и восстанавливаться, развиваться и совершенствоваться. Это интегральное состояние всего организма, реакция взаимодействия его защитных систем, – отражающаяся в твоём сознании. Что может быть лучше этого!

Неприятна другая, локальная боль. Она страшит и пугает, всегда свидетельствуя о происходящих в системе беспорядках – сигнал сбоя, сигнал срыва, сигнал о помощи. Правда, и сильная, острая боль также имеет свои защитные свойства. Она ускоряет восстановление: заживление ран, сращивание переломов, борьбу с инфекцией, поскольку при этом стимулируются иммунитет и все обменные процессы. Поэтому не во всех случаях стоит сразу бороться с нею. Её саму можно и перетерпеть, принимая иные меры борьбы с болезнью, используя и её защитно-восстановительные возможности. Бороться надо с чрезмерно сильной, нестерпимой болью. Тогда она становится уже опасной, приводя к противоположным, угнетающим системы организма реакциям (в том числе, и иммунитет), вплоть до полной потери сознания (болевого шока)...

На меня боль, по-видимому, уже перестала действовать стимулирующим образом. Наступает уже запредельное торможение. Как вернуть её целебное действие? В чём причина всего происходящего? И вообще, что сейчас творится там, в позвоночнике и вокруг него? На что направлять свои действия, к какому внутреннему эффекту стремиться, что и как разрабатывать, как стимулировать свои защитные силы, когда лишён возможности использовать для этих целей и бег, и нормальную тренировку, когда питание твоё ограничено до минимума нашей перестроечной продовольственной программой, когда впереди нет почти никаких просветлений, и ты всё более и более теряешь веру в будущее.



Несколько слов о вере

Вера в возможность выздоровления! Как важна она в таких вот, почти безнадежных, случаях. Это один из важнейших элементов успеха. Об этом знают многие, знаю и я. Но почему она не всегда помогает тебе, почему сейчас не способствует выздоровлению?! Может быть, сейчас, это ещё не та вера, которая необходима, может, она недостаточно сильна и непоколебима?
Вера должна быть абсолютной, без малейшей тени сомнения, не теряемая ни при каких обстоятельствах, в том числе, и при временных неудачах, когда, вроде бы, уже ничего не помогает и не может помочь. Прекрасна в этом отношении формула нашего прославленного штангиста, писателя Юрия Власова – человека, вынесшего бесчисленные испытания, пережившего моральные и физические муки, но силой несгибаемой воли вернувшего себя в строй – «Формула воли – верить». Так он и озаглавил одну из своих книг о преодолении.
Уверенность в выздоровлении должна основываться на понимании механизмов восстановления, на знании и выполнении комплекса лечебных и восстановительных мероприятий. Она должна подкрепляться убежденностью в совершенстве нашего организма, верой в его огромные потенциальные возможности, в способность компенсации и восстановления.

Мне, как врачу, в этом отношении намного легче, чем неспециалисту в этой области. Я многое знаю о самом себе, вообще об огромных возможностях любого биологического объекта. И убеждён, что мы используем далеко не все наши защитные потенциальные возможности. Во-первых, потому, что ещё многое не знаем о них, а, во-вторых, и это, пожалуй, главное, – просто не задумываемся об этой необходимости в детстве и юности, а когда приходят болезни, сил на всё уже не хватает, да и потенциал здоровья к этому времени уже значительно ослабевает.

Эти общие знания, безусловно, дают дополнительную веру в себя, в свои возможности в целом. Но, с другой стороны, знания конкретной формы патологии, серьёзности происходящего, особенно, когда появляются устрашающие заключения врачей-специалистов, порой оказывают обратное, угнетающее действие. В этом отношении слепая, безграничная вера в успех всегда более действенна и эффективна. Не в этом ли заключается сила магических «целительных» заклинаний «колдунов и волшебников», исцеляющие проповеди духовнослужителей, в какой-то степени радио и телевизионные сеансы тех же Чумака и Кашпировского и иных целителей?..

Вера сама по себе не возникает. Она формируется в беседах с врачами, с людьми, вышедшими из подобных состояний, утверждается публикациями, касающимися данного вопроса. Разве мало вокруг нас людей, сохранивших или вернувших себе здоровье? Мы порой просто не замечаем их. Они живут и трудятся, не жалуясь на свои прежние горести. Их можно видеть на рассвете, бегущими трусцой по улицам только пробуждающегося города, либо выполняющими физические упражнения на стадионах, в парках и скверах, зачастую вместе с детьми и внуками. Они всегда подтянуты и бодры, всегда доброжелательны по отношению к окружающим, готовы любому помочь в беде.

А скольким людям вернули уверенность в себе, позволили как бы  родиться заново и возвратиться к активной жизни захватывающие публикации и книги Юрия Власова, заметки об одном из самых си¬льных людей на планете Валентине Дикуле, вернувшимся на цирковую арену после тяжелейшей травмы позвоночника и нескольких лет неподвижности. А повести о мужестве лётчика А. Маресьева («Повесть о настоящем человеке») и покорителе океанов У. Уиллисе («На плоту через океан»), а прекрасные книги Н. Амосова («Раздумья о здоровье») и Г. Гилмора («Бег ради жизни») и многие другие, им подобные. Это потрясающие исповеди души и сердца, прекрасные пособия о том, как надо преодолевать трудности, возвращать и укреплять здоровье. Лично меня они всегда вдохновляли, наполняли верой в победу и жаждой жизни. Так не хватает мне их сейчас. С ними было бы куда легче бороться.

Начало октября. Бабуле уже значительно легче. Ходит по комнате, спускается по лестнице, выходит на улицу. Кушает хорошо. Лекарства принимает по схеме. У меня статус прежний. Улучшения микроскопические, почти незаметные. Пытаюсь выходить на улицу с двумя палками – на 5-10 минут – дома должен был натренироваться за три месяца. Но по-прежнему невероятно тяжело. Каждый шаг отдаётся в спине. Как только становишься на ноги, поясницу жжёт и гложет. Кажется, что невозможно оторвать от земли ногу. Переношу всю тяжесть тела на палки – становится легче.

Пытаюсь добраться до ближайшего сквера. Ищу крапиву. Может, она поможет? Помню, как в начале болезни, – в шестидесятые годы, натирался агавой, прикладывал к ноющей пояснице пчел, шмелей, муравьев. Тогда порой становилось легче. Сейчас же жжение крапивы даже не перебивает боль. Зато потом весь начинаешь чесаться! Прикладываю лопух, берёзовые, сосновые чурбачки – совсем ударился в народную медицину! Тоже без эффекта. Точно так же, как и от всех рекомендованных медицинских мазей и препаратов. Даже французский «жинкор форте» не помогает, хорошо действовавший раньше финалгон – тоже. Внутрь больше ничего не принимаю – сколько можно! Длительный приём лекарств без последствий не остаётся. Поэтому лучше терпеть – пока терпится. Лишь бы не было полного блока – когда двинуться невозможно, и лишь бы боль отпускала хотя бы на время.

Ночью уже могу спать, но любая перемена позы пробуждает. Приспособился лежать на спине с упором ногами в тумбочку. Почему-то становится легче. Бабуля по ночам не стонет – это тоже немаловажно. А то просыпаешься от каждого её вздоха, стона, шевеления – как бы чего не случилось. Правда, сейчас храпеть сильно стала, но это признак улучшения. Слава Богу! Храп в данной ситуации даже успокаивает.

В середине октября впервые доковылял до ближайшего стадиончика, это метрах в трёхстах от дома. Добрался до снарядов. Попробовал повисеть на низкой перекладине. Куда там! Абсолютно невозможно расслабить поясницу – страшная, режущая боль. Нет, это опасно. Тогда что же можно, какие упражнения? Что-то очень лёгкое, с упором на обе руки. Ладно, буду частично разгружать поясницу в этих упражнениях.

Но что дают они, эти мелкие движения, движения почти без нагрузки и амплитуды?! Это лишь подготовка к будущей настоящей работе. Тренирующий эффект на мышцы, связки, суставы, на сердце и лёгкие, да и вообще на все системы организма возникает при значительном и длительном напряжении. Когда после работы ты весь мокрый от пота, когда сердце колотится в пределах 120-150 в минуту, давление повышается до 160-170 и когда мышцы не болят, а устают и требуют отдыха, а через день или два начинают уже сами требовать нагрузки (удивительно приятное ощущение «мышечного голода») – тогда и наступает эффект от тренировки.

Конечно, нагружать себя можно любыми движениями, всё пойдёт на пользу. Многое я перепробовал за тридцать с лишним лет постоянной борьбы за восстановление. Гимнастические, разминочные, силовые упражнения – они делают своё дело, но требуют времени, упорства да и наличия некоторых снарядов. Хотя многое можно сделать и без них, используя только подручные средства и предметы – в виде камней, деревьев, скамеек, стола, стульев и т.п.

Для меня более приятны динамические упражнения: ходьба, плавание, бег. Плавание в данном случае – оптимальный вариант восстановления. Нагрузки здесь даются весьма существенные при одновременной разгрузке позвоночника. Но это возможно тогда, когда хоть немножко двигаешься, да и бассейны сейчас не для бедных пенсионеров и инвалидной команды. Раньше для меня это было возможно (во Владивостоке, в поздних стадиях реабилитации), когда мог добираться до пляжа. Тогда это было восхитительно, в сочетании с длительной ходьбой и бегом!



Мой верный друг – бег

Бег! Сколько раз он выручал меня в жизни, сколько раз подымал из горизонтального положения, приводя в рабочее состояние, – в шестидесятых, семидесятых, в восьмидесятых годах. Бег, который отвергали все знающие меня врачи! Но что они могли предложить мне взамен? Приходилось рассчитывать только на своё упорство и веру. А в бег я верил фанатично, поверив в него после прочтения великолепной книги Гарта Гилмора «Бег ради жизни», а в последующем – отечественных публикаций «Наш друг – бег» и еженедельных заметок о беге в газете «Советский спорт». А после уже на собственной практике убедился в его волшебной, чудодейственной силе.

Правда, в начале девяностых годов состояние было уже такое, что не давало возможности заниматься любимым видом физкультуры. И я поддерживал себя другими методами, куда менее эффективными, но, как говорили врачи, несравненно «менее опасными» – гимнастикой и ходьбой. И, действительно, процесс как-то стабилизировался, и я мог даже работать. Однако всё время чувствовал себя инвалидом с огромными ограничениями. Возможно, я тогда просто потерял веру в свои возможности. Просто надо было попробовать («рискнуть») ещё раз, поверив в себя. И я поверил, и мне удалось ещё раз вернуться в строй. И это было неописуемо прекрасно!

Я возобновил беговые тренировки с конца лета 1994 года. Сначала ковылял с палками, затем с одной, потом без палок, а месяца через два стал пробегать уже по нескольку километров. И так ежедневно – либо на стадионе, либо за городом, на Патрокле.
Осень тогда ещё только вступала в свои права, и утренние пробежки на природе были просто восхитительными! До Патрокла с Луговой доезжал на шестом автобусе, и вперёд по так хорошо знакомым мне тропинкам. Те же места, по которым я бегал в шестидесятых, семидесятых и в начале восьмидесятых годов. Бегал вначале в одиночестве, потом с моими малыми сыновьями, затем – с уже подросшими, а в восьмидесятых – снова один. Вот и теперь, снова бегу один, и снова наслаждаюсь состоянием относительной свободы и радуюсь красоте патрокловских пейзажей.

Как это чудесно чувствовать себя здоровым! Ну, пусть не совсем здоровым, со многими физическими ограничениями, но способным свободно двигаться, не опираться постоянно на палки, не корчиться от сковывающей тебя боли, не опасаться каждую секунду, что тебя вдруг «блокирует», обездвижит очередной «прострел», и ты будешь неспособен добраться до дома. Сейчас вновь появилась определённая уверенность в себе, в свои силы, появилась возможность любоваться окружающей тебя красотой.

Окрепли ноги, поясница; они уже не устают, их не сводит судорогами, как прежде, они не разрываются от боли, поминутно укладывающей тебя на землю. Сердце не колотится в бешеном, неровном ритме, грудь не горит, не разрывается от недостатка кислорода. Все системы, органы работают синхронно, уверенно, и сам от происходящего не испытываешь никаких неприятных ощущений, – огромное удовольствие: от вновь открывшейся для тебя свободы, от внутренней силы, от возможности жить и наслаждаться жизнью...

Почему у меня возникают такие неожиданные, длительные перерывы в беге? Что мешает мне постоянно заниматься им – и зимой и летом? Что приводит к отказу от него в определённые периоды жизни? Служба, работа, наука, семейные проблемы, убеждения врачей? Хорошее состояние, не требующее дальнейших высоких физических напряжений? Недостаток времени, условий?.. Всё это отговорки! Час-полтора в день всегда можно выделить для главного, основного, жизненно важного. И даже за счёт иных, менее значимых мероприятий. Можно приучить себя вставать не в семь, а в шесть часов, и даже раньше, сдвинуть свой режим на утро, не засиживаться за своей наукой допоздна. Можно устраивать пробежки и сразу после работы. Да так я и делал всегда, когда основательно, на многие месяцы втягивался в эту беговую программу...

Конечно, такая работа требует определённых усилий, особенно на первых порах, в первые недели и месяцы, и, особенно, в холодный, зимний период. Заставить себя встать, выйти на мороз, в темноту, когда тебя охватывает пронизывающий холодный ветер (у нас, в Приморье, это частое явление). Поначалу мерзнет всё: руки, ноги, лицо. То и дело приходится оттирать себе то нос, то щёки, всё время работать пальцами рук. Но скоро неприятные холодовые ощущения проходят. Согрелись руки, ноги, лицо ощущает холод только тогда, когда бежишь против ветра. И минут через десять-пятнадцать бега начинаешь испытывать только одно удовольствие – от того, что ты можешь, что ты преодолеваешь, что набираешься новых сил, что идёшь к своей победе над болезнями, над самим собой.

А какое удовольствие было пробежаться по заснеженному Патроклу, по снежным тропинкам, вьющимся серпантином по склону сопок, затем по льду Патрокловской бухты! Такими пробежками я наслаждался обычно по субботним и воскресным дням, отправляясь туда с рассветом. Когда выходишь на лёд, солнце уже подымается из-за сопок и ласкает тебя своими не жаркими лучами. Вокруг светлой полупрозрачной синевой отливает лёд, миллионами искр сверкает чистейший снег. Над тобой светло-голубое небо. Оно сейчас кажется опустившимся намного ниже, чем летом, и будто бы его нежная голубизна окутывает тебя со всех сторон как бы голубым, холодным туманом.

Неизгладимое впечатление осталось у меня от пробежек на Патрокл в позднюю осеннюю пору. Возвратившаяся способность бегать предоставила мне ещё одно удовольствие – возможность купаться в остывающей Патрокловской бухте. Само по себе плавание – прекрасное средство восстановления при больном позвоночнике. Плавание же в море – к тому же, ещё и огромное удовольствие. Поэтому плаванием я всегда стремился разнообразить свою обычную физкультурно-восстановительную программу. Препятствовала этому отдаленность района, а в осеннее время – и далеко не комфортная температура при таких процедурах. И только возможность активной разминки и длительного бега давали уверенность в том, что купание не будет иметь неблагоприятные последствия.

В этот раз, в 1994-м, я смог добираться бегом до бухты только в октябре месяце, когда температура воды опустилась уже до 15-17°С. Это, конечно, был не комфорт, но вполне терпимо для непродолжительного купания. При длительной же плавательной тренировке - по пятнадцать-двадцать минут, – начинало ощущаться общее охлаждение.
Первые дни, как и положено, я начал с непродолжительных купаний – минут по пять-шесть, чтобы проверить себя, в том числе и на обратном пути, когда приходилось довольно быстро бежать, чтобы скорее согреться. В последующем увеличил время заплывов до десяти, потом до пятнадцати минут, проплывая уже несколько сотен метров дистанции. Особенно далеко от берега не удалялся (на всякий случай), а плыл параллельно ему, метрах в сорока-пятидесяти, на небольшой глубине, чтобы было видно дно. Отсчитывал количество гребков: в одну сторону сто – сто пятьдесят, и обратно. Туда брассом, обратно кролем. И так три-четыре заплыва.

С утра ветра обычно не было. Вода ровная, гладкая, чистая. Дно хорошо видно на глубине трёх и даже четырёх метров. На дне песок, камни, порой заросли водорослей. Иногда в поле зрения попадаются ракушки, рачки-отшельники; мелькают различные рыбёшки, чаще всего пугливая камбала, при моём приближении быстро улепётывающая подальше от такого страшилища и подымающая за собой песчаный шлейф. Остановилась поблизости и сразу же пропала из виду. А вон крупных размеров краб шастает боком по песчаному бездорожью; в стороне, в глубине вырисовываются силуэты нескольких морских ежей, отдыхающих среди водорослей на песчаном дне.

Порой увидишь и морскую звезду, неподвижно восседающую на дне, либо прикрепившуюся к подводному валуну. Сейчас все эти морские создания приближаются почти к самому берегу, не пуганые обычно купавшимися тут в летнюю пору отдыхающими... А вон и целое скопище медуз, стремящихся откуда-то из самых глубин к прибрежной полосе. Размером с небольшое блюдце, белые, полупрозрачные купола, чуть-чуть шевелятся, обеспечивая движение. На концах их мелкой бахромой распустились бесчисленные тончайшие нити, а в центре купола хорошо просматриваются чётко очерченный рисунок более тёмных внутренностей. Эти медузы не страшны, почти не ядовиты, и только когда попадут в глаза, или на слизистые рта, или носа, ощущается неприятное жжение. Бывает, его ощущаешь и кожей лица, когда неожиданно врезаешься сходу в эту желатиноподобную массу. Поэтому всегда стараешься обходить стороной эти легионы «свободноплавающих» существ.

Встречаются среди них и более «серьёзные» создания: огромные, величиной с целое блюдо многокилограммовые медузы розоватого оттенка. Их обжигающе-стрекательные возможности несравненно мощнее, с такими в воде лучше не встречаться, хотя красота их внешнего вида в движении зачаровывает. Огромный розово-красный, полупрозрачный купол, медленно колышущий чуть ли не полуметровой длины опахалом, поражает воображение. Особенно, когда он светится в лучах солнца тусклыми под водой красками, и когда эти созданья окружают тебя с разных сторон. В последнем случае приходится поглубже подныривать под них, выискивая себе хоть небольшое свободное пространство для прохода.

К счастью, самых коварных дальневосточных «горгон» на Потрокле нет, – это медуз «крестовиков», ожоги которых вызывают сильнейшую вегетативную реакцию, вплоть до смертельных исходов. Те предпочитают закрытые мелкие бухты, с большим количеством травы, где неимоверно плодятся в жаркие летние месяцы, – в частности, в районе местной санаторно-курортной зоны Амурского залива...

Да, такое утреннее плавание прекрасно. Тихо, никого на берегу нет. Лишь в отдельные дни встречаешь рыбаков, отправляющих в прибрежное плавание свои утлые судёнышки, или же подобных мне любителей утренних прогулок по осеннему лесу. Однако день ото дня вода становится всё холоднее, и, чтобы к ней «приспособиться», приходится совершать ежедневные пробежки. К счастью, это сейчас уже возможно – можно сдвинуть свой рабочий распорядок, тем более что находясь на должности старшего научного сотрудника ДВО АН СССР (теперь уже ДВО РАН – Российской академии наук), я всё успеваю сделать «с запасом»...
Начало ноября. Уже первые утренние заморозки. Температура воды не выше десяти-двенадцати градусов. Она уже обжигает тело. Но быстро адаптируешься. Пытаюсь выдерживать плавательную нагрузку. Плыву уже в самом быстром темпе – по двадцать-тридцать гребков туда и обратно. Потом приходится подымать из воды голову – голова очень мерзнет. Секунд десять отдыха – и снова в заплыве. Но уже так, чтобы в любом случае можно было бы опуститься на дно. В светлые, солнечные дни удаётся продержаться в воде минут пятнадцать. Затем быстро на сушу.

Песчаный пляж уже подёрнут ледком, обледенели прибрежные камни, доски, выброшенная на берег морская трава. Ступни обжигает холодом. Приходится расстилать на песке верхнюю одежду и становиться на неё во время одевания. Стараешься всё сделать как можно скорее, чтобы успеть застегнуть все пуговицы и завязать кеды до того момента, когда закоченеют руки. Тогда они становятся совсем не управляемыми, и отогреться удаётся только во время обратного бега. Поэтому быстрее растираешься махровым полотенцем и срочно надеваешь всю сухую одежду (мокрые от пота майку и рубашку приходится заменять на новые).
Труднее всего обуться. Ноги все в песке. Приходится снова мыть их по очереди, прыгая на одной ноге (и это стало возможно!) с камня на камень, вытирая их теми же носками и всовывая в полурасшнурованную обувь. Наконец, всё готово, и ты устремляешься в обратный путь.

Нельзя сказать, что на первых порах это происходит быстро. Тело как не своё, почти не управляемое. Ноги, будто одеревенелые кувалды, стопы почти бесчувственны; руки горят от холода. Да, после таких купаний неплохо бы сразу в тёплую избушку, как это делают наши «моржи». Здесь не тот вариант, бежать до остановки автобуса километра три. Порой только к самому концу по-настоящему отогреваешься. Сколько ещё смогу выдерживать подобное? Раньше было куда удобнее – бежал сразу до дома, на бухте Тихой. Сейчас же до Луговой ехать приходится...

А дальше, в середине ноября, будет ещё интереснее! Тогда придётся бежать уже по снегу и входить в воду с ледяной кромки. Ощущения впечатляющие! Помню, как однажды, ещё в самом начале восьмидесятых, совершил такую пробежку с купаньем в сильный снегопад. Правда, было не холодно и безветренно. Бежал до бухты ещё с сухими ногами, а обратно – уже по сплошному снежно-водяному месиву. Ноги погружались в него чуть не по лодыжки и моментально промокли. Однако холода тогда совершенно не ощущал, и сделал даже два трёхкилометровых круга по автостраде до кладбища и обратно.

Но самое впечатляющее было, конечно, купанье. Впечатление от хождения босыми ногами по только что выпавшему рыхлому снегу не забывается. На пляже ты один, вокруг ни одной живой души – даже обычных здесь чаек не видно. Тебя окружает сплошная снежная пелена. Снег падает густыми хлопьями. Они спускаются медленно, будто на парашютах. Совершенно безветренно. Мелкие тёмно-серые волны чуть слышно бьют о кромку прибрежного льда. Поверхность воды теряется метрах в двадцати от берега в сплошном снежном тумане. Издалека, из-за пелены, слышатся далекие предупреждающие сигналы маяка. Корабельных гудков с фарватера не слышно – вряд ли, какое судно рискнет двигаться по узкому проливу в такую погоду.

Я дохожу до края прибрежных льдин и опускаю ноги в воду. Вода кажется заметно более тёплой, чем воздух и снег. Да так оно и есть. Её температура у берега не ниже трех-пяти градусов. На глубине же она ещё теплее. Но сейчас не до глубины. В воде пробудешь минут пять-шесть, и достаточно. Хотя вода и сравнительно тёплая, но тело всё-таки обжигает при погружении. Голову не мочу. Тут уж не до соблюдения правильного стиля плавания. Лишь бы проплыть хотя бы немножко... Плыву, судорожно двигая руками и ногами и хватая воздух поверхностными вдохами. Тридцать гребков туда – столько же обратно. Стою на песчаном дне по грудь в воде. Скалистого берега почти не видно; заснеженная полоса песчаного пляжа совсем недалеко от меня.

В такую погоду нельзя отплывать от берега – можно и заплутаться!.. Но как хорошо! Какие необычные ощущения! И будто ты совершенно один в каком-то сказочном водно-ледяном королевстве. И никаких неприятных ощущений. Кожу лишь тихонько пощипывает, да чуть немеют пальцы рук и ног. Но знаешь, что это ощущение обманчиво, что холод уже начинает проникать внутрь, скоро он охватит тебя целиком, скуёт и обездвижит, если пробыть вот так подольше. Поэтому делаю последний скоростной заплыв и возвращаюсь к «месту стоянки», прощаясь с этой сказочной картиной заснеженного водного пространства и миром удивительно приятных, совершенно необычных ощущений, которые я испытал тогда впервые и, как потом оказалось, единственный раз в жизни. И всё это позволил мне познать и испытать бег. И только он один, ибо иных условий для подобного у меня в жизни не было. Можно было бы, конечно, заняться «моржеванием» в санаторной зоне. Но это было бы совсем не то, и требовало бы уйму свободного времени.

В восьмидесятые годы я бегал и купался почти до середины ноября, пока вода была ещё близко к берегу, и пока бухта окончательно не покрылась твёрдым ледовым покровом. В девяносто четвертом я не решился на такие испытания. Возможно,  потому, что жил уж очень далеко от бухты. Пришлось перебираться на стадион, который располагался совсем недалеко от нашего дома.

Пробежки на стадионе по своей эмоциональной насыщенности были для меня несравнимы с кроссами на природе. Однако и они имели свои определённые преимущества: их уже можно было совершать в любое время, в любую погоду, и при желании – в компании с такими же, как и ты сам, ветеранами. Можно было также посмотреть, как тренируются настоящие спортсмены, а также на совсем юных любителей физических тренировок, приходивших сюда компанией или со взрослыми.

Я пришёл на стадион уже достаточно подготовленным – после четырёх месяцев непрерывных занятий в лесу и на Патрокловском пляже, и уже мог не стыдиться своей немощи в глазах местных ветеранов беговой дорожки. Их я встречал здесь и раньше, когда приходил на тренировки вместе с внучкой и её подружками, а то и в одиночку – позаниматься на снарядах. Как я завидовал тогда им, когда те отмеривали круг за кругом небыстрой трусцой, выполняя каждый свою ветеранскую программу. Я завидовал даже семидесятилетним бабусям, тоже организовавшим здесь свой женский «клуб по интересам» и выполнявшим тут такие упражнения, какие мне были в ту пору совершенно не под силу. Главное же, они тоже бегали, бегали по десять и более кругов – каждая в зависимости от своего состояния.
Сейчас я в первый раз попробовал не отстать от них, – и это у меня получилось.

Чувствовал, что могу и ещё прибавить, но не захотел обгонять весёлую женскую компанию. Потом стал бегать и с мужичками и убедился, что и это теперь возможно. Выдерживал с ними десять-двенадцать кругов и не чувствовал себя чрезмерно уставшим. Правда, с одним ветераном долго не мог сравняться. Тот носился по стадиону, как «оглашенный», «бодаясь» на каждом шагу несколько повёрнутой вправо головой (как потом выяснил, в связи с явлениями шейного остеохондроза). Но это не мешало ему быть здесь вне конкуренции в нашем ветеранском полку. Частенько мы вдвоём, или втроём совершали и совместные пробежки, а потом заканчивали занятие разминкой на снарядах.



Неукротимые бабуси

Зимой я довольно близко познакомился с представителями женского «семенящего» коллектива. Тут были и бывшие спортсменки (дававшие фору и мужской ветеранской гвардии), и ветераны с многолетним беговым стажем и только начинающие «семенить» больные, желающие избавиться от надоевших им недугов. Жили они дружной, весёлой компанией и, если и бегали каждая в своём темпе, то последующую тренировку у снарядов обязательно проводили все вместе.
Со мной они делились своими радостями и заботами и не без гордости говорили, что уже смогли избавиться от своих многочисленных хворей (гипертоний, пневмоний, гастритов, колитов и т.п.) и даже восстановиться после перенесённых инфарктов и инсультов! И это не было хвастовством. Всё было, как «по науке»! И даже «преклонный» возраст (75-80 лет и более) не мешал им оставаться сейчас бодрыми и жизнерадостными. Конечно, они уже не могли «угнаться» за своими более «юными» подругами, но собственные километры отмеривали старательно, хотя иногда и переходили на ускоренный шаг. А в лёгкости выполнения различных разминочных упражнений, а также в гибкости им можно было только позавидовать!
Разве можно было с ними сравнить их сверстниц, обычно сидящих на лавочках у своих подъездов, или тихо прогуливающихся вокруг своих домов?! Да они и сами об этом говорили – их «подъездных» подружек, не пожелавших в былые годы примкнуть к занимающимся, давно уже нет на этом свете. Те же, которые ещё живы, либо могут только спускаться до лавочки, или же из квартиры уже не выходят.

Мне, как физиологу (валеологу), безусловно, хотелось оценить их общее состояние и уровень функциональной подготовки и по некоторым специальным тестам, которые я обычно использовал в своих научных и практических исследованиях. Они не только согласились, но и искренне заинтересовались. И я провёл с ними несколько серий таких исследований в зимний и весенний сезоны, используя для этого одно из служебных помещений администрации стадиона. И был просто поражён полученными данными!

Ни у одной занимающейся со стажем беговой тренировки более пяти лет я не определил повышенного кровяного давления. Более того, ни у кого из обследованных давление не выходило за пределы 140/80 мм рт.ст.! А у восьмидесятидвухлетней бабуси держалось на уровне 125/65!! Реакция со стороны давления и частоты пульса на обычную дозированную нагрузку была в пределах юношеской (!) нормы. При прослушивании я не обнаружил у них никаких перебоев, никаких сердечных шумов, никаких аритмий, в том числе и у той, которая семь лет назад перенесла инфаркт задней стенки желудочка. Большинство из бабусь смогло даже выполнить тест с задержкой дыхания (по собственному усмотрению и самостоятельно, у себя дома, поскольку я не советовал им этого делать – всё-таки возраст!). И показатели у них оказались ничуть не ниже, чем у обследованных мною женщин промышленных предприятий, возраста сорока-пятидесяти лет. Такими же нормальными у всех были и показатели сосудистой резистентности (устойчивости). И это на фоне постоянного хронического недоедания (был девяносто пятый год!), на фоне всех наших эмоциональных стрессов! В то время, когда во всех без исключения обследованных нами (валеологами) женских коллективах города число лиц с нормальными показателями не превышало 30-40%!

Показатели силы (кистевой динамометрии), выносливости (к статическим нагрузкам) у всех без исключения были на уровне, наблю¬даемом у женщин сорока-пятидесятилетнего возраста. Скорость же восстановления показателей кардио-респираторной системы после дозированной функциональной нагрузки (в двадцать приседаний) составила в среднем три минуты пятнадцать секунд.

Вот вам и «возрастная норма»! Вот и медицинские постулаты. Всё дело в истинном, индивидуальном уровне функциональной готовности организма, в его резервах, в степени его тренированности. По крайней мере, этот возрастной уровень может быть отодвинут на десятилетия!
«Возрастные» изменения в организме начинаются тогда, когда резко ослабевает его функционирование, когда снижаются физические нагрузки, когда он начинает жить в щадящем режиме, и тогда никакая диета, никакие физиотерапевтические процедуры, никакие мази, лосьоны не в состоянии сами по себе продлить человеку его молодость, сохранить его здоровье, его нормальные реакции, нормальный уровень его функциональных показателей...
Конечно, бабуси остались очень довольны результатами обследований и даже взяли себе на вооружение предложенный мною интегральный метод оценки здоровья, а также систему динамического самоконтроля с ведением дневника самонаблюдений, тщательно записывая все показатели после каждой воскресной тренировки. И я надеюсь, что и сейчас, по прошествии почти шести лет, они остаются такими же молодыми душой и телом и по-прежнему не жалуются на своё нездоровье... Интересно, сколько таких вот групп «юных бабусь» в нашей Ивановской области, и какими способами и средствами они пользуются для продления своей «молодости»?



«Возрастная» норма

Динамические наблюдения за состоянием здоровья (уровнем функций организма) в этой группе юных «бабулек», а также за здоровьем сотен ветеранов в процессе комплексных обследований рабочих трудовых коллективов г. Владивостока заставили меня критически подойти к понятию так называемой «возрастной нормы».
Вполне логично считать, что с возрастом все показатели функций меняются в сторону их ухудшения (снижения резервов и функциональных возможностей организма). В этом мы постоянно убеждаемся на практике, и этому учит нас жизненный опыт. Да и как может быть иначе! Старение – вполне естественный и совершенно закономерный процесс. Так что возрастное повышение ломкости костей, снижение эластичности сосудов, повышение уровня кровяного давления, склеротические изменения в тканях, нарушения кровоснабжения внутренних органов и т.д. и т.п. – всё это совершенно естественно и неизбежно. Об этом постоянно говорят не только практикующие врачи, но и специалисты-геронтологи (занимающиеся наблюдениями за людьми пожилого и преклонного возраста). Поэтому и спрашивают участковые терапевты, посещая пожилого больного: «Какой у вас «нормальный» (имея в виду привычный) уровень артериального давления – 150/90 или 170/100? (!?)
Вместе с тем, полученные факты заставляют сомневаться в абсолютности всей этой медицинской доктрины, по крайней мере, в том, что касается конкретных величин отдельных показателей функций. С самого начала наблюдений за группами пожилых людей (работающих пенсионеров) мне казалось, что здесь что-то не совсем так, что-то до конца не доработано, что-то даже ошибочно.

Действительно, в группах пожилых (так же, как и во всех остальных возрастных группах) всегда налицо широкий разброс всех без исключения показателей, и даже значительно более выраженный, чем у более «молодых» обследованных. При этом среди пожилых людей (чаще у мужчин, чем у женщин) всегда находятся лица с уровнем показателей в пределах границ юношеской нормы. (Частота сердечных сокращений, дыхания, уровень кровяного давления, время задержки дыхания, показатели физической силы, выносливости, функционального состояния органов зрения, слуха, высшей нервной деятельности, вегетативной регуляции и др.). Как правило, такие лица и выглядят значительно моложе своего возраста, почти не предъявляют жалоб на ухудшение здоровья и снижение работоспособности.
При дополнительной беседе с ними выяснялось, что абсолютное большинство из них активно в течение длительного времени занимается физической тренировкой (в спортивных секциях, либо самостоятельно) и, в целом, следит за своим здоровьем, ведя, в основном, здоровый образ жизни – без особых излишеств и ограничений. Правда, процент таких лиц в группах был невелик: у лиц 50-60 лет – 15,4 %, у 61-70 лет – 6,3 %, старше 70 лет – всего 2,5 %. И самое важное во всем этом было то, что между общим состоянием обследованных, функциональным состоянием их организма и их физической активностью определялась весьма чёткая математическая зависимость (так называемый коэффициент парной корреляции), что уже прямо свидетельствовало об их выраженной связи (отсутствии случайности этого явления).

Аналогичная закономерность была отмечена и в той же самой группе «юных бабусь», так поразивших меня своими показателями (функций) и жизненной активностью. Да, гибкости их тела, состоянию кардио-респираторной системы, физической работоспособности, жизненному тонусу можно было только позавидовать. Такое не каждый сорокалетний мужчина выдержит! То есть все параметры состояния здоровья у них совершенно не вписывались в «общепринятые нормы» для данной возрастной группы.
Тогда что это – возрастная норма, или, наоборот, отклонение от нормы? Как, по нашим канонам, рассматривать все эти показатели? Может быть, просто индивидуальными отклонениями, индивидуальными особенностями?

Известно, что сама по себе индивидуальная норма, точнее, индивидуальный уровень показателей, весьма динамичен и существенно меняется в зависимости от внешних и внутренних обстоятельств. У тех же самых «физкультурников» старших возрастных групп показатели также различаются в зависимости от стажа и регулярности занятий. У только начинающих заниматься они значительно хуже и постепенно улучшаются из года в год в процессе тренировок. И, наоборот, – при прекращении занятий по каким-либо причинам показатели довольно быстро ухудшаются, вновь приближаясь к «стариковской норме».
То же самое я наблюдал и у себя в процессе постоянных динамических самонаблюдений. И разброс большинства показателей при этом был весьма значительным. Например, уровень кровяного давления в сорока-пятидесятилетнем возрасте колебался (в покое) от 110/115/70-75 мм рт.ст. - при регулярных занятиях до 140-150/80-90 мм рт.ст. в период их вынужденного длительного прекращения. В середине же 1995 года (в возрасте 59 лет) после годичной беговой тренировки они вновь держались на вполне «юношеском» уровне – 110-115/75 мм рт.ст.

Что же тогда «возрастная норма», и правомочна ли такая постановка вопроса? Может быть, разумнее говорить просто о норме, как об оптимальном для организма уровне тех или иных показателей функций? Оптимальном вообще, а не для того или иного возраста?
Безусловно, все наблюдаемые нами конкретные возрастные изменения связаны, прежде всего, с образом жизни и с условиями, нас окружающими. Поэтому не зря мы говорим о необходимости ведения разумного (здорового) образа жизни: о необходимости активного двигательного режима, закаливания, исключения вредных привычек и т.д., и чаще всего именно с отсутствием такового (здорового образа жизни) у нас и возникают неблагоприятные изменения (преждевременные изменения).

Отнюдь не секрет, что подобные «возрастные» нарушения функций в последнее десятилетие всё чаще наблюдаются у наших детей и внуков, у нашей молодежи, даже у школьников! То же снижение показателей физической тренированности, иммунитета, общей устойчивости (резистентности) организма; то же падение остроты зрения, слуха; те же склеротические изменения сосудов и та же гипертензивная реакция (это у детей-то!). То есть налицо всё те же изменения, которые отмечаются в уже стареющем организме! И связаны они, естественно, не с возрастом, а с образом жизни и условиями, в которых находится человек и общество в целом.

Значит, ещё раз, – не «возрастные» это изменения, не закономерный результат старения и увядания, а преждевременные и весьма нежелательные «сдвиги» в нашей весьма совершенной системе организма, изменения, обусловленные как ухудшающимися условиями, так и во многом нашей собственной неразумностью, леностью и нежеланием по-настоящему заниматься самими собой... Признавая столь ранние «возрастные изменения», не признаёмся ли мы тем самым в своём собственном бессилии, с точки зрения управления здоровьем нации? И такое положение, безусловно, останется ещё на долгие десятилетия, – пока человечество не начнет по-настоящему заниматься своим здоровьем, пока не наберёт силу и не вступит в широкую повсеместную практику наука о здоровье человека – валеология, пока мы не поймём, что жизнь наша должна и может быть несравненно богаче и продолжительней. И тогда мы начнем уходить в мир иной не в связи с наблюдаемыми сейчас в организме нефизиологическими процессами, а по причине полного исчерпания генетически заложенных в организме возможностей... А пока что врачи скорой помощи, прибывающие к больному для срочного купирования очередного гипертонического криза, по-прежнему будут спрашивать у него, какой для него сейчас «нормальный» уровень кровяного давления – 160 или уже 180/100 мм рт.ст.!..
Очень жаль, что какие-либо серьёзные изменения в оценке здоровья (на государственном уровне) нам пока не грозят... Но если кто вдруг сам захочет проверить на самом себе, на своих родных и близких отдельные элементы предлагаемой гипотезы, то можно было бы только приветствовать это начинание. Интересно, что тогда у вас получится?..



Приятные воспоминания

С этим стадионом у меня остались и другие приятные воспоминания, в частности, в связи с уже иными знакомыми – местными четвероногими шавками, обитавшими на соседних автостоянках и проводившими свободное время в играх и развлечениях на футбольном поле и на беговых дорожках. Они были весьма компанейскими и постоянно стремились завязать с бегунами дружеские отношения, надеясь на последующую подачку. Один такой бездомный пёс по кличке Джек стал даже моим приятелем и частенько сопровождал меня на беговой дорожке. Хорошие отношения у всех псов сложились и с женской группой. Бабуси каждый раз приносили им угощение, устраивая совместную трапезу после занятий. В этот момент даже Джек на время покидал меня, намереваясь что-либо урвать и для себя у сердобольных тётушек.

Порой на стадион приходили и именитые спортсмены. Пожалуй, самым именитым из них был мой хороший знакомый, тоже врач – начальник гастроэнтерологического отделения госпиталя флота Пименов Геннадий Алексеевич. Это был незаурядный бегун на длинные дистанции – один из лучших в стране в своей возрастной группе (до 45 лет). Он никогда не афишировал своих достижений, и я, в первый раз увидев его на беговой дорожке в ноябре, был поражён его результатами. Пока я пыжился, пробегая свои двенадцать кругов, он легко завершил десятку, а потом пошёл и на вторую, и в ещё более быстром темпе. Обгоняя меня на дорожке через каждый круг, он, на моё удивление, похвалил меня, сказав, что я «очень легко бегу». И даже сбавил на полкруга темп, пробежав рядом со мной пару сотен метров.
В последующем мы частенько встречались здесь по утрам, ещё в темноте, когда Гена завершал свою утреннюю беговую разминку в 15-20 км, начинавшуюся либо за городом, либо на безлюдных и скользких городских проспектах. Порой мне даже удавалось пробежать с ним пару кругов (когда я чрезмерно ускорял свой темп), но чувствовалось, что такой «медленный» бег его утомляет, и когда я окончательно выдыхался, он со спокойной совестью устремлялся вперёд. И лишь однажды, в какой-то удивительный для меня день, я смог составить ему некоторую конкуренцию.

В тот день мы пришли на стадион почти одновременно. Я спустился с сопки, от нашего дома, а Гена - после десятикилометровой пробежки с тяжёлой заплечной сумкой. Было холодное декабрь¬ское утро. Шёл мелкий снежок и дул довольно сильный северо-западный ветер. На стадионе было темно, и беговые дорожки определялись нами почти интуитивно при свете одного неонового фонаря с ближней автостоянки. Дорожки были покрыты снегом, под которым в отдельных местах скрывались коварные наледи, образовавшиеся после очередной ноябрьской оттепели.

Гена при встрече сразу извинился, что сегодня выполняет скоростную нагрузку, и сразу помчался вперёд. Я попробовал тоже прибавить темп и, к своему удивлению, почувствовал, что это сегодня почему-то возможно. Бежалось удивительно легко, и бег совершенно не утомлял меня. Пробежал полкруга, круг, – состоя¬ние прекрасное! Генина фигура маячит впереди где-то метров на сорок-пятьдесят и, вроде, пока не удаляется. Надо же такое! А если попытаться ещё прибавить?! Прибавил. Несусь на повороте и вдруг скольжу и со всего маху грохаюсь на обледенелую дорожку! И тут оказался лёд, который я раньше не заметил. Слава Богу, что шлепнулся без последствий, и спина выдюжила!.. Но ритм потерял. Пришлось сбавлять скорость. Смотрю, тёмный силуэт маячит уже на противоположной стороне стадиона. Значит, отстал почти на полкруга. Но и это уже здорово – раньше он меня через каждый круг обгонял.

Снова вхожу в ритм и прибавляю темп. Но уже всё же осторожничаю – падать так мне не рекомендуется. Бежится снова легко. Дыхание ровное. Сердце, хоть и колотится, но в пределах доступного – не чаще 150 ударов в минуту. (Это я уже определяю по самочувствию). Сколько же я ещё так смогу продержаться? В таком темпе на десять кругов никогда ещё не бегал. Пробежал ещё круг, потом ещё. Погони сзади не слышно. Пытаюсь усмотреть чемпиона, а он всё на противоположной от меня стороне крутит – разве что немножко приблизился... Интересно всё же, какова наша скорость?

Обычно я пробегаю круг за 65-68 секунд. Иногда бегал и за 60-62 секунды. Сейчас же несусь куда быстрее. И что за прыть сегодня такая?! Почему нет обычной усталости? Ведь уже целых шесть кругов продержался! Когда всё же Гена меня обгонять будет?.. А Гена всё не приближается. Может, чуть-чуть только. Метров двести запаса ещё остается.
Пробегаю ещё четыре круга. Становится тяжелее, но темп поддерживаю. Помогаю себе руками, ноги работают автоматически. Бежим, наверное, уже минут двадцать. Со счётом кругов я уже сбился. Надо бы ещё немного выдержать. Выдержал в темпе ещё два круга. Смотрю, Гена с противоположной части дорожки вдруг к центру поля побежал... Ага, взял сумку и к выходу направляется. Как раз и я сюда подбегаю. Спрашиваю, почему рано заканчиваете. А он отвечает, что понять ничего не может! Как это он, опытный спортсмен, неоднократно на всесоюзных и мировых чемпионатах участвовавший, вдруг не в состоянии новичка догнать, да ещё на целых пятнадцати кругах!

– Хочу попросить Вас, – говорит,– тренером моим стать (?!)… Потом, когда ещё немного потренируюсь. – В шутку, конечно, сказал.
Но сегодняшней день и меня самого поразил. Такое редко бывает. Какое-то невероятное вдохновение, процентов на тридцать увеличившее мои физические возможности. Главное, и потом какого-либо спада не было. Просто вернулся к обычному своему режиму. Но вот ускоряться так в последующем был уже не в состоянии. Хотя дистанцию сумел всё же прибавить. Стал даже десятку раз в неделю бегать. Сначала за час десять. Потом за час. А к середине лета – и за 56-58 минут. Это и было моим лучшим достижением.
Да, великое дело бег! И какое счастье, что я встретился в жизни с ним. Испытал эту ни с чем не сравнимую радость свободы тела и духа во время своих загородных пробежек.



В преддверии зимы

Хорошо, когда есть, что вспомнить, на что надеяться, о чём мечтать. Бег часто вспоминается мне, и даже снится. Так что есть к чему стремиться... А пока больше приходится лежать, немножко сидеть и много, с перерывами, заниматься физкультурой. Выхожу на улицу один раз в сутки, всё больше по утрам. Остальное время – работа дома.
Вот и сейчас уже десять минут ковыляю по комнате со своей неразлучной палкой, опираюсь свободной рукой то о стул, то о край стола, то о сервант – так дольше проходишь. Периодически поглядываю в окно - для разнообразия и смены впечатлений. За окном пасмурно. На улице только что прошёл сильный дождь – результат очередного циклона с запада. Все дорожки, тротуары, скверы залиты водой. Широкая лужа разлилась как раз напротив нашего дома, и прохожим приходится обходить её, делая порядочный крюк в сторону. Зато ребятам раздолье. Как раз закончились школьные уроки, и первоклашки гурьбой и поодиночке разбегаются по домам. Они-то уж знают толк в лужах и не пропускают ни одной на протяжении всей своей короткой дороги. Одни топают по лужам в сапогах, уверенно ступая по воде и не боясь промочить ноги. Другие – идут прямо в кедах, стараясь обнаружить место поглубже. Да ещё устраивают единоборство своими сумками в самом центре этого широкого водного пространства. Девочки продвигаются сторонкой, обходя глубокие участки, стараясь не замочить обуви, и с завистью наблюдают за действиями своих школьных товарищей. В какой-то момент волна первоклашек схлынула, и сквер вновь опустел. Опять стал накрапывать дождь, и охотники погулять временно разбрелись по домам.

Я продолжаю посматривать в окно, пытаясь обнаружить нашего подъездного кота Ваську, который по причине ливня пропустил свою дневную кормёжку, что причинило серьёзные беспокойства нашей бабуле, беспрерывно пытающейся выйти на его поиски в дождь и слякоть. Смотрю, но ни одного кота в ближайшей округе не вижу. Зато увидел мальчонку лет трёх-трёх с половиной, неожиданно появившегося откуда-то со своей мамой. Облачён он был в водонепроницаемые доспехи в виде высоких сапог и комбинезона и самостоятельно шествовал впереди матери по водному бездорожью. Непромокаемые сапоги, намного выше колен, позволяли ему забираться в глубокие места и чувствовать себя там в относительной безопасности. В то же время его мать вышла почему-то в невысоких ботиночках, очевидно, надеясь на непродолжительную прогулку.

Малыш вначале просто топтался по краю небольшой лужицы, бросая в воду палочки и наблюдая, как плывут его корабли. Потом принялся бегать с места на место, топая по воде и подымая тучи брызг, а, осмелев, даже залез неглубоко в воду. В общем, чувствовал себя совершенно самостоятельным и явно гордился этим.

В этот момент как раз прибежали ещё несколько запоздалых первоклашек, очевидно, оставшихся по тем или иным причинам после уроков, и теперь стремящихся быстрее высвободить всю накопившуюся за время занятий энергию. Они носились в самом центре большой лужи, погружаясь в неё чуть ли не по колено, дрались портфелями и сумками, кидались палками, брызгали друг в друга водой. Окончательно промокнув и покрывшись толстым слоем грязи, они внешне успокоились и направились на обмывку, – скрывшись в своих подъездах.
Малыш всё это время зачарованно смотрел на них, не двигаясь с места. После их ухода он постоял ещё десяток секунд, как бы что-то обдумывая, и вдруг решительно направился в самый центр той неширокой лужи, погрузившись во взбаламученную воду куда выше колен. Мать, увидев это, всполошилась и стала требовать, чтобы он вернулся назад. Но тот безмолвно и совершенно невозмутимо продолжал шествие дальше, испытывая видимое удовольствие от принятия подобной водной процедуры. Дойдя до противоположного берега этого моря-озера, он остановился и с гордостью посмотрел на свою мать – смотри, мол, какой я храбрый!

Мамаша побежала на ту сторону лужи, стремясь скорее ухватить шалуна, прежде чем тот успеет свалиться в воду. Но он и не собирался падать, а бегом ринулся в противоположном направлении и остановился уже в самом центре водного пространства, и опять посмотрел на мать – сюда-то ты уже не доберёшься! Та кричит, топает ногами, грозит ему пальцем, но всё безрезультатно. Малыш хорошо запомнил все приёмы старших проказников и пытался повторить их с наибольшим эффектом. Сначала он стал брызгать воду руками, потом ногой, норовя опрокинуться при каждом движении, и в какой-то момент всё же достал до своей матери, окропив её уже совсем мутной жидкостью.

Терпение той иссякло окончательно. Она забегала по краю лужи и, в конце концов, ринулась в глубину, успев схватить проказника налету, когда тот, не рассчитав ускорения, плюхался в воду. Она ухватила его поперёк туловища и выволокла из опасной зоны на сушу. И теперь резво двигалась к дому, не обращая внимания на корчи малыша, извивавшегося, как змея, у неё в руках, но не произносившего ни звука. Должно быть, он всё же был удовлетворён своими сегодняшними достижениями и гордился ими. Но на этом, судя по всему, его проказы были закончены... до следующей прогулки.

Конец октября. Как медленно идёт восстановление. Прошёл ещё месяц, а кажется, почти никаких сдвигов. Как важно в таких вот затяжных случаях болезни увидеть их (эти сдвиги), убедиться, что дело движется, что есть результат, пусть небольшой, пусть даже микроскопический. Этот промежуточный сдвиг чрезвычайно важен. Он вселяет в тебя уверенность, стимулирует, придаёт новые силы, даёт нужный положительный эмоциональный настрой на дальнейшую борьбу. Раньше, в 60-80-ые годы я вёл специальный дневник самонаблюдений, куда записывал динамику самочувствия, связь состояния с возможными «возмущающими» факторами, причины очередных обострений, результаты своих физкультурных достижений, программу восстановительной работы и её ежедневное выполнение. Долго, надсадно, зато наглядно и убедительно.

Сейчас не веду. Однако изменения улавливаю. Они всё же есть. Уже то, что могу добираться до «автокрановского» стадиона, что прохожу по нему около круга, что делаю лёгкие упражнения на снарядах – отжимания, полувис (с опорой ногами), полуподтягивания, небольшие прогибы в пояснице, всевозможные «дрыгания» ногами и руками (всё с опорой на одну или обе руки). Конечно, всё идёт через боль, через «не могу», со скрипом зубов и гримасами на физиономии, но ведь идёт же! Идёт уже больше недели. И нет пока обострений от этих занятий. Это уже много значит, и хватает сил терпеть – это тоже важно и весьма существенно. Стоит сейчас сдаться, отступить на несколько дней, дать слабину, потом ещё труднее будет снова втягиваться в это бесконечное «терпение» и «преодоление». К тому же, стоит два-три дня не позаниматься, болевые ощущения при последующей работе усилятся. В этом я уже убедился, и это стало особенностью только в последние годы жизни. Действительно, в пожилом возрасте принцип регулярности, систематичности тренировок приобретает особо важное значение.

А погода всё более портится. По утрам холодно, часто моросит дождь. На стадионе лужи. Приходится брать с собой газеты, чтобы подкладывать их под перчатки на железные перекладины и балки, служащие мне вместо снарядов. Уже три недели на стадионе. Каждый день, около часа в общей сложности – с ходьбой туда и обратно. Обратный переход всегда мучителен. Могу идти только на двух палках, волоча ноги, как настоящий паралитик. Но оторвать их от земли уже невозможно (из-за боли)... Пройден стадион. Теперь пересечь трамвайную линию, доползти до Ташкентской. Сейчас самое тяжёлое - выбрать момент и перейти шоссе (до светофора дойти нет сил); и последние пятьдесят метров до дома. По лестнице уже скрипишь «на зубах». Лишь бы бабуля скорее открыла... и валишься на кровать.
Какое это блаженство очутиться в горизонтальном положении! Боль понемногу стихает, поясница расслабляется, отдыхают мышцы рук и туловища, бывшие до этого в предельном напряжении. Минут через десять можно уже и вытянуться, разогнуть ноги в коленях, можно заняться самомассажем – это быстрее снимает боль. Есть ещё и ипликатор Кузнецова – прекрасная вещь. Его я использую один раз в сутки, обычно вечером, перед сном, когда смотрю телевизор. Сочетание приятного с полезным. Лежу минут тридцать-сорок. Действует, как акупунктура, – иголок много, какие-нибудь да обязательно попадут в нужные точки. Хорошее обезболивающее средство, возможно, и стимулирующее восстановительные процессы. Вероятно, и он оказал своё благотворное действие в некотором улучшении состояния.
Но всё же, как медленно идёт реабилитация! Наверное, уже и возраст сказывается, хотя в этот тезис я не очень верю. Моё личное убеждение, что человек вполне может оставаться активным и практически здоровым лет до восьмидесяти, если не больше. При выполнении, конечно, необходимых требований поведения, питания, двигательного режима, при нормальных внешних жизненных условиях и т.д.

Бывало у меня и раньше затяжное восстановление - в 1975-1976 и в 1986 годах. Тогда тоже выходил из строя на пять-шесть месяцев и всё же восстанавливался. Кстати, весьма интересно, что подобные «циклы» выраженного ухудшения состояния происходят у меня ровно через десять лет: 1976, 1986 и вот снова 1996 год приближается. Случайность, конечно... Есть смысл вспомнить, как тогда всё происходило, как удавалось вернуться в строй.



Кое-что о голодании

1975-й год. Тогда всё началось в сентябре месяце на фоне неприятностей на службе. Да, работа преподавателем на военной кафедре была для меня далеко не идеалом и требовала постоянного напряжения как в плане освоения новой для меня дисциплины, так и ежедневного преодоления больших расстояний от дома до работы и обратно. Если учесть, что ездить приходилось в центр с окраины города в битком набитом транспорте, потом идти пешком километра два до института, да ещё постоянно волноваться, что опоздаешь из-за отсутствия автобуса, то ничего удивительного не было в том, что спина не выдержала всех этих перегрузок.

Сентябрь я перетерпел, будучи в состоянии добираться до места службы. Октябрь выдержал всего наполовину. Затем пошёл на больничный, а вскоре и решился на очередную госпитализацию. Какая она была у меня по счёту – восьмая, десятая?! Мне казалось, что лежал я ежегодно (с 1965 года), а то и по два раза в год. Естественно, всё это надоело донельзя, но иного пути не было – надо было восстанавливаться, так как новое начальство в отделе медицинской службы уже поговаривало о моём возможном комиссовании по болезни. Что это значило для меня и для семьи (неработающая жена и сыновья двенадцати и четырнадцати лет) – можно себе представить.

Однако и первые недели госпитального лечения не дали никаких результатов. Подключение физкультуры (тогда была такая возможность) ещё более обострило состояние. Два месяца без улучшений! Такое было для меня впервые и серьёзно давило на психику и сознание. Ещё и ещё раз анализирую ситуацию, читаю всю новейшую литературу по остеохондрозам, перебираю возможные консерватив¬ные методы лечения – вроде, всё уже испробовано. Надо искать нечто новое, необычное, экстраординарное.

А что, если попробовать лечебное голодание? Я уже прочёл по этому вопросу довольно много популярной и научной литературы и увидел в методе много необычного и весьма интересного. Если, конечно, верить всему написанному. А я верил учёным и проникся убеждением в возможность как-то сдвинуть своё состояние с мёртвой точки.

Действительно, как утверждают специалисты, голодание – уже само по себе естественный процесс, к которому организм млекопитающихся приспособился в течение тысячелетий своего развития. Ну, а лечебное голодание – вообще один из «чудодейственных» методов восстановления и лечения. Оно помогает не только при избыточном весе и ожирении, но и при периодическом переедании, и даже при «перепитии» (для последнего случая были специальные научные разъяснения). Помогает оно и при многих (если не всех) внутренних заболеваниях: гастритах, язвах, колитах, болезнях печени, почек, лёгких и сердца (в частности, гипертонии и ишемической болезни), при заболеваниях суставов, центральной и периферической нервной системы, и даже эффективно при психических расстройствах. При этом после продолжительного голодания чрезмерно возбужденные становились мягкими и ласковыми, как котята, а подавленные и ушедшие в себя – наоборот, обретали радость бытия и уверенность в своих силах.

Правда, этот метод пока не использовался при остеохондрозах позвоночника, но ведь и заболевание-то это стало известно не так уж давно. Зато при всевозможных полиартритах действует превосходно. К тому же, все спайки, рубцы, опухоли, кисты и тому подобные излишние и зачастую ненужные образования быстро рассасываются. А мне как раз это и нужно – чтобы избавиться от вывалившихся куда-то из позвоночника хрящевых осколков да спаек. Тогда и боли исчезнут, да и сдавливать корешки будет нечем.

А что ещё важно – никаких отрицательных явлений после такого голодания не отмечено – голодай на здоровье! Но только правильно! А это значит – полностью. И жидкости принимай побольше. Да клизмы делай чуть ли не каждый день с целью очищения кишечника от всевозможных шлаков. Гуляй да душ принимай. Разве это сложно?! Особенно, если учесть ожидаемые результаты по за¬вершению. И каких-либо существенных субъективных неприятностей метод не обещает. Потерпеть немного в первую неделю – и всё. Потом же рай земной начинается – блаженство физического покоя и полное психическое счастье. Можешь работать, гулять, физкультурой заниматься, и даже чуть ли не спортом! За рубежом такие голодающие на яхтах ходят, на лошадях ездят и чуть ли не на Монблан забираются! – в состоянии духовного просветления и физического перевоплощения.

Некоторых подобное состояние настолько одухотворяет, что те отказываются от еды чуть ли не на всю последующую жизнь, питаясь кто двумя морковками в день, кто чашечкой сока с молоком по утрам да чёрным кофе (к тому же, и экономия существенная!). Подобное сообщение было недавно об одном 56-летнем бразильце. Тот, кстати, совсем не страдал от голода, вёл активный образ жизни, имел жену, многих детей, и планировал побить рекорд долголетия!.. А пример индийских йогов?! Вкушают порой один воздух, воду, да манну небесную!.. И какие чудеса вытворяют со своим телом. Да ещё способны погружаться в «нирванну».

Конечно, всё это меня вдохновляло, тем более, что я не способен был добраться даже до своего любимого Патрокла, и даже с палкой!.. Ну, как тут было не проникнуться идеей, после всего прочитанного!
Однако на пути «просветления и полного омоложения» меня ожидали неожиданные организационные трудности, поскольку врачи отделения и слышать не хотели о любом голодании – полном или частичном. Их, конечно, можно было понять. Есть инструкции, есть наставления – всё, как и положено в военной медицине. Взвалить себе на шею такую ответственность. Да и метод этот большинству местных эскулапов знаком не был. Если бы я знал тогда, что начальник госпиталя Геннадий Фёдорович Григоренко сам использовал его в недалёком прошлом при лечении различных заболеваний в госпитале в Тимофеевке, было бы иное дело. Но я ничего не знал об этом и поэтому решился начать эксперимент самостоятельно и продержаться, сколько получится. Главное, думаю, начать, а там видно будет. Но голодать не менее недели – как требует того наука. А лучше – в пределах месяца.
И начал. Просто не ходил в столовую, или же изображал приход и уход обратно.

Однако «агентура» сработала быстро, и ко мне в палату пришла целая делегация из столовой – может, я лежачий?
– Что вы, – говорю. – Спасибо за угощение! Сыт по горло! Пожали плечами и ушли. А на следующий день сам доктор приходит, спрашивает:
– Ты чего это голодовку затеял? Против чего протестуешь и чего добиваешься? Вроде, ни в чём тебе не отказываем... А если до замполита дойдёт? ЧП же будет! Ты – первый глодающий на флоте, да ещё в госпитале! А вдруг околевать начнешь? Всё же на нас спишут. Нет, если не прекратишь, свяжем и силком питать начнём, вплоть до внутривенных вливаний. Или же через зонд попробуем – у соседей-психиатров есть такой опыт.

Действительно, всё это было достаточно серьёзно. Околевать, конечно, я не собирался и надеялся, скорее, на эффект выздоровления. Но вот с замполитами шутки были плохи. Представить могут, как угодно, и хлопот не оберёшься! Был я свидетелем, как замполит того же госпиталя в 1963 году «вынюхивал» у нас в отряде офицеров, принявших на грудь в честь каких-то мероприятий. И среди всех принявших вынюхал одного меня, не принявшего ни капли, посчитав мои розовые от возбуждения щёки основным доказательством совершенного мною проступка. Правда, его (замполита) всё же вначале смущало абсолютное отсутствие у меня специфического аромата, и он кругами ходил вокруг, неожиданно приближаясь носом к самому моему лицу и задавая шёпотом удивительно тупые вопросы.

Другой замполит тоже задавал мне вопросы, и тоже шёпотом на ушко, выпытывая моё отношение к былым событиям 1962 года на Кубе и желание добровольно ехать туда, на помощь нашим кубинским братьям. В общем, я понял, что политработники любят подобные «интимные» беседы с глазу на глаз, оканчивающиеся сплошь и рядом последующим коллективным обсуждением твоего поведения уже на партсобраниях, или даже в парткомиссиях.

Пришлось мне выдать доктору мою «тайну» и доложить первые результаты эксперимента. Мой доктор («док») Володя Королёв был отличным парнем. К тому же, мы были знакомы с ним ещё по походу в тропики на эсминце «Веский», где он был начальником медицинской службы. И он при моём поступлении в госпиталь специально взял меня на своё попечение, чтобы попытаться облегчить мои страдания. Но, увы, – пока ничего не получалось. Посоветовал мне сходить к начальнику госпиталя и обговорить с ним все вопросы. Я так и сделал.
С Геннадием Фёдоровичем я уже был знаком по линии науки. Это был удивительно чуткий и отзывчивый человек, прекрасный организатор, инициатор всего нового, прогрессивного, и неутомимый труженик. Он сразу понял меня, дал своё «добро» на «эксперимент» и обещал помощь во всех вопросах. Дал также ряд практических советов, исходя из своего предыдущего опыта. Мы согласовали с ним схему функциональных и биохимических исследований на базе госпитальной лаборатории. Он дал соответствующие указания в наше отделение, и всё встало на свои места. Да и я успокоился, зная, что рядом есть специалист по этим вопросам. И работа закрутилась.

На первых этапах, как и в начале своего пребывания в госпитале, я находился в четырёхместной палате. Но дней через десять меня перевели в одноместную «каюту», чтобы я спокойно мог проводить там необходимые научные исследования, да и не терзал бы себя видом уплетающих за обе щеки товарищей по несчастью. Каких-либо лечебных процедур я в то время не получал (как и положено по науке), за исключением одного массажа. Последний проводила удивительная массажистка – Анна Филипповна, работавшая в госпитале уже не один десяток лет и неоднократно помогавшая мне в моих страданиях.

Приняв меня и на этот раз под свою опеку, она день ото дня всё больше охала при виде моих мощей, чувствуя мои корчи под своими сильными пальцами. Да, сейчас ей не составляло никакого труда добраться до моих болевых точек – они все были перед ней, как на ладони, после почти полного исчезновения у меня подкожно-жирового слоя... Из других процедур оставались лишь гигиенические очистительные процедуры, тёплый душ и обязательные прогулки на свежем воздухе. Все виды физкультуры (кроме, лёгких, разминочных упражнений) пришлось отменить в связи с прогрессивно развивавшейся слабостью.

Главными критериями оценки моего состояния были общее самочувствие и динамика веса тела. Вес был и критерием продолжительности голодания. Важно было вовремя остановиться и не перейти опасную черту – потерю более 20-25% исходной массы, что грозило уже неприятностями. Первоначальный вес мой был 72 кг, так что можно было безбоязненно терять примерно 15-18 кг, помня к тому же, что потери будут иметь место и в первые дни восстановительного периода. Здесь (в плане динамики веса) всё шло по науке. В первые дни я терял около одного килограмма в сутки, в последующие – всё меньше и меньше, подойдя после трёх недель голодания к 250-300 граммам.

Субъективные ощущения в первые дни эксперимента были не очень приятными. Всё время зверски хотелось есть, хотя я и настраивал себя на противодействие этому. Кишечник с голодухи урчал и спазмировался, перекатываясь валами с фланга на фланг. Но особых болей в животе не было. Пить же совершенно не хотелось, и я насильно вталкивал в себя около полутора литров жидкости ежедневно. Все эти мелочи меня не смущали, я жил в ожидании отличных результатов. Ко всему, я мог ходить, заниматься лёгкой зарядкой и работать в научном плане.

Однако через четыре или пять дней полного отказа от пищи вдруг резко усилились боли в пояснице, и мне приходилось уже заставлять себя выходить на улицу. Затем возникли боли в ногах, слабость и фибрилляция отдельных групп мышц. Это было совершенно не запланировано мною, поскольку в науке никаких оговорок относительно возможных осложнений со стороны болезненного процесса на первых этапах голодания не было. Неужели, виной всему мой особый, не приспособленный к жизни организм? Вдруг, наперекор всем научным канонам, он не выдержит этих испытаний?!

Но делать было уже нечего. Оставалось лечь в горизонталь и заниматься исследованиями уже лёжа. Хорошо, что обострение длилось недолго – дня три-четыре, и я вскоре смог вновь вести активный образ жизни. Правда, физическая активность моя день ото дня снижалась. Я уже с трудом одевался, подымался по лестнице, гулял. Сохранялись слабость в ногах, в спине, и быстро возникающая усталость во всём теле. Тут уж было не до активной физкультуры. Походка стала, как в замедленной киносъёмке: чуть ускоришься, ноги подкашиваются, голова кружится, и чёрные круги мелькают перед глазами.
Что за дьявольщина! Почему у меня всё идёт наперекор науке, не как у остальных смертных? Ведь, по данным учёных, через две недели голодания должна появиться лёгкость в теле, повышенная работоспособность и как результат – прекрасное настроение. Я не мог понять, как в таком состоянии люди способны работать, совершать многокилометровые прогулки, даже по горам и лесам, и прекрасно себя чувствовать. Опять дело в моей удивительной физиологической индивидуальности?!

Серьёзно волновало меня ещё одно непредвиденное осложнение – сильнейшие ознобы, периодически потрясавшие мои хилые телеса без всякой видимой причины. Обычно раньше я согревался внутренним теплом, совершая интенсивную разминку. Теперь же приходилось натягивать на себя всю тёплую одежду, что удалось захватить в палату, да ещё закутываться в одеяла. Этот симптом также не был описан в литературе. Однако кое в чём моё состояние всё же укладывалось в медицинские каноны.

Так, у меня постепенно значительно уменьшилось время сна – до 4-5 часов в сутки. И на этом фоне почти круглосуточного бодрствования заметно повысилась умственная работоспособность. Я мог работать по 12-16 часов в день, не испытывая при этом особого напряжения. Одновременно существенно замедлился пульс (с 76-80 до 56-60 ударов в минуту). Стабильно снизилось кровяное давление – до 95-100/40-50 мм рт.ст. Замедлилась частота дыхания.

С другой стороны, ни в какие рамки не укладывались данные моих биохимических анализов. Ни через неделю, ни через две, ни через четыре лабораторией не было обнаружено никаких изменений со стороны функций печени, почек, поджелудочной железы! Никаких изменений со стороны системы крови! Никаких признаков присутствия следов ацетона в биожидкостях! Согласно науке я должен был уже истекать ацетоном за счёт распада собственных тканей, должен был пройти также все стадии стресса. И субъективно явно ощущал это! Да и сдавал биожидкости (в том числе, и кровь) на анализ чуть ли не каждый день! Почему же организм не откликнулся на голодание, и в первую очередь, кровь и печень? Ведь, по Гаркави с соавторами, с помощью одного лишь клинического анализа крови можно уловить самые тонкие нюансы адаптационных перестроек! А ацетоном от меня так и прёт! Несёт уже более десяти суток – распадаюсь прямо на глазах! Да и крови, ко всему, жалко. Сдаю по 10-20 кубиков ежедневно – скоро совсем не останется – в моём-то положении. И всё бестолку! Опять что ли организм виноват – совершенно ни на что не реагирует? Может, отсюда и болезни все мои, многострадальные?!.

Да, если бы я сам на себе другие исследования не делал, то окончательно усомнился бы в своей внутренней сущности. Но собственные наблюдения всё же вселяли некоторые надежды, в том плане, что организм пока ещё реагирует на внешние воздействия. И, судя по ряду показателей, реагирует неплохо. Так, в частности, уже через 10 дней голодания резко уменьшилось содержание витаминов в моче и слюне, в то время как в тканях и в крови их содержание практически не изменилось. Значит, организм всё-таки умеет защищаться, препятствуя каким-то образом их потере в условиях дефицита поступления извне. Об этом, кстати, наука пока молчала. С другой стороны, окислительно-восстановительные процессы в тканях, как ни странно, заметно активизировались. И это тоже было новостью. Как и было положено, менялся солевой и азотистый обмен. И заметно повысились показатели неспецифического иммунитета, реактивности кожи, сосудистой резистентности. Упоминаний об этом я не нашёл ни в одной монографии. Но это было действительно так, подтверждаясь длительной динамикой наблюдений, в том числе и в разные часы суток. Я был уверен, что на таком фоне повышенной резистентности я был избавлен от угрозы заражения гриппом, ОРЗ и другими простудными заболеваниями. К тому же, и лёгкие работали прекрасно - увеличились все показатели внешнего дыхания. А произвольная задержка дыхания возросла чуть ли не в два раза! Одновременно исчезли и все хрипы и кашель, беспокоившие меня ранее. И моя уверенность в возросшие резервы моего организма в последующем подтвердилась.

Действительно, я, один из немногих, избежал насморка и кашля во время очередной вспышки ОРЗ, заставшей меня в то время в госпитале.
Но почему же всё-таки так неоднозначно и разнонаправленно реагировал мой организм на голодовой стресс? Почему включились одни системы и совершенно не включились другие? Почему не среагировал ни один из показателей, определяемых в клинической лаборатории, не среагировал ни на одной из стадий процесса в течение всех 26 дней полного голодания?! Это так и осталось для меня очередной загадкой нашей медицины.

К концу всей этой исследовательско-истязательной эпопеи облик мой был довольно характерен и приближался к виду йога, правда, с тем функциональным отличием, что мои измождённые страданиями телеса потеряли всякую способность к активной физической деятельности. Телеса представляли собой, скорее, отличный костно-мышечный препарат, на котором через полупрозрачную ткань просвечивали синеющие вены и отчётливо определялись пульсирующие во многих местах артерии. Живот заметно впал, а при некотором мышечном усилии брюшная стенка полностью прижималась к позвоночнику, давая возможность извне созерцать чуть ли не всё содержимое брюшной полости. Мышцы резко атрофировались, но отчётливо виднелись под тонкой кожей в виде тяжей и прослоек, кое-как прикрывавших костные образования.

Вид моей несколько неестественной плоти приводил в определённое замешательство врачебный состав отделения и, особенно, медицинских сестёр в период очередных осмотров. Сильно пугало их и то, что я чуть не падал и хватался руками за рядом стоящую мебель после вставания из горизонтального положения – тем более что давать мне обычные дозы «оживляющих» препаратов в случае крайней необходимости в моём положении было весьма опасно, и они боялись, что не смогут привести меня в чувство.

Однако более всех пугало моё состояние мою горемычную супругу, которая, по-моему, похудела за этот период от постоянных переживаний за мою судьбу не меньше меня самого. Однако мужественно держалась, ежедневно приходя ко мне, чтобы оказать мне посильную моральную поддержку. Сёстры, врачи и, особенно, кухонный персонал каждый раз выговаривали ей, упрекая за то, что она допустила в своей семье подобные эксперименты. Но она-то знала все мои проблемы и многолетние мытарства и в определённой степени верила в мои внутренние силы и в способность бороться.

Менее всего волновали мои страдания моё начальство по работе на военной кафедре института. Лишь однажды сделал непродолжительный визит ко мне начальник цикла. Посидел рядом со мной, посмотрел, как я дрожу под тремя одеялами (у меня был как раз очередной сильнейший озноб), и явно не поверил, что я нахожусь на двадцатом дне голодания и испытываю определённый дискомфорт. Да, на службе долго болеть нельзя, и те, кто повыше, всегда относятся к таким, как я, – как к мешающим нормальному течению службы «элементам». Так было и в отделе медицинской службы, так стало и тогда, когда я перешёл на кафедру. И это было в целом естественно для тех, кому важнее всего был служебный процесс, и кого мало волновали состояние и условия жизни своих подчинённых. Моральной поддержки и защиты с их стороны ждать было бесполезно.

Поддержка шла от моих сослуживцев-преподавателей, от студентов, от друзей и знакомых. Часто навещал меня Витя Савватеев, помогавший мне, к тому же, в научных исследованиях. А Коля Кириленко даже привёл однажды всю студенческую группу, доставшуюся ему от меня в наследство. Это были любимые мои студенты, с которыми я занимался ещё в прошлом году. Они так растрогали меня своим душевным отношением и добрыми пожеланиями, что мои измученные нервы не выдержали, и я вынужден был срочно покинуть их, вернувшись в свои чертоги.

В общем, период голодания прошёл для меня хоть и нелегко, но довольно сносно. Я сумел-таки выдержать 26 дней полного отказа от пищи и прекратил эксперимент только потому, что в этот день вдруг стало почему-то хуже со спиной – появились снова слабость и боли, и мы с Геннадием Федоровичем решили на всякий случай не испытывать дальше мою судьбу. Тем более что основная цель должна была быть достигнута и за это время. В весе я потерял к этому времени около 18-ти килограммов. Это укладывалось в норму. Рассосались все видимые раньше липомы, почти вся подкожно-жировая клетчатка и, как я надеялся, основные ненужные образования в позвоночнике. К тому же, я провёл значительную исследовательскую работу и получил интересные данные, касающиеся функционального состояния сердечно-сосудистой системы, дыхания, витаминного, водно-солевого обмена, неспецифической резистент-ности организма, энергообмена. Сейчас наступал не менее ответственный период, когда следовало быть особенно внимательным и терпеливым и не допустить непоправимого.

Сложность его была, прежде всего, в том, что требовался крайне постепенный переход к обычному питанию. Вначале, около недели, пришлось сидеть на одних только разбавленных соках, принимая их в небольших дозах (первые дни – по 1-2 чайных ложки 5-6 раз в сутки). Затем, со второй недели, подключили кефир, добавляя в него в последующем протёртую морковь с яблоками. И это блюдо показалось мне настолько вкусным, что я употреблял его частенько и в последующие годы. Дней через десять я уже с большим удовольствием вкушал различные каши, в том числе со сметаной и с маслом. Почти одновременно подключились и овощные блюда. Полностью исключалась лишь мясная пища – на срок до шести месяцев. Резко ограничивалась также и соль.

Я без особого труда выдерживал эту диету, хотя аппетит всё время был зверский. Приходилось постоянно сдерживать себя в стремлении устроить себе дополнительный обед или ужин, либо добавить что-либо к сегодняшнему рациону. Эти соблазны не помешали мне благополучно завершить восстановительный процесс и через месяц вернуть себе почти прежний облик, улучшить состояние и вернуться к работе.

Теперь предстояло обобщить результаты, ответить на многие вопросы и сделать для себя выводы. Так что же дало мне голодание – в целом и для спины, в частности? Стоило ли подвергать себя таким, в общем-то, не простым испытаниям, не ведая, чем всё закончится? Сделать это оказалось сразу не просто, так как результаты были отнюдь не однозначными, и предстоял ещё последующий длительный период наблюдений за своим состоянием. И даже сейчас, по прошествии двух десятилетий, я затрудняюсь дать на всё окончательные ответы. Итак, чего же я всё-таки добился?

Слава Богу, я прошёл через все стадии голодания сравнительно благополучно – не сдали ни печень, ни почки, ни иммунная система (чем, кстати, пугали меня врачи). Я не околел от инфаркта (хотя какие-то инфарктоподобные изменения со стороны сердца и прослеживались на электрокардиограмме на 7-10 дни отказа от пищи). По завершении восстановления сохранился заметный сдвиг в функциональном состоянии организма. Что-то в нём, безусловно, обновилось, заменилось, рассосалось и не сразу наросло вновь. Явно улучшилось состояние сердца и легких. Пульс не превышал сейчас 64-68 в минуту; исчезли временами беспокоившие ранее перебои и аритмия. Объём лёгких и произвольная задержка дыхания оставались повышенными (соответственно: на 20 и 35%). В лёгких не было слышно ни прежних сухих хрипов, ни жёсткого дыхания. Сохранялась расширенная амплитуда движений в суставах, да и сами суставы перестали скрипеть и скрежетать (что ощущалось временами, когда я надолго лишался способности бегать и заниматься физкультурой). Исследуемые мною показатели неспецифической резистентности и иммунитета оставались выше исходных. Более устойчивым было и эмоциональное состояние. Так что исключить положительное влияние голодания на эти системы организма (по крайней мере, в этот период) было бы несправедливо. Правда, ранее я добивался подобных функциональных сдвигов и менее радикальным способом – одной лишь целенаправленной тренировкой и бегом, что было, кстати, куда более приятно. Однако в последнее время, как я уже говорил, этот метод был уже неприемлем.

Но вот что мне не удалось сделать сразу, так это восстановить объём и функциональную активность мышечного аппарата – опять-таки в связи с невозможностью активной тренировки в период восстановления. Зато избыточно разбух подкожно-жировой слой, в котором скопилось много воды. И я весь как бы опух, приобретя черты округлого розового юнца, совсем не похожего на больного человека. У меня поначалу действительно промелькнула мысль: может, на самом деле помолодел?! Только надолго ли? Это должно было показать будущее.

Будущее должно было дать ответ и на вопрос о влиянии лечения на функции позвоночника. Но тут долго ждать не пришлось. Месяца два я проработал на кафедре. А в марте спина вдруг резко ослабела, и меня сразу скрутило в дугу. Да, безусловно, серьёзные изменения в процессе голодания произошли и в самом позвоночнике. И позвонки заскользили друг по другу в обновлённых суставах, и при ослабленном мышечном корсете не способны были удерживать на себе восстановленную массу тела.

В этом итоге и был скрыт для меня окончательный ответ на главный вопрос – о целесообразности полного голодания в моём случае. По-видимому, всё же не стоило расшатывать подобным образом частично склерозированные позвонки. Лучше было дать им возможность скорее завершить процесс окостенения, пусть и за счёт определённого ограничения подвижности... Такое же мнение я слышал и от некоторых пожилых людей, страдавших радикулитом и вновь обретавших радость жизни уже под самую старость...
Ну, а мне врачи предвещали мрачное будущее - жизнь без движений, с параличами, болью, – в коляске, или же на койке, с самыми страшными диагнозами. Стоял вопрос, как жить и работать при этом, как содержать семью, растить детей, как доработать и дослужить до пенсии. Предстоял нелёгкий период борьбы: борьбы с болью, неподвижностью, борьбы с фатальными диагнозами и мнениями наблюдавших меня эскулапов, с отношением к тебе недоброжелателей, но, главное, – борьбы с самим собой. Предстояло вселить в себя надежду, укрепить веру и, собрав всю волю в кулак, вновь бороться за восстановление, пока хватит душевных и физических сил.

Действительно, все тогда было очень и очень серьёзно. В тот период больше, чем когда-либо судьба моя и моей семьи висела на волоске. Но, к счастью для всех нас, мне всё же удалось выдержать эти серьёзные испытания и ещё на несколько лет вернуться в строй. Спасительным оказалось лечение в специализированном санатории «Хмельнике» (на Украине), куда мне удалось попасть вместе с сыном. Должен сказать, что это было единственное моё санаторно-курортное лечение за все годы службы и весь последующий период. Однако разговоров об этом у руководителей медицинской службы флота было с избытком.

А перед этим мне пришлось перенести ещё одну госпитализацию, уже летом 1976 года, когда я, потеряв всякие надежды на исцеление, решился даже на оперативное вмешательство и лёг к нейрохирургам на предварительное обследование. К этому времени отечественные нейрохирурги уже стали выполнять операции при так называемых «дискогенных радикулитах». Осуществлялись они и у нас в госпитале, где соответствующее отделение возглавил довольно решительный и, по-видимому, опытный специалист, только что закончивший факультет при медицинской академии. Правда, операции, проводившиеся им тогда, не всегда заканчивались удачно, но мне делать было уже нечего…

Прохожу необходимые обследования, делаю очередную пневмомиелографию (кстати сказать, очень неприятную процедуру – и, в общем-то, небезопасную). Получаю заключение: операция показана! Пытаюсь разобраться, что же предстоит сделать с моим «пояснично-хребтовым» отделом. Выясняю, что надо либо срезать часть позвонка (который, по-видимому, и причиняет мне боль), либо блокировать весь поясничный отдел позвоночника посредством соединения трёх позвонков – очень сложной операции «переднего спондиллодеза». А может, по ходу операции и ещё что новое выяснится; у нейрохирургов всегда так бывает – «идёшь туда, не знаешь куда, достаёшь то, не знаешь что»...

Такой весьма неоднозначный подход и неопределенность конечного результата меня заметно смутили, и я поддался на уговоры невропатологов, перевёлся в их отделение и через месяц был способен рискнуть «транспортироваться» с помощью сына аж до самого Хмельницкого с остановками в Иванове и в Москве. И свершилось чудо, вернувшее меня в строй на целые три с половиной года, что позволило мне дослужить до пенсии, суметь за это время защитить кандидатскую диссертацию и сделать большой рывок в реализации моих научных устремлений… Что послужило тогда причиной улучшения состояния – радоновые ли ванны, смена ли климата, или же мои собственные волевые и физические усилия, сказать трудно. Но обратно я ехал уже без палки и довольно свободно тащил чемодан и сумку, набитые всяким скарбом.



Обжоры

После проделанной над собой «голодовой инквизиции» больше продолжительного голодания я не применял в своей лечебно-восстановительной практике. Однако несколько раз был свидетелем его применения другими лицами как в домашних условиях, так и в стенах нашего госпиталя. В госпитале голодание стали иногда использовать в терапевтическом отделении в комплексе лечения больных с избыточной массой тела. Точнее, это не были больные, страдающие серьёзными отклонениями со стороны тех или иных систем организма. У них не было и серьёзных жалоб на ухудшение самочувствия. Да и возраст был всего-то за тридцать. Однако вес (несмотря на возраст) подтягивал к центнеру при росте 170-175 см. В целом же им было куда легче, чем мне, тем более что курс голодания в их случае не превышал полутора-двух недель. Да и методология «лечебного процесса» у них (как я уяснил себе в последующем) тоже была существенно отличной.

Как-то, уже в восьмидесятые годы, мне довелось встретиться с двумя такими «болящими» в госпитальной сауне, где я тоже принимал сеансы тепловых процедур, которые временами приносили мне некоторое облегчение. Меня, достаточно искушённого в этом методе, поразила тогда недельная динамика их состояния и, особенно, скорость восстановительного периода. Так, за пять дней пребывания в стационаре (с понедельника по пятницу) они теряли в весе килограмм семь-восемь, что не было для них слишком обременительно, учитывая их исходные габариты. За этот период у них снижалось кровяное давление, урежались пульс и дыхание, улучшалось и общее самочувствие, если не считать зверски нарастающего аппетита. Однако при встрече в следующий понедельник я был поражён их видом, изменившимся до неузнаваемости. Вздутые, круглые, плотные, как барабан, животы; распухшие, отёчные, красные лица; растопыренные в сторону от туловища руки, страдающий вид, вздохи и стенания – всё это свидетельствовало о серьёзных сбоях в течении лечебного процесса. Дополнялось это и объективными данными – сильнейшей тахикардией, аритмией, учащённым, поверхностным дыханием, выраженной гипертензивной реакцией. На вопросы удивлённой медсестры они только разводили руками. На мой же прямой вопрос, сколько за два дня сожрали, отвечали прямо – да килограммов десять-пятнадцать, а воды вылакали, наверное, целую бочку.

Оказывается, они умудрились сходить на два дня домой, «на отдых», и «отдыхали» в полное удовольствие. А какое же удовольствие без еды?! Начав же, оба уже не могли остановиться, и ели двое суток лишь с некоторыми перерывами, в том числе, и ночью. А в воскресенье оба даже пропустили «по маленькой».
Да, эти товарищи явно не были лишены отваги и, к тому же, были абсолютно уверены в крепости своего организма. Но вот какое впечатление произвёл их незапланированный эксперимент на лечащих врачей и как те отреагировала на это, об этом оставалось только догадываться. По крайней мере, в последующем я ещё несколько раз встречался с этими героями в той же сауне, и они спокойно продолжали проведение незаконченного курса.
Что и говорить, голодание – всё же весьма серьёзное испытание. Большинство из нас (Homo sapiens) любит вкусно покушать. И жизнь наша во многих случаях предоставляет нам такую возможность. Чем оборачивается безудержное пищеглотание для современных троглодитов, наглядно демонстрируется по телевидению, публикуется в печати с весьма впечатляющими фотографиями. Вид 200-300-килограммовых гаргантюа, безусловно, не проходит мимо нашего внимания. Однако это далеко не предел. Рекордсменами обжорной элиты являются «мастодонты» в 400-450 кг живой массы и даже более. О них с гордостью говорят в Америке, как о национальных героях, занесённых в Книгу рекордов Гиннеса. Детально описывается их быт, виды деятельности и, конечно же, диета – как пример для подражания.
У нас в стране до таких достижений пока не дошло. Ни отечественные блочно-каменные жилищные строения, ни лифты, ни мебель, ни машины, ни одежда для таких рекордсменов совершенно не приспособлены. Теперь вот разве что такие возможности появляться стали, для некоторых, правда, – для тех, кого не более пяти процентов. При такой «массовости» мы вряд ли на мировые рекорды выйдем; однако лиха беда начало!

Не знаю, регистрируются ли в книге рекордов массо-габаритные показатели, но вот обжорно-поглотительные фиксируются точно. Даже соревнования в этом плане устраиваются. И абсолютные рекордсмены знатокам давно известны. Благодаря «книге» и нам порой предоставляется возможность познакомиться с ними. Пусть заочные знакомства и не так впечатляют, как присутствие на побитии мировых достижений, но и они дают представление о феноменальных наших человеческих возможностях.
Судите сами. Один чудак (бразилец) слопал в один присест двадцать восемь апельсинов. Причём с кожурой. И при всём этом за пятнадцать минут. Но и этого ему показалось мало. Он передохнул часок и заглотил ещё восемнадцать лимонов. И тоже с кожурой и за те же пятнадцать минут. (Видимо, пятнадцатиминутный интервал – это было время, отводимое для установления рекорда). И всё это без каких-либо последствий. Правда, после всего он попросил вдобавок литр сладкого чая (но это в рекордные показатели уже не входило).
Рекорд пожирания бананов за один присест: двадцать восемь штук – 6 кг 200 г. Вот только исследователи не сообщают, с кожурой или без.

Была попытка побития рекорда грушеедения: восемнадцать штук (6 кг 200 г) за раз. Однако всё же закончилась неудачей – очередной соискатель после проделанного эксперимента сразу попал в больницу, покрывшись зудящей сыпью. Возможно, что в тот раз продукт был недоброкачественный. А, может, постарались и конкуренты.
Сообщалось и о куда более оригинальных рекордах и просто-таки потрясающих способностях человеческих желудков. Например, йоги индийские стекло, гвозди, ложки, вилки и иную хозяйственную мелочь свободно глотают. Не сообщается, правда, что у них остаётся «на выходе». Но для желудков – всё без последствий. Пытались это повторить и некоторые европейцы, а также американцы – в частности, знаменитый Гудини. Но тот всё же «мухлевал» немножко – незаметно потом эти закорюки из живота своего назад вытаскивал. Но и это уметь сделать надо! Однако создаётся впечатление, что пищеварительная система у европейцев не достигла ещё йоговского совершенства. Но было и исключение, одно, правда.
Один австралиец (европеец, не абориген какой-то) тоже на рекорд пошёл... – с собственным автомобилем: съесть его задумал!! Причём, без всяких вспомогательных средств, как для откусывания, так и переваривания. Автомобиль настоящий был, железный, – не пластмассовый! И комиссия была настоящая (не подкупленная). Так что в достоверности факта сомнений не было.

Эксперимент тот около двух лет продолжался. Закончился весьма положительно. Изгрыз австралиец целиком машину – все железные части сгрыз, за исключением мотора. Эта фордовская деталь всё же не по зубам оказалась. Думал целиком заглотить (иначе, без мотора, рекорд не регистрировался), да рот, как у удава, не растягивался. Не подумал рекордсмен, что заранее потренироваться надо было... Ну, а для него всё без последствий обошлось: и зубы целы остались, и желудок потом сбоев не давал. Правда, после этого всё больше железные детали на закуску требовал. С толку сбил он тогда всех учёных, прежде всего, диетологов. То ли микробов он себе в желудок запустил «железопожирающих», то ли «царскую водку» вместо обычной соляной кислоты вырабатывать научился. Хотели его детально поисследовать. Да тот отказался – сильно расстроен был, что рекорд не зарегистрировали...

Вот и сравните теперь человеческие возможности с возможностями иных живых существ! Животные уж если и заглатывают порой отдельные металлические изделия, то сразу пытаются от них избавиться. Переварить подобное их переваривающая система явно не в состоянии. Наши желудки, как видно, куда как совершеннее! Развить вот только немного надо. Тогда, пожалуй, и на железо-скобяную диету перейти можно будет.
Мы, россияне, тоже любим быть в лидерах и рекорды устанавливать. На последней Олимпиаде чуть самих американцев не обошли! Правда, вот с «обжорно-габаритными» рекордами, как говорил, пока не везёт: уж очень экономика наша отстаёт от зарубежной - не в силах необходимыми продтоварами желающих обеспечить. Волевых же качеств у нас предостаточно: сожрать и «больше ихнего» сможем!

С другой стороны, если вспомнить, то подобных рекордов у нас не меньше, чем у них, было. В детстве, например, кто считал, сколько яблок, вишен, слив и груш, а также репы, моркови, турнепса и иных садово-огородных вкусностей каждый из нас, мальчишек, за день заглатывал! Особенно, если с соседнего огорода, у того же деда Фёдора! Мы-то сами не считали, а, по его данным, «кажный день чуть ли не по корзине одних только яблок таскали»! На двоих, с Генкой Серебряковым – это немало было. Да ещё резервы в животе оставались солидные. Могли бы ещё столько же за день уплести, кабы возможность была. А сколько нам тогда было? – по восемь лет всего лишь! И, главное, масса была соответствующая, послевоенная!
А то ещё соревнования в глотании земли устраивали – кто это придумал и с какой целью, уже не помню. Не очень, конечно, вкусная была, но все старались переглотать друг друга. Не думаю, чтобы современные толстопузы пошли на это. Так что рекорды соответствующие, безусловно, нашими были, мальчишескими! Обидно, что не фиксировались они тогда, а так бы и себя в этих «книжках» увидеть смогли бы!

В юношестве академическом, думаю, у нас тоже без подобных достижений не обходилось, особенно, когда в курсантскую столовую на дежурство попадали. На лагерных сборах, помню, мы после обеда и ужина часа по два от бачков со снедью оторваться были не в состоянии. Сколько курсантских порций первого и второго за это время затолкать в себя можно было?! Что касается третьего (компота), то по литру точно уходило на брата. И ведь никто эти рекорды опять же не фиксировал, разве что только заведующий камбузом – созерцавший с явным интересом наши поглотительные возможности.

Были у нас и совершенно особенные «эксперименты» с поглощением – в частности, некоторых анатомических препаратов. Стерильность их ни у кого не вызывала сомнений, однако остальные «эстетико-пищевые» характеристики вызывали со стороны курсантских желудков весьма сильное противодействие. Это было, по-видимому, одно из первых научных исследований (после И.И. Мечникова), проведённых на себе юными «эскулапами», и прошло оно, надо сказать, блестяще. Ни моментальных, ни последующих, ни отдалённых отрицательных последствий его зафиксировано не было. Жаль только, что никто тогда не догадался оформить его результаты в виде научного доклада (или хотя бы коротких тезисов) в сборник трудов юных исследователей... Так что нет, не всё было упущено нами и в данной области. А, может, наша отечественная практика даже превосходила теперешние «иностранные эксперименты».



И снова кризис

1986-й год оказался для меня не менее впечатляющим по своей эмоциональной насыщенности, хотя и не имел такого уж решающего значения для судеб моей семьи. К этому времени я находился уже в отставке (по причине всё той же болезни), будучи уволенным со службы в 1980-м году. Работал во Владивостокской городской санэпидстанции, организовав и возглавив там экспериментальную группу физиологии труда. Тогда удалось объединить довольно большие силы из числа работников здравоохранения города, медицинского института, санэпидслужбы в реализации широкой оздоровительной программы в ряде трудовых коллективов и в детских комбинатах и получить обнадеживающие практические результаты. Многое сделали для развития этой новой комплексной программы главный врач городской СЭС Нэлли Александровна Сухачёва, заведующая городским отделом здравоохранения Галина Александровна Дубовик, мой постоянный вдохновитель, помощник и защитник во всех научно-практических начинаниях – Геннадий Фёдорович Григоренко (начальник госпиталя флота), и, конечно же, мой непосредственный начальник – Виктор Николаевич Баенхаев, заведующий гигиенической лабораторией горСЭС, в состав которой входило и моё подразделение.
Так что к этому времени и наличие пенсии, и положение, и накопленный опыт работы, уже в системе гражданского здравоохранения, и достигнутые результаты, да и подросшие дети, – всё это позволяло мне чувствовать себя более уверенно и не так опасаться за нашу семейную судьбу.

Обострение и на этот раз произошло на фоне волнений, связанных с судьбой группы и перспективой дальнейшего продолжения работы по программе. Дело в том, что вся эта программа была инициативной, а группа – хотя и штатным формированием, но выполнявшим совершенно непривычные для санэпидслужбы функции - оценку здоровья трудящихся промышленных предприятий города, выявления у них факторов повышенного риска и внедрения способов и средств укрепления здоровья и повышения производительности труда работающих. При этом использовались многочисленные физиологические, биохимические, лабораторные, иммунологические методы исследований. Сама же методология их была направлена на комплексную, интегральную оценку состояния здоровья – именно на то, что через несколько лет доктор медицинских наук профессор Израиль Ицкович Брехман (заведующий Отделом проблем регуляции биологических про¬цессов Дальневосточного научного центра АН СССР) назовёт «валеологическими» исследованиями – «валеопрактикой» и будет цитировать в качестве наглядного примера такой работы в своих монографиях по валеологии.

Конечно, всё это было не просто ново, но и совершенно непонятно для многих работников санэпидслужбы. И результаты в виде значительного экономического эффекта на предприятиях, а также снижения заболеваемости и трудопотерь на 15-20% вызывало у многих недоумение, а у некоторых заведующих отделами – просто возмущение и негодование: «Как это!? Вся санэпидслужба в течение стольких лет работы может лишь удерживать заболеваемость в коллективах на относительно стабильном уровне, а тут вдруг какой-то выскочка с флота смеет говорить о подобных результатах, достигнутых в течение всего двух лет, и сразу на нескольких предприятиях города! Это просто невозможно! Это подрывает авторитет других работников службы! И вообще, они выполняют не свойственную санэпидслужбе работу. Что это за методики? Откуда они взяли такие? Да вообще, правомочна ли вся их деятельность? В каких инструкциях, положениях о санэпиднадзоре говорится об этом? Пусть этой работой занимаются клиницисты – мединститут, поликлиники, а им (то есть физиологам) положено гигиенические анализы делать. И какое они имеют право проводить витаминизацию целых коллективов! А поить народ элеутерококком?! Так вообще споить людей можно! И пусть больше не болтают о результатах! А для острастки (чтобы на место этого ретивого руководителя поставить) комплексную проверку их деятельности провести надо!» И т.д. и т.п. ...

И провели же на самом деле. Каким-то образом сумели повлиять на мнение главврача, собрали мощное проверяющее подразделение в виде заведующей отделом (самой ярой противницы всей нашей работы – мы у неё торчали просто как кость в горле), секретаря парторганизации (весьма авторитетного в ту пору человека) и председателя профсоюзного комитета; уловили момент, когда моего единственного защитника и единственного мужчины не было на месте, и устроили мне наглядно-показательную экзекуцию.
К сожалению, убедить их в чём-либо было абсолютно невозможно, ибо их интересовали не результаты деятельности, а, прежде всего, наличие планов, разрешений на каждую методику, допуски к такой работе сотрудников, наличие всевозможных подписей в наших многочисленных бумажках, формы и стандарт протоколов исследований и т.д. и т.п. А поскольку всё у нас было нестандартное и энного количества необходимых (по их мнению) бумажек у нас недоставало, а все статистические расчеты вообще были для них совершенно непонятными и поэтому «недоказательными» (математической статистикой никто в горСЭС до этого не занимался), приговор мне был вынесен весьма и весьма суровый – чуть ли не до полного запрета на нашу деятельность. И мне в последующем стоило огромных трудов не прекращать начатое, продолжая работать в напряженной обстановке постоянного внешнего противодействия. Кончилось дело тем, что начальствующий женский квартет вынудил уйти с работы моего защитника Баенхаева, и я остался в гордом одиночестве среди чисто женского коллектива, не терпящего мужских авторитетов.

Конечно, не всякий здоровый мужчина вынесет подобную «женскую» нагрузку. Что же было говорить о моих трещащих и свербящих позвонках, сразу реагирующих на любое неблагоприятное, «возмущающее» внешнее воздействие! И поехали они снова в разные стороны. И перекосило меня на бок, и стал ковылять я вновь на полусогнутых и скрипеть зубами от боли. Ну, а в таком виде находиться в женском обществе было просто непристойно, поэтому я срочно скрылся с глаз воинствующих амазонок, спрятавшись на время за стенами спасительного для меня госпиталя.
Шутки шутками, но я чувствовал, что пятилетний период активной творческой работы по данной профилактической программе заканчивается, и ни мне, ни Григоренко, ни самой Дубовик (заведующей городским отделом здравоохранения) поддерживать работу в условиях противодействия непонимающих этих идей противников уже не удастся. У меня на всё это уже не хватало ни духовных, ни физических сил, тем более, что вся эта бешеная по интенсивности, безудержная работа сама по себе стала отрицательно сказываться на моём здоровье. Предстояло выходить из состояния очередного обострения и одновременно думать о возможных вариантах сохранения инициативной программы.

Госпиталь принёс мне тогда лишь небольшое улучшение, позволившее рискнуть на перелёт в Иваново к месту проведения очередного отпуска. Хотя в последние два года родные края мне не очень помогали в реабилитации, но я всё же надеялся на благотворное влияние «ивановского» климата, любимых лесов и водоёмов на состояние моей поясницы. Ведь до этого целых четыре года (с 1980 по 1983) я прекрасно восстанавливался здесь в период отпуска и был потом в состоянии активно работать в течение целого года (даже в условиях выраженного «женского» противодействия).
Надеждам не суждено было сбыться. Перелёт выдержал с огромным трудом. А дома уже на третий день вынужден был занять горизонтальное положение. Начались тоскливые дни. Вместо так ожидаемого мною отдыха в лесах, на огороде, может быть, и на Уводьстрое – одинокая комнатушка и окно, в которое я порой с завистью смотрел на резвящихся ребятишек, на всходящее по утрам солнце и на зелень тополиных листьев, закрывающих собой большую часть обозреваемого в окно пространства. Мама с утра и до вечера на работе, или же в длительных командировках по области с проверками своих бесчисленных промышленных объектов.

В этот раз болезнь обострялась как-то постепенно. Боли нарастали, движения сковывались, и моё своевременное лечение и покой не предотвратили худшего. Правда, я мог двигаться по комнате (в случае особой необходимости) и в горизонтальном положении боли несколько успокаивались, давая возможность и мыслить и заниматься делом. Но прежде, чем я им занялся, поняв, что в этом сезоне с отдыхом уже распрощался, пришлось пережить большие моральные испытания.
Первые недели я, естественно, боролся: настраивался на выздоровление, лежал, принимал необходимые лекарства, делал массаж; потом стал потихоньку вставать, затем, как всегда «через боль», двигаться по комнате, вспоминать при этом своих «кумиров восстановления». Но всё сейчас было тщетно. И всё длилось фактически уже с марта, – то есть уже четыре месяца!
Сначала мои надежды были – встать к ягодному сезону – к июлю. Но вот уже конец месяца, и черника с земляникой прошли мимо. Надежда осталась на грибы и бруснику – уже в августе. Однако наступил август, а состояние без изменений. Лежу, читаю книги, – в основном, мои любимые: о путешествиях, о природе, о сильных и мужественных людях. Но настроение не подымается.

Периодически в квартире появляется активная бабуля. Готовит обеды, снова уезжает в командировки, порой на целую неделю. Из дома шлют ободряющие письма, но и они не в силах улучшить состояния. Горькие мысли постоянно лезут в голову, теперь уже о своём будущем. Неужели, вот так и останешься в таком положении? Неужели, обречён? За что такая судьба. И что же дальше-то делать?! Подобные мысли постоянно тревожат, мерещатся во сне, не дают спать.
Читать всё время надоедает, да и устаёшь держать на весу книгу. Лежишь часами с закрытыми глазами, ищешь более удобную для поясницы позу, делаешь ещё и ещё раз массаж. Большую часть времени – один. Ни друзей, ни знакомых здесь нет. Даже позвонить некому. Снова вернулось ко мне одиночество, с которым я так близко познакомился в детстве, которое глубоко прочувствовал, испытал и с которым даже сдружился, в конце концов, привыкнув к такому одинокому существованию.




Детство и одиночество

В детстве я часто оставался дома один. Мама все годы войны провела на фронте. Бабушка с дедушкой с утра до вечера были на работе. Меня запирали на все засовы вместе с котом, и я предоставлялся самому себе часов до семи вечера. В первое время меня очень тяготило одинокое существование. Но потом я постепенно привык к нему и научился находить себе различные развлечения. Обычно вначале я играл с Васькой. Делал для него мышку на верёвочке, катал всякие шарики. Потом привязывал к хвосту бантик и смотрел, как кот крутится вокруг себя, как юла, норовя освободиться от мешающих излишеств. Конечно, такие игры коту быстро надоедали, и он скрывался от меня высоко на печке.

Тогда я шёл исследовать окна и углы комнат. Там водились многочисленные пауки, сидящие на страже в своих паутинных сетях. Я либо ловил для них мух, всегда сохранявшихся в доме, либо хватал их самих и исследовал их скоростные возможности. Для этого выносил пауков в центр комнаты и отпускал на свободу. Они, конечно, сразу неслись, что есть духу куда-либо под шкаф или под кровать. Я же вновь ловил их, или просто преграждал дорогу к спасительному укрытию. Такая гонка их быстро утомляла, и через десять-пятнадцать секунд они останавливались, полностью обессилевшие.

Да, выносливости, оказывается, у них не было никакой. Они были типичными «спринтерами». Но зато первоначальный рывок их был просто великолепен. Особенно, когда они неслись по паутине к своей жертве. Маленькую добычу они уничтожали (высасывали) моментально, охватывая её передними лапами и вонзая в её тельце свои страшные челюсти. Но вот с крупными насекомыми им приходилось изрядно повозиться. Они обматывали добычу со всех сторон паутиной и только после этого начинали кровавую трапезу. В ряде случаев добыча оставлялась на потом. И уж совсем редко ей удавалось ускользнуть на свободу.

В летнее время, когда я стал постарше и мне уже разрешали выходить из дома во двор, я проделывал подобные эксперименты с огородными пауками, жившими на земле, на деревьях, в досках сарая. И далеко не все из них оказывались такими же немощными в плане выносливости, как наши домашние «лентяи». Паукам, живущим на земле, достаточно было двух-трёх секунд отдыха, чтобы сделать следующий спринтерский рывок. А вот малыши, проживающие в щелях сарая и выбегающие погреться на солнышке и поохотиться, по-моему, были вообще неутомимы. Правда, подобных экспериментов проделать с ними я не мог, так как поймать их было очень непросто. Реакция у них была молниеносная, и при моём приближении они моментально исчезали в многочисленных щелях.

Да, летом жить было куда веселее. В хорошую погоду я почти всё время проводил в огороде. Прежде всего, меня там привлекали, конечно, грядки с морковью, репой, огурцами и кусты с ягодами. Но, помимо этого, я всегда любил наблюдать за живущими в саду обитателями. В основном, это были насекомые. Здесь лакомились пыльцой и нектаром с цветов многочисленные бабочки: белые капустницы, красно-чёрные крапивницы, яркокрылые адмиралы. Прилетали иногда и редкие виды, в том числе и крупных размеров, названий которых я не знал. И поймать их мне никогда не удавалось. В листве деревьев и кустов я собирал гусениц. Среди них попадались и очень красивые – нежно-зелёные, жёлто-коричневые, иногда с рожками на передней и задней частях тела. Их я сажал в стеклянные баночки, давал листьев, и иногда у меня хватало терпения довести их развитие до стадии куколки. Но вот вывести таким способом бабочку почему-то не удавалось.

Любил я проверять, что находится под камнями, под старыми досками, которые в изобилии лежали у нас на огороде. Там всегда скрывались многочисленные жуки, зачастую большие и сильные, с мощными челюстями, чёрной и коричневой окраски. Схватив за палец, они могли и прокусить его почти до крови. Но я чаще подставлял им либо палочку, либо свой ноготь, или же какое-нибудь насекомое. Иногда же заставлял их и сражаться друг с другом, скрещивая мощными челюстями.
Водились там жёлтые и коричневые сороконожки разных размеров, а также чёрные уховертки, сильных кинжалов которых, расположенных в задней части туловища, мы, ребята, очень боялись. Да они ими действительно сильно хватали при случае. Там же, в сырой тени, отдыхали и многочисленные, довольно неприятные мокрицы.

Где-то в глубине сада обосновались огромные чёрные муравьи, что-то постоянно выискивавшие на наших «садовых» дубах. Дубы же перед домом облюбовало целое племя их мелких собратьев, беспрерывно снующих вверх и вниз по проторённым для этой цели дорожкам. Ползали они и по культурным растениям, собирая дань с многочисленной тли, плодящейся на них, несмотря на наши противодействия. Кругом непрерывно жужжали пчёлы и шмели, особенно весной, в период цветения деревьев и кустарников.

Периодически в гости к нам прилетали с грозным жужжанием огромные шершни. Где было место их постоянного обитания, я так и не смог определить. По крайней мере, у нас я его не находил, хотя они залетали и на чердак и на веранду. На чердаке висели лишь небольшие осиные гнёзда, но они были пустые и вряд ли могли служить жилищем для такой крупной их разновидности. Да, царство насекомых в нашем саду было обильным и весьма разнообразным. И наблюдать за их жизнью было очень интересно.
Забегали к нам и более крупные существа, в том числе, ежи и змеи. Однажды мы поймали огромного чёрного ужа. Держали несколько дней дома, поили молоком, потом выпустили на свободу. А вот ёжик долго жил у нас под кроватью, и, по-моему, не очень-то стремился убежать из дома. Вечно по ночам шуршал какими-то бумажками и беспрерывно топал, не давая спать. Очень любил молоко. Выпивал свою порцию и принимался за Васькину, к  великому возмущению кота. Но Васька ежа боялся, наколовшись однажды мордой на его острые иголки; поэтому сразу при его приближении отходил в сторону. Однако вскоре смирился с новым обитателем квартиры и даже ел с ним из одной латки, не желая отдавать ему свою порцию. Ежа мы свободно выпускали на улицу, и в один прекрасный день он всё-таки решил покинуть нашу гостеприимную квартиру.

В холодные зимние и осенние дни я, естественно, сидел дома. Съедал оставленный мне на день обед; рассматривал книги Брэма, Неймайера, Кернера с великолепными иллюстрациями. Затем стал переводить картинки, испортив все эти старинные издания, зато приобрёл «шедевры» в своём альбоме, куда потом приклеивал рисунки вне всякой последовательности. Иногда рисовал и из своего воображения. Но кроме бесчисленных боёв на суше, на море и в воздухе, у меня ничего не получалось. Потом научился срисовывать и овла¬дел годам к восьми этим искусством довольно сносно. Но копировал я тогда, в основном, в миниатюрах, беря количеством.

Любил, оставаясь один, слушать радио. В ту пору, когда не было телевидения, для детей регулярно передавались интересные передачи, причём, для самого разного возраста. Передавали сказки, инсценировки, проводили конкурсы. По вечерам также шли превосходные программы из концертных залов в прямой трансляции. Но меня пока интересовали больше сказки. Прекрасно помню голос Бабановой и в её исполнении Оле Лукойе. Помню «Буратино», сказки Андерсена, многочисленные инсценировки по Жюлю Верну, Клуб знаменитых капитанов и др.
Что ещё запомнилось из этого периода детства, так это зимние холода. Дом у нас был большой, кирпичный. Дома было три печки – две в комнатах, одна – в кухне. Топили две из них каждый день, и всё тепло куда-то улетало. Топили дровами до прогорания последних угольков, во избежание угара. Вначале было тепло, у печки даже жарко. А под утро я дрожал от холода. Особенно мучительны для меня были утренние одевания. Ко всему, не всегда печки топились хорошо. Приходилось часто мучиться с их разжиганием. Комната наполнялась едким дымом. Растапливали печки лучинами и берёзовой корой. Я любил этот процесс. Но когда оставался один, мне, конечно же, не разрешали самому заниматься топкой. Приходилось мёрзнуть и ждать прихода взрослых с работы.

Обычно дома я облачался во все одежды, в валенки и всё равно дрожал. Бывало, часами сидел у ещё тёплой печки, прижавшись к ней то спиной, то грудью, то руками. Немножко согревался и начинал играть. Потом всё повторялось с начала.
В морозные, студёные дни все окна покрывались сплошными снежными узорами, налипающими с внутренней стороны стекла. Я часто любовался ими, потом рисовал сам ногтем на заиндевевших стёклах, замерзал и шёл отогреваться вновь. Когда выглядывало солнышко и становилось теплее, стёкла частично оттаивали, и взору открывался удивительный зимний пейзаж нашего сада и улицы. Малина, кусты смородины, деревья – всё стояло под тяжёлыми шапками снега. Внизу, на глубоком снегу, доходящем почти до самых окон, виднелись чьи-то мелкие следы – то ли птиц, то ли мышей. Под липой кое-где чернели семена, сбитые порывами ветра, из-под снега выглядывали отдельные стебельки прошлогодней полыни и чертополоха. Под окнами прыгали вечно голодные воробьи, гнездившиеся под нашей крышей. А на крыше сарая обычно дежурила серая ворона, ищущая, чем бы поживиться, и проверяющая бдительность нашего Бобки, который скрывался от холода в своей будке. Бобка не любил этих алчных птиц, которые частенько подчищали его миску, стоило ему только на секунду зазеваться или вздремнуть. Поэтому он всегда немилосердно гонял их, не позволяя опускаться в наш сад...

Со стороны улицы иногда раздавался скрип шагов редких прохожих. Порой перед окнами пробегали незнакомые собаки. Несколько раз за день из окна можно было увидеть проходящие железнодорожные поезда – товарные и пассажирские, чадящие дымом и равномерно постукивающие на стыках рельсов. Редко-редко по проторенному снежному следу на самой середине улицы проезжали сани, запряжённые гнедой кобылой и гружёные то сеном, то соломой, то каким-то скарбом. Спина лошади, вся в белом инее, была покрыта попоной. Правил ею мужик, либо идущий рядом, либо сидящий на санях с вожжами в руках. Лошадь двигалась медленным, размеренным шагом. Ямщик не подгонял её. Да и куда было торопиться. Вся жизнь как бы замерла в эту пору, замедляя свой ход. Медленно отстукивали свой ритм стенные часы, медленно двигались стрелки. А до вечера оставалось ещё так много времени...
Иногда я засыпал на диване, убаюканный тишиной и мерным ритмом жизни. Просыпался от холода и вновь пытался согреться у печки. Ставил себе подогревать чай – когда давали электричество, и можно было включить плитку. Но к чаю был только хлеб да малюсенький кусочек сахара. Однако и это доставляло удовольствие и немного согревало.

Так и проходила моя зимняя жизнь – чаще в одиночестве, иногда с няней, очень редко с ребятами. Была она немного голодной, очень холодной и уединённой. Но всё же в ней было что-то особенное, что оставило о себе приятные, хотя и немного грустные воспоминания. Эта жизнь давала возможность задуматься, сосредоточиться, оставаясь наедине со своими мыслями и чувствами. Она развивала восприятие, представление, воображение, фиксировала в памяти картину спокойного и тихого мира, который был возможен тогда для ребят, несмотря на тяжести и страдания, переживаемые взрослыми, а также их сверстниками в других уголках нашей страны.

Одиночество. Как оно горько и грустно. Как много об этом писали. Сколько людей его не выдерживало. Но это полное одиночество. Частичное, временное, как было у меня, – другое дело. Страдал я от него лишь в самом раннем детстве, когда ребёнок не может и не должен быть один. Как я тогда завидовал тем, у кого были братья и сёстры! Как мечтал, что и у меня появится кто-либо! А ведь дома были разговоры об этом. «Ты хочешь сестрёнку или братика?» – спрашивали меня взрослые. «Да!» И мне даже приводили иногда маленьких девочек, вроде бы, в качестве сестрёнок. Но мне нужна была сестрёнка настоящая, моя и постоянная. С которой можно было бы играть долго-долго, быть вместе, а когда подрастёт, разговаривать. Которую можно было бы любить и о которой надо заботиться, защищать, успокаивать, когда она плачет, угощать, оставляя от себя вкусные вещи... А её все не было и не было. Вместо неё приходили новые, незнакомые девочки. Потом исчезали. Постепенно, со временем эти желания притуплялись, становясь всё более призрачными. Чувство одиночества уже не было таким щемящим и давящим. Я привыкал и приспосабливался к нему. В конце концов, оно стало мне даже необходимым на какое-то время. Вместе с тем, длительное пребывание в шумных ребяческих компаниях начинало всё чаще тяготить меня. И это было, безусловно, результатом моего частого одиночества в раннем детстве.

Да, но тогда, в детстве, было иное! Тогда не мучили физические боли, и, кроме грусти, у меня не было больших душевных страданий. К тому же, я был физически свободен – мог в своих домашне-огородных владениях делать всё, что хочешь, и находить в этом свои детские забавы и радости. Теперешнее одиночество, в состоянии вынужденной неподвижности, при отсутствии рядом не только семьи, но и друзей, знакомых, при невозможности чем-либо заниматься, было совсем другое дело...
Глубокая ночь. Лежу без света. Сон не приходит. Слышится периодический перезвон часов – час, два, половина третьего... Луна освещает комнату холодными лучами. По полу движутся смутные тени. Убегают в кухню, ползут под шкаф, возвращаются обратно – это ветер играет ветвями деревьев... Мерно шумит холодильник. Вот и он замолчал. Тихо, мрачно, тоскливо. Вспоминаются стихи Никитина:

Догорела свеча, бродит сумрак в углах,
Пол сияет от лунного света.
Бесконечная ночь! В этих мрачных стенах
Зарыдай – не получишь ответа...

Как точно, как глубоко и поразительно ёмко! Вот она – беспросветная горечь этого состояния... Не одного меня терзает подобное... Но у каждого своё: свои переживания, свои нюансы, свои причины. У Никитина – окончательная разлука с любимой женщиной и беспросветное одиночество в окружении совершенно чуждых по духу и не понимающих его людей. У меня – вынужденное, непредвиденное одиночество, отсутствие возможности общения с окружающими, возможности работать, творить. Как жить без этого, без творчества, в частности?
А что, если самому попытаться выразить свои чувства, ... в тех же стихах. Чувства так и рвутся наружу. Может, и рифма придёт?.. Но рифма не приходит. Наконец, получилось нечто, – похожее на последние корчи ноющего страдальца:

И грустно, и темно. Ты в келье одинокий
Томишься и дрожишь в бессилии своём.
И в этот час ночной, в тисках судьбы жестокой,
С тоскою думаешь о прошлом, о былом...

Как много было дум, восторженных стремлений,
Отчаянной борьбы, терзаний и побед.
Но рано как угас огонь твоих волнений
В томленье и тоске надвинувшихся бед.

И грустно, и темно... И нет души мятежной,
Кто б в этот мрачный час мне руку протянул.
Страданья облегчил своей заботой нежной,
И верою святой надежду вновь вернул...

Один, опять один с тоскою остаёшься,
И снова ищешь сил для пламенной борьбы,
И, страшно жизнь любя, вновь сам себе клянёшься,
Что грудью встретишь рок безжалостной судьбы...

Да, явно не Никитин. Нечто глуповато-страдальческое, воплеподобное... Правда, своё... Оставлю для себя, на память. Всё-таки характеризует теперешнее состояние. Это реальность...
Сотворив ещё с десяток подобного рода «чудо-опусов», я, к счастью, быстро понял всю беспочвенность своих поэтических претензий и вовремя остановился, – вспомнив, к тому же, своего бывшего коллегу по санэпидотряду флота, ублажавшего нас (офицеров части) своими поэтическими творениями. Правда, у Коли А. никогда не было и тени сомнения относительно своего таланта, и поэтому никакие угрызения совести по отношению к поэтической музе его не мучили. Более того, он принимал на полном серьёзе наши «восторженные отзывы», хотя и не мог уразуметь непонятного характера наших эмоциональных реакций – когда мы покатывались со смеху при чтении лирических сонетов и тем более восторженно-патриотических рифмосплетений...

Нет уж, куда больше пользы будет от того, если я сейчас просто буду вспоминать любимые стихотворения любимых поэтов – благо, у мамы есть все полные собрания сочинений. Эти стихи и вдохновляют и успокаивают. Порой их содержание во многом созвучно с твоими собственными мыслями и чувствами. Они как раз и созданы для таких вот, как я. В них во многом предвосхищены твои чувства и стремления.
Я так и сделал. Достал Пушнина, Лермонтова, Фета, Тютчева, Никитина, Некрасова, А.К.Толстого, даже почти незнакомого мне Надсона, обложился со всех сторон книгами, и на душе сразу стало полегче – снова встретился со своим давним прошлым, когда жизнь была светла и радостна. Пытался запоминать, вспоминать их снова, однако это не сразу стало получаться – сказывалось длительное отсутствие соответствующей тренировки.
Попробовал также заняться и наукой. Так я всегда делал во время обострений и дома, и в госпитале. Но тут с собой я не взял никаких цифровых материалов, да и особого желания обобщать что-либо у меня не было – после всех горсэсовских пертурбаций с нашей работой. А в более далекое научное будущее заглядывать не хотелось – надо было вначале решить вопрос со своим здоровьем и трудоспособностью.

На помощь пришла Вера Николаевна Ларина – прекрасный невропатолог и удивительно чуткий, душевный и отзывчивый человек. С ней мы познакомились в 1984 году в мединституте, где я делал доклад о результатах проведённой работы по нашей профилактической программе. Она сразу откликнулась на мои «стенания», неоднократно бывала у меня, а в последующем организовала мне амбулаторное лечение в их реабилитационном центре и даже с доставкой меня на машине. Конечно, это было здорово и во многом способствовало тому, что я, в конце концов, смог решиться на возвращение в приморские края.
Но последнее произошло уже в ноябре, а до этого мне пришлось ещё изрядно поволноваться, полежать и дома и на больничной койке при полной неопределённости своей дальнейшей судьбы.



Радостные события

Однако не всё в моей тогдашней жизни было безнадежно горько и безотрадно. Случались и радостные события, придававшие мне новые силы. Первое и основное произошло 6 августа: родилась внучка Оленька! Её рождение стало главным стимулом моей активной реабилитационной деятельности и новых поэтических усилий, правда, тоже не давших особых результатов. Теперь я с особым нетерпением ждал каждого очередного письма с сообщением о нашей юной красавице. Мы с женой отлично понимали, что основные ра¬дости воспитательного процесса вскоре лягут на наши плечи, так как молодым родителям вряд ли хватит на это времени за всеми сложностями их научной и педагогической деятельности. Правда, первые сведения о внучке были достаточно скудными, так как родители вместе с нею находились пока в Дальнегорске – за несколько сот километров от Владивостока. Так что основное знакомство с главным членом нашего, уже довольно большого семейства, все восторги и эмоции приходилось отложить до момента их возвращения (и моего последующего прибытия).
Вторым приятным событием был визит ко мне подруг моего раннего детства – Али и Гали Анисимовых из города Шуи, где мы жили в течение восемнадцати лет вместе на Железнодорожной улице. Мне так хотелось побывать у них самому, но, видя, что это уже невозможно, я написал им письмо, и уже через несколько дней они были у меня с семейными альбомами и воспоминаниями о далёком и светлом прошлом.

Я не виделся с ними с 1958 года, когда в последний раз приезжал в Шую в отпуск из академии. Алевтину узнал сразу, а вот Галину нет – так изменилась она и внешне и внутренне. Мне очень хотелось встретиться и с младшей их сестрой Валей, но той в этот момент в Шуе не оказалось – она переехала с семьей к родителям мужа в другой город.
Как ни радостна была эта встреча, но для меня она оказалась и горькой и грустной, так как была уже последней. «Девочки» приехали сюда из дальних краёв, чтобы продать свой дом и забрать к себе старенькую тётю Римму – их мать, которой было уже семьдесят пять лет. И отъезд должен был состояться уже через несколько дней. И с их отъездом исчезали мои последние связи с годами детской жизни. Правда, девочки дали мне координаты ещё одного друга из нашей детской девичье-мальчишеской команды – Володи Мозохина, который жил теперь по другому адресу.
Да, мои связи с городом детства разрывались всё больше и больше. Практически не оставалось никого из прежних знакомых, кроме школьного товарища – Володи Крайнова и учителя музыки Евгения Сергеевича Болдина. Но Володя почему-то на письмо не ответил, а адрес учителя я даже и не помнил, чтобы написать ему. Оставалось надеяться только на собственное выздоровление, чтобы добраться до Шуи и разузнать всё самостоятельно...
Несколько часов удивительно светлых и вместе с тем грустных воспоминаний пролетели незаметно, и вот уже я в последний раз вглядываюсь в такие «взрослые» лица моих подруг, стараясь казаться весёлым, вот уже провожаю их до коридора (согнувшись в три погибели и уже не стесняясь этого). Вот хлопнула входная дверь... и я вновь остался один со своими воспоминаниями о прошлом, и уже не мечтая больше о возврате в эти светлые годы жизни.
Лежу в каком-то опустошённом оцепенении. Не хочется даже ни о чём думать – от любых мыслей сразу становится грустно и тоскливо. Вдруг звонок, междугородный. Наверное, наши, думаю, волнуются. Таня уже не раз звонила. Беру трубку – слышу какой-то непонятно-захлебывающийся мужской голос. Что-то быстро говорит-говорит, а что, не понимаю. «Кто говорит» – спрашиваю. Слышу: «Вовка!» «Крайнов, что ли, – думаю. – Нет, это не его голос».
– Какой Вовка?
– Цузмер!
Так вот это кто! Вовка Мозохин! Значит, ему уже раньше Анисимовы передали мои ивановские координаты. Но почему я его не понимаю? Чего-то болтает и болтает – но ни смысла, ни фраз, ни даже отдельных слов понять не могу. Пытаюсь остановить его «восторженный» словесный поток – не останавливается. И мне слова сказать не даёт. Три, пять минут говорит беспрестанно. Что с ним произошло такое? Принял, что ли?! Говорю ему, чтобы приезжал ко мне. Вроде, понял. Пообещал... Но так потом и не приехал.
На этом связи с родной Шуей у меня прервались. Да и встреч больше никаких не было. Я делал героические усилия, чтобы встать на ноги, уже не мечтая об отдыхе, а только о том, как бы добраться домой, до Владивостока. Но ничего не получалось.

Наступил сентябрь – у меня всё без изменений. С трудом перемещаюсь по комнате. Уже подходит к концу мой отпуск, но о перелёте во Владивосток не может быть и речи. Хватило разума вызвать врача из районной поликлиники и взять больничный. Потом несколько раз навещал невропатолог, продлевал бюллетень, назначал лечение. Потом пришлось даже через ВТЭК проходить – вошли в моё положение. Несмотря на лечение, признаков улучшения не было.
Что же делать? Может, Адаму Волосевичу позвонить – моему хорошему знакомому, бывшему сослуживцу по отделу медицинской службы флота. Он сейчас в ЦВМУ работает (в Центральном Военно-Медицинском Управлении, в Москве). Вдруг чем-нибудь да поможет?!
Звоню. Попадаю прямо на него. Адам Николаевич, как всегда, приветлив, спокоен, доброжелателен.
– Устрою, – говорит, – в госпиталь Бурденко. Я как раз их курирую по линии ЦВМУ. Жди, позвоню.
И уже вечером следующего дня звонит:
– Всё согласовано. Сообщи мне, когда приедешь в Москву, каким транспортом, – тебя встретят и всё будет нормально.

У меня будто гора с плеч свалилась. Есть теперь на кого опереться! А в Бурденко – новейшие методы лечения и диагностики. Ещё неделю я всё ещё пытаюсь «прийти в себя» самостоятельно. Потом мне покупают билет на поезд, в поликлинике оформляют перевод на госпитальное лечение (очень благодарен им был – много со мной возились). Я звоню Волосевичу и младшему сыну в Москву (Дмитрий в это время заканчивал учёбу в МГУ на физмате), вызываю такси и с минимальным скарбом отправляюсь преодолевать очередные преграды на тернистом пути к выздоровлению.
Шесть часов в пути пролетели быстро, и вот я уже в Москве, и меня встречает сын, и тут же появляется санинструктор из госпиталя. Я даю Диме свои координаты, чтобы не везти его понапрасну в другой конец города, сам сажусь в скорую и еду в заветное учреждение.



Госпитальная эпопея

В приёмном отделении со мной разбирались более двух часов, прежде чем выяснили по чьему распоряжению я поступаю. Если учесть, что это разбирательство началось ещё после нескольких часов ожидания, в течение которых я корчился от всё усиливавшихся болей, сидя в коридоре, то весь процесс показался мне нестерпимо долгим, и я даже собирался раскаиваться в опрометчивом поступке. Но тут передо мной возник сам начальник отделения, быстро отдал соответствующие распоряжения, и я был водворён в госпитальные хоромы.
К лечению и обследованию моему в «хоромах» приступили тоже не сразу, но, главное, на второй же день я был поставлен на госпитальное довольствие и мог наслаждаться весьма разнообразной и всегда вкусной диетой, по которой я порядком соскучился, находясь дома на «подножном корму». К тому же, здесь можно было ещё и заказывать себе блюда по вкусу, заранее выбирая их из весьма обширного недельного меню.

Дней через пять началось и лечение, и это было для меня самым обнадёживающим моментом этого периода, ибо предложенные мне методы были действительно для меня совершенно новыми и  впечатляющими. Магнитотерапия, лазеротерапия, оригинальный массаж на какой-то коляске, где твою спину прокатывало как на катке, одновременно потроша и растряхивая все её «внутренние детали». После такого мощного костоломания чувствовал себя действительно, будто с новыми составными частями вместо собственной поясницы; и, если мог ещё двигаться, то бежал, как помолодевший.

Был, правда, ещё один массаж, но уже ручной, осуществлявшийся несколькими весьма опытными массажистами, и я тоже не преминул этим воспользоваться. Мне достался в исцелители молодой парнишка, довольно хилого телосложения, но с достаточно крепкими, уже натренированными руками, так что при случае он мог хватить ими довольно крепко.
На первом сеансе я предупредил его об особенностях моих поясничных сегментов и попросил сразу не ставить позвонки на место, а вначале немного разобраться с основными нюансами моей патологии. И он сразу пошёл мне навстречу, лишь легонько погладив мою спину и постучав по ней ребром ладоней. По времени (вместе с укладыванием меня на ложе и последующим вставанием) это заняло три с половиной минуты – сам проследил по часам для интереса.
После получасовых «инквизиций» надо мной нашей госпиталь¬ной массажистки Анны Филипповны (во Владивостоке) это показалось мне довольно-таки щадящим вариантом данной процедуры, и я при второй нашей встрече намекнул ему на этот счёт – исходя из своих, врачебных позиций.
– Главное, не время воздействий, а их энергетика! – гордо заявил он, поглаживая свои руки. – У меня она особая, – и за три минуты столько в спину переливается, сколько иной и за целый час из себя не выдавит!
В ту пору я ещё мало слышал о подобных воздействиях и биоэнергетических способностях человека. Публикации на этот счёт только ещё начинали появляться. Да и то в них говорилось лишь об уникальных способностях всего одной или двух личностей – пока что известных науке. Значит, госпиталь уже вырвался в лидеры в этом направлении. Так и должно быть – передовое учреждение – передовые методы!

Я весьма заинтересовался этим методом и решил познакомиться с ним поближе – с научных позиций, посредством консультации у лечащего врача. Вскользь намекнул об этом моему целителю во время второго визита. Тот почему-то был категорически против подобных консультаций и стал сам объяснять мне механизм воздействий на практике, прозанимавшись моей поясницей на сей раз уже около десяти минут, и эффект от его воздействий был уже куда заметнее, особенно после одного из упражнений, когда он «прохаживался» локтями по моему ис¬корёженному позвоночнику.
– Это ещё что! – заметил он на моё восхищение. – Вот если бы я ещё и ногами по спине прошёлся, было бы ещё «энергетичнее»! У нас тут, правда, условий для этого пока не создано, но дойдём и до этого!
Относительно энергетических воздействий «через ноги» научных сообщений вообще никаких не было. Публикации касались только ручной – «мануальной» терапии, и я почему-то обрадовался тому, что внедрение данного метода произойдёт уже после моей выписки из госпиталя – быть в числе первых, испытавших на себе его магическое воздействие, мне не очень хотелось.

Другой особенностью моего юного целителя была ярая приверженность его к спорту, точнее, к футболу, а ещё точнее – к футбольному клубу «Спартак». Стоило в один из сеансов заговорить на эту тему, остановить его было уже невозможно. Порой в процессе своих «риторических» отступлений он даже забывал об основном («энергетическом») процессе, совсем останавливался в работе и размахивал своими «манипуляторами» где-то высоко над поясницей, явно дальше, чем было возможно его «индивидуальное воздействие».
Эта «спартаковская» тема стала основной и единственной в наших беседах – поскольку некоторые «ритуальные» особенности поведения «фанатов» мне были не до конца понятны. Например, если взаимное мордобитие противников (фанатов из других клубов) ещё и было объяснимо (хотя и не оправдано чрезмерными эмоциями), то последующие погромы попадающихся по пути обратного (со стадиона) шествия машин, магазинов, даже домов, – уже не доходило до моего разума.
Тот посмотрел на меня страдальческим взглядом как на безнадежно потерянного человека, которому уже никогда не будет дано достигнуть уровня истинной «фанатической нирваны» и понять глубину единого эмоционального порыва массы единомышленников пос¬ле полуторачасового пребывания в состоянии высшего психологического экстаза.
После этого какое-либо общение со мной для него потеряло всякий интерес, и его энергетика сразу лишилась магии своего волшебного действия. Это я вскоре понял и предпочёл переключить  внимание на иные, уже инструментальные методы оздоровления.

С первых дней пребывания в госпитале я настаивал на скорейшем проведении углубленного обследования моей поясницы, в частности, с помощью компьютерного томографа, который в то время был всего-то в трёх-четырёх медицинских центрах страны. Этот метод давал возможность «увидеть» всё, что творится с позвоночником, во всех его отделах. Но лечащий врач почему-то настаивал на ещё более «тонком» методе – рентгенографии после введения в спинномозговой канал контрастного вещества. Я знал уже, чем грозят больному эти «совершенно безобидные» процедуры, знал, хотя бы по эффективности воздействия на меня обычной пневмомиелографии (при введении в спинномозговой канал просто воздуха).
В какой-то момент я поддался на уговоры консилиума эскулапов и всё же сделал предварительную пробу на переносимость этого йодистого препарата. Сестра ввела мне в вену небольшую часть будущей дозы, и я бодро зашагал в палату, где как раз находился мой лечащий врач. Только я вошёл в помещение и закрыл за собой дверь, как со мной стало твориться нечто необычное. К горлу подступила сильнейшая тошнота, голова закружилась. Я схватился за спинку ближайшей кровати и быстрее стал продвигаться к раковине – уже не соображая, что к чему и что вообще сейчас со мной будет. А меня всё продолжало мутить, крутить и тошнить. Хорошо, что процедура была выполнена перед обедом, иначе бы пришлось делать авральную уборку помещения.

Минут через десять-пятнадцать состояние улучшилось, и я стал вновь соображать, что к чему. Меня удивило, почему мой лечащий врач, как мне показалось, не обратил никакого внимания на про¬исходящее со мной. Он сидел рядом с другим больным и весь пе¬риод моих мучений спокойно беседовал с ним о чём-то. Я всё же обратил его внимание на своё состояние, на силу и характер моей индивидуальной реакции на йодистые препараты. Он согласился с тем, что реакция есть, но утешил, что бывает куда сильнее - вплоть до потери сознания, а с такой, как у меня, реакцией вполне можно идти на диагностику. Но я уже был категорически против дальнейших издевательств над моим организмом и напомнил о наличии в их центре не менее информативного, но совершенно безвредного метода. Тот с неохотой пошёл на уступки и поставил меня в очередь на обследование.

Очереди с обследованием пришлось дожидаться недели две, а пока я принимал все рекомендованные процедуры и, кроме того, осуществлял и свою собственную регулярную тренировку. Состояние в этот период было по-прежнему «не ахти». Ходил с огромным трудом, с двумя палками. Сидеть мог минут по десять, не больше. Но принять пищу за это время успевал. По утрам выходил на зарядку. Уже было холодно, порой даже подмораживало. Но я мужественно выдерживал получасовые занятия, дрыгаясь то на перекладине, то на скамейке, то на ветках деревьев (всё время приходилось за что-то цепляться, чтобы разгрузить поясницу)...
В библиотеке достал моих любимых поэтов. А ещё ходил в клуб. Там, в фойе стоял рояль, и я попробовал вспомнить свою старую программу. Это оказалось непростым делом – не присаживался к инструменту я лет пятнадцать – с тех пор, как играть стал старший сын. Однако кое-что вспомнил и частично сумел восстановить технику. Так что даже начальник клуба предложил мне участвовать в будущих концертах для больных и медперсонала.
Однако моё пребывание в госпитале заканчивалось, и до выступлений дело не дошло. На последнем этапе сделали томографию, и ещё я прошёл консультацию у нейрохирургов. Со специалистами у томографа поговорить не пришлось. Они даже не сочли нужным ответить на интересующие меня вопросы относительно поясничного отдела позвоночника. Ответ их был предельно краток: «Лечащий врач скажет, мы консультаций не даём». Лечащий же врач то¬же многого не сказал: «Остеохондроз! В очень выраженной степени. Отсюда и все явления...»
Этот ответ меня совершенно не устраивал. Волновало то, что не было заметных сдвигов в сторону улучшения состояния. Хотелось разобраться в характере происходящих внутри позвоночника процессов, в том, что конкретно даёт эти явления, с чем и как надо бороться. Поэтому я настоял на консультации у нейрохирурга. Если честно, то вновь возникали мысли относительно возможности оперативного вмешательства – ведь ничего же не помогало.

Нейрохирурга ждал часа два – был уже на последнем издыхании от боли – и сидел, и ходил, и даже лежал на топчане в коридоре. Наконец, консультант вышел ко мне с моей историей болезни и тут же, в коридоре (наверное, чтобы не мучить меня дополнительными хождениями по отделению) очень кратко объяснил мне ситуацию. Состояние моё, по его словам, «сто лет после бури». Сейчас всё уже давно вывалилось, что могло вывалиться из двух поясничных дисков; всё внутри спаяно-перепаяно, склерозировано. В процесс вовлечены и нервы и сосуды. При операции обязательно что-нибудь да заденешь, и тогда возможен полный паралич конечностей, а, может, и тазовых органов. Тогда уезжать отсюда придётся на инвалидной коляске. Недавно у них в отделении было два таких случая. Так что надо ходить самому, пока ходится. Пусть пять-шесть месяцев в году - это уже хорошо. Такова уж моя горькая участь. Операцию надо было делать ещё в шестидесятые годы…
Пожалуй, эта коротенькая консультация была основной и самой значимой для меня. Она показала, что только от меня самого зависит сейчас моё будущее; от того, насколько я смогу восстановить себя сам. Дальнейшее пребывание в госпитале теряло всякий смысл, и пора было готовиться к выписке.
Выписался в конце октября. Диагноз неутешительный. Дискогенный радикулит, остеохондроз, спондилолистез (смещение позвонка), спондилоартроз, миелопатия и пр. В принципе, ничего нового. Только вот процесс становится почти «неуправляемым».



Домашние радости

Дорога до дома оказалась одной из самых тяжёлых. Первый этап – до железнодорожного вокзала (на машине); второй – на электричке до аэропорта. Затем длительное ожидание в аэропорту – рейс задерживался. Хорошо, что помогла местная медицина: поместила меня в комнату (для больных), а потом даже отвезла на машине на посадку. Перелёт, как всегда, ужасен. Высидеть и выстоять семь часов полёта, когда ни сидеть, ни стоять уже невозможно, невероятно тяжело. Всё время опасаешься полного блока. К счастью, последнего не произошло.
В аэропорту встретил Боря Догадин на своей машине, вместе с Женькой. Оставшиеся часы ожидания багажа и поездки до дома высидел «на зубах». Зато дома была радость встречи со всей нашей большой семьёй и, прежде всего, знакомство с внучкой, которая в этот момент мирно спала и посапывала в своей кроватке.

Оленька. Сколько она принесла нам волнений в первые месяцы и годы своей жизни, и, одновременно, сколько радости и счастья. Её появление в доме, безусловно, послужило серьёзным стимулом к моему постепенному восстановлению. Не мог же дед оставаться в стороне от её воспитания, валяясь обездвиженным на кровати и созерцая со стороны на её развитие, на проказы и шалости. Надо было самому включаться в воспитательный процесс и по мере сил помогать и ей, и родителям, и юной бабушке, на которую свалилось сразу слишком много забот.
Через неделю я рискнул уже добраться до работы и постепенно снова «закрутил» остановившуюся было программу... Стал выходить с внучкой на прогулку, катая её в коляске рядом с нашим домом – на бухте Тихой. Через какое-то время смог даже брать её на руки и ходил с ней по комнате, когда Лёлёку по той или иной причине мучила бессонница и она громко требовала к себе всеобщего внимания. Всеобщего, правда, не получалось, так как уставшие за день родители физически уже не в состоянии были этого сделать. Так что на эту святую обязанность претендовали только мы с Таней, оспаривая друг у друга каждый лишний час этого ночного блаженства...

А потом наступила весна, и мы с Лёлёкой ездили (в коляске) на отдых уже к самому лесу, находившемуся всего-то метрах в восьмистах от дома. Там я собирал ей первые цветы, и она перебирала их своими малюсенькими ручонками, познавая первую радость встречи с красотой нашей природы. Иногда мы заезжали и повыше в сопку и устраивались на отдых либо в тени, либо на солнечной полянке, где уже вовсю зеленела трава, пробив сплошной ковёр сухих листьев, желтели скопления ранних фиалок, белели одиночные в этих местах ветреницы, синели первые хохлатки. Погуляв таким образом и погревшись на солнышке, отправлялись домой принимать очередной завтрак, а потом отдыхать – уже в домашних условиях.

Осенью того же года у нас свершилось ещё одно знаменательное событие – переезд на новую квартиру – в район Луговой: в трёхкомнатную и первую, которую мне в конце жизненного пути всё же удалось получить от флота. До этого же мы вшестером размещались в квартире из двух смежных – проходных комнат, отгораживаясь друг от друга шкафами и ширмами. Эту же двухкомнатную в своё время получили от города в обмен на нашу однокомнатную на улице Монтажной.
До вселения в свою будущую квартиру мы с сыном и невесткой сумели сделать там капитальный ремонт. Тщательнейшим образом законопатили все щели, надеясь таким способом защититься от нештатных квартиросъемщиков, которые до этого донимали нас на Беляева, устраивая набеги и сверху, и снизу, и, особенно, от боковых соседей, где плодились в невероятных количествах. Сменили обои, заменили некачественную электропроводку, несколько раз побелили потолки, покрасили полы, – в общем, придали своей будущей обители вполне благопристойный вид, хотя и не отвечающий всем требованиям сдачи в эксплуатацию готового объекта.

Наконец, у меня в руках ордер со всеми подписями, и мы вселяемся. Договариваюсь с машиной, с помощниками из госпитальной школы санинструкторов, и в два захода умудряемся перевезти весь домашний скарб. Правда, не обошлось без осложнений, чуть было не нарушивших наше радостное переселение. Во-первых, помощников – солдат чуть было не задержал военный патруль, ни с того, ни с сего оказавшийся в районе находящейся рядом флотской поликлиники. С этим быстро удалось уладить дело – нарушений никаких со стороны солдат не было.
Куда серьёзнее оказалась вторая преграда, вставшая на пути моей добровольческой бригады. Этой весьма серьёзной преградой явилась маленькая Лёлёка, посчитавшая солдат невесть за кого и никак не желавшая расставаться с нашей личной собственностью. Увидев, что незнакомые люди берут и выносят из дома вещи, она подняла такой рёв, что испугались даже соседи, жившие напротив. И никакие убеждения не действовали на маленькую владелицу. Мои же помощники затыкали уши и настолько ускорили темп, что вытащили вещи задолго до назначенного срока. И это тоже было не очень хорошо, так как собирался дождь, а подобное «омовение» осложнило бы всю операцию. В конце концов, все сложности были преодолены, и к вечеру мы все были уже на новом месте, ещё не веря произошедшему столь неожиданно чуду.



III. В ПОИСКАХ ПУТИ

Необходимо творчество

Да, те два тяжелейших для меня периода 1975-1976 и 1986 годов мне, в конце концов, удалось преодолеть. Хотя спина продолжала болеть, и во многом я был физически ограничен. Но это не мешало мне работать, продолжать заниматься любимой наукой, активно бороться за свою городскую оздоровительную программу. Не может быть, чтобы сейчас, в 1995-ом, всё было потеряно! Условия сейчас, конечно, иные, возможно, даже более сложные, чем прежде. Но положение далеко не безнадёжное. Ну и что, что боли! Ну и что, что не могу ходить! Хуже, что один, и что своих рядом нет. Но это же не вечно. Надо продолжать работать.
И я работал. С утра «раскочегаривался» дома, затем добирался до стадиона, там тоже занимался. Пытался ходить по дорожкам, хотя бы пару раз туда и обратно. Вновь завидовал уже местным бегунам, местным ветеранам, свободно бежавшим круг за кругом, а потом так же свободно крутившимся на снарядах... Так прошёл октябрь, наступил ноябрь, а я всё пытался и пытался увеличить объём своей двигательной активности.

Ноябрь. Уже четыре месяца непрерывной борьбы - вроде, и немного. Но я уже устал. Устал, прежде всего психологически: от одиночества, от отсутствия общения, заметного улучшения состояния, от однообразия обстановки. Тяготило отсутствие работы, возможности заниматься любимым делом – той же музыкой, настольным теннисом, наукой. Всё чаще в глубине души появлялась какая-то опустошённость, безразличие ко всему, потеря целей, стимулирующих тебя к борьбе.

Нет, надо что-то предпринимать. Надо найти что-либо, что давало бы конкретные результаты, что было бы интересно и одновременно полезно, полезно не только тебе, но и другим. Но что если не можешь ни ходить, ни сидеть?! О работе не может быть и речи – что за работа в положении лёжа! Но вот наука. Это дело всей моей жизни. Сколько ей было отдано времени и сил! Сколько с ней было связано надежд! Сколько было сделано и намечено на перспективу! И даже сейчас, в этой общегосударственной неразберихе, многое можно было бы сделать полезного в области хотя бы той же валеологии. Да, ушёл её идеолог, наш руководитель и покровитель профессор И. Брехман. Но дело его продолжается. Сумели же издать в память о нём следующий сборник научных трудов валеологов. Но здесь, со мной нет ни цифровых материалов, ни литературы. Писать просто так, из головы популярные статьи в газеты – стоит ли?..
По-прежнему учить стихи, вспоминать французский? Зачем это сейчас? Необходимо творчество... Рисовать? Но для этого опять-таки надо сидеть... А, может быть, писать? Не стихи, конечно. Писать просто воспоминания: о жизни, о детстве, о службе, о той же науке, о людях, встретившихся на жизненном пути. Рановато, конечно, но жизнь заставляет это делать. С другой стороны, может, и детям, и внукам интересно будет узнать подробности из жизни уходящих поколений... А если и Таня этим займётся, то будет вдвойне интересно.

Итак, ноябрь – начало нового пути, нового этапа жизни, новых идей, – начало творческого возрождения. Начинаю с воспоминаний о детстве, о том светлом и радостном, чего уже не вернуть, но что оставило глубокий след в твоей жизни, что заложило основы твоего будущего существования, во многом сформировало тебя, в какой-то степени определило основные вехи твоего жизненного пути...
Писать физически очень тяжело. Лёжа – не получается. Пробую работать сидя. Высиживаю минут десять-пятнадцать, опираясь о стол локтями, ложусь на него грудью, животом. Но какая боль! Она свёртывает в дугу, мутит рассудок, убивает все мысли, меняет эмоциональный настрой воспоминаний... Но всё равно пишу. Работаю с постоянными перерывами для отдыха, для разминки, специальной физкультуры. Вишу на лестнице, хожу с упором на обе руки по комнате – всего по пять-шесть минут... Но больше приходится лежать. Пока лежу, обдумываю новые темы, фрагменты...

Ранний период детства, на 1-й Железнодорожной улице г. Шуи. Одиночество в запертой квартире. Первые друзья и, пожалуй, самый первый из них – это Вовка Карцев...
Вовка был одним из моих лучших приятелей в сороковые годы. Это был небольшого роста крепко сложенный бутуз, года на полтора моложе меня, и, по-видимому, очень остроумный от природы. Своим «остроумием» он однажды поставил меня в неловкое положение перед моей воспитательницей из детского сада. Она жила на нашей улице и довольно часто ходила мимо нас – то на базар, то на работу, то просто в город. Я часто с ней встречался и, как положено, каждый раз здоровался, выбегая навстречу: «Здравствуйте, Евдокия Фёдоровна!»
Как-то однажды, когда я уже совершил этот обязательный ритуал, откуда-то из-за забора вдруг послышалось громкое и довольно ехидненькое: «Здравствуйте, Евдокия Бз...! Хи-хи-хи!» В общем, приветствие звучало не совсем прилично. Та от неожиданности остановилась, но виду не показала и пошла дальше. На обратном пути её приветствовали уже из-за дерева: «Здравствуйте, Евдокия Бз…! Ха-ха-ха!!» Та вновь прошла мимо, не говоря ни слова. А на следующий день в детском саду со мной состоялся разговор на эту тему: «Кто это у нас на улице такие нехорошие слова знает да ещё так громко их произносит?»
Я, конечно, сказал, что не знаю. Но с Вовкой всё же поговорил. Он же, бродяга, ещё настойчивее стал караулить свою жертву, встречая и провожая её в разных местах улицы и с тем же весёлым приветствием. При этом встречи состоялись даже тогда, когда она шла с кем-либо из своих знакомых. В этих случаях мне казалось, что голосок встречающего звучал ещё громче и ехиднее. В конце концов, бедняжка стала избегать нашего квартала, огибая его по Ивановской улице. Однако Вовке и там удавалось настигать свою жертву.

Однажды Евдокия Фёдоровна всё же решилась пройтись перед нашими домами вместе с каким-то мужчиной. И сразу же имела удовольствие вновь встретиться со своим невидимым почитателем. Вовка в сумерках спрятался за нашей огромной липой и крикнул им вдогонку, когда парочка отошла от него метров на десять. Но на этот раз реакция приветствуемых оказалась иной и несколько неожиданной для проказника. Мужчина вдруг повернулся и бегом устремился по направлению к дереву. Вовка на секунду замешкался, но потом припустил что есть духу к своему дому.
По резвости его передвижения было видно, что он уже не раз использовал этот вариант спасения и был достаточно тренирован в беге на короткие дистанции. Но, к несчастью, и соперник ему попался на сей раз порезвее деда Фёдора. Вовка уже успел открыть калитку и наполовину протиснуться в спасительный двор, как был схвачен за шиворот преследователем и вынесен на нейтральную территорию. Я не присутствовал при свершении окончательного приговора моему другу, спрятавшись от гнева воспитательницы за своим забором. Но после всего случившегося Вовка почему-то вдруг потерял интерес к подобным «культурным» приветствиям. (Было ему в ту пору немногим более пяти лет).

Вовка проявлял свою изобретательность и здравомыслие отнюдь не только с целью проказ и шалостей. Уже в раннем детстве он многое знал и трезво размышлял над нашими жизненными проблемами, во многом давая фору мне и другим, более старшим мальчишкам. Так, в возрасте лет четырёх он уверенно отвергал предлагаемые нами способы ловли рыбы в нашей Сехе с помощью одной только нитки с хлебом. Я же считал, что нитка в данном случае должна просто застрять в зубах у нашей жертвы, что позволит без труда вытащить рыбу наружу. Вовка тогда предложил мне самому испробовать на себе этот самый способ в виде эксперимента и чуть не выдрал мне очередной молочный зуб с её помощью.

 После этого он и сам немного засомневался в истинности своих рассуждений, но всё же остался убеждён, что без крючка поймать даже глупого пескаря совершенно невозможно.
В другой раз он предложил подпереть входную дверь дома деда Фёдора снаружи, чтобы спокойно собирать яблоки у него в саду. И лишь немного не рассчитал прочность конструкции, ибо палка всё же сломалась под яростным напором рассвирепевшего старца, узревшего нас со своего наблюдательного пункта у окна. И разгневанный старик с метлой в руках выскочил нам наперехват. Видя нашу полную беспомощность, поскольку мы были отрезаны от калитки и находились как в мышеловке, припёртые сзади соседским домом, он спокойно закрыл ворота на все засовы и, растопырив руки в стороны, пошёл по неширокому проходу между домом и забором в нашем направлении, предвкушая на сегодня полный улов.
Нам с Вовкой оставалось только попытаться с двух сторон проскочить под руками рассвирепевшего Карабаса-Барабаса и открыть калитку. Однако, как ловко я не нырял под его руки до самой земли, дед сумел уцепиться за мою рубашку, в то время как Вовка проскочил между его ногами и понёсся к выходу. И пока Фёдор возился с моими штанами, щедро наполняя их ужасно жгучей крапивой, в изобилии росшей вдоль всей ограды, Вовка успел залезть до половины забора и ухватился руками за верхний край досок.

Но, на нашу беду, дед сегодня был особенно в форме и в последний момент настиг беглеца. Ухватил его свободной рукой за штаны и, злорадно улыбаясь, водворил вниз, где его ждала не меньшая порция той же проклятой травы. Затем Фёдор выволок нас обоих за шиворот из своего палисадника и, поддав каждому хорошенького пинка с целью ускорения, с явным интересом наблюдал, который из нас скорее добежит до своего дома. Видимо, оставшись довольным нашими скоростными возможностями, он закрыл калитку и удалился на покой. Сегодня он мог больше не волноваться за сохранность своего урожая.

Нам, действительно, тогда было не до него, поскольку долго ещё пришлось очищать штаны от остатков ужасно жгучих листьев и стеблей. Фёдор как будто специально выращивал у себя под забором самый гнусный подвид (сорт) этого сорняка. Потом-то мы с Вовкой всё же отомстили ему, выдрав в его отсутствие всю эту злосчастную траву в палисаднике. Не знаю уж, как он отреагировал на эту потерю, но в тот раз соприкосновения с ним нам удалось избежать...

С детства я страстно любил природу и уже в возрасте восьми-девяти лет бегал с ребятами или в одиночестве в ближайшие за городом кустики. «Кустики» – был, пожалуй, мой самый любимый уголок природы того времени. И воспоминания о нём сохранились наиболее отчётливыми и светлыми... Так называли мы заросшую кустарником местность, на северо-западной окраине Шуи, сразу за Буровским заводом. Она располагалась между железнодорожной линией и возвышенностью, на которой красовалась Мельничнова церковь. Вся эта зелёная зона пересекалась просёлочной дорогой, ведущей в лес, и двумя небольшими речушками – Сехой и Безымянной. Возможно, последняя и имела своё название, но мы его просто не знали.
В летнее время года меня привлекала больше левая часть заросшего кустами пространства – у самой железной дороги. Место здесь было сравнительно низкое, но не заболоченное, сплошь покрытое густой травой. А среди этого разнотравья, среди многочисленных кустов ольхи, ивы, орешника, бузины и других, не известных мне видов кустарников, то тут, то там красовались ярко-жёлтые головки бубенчиков (так называли мы красавицу-купальницу), поднимались над травой белые соцветия лесных фиалок, тонкий и сильный аромат которых, особенно по вечерам, казалось, заполнял всё окружающее пространство. Глубоко в траве прятались от постороннего взора розово-фиолетовые пирамидки кукушкиных слёз; под широкими листьями скрывались уже отцветающие, но ещё белые, бубенчики ландышей. В июле-августе всю эту прелесть сменяли огромные ромашки, светло-синие колокольчики, красные «липучки». У речки были сплошные заросли голубоглазых незабудок с удивительно крупными для этого вида цветами.

В кустах, на самом берегу речушки Безымянной, я находил изумительные ягоды, типа земляники, но с ещё более восхитительным вкусом и ароматом. Они были раза в два крупнее обычной, лесной земляники, имели зелёную окраску и беловатого оттенка мякоть. К сожалению, попадались они довольно редко, и собирать их не было никакой возможности. По склону железнодорожной насыпи росли земляника и щавель, на заготовку которого мы часто ходили шумной ребяческой ватагой. Хаживали сюда мы и за цветами. Бежали наперегонки по знакомым местам, стараясь опередить друг друга. Но цветов хватало на всех, и мы возвращались с пышными букетами, гордые своей удачей.
Однако созерцать удивительную красоту этого царства природы я предпочитал в одиночестве. Подолгу останавливался перед каждым цветком, любуясь его непередаваемой красотой, вдыхал аромат фиалок и ландышей. Пытался поймать только здесь водившихся очень красивых стрекоз (коромыслов), ярко-голубой окраски, с толстыми расплющенным брюшком, временами усаживающихся на сухую ветку отдохнуть и перекусить пойманной налету добычей.
А какие здесь летали бабочки! Таких поразительных форм и расцветок я больше никогда и нигде не встречал. Тут я ловил бархатистых мотыльков с толстым брюшком, довольно крупных размеров и с яркой красно-чёрной окраской; находил жёлто-коричневых и зелёного цвета гусениц с рожками на голове (не знаю, каких бабочек, но, несомненно, очень красивых). В кустах, у речки ловил голубеньких блестящих жучков. Несколько раз попадались мне и большие жуки с рогами (наверное, жуки-носороги). А сколько тут было разнообразных птиц, скрывавшихся в кустах и вивших в них свои гнёзда.

В кустах и в траве ожидали свои жертвы в развешенной паутине многочисленные пауки самых невероятных форм и расцветок. Я любил наблюдать за ними. Иногда и сам подбрасывал им в сети то муху, то осу, то другую живность и с восхищением смотрел за битвой титанов, познавая тайны этого удивительного мира насекомых...
Устав, я отдыхал в густой траве, или под ветками широколистного кустарника. Мне нравилось лежать здесь на спине, смотреть на небо – то чистое, безоблачное, то покрытое легкими облачками; нравилось слушать стрекотание кузнечиков и щебетание птиц, вдыхать аромат трав, впитывая в себя всю бесконечную и многообразную прелесть окружающего мира.
Иногда я уходил к реке и отдыхал на её берегу. Тихо журчала вода, медленно кружились в небольших водоворотах опавшие листья; против течения непрерывно скользили неутомимые водомерки. Маленькие серебристые жучки, как искры, мелькали на поверхности воды, разбегаясь в разных направлениях. На мелководье резвились стайки мелких рыбёшек, то одновременно взлетая вверх к упавшему листочку, то отклоняясь куда-то в сторону по непонятной причине. На илистой части дна извивались чёрные пиявки.

Всё кругом жило своей, особенной, непонятной большинству из нас жизнью. Радовалось и наслаждалось ею, или безвременно погибало, не выстояв в жестокой борьбе за существование. Шелест листьев и непрерывное журчание воды успокаивало и немного клонило ко сну. Хотелось лежать так долго-долго. Лежать и ни о чём не думать, а только наслаждаться тихой и неброской красотой этого небольшого уголка нашей светлой среднерусской природы.

Продолжаю писать. Пишу всё более и более увлеченно. Вспоминаю всё новые эпизоды из своей детской жизни, погружаюсь в мир своих детских чувств и ощущений.
Детство! Какое богатейшее содержание заключено в этом слове! Как много личного и дорогого таит оно в себе для каждого из нас. Семья, родительский дом, улица, друзья, природа... затем школа, учителя... Всё это – неотъемлемые стороны нашей детской жизни, и  каждому они по-своему святы. А душевное состояние детства! Этой вечной беззаботности, непосредственности, трепета и восторга по поводу и без повода, доброты и сочувствия каждому, любви и сострадания. И бесконечного желания жить и радоваться жизни!

Для меня детство – самый светлый период, настоящий земной рай, воспоминания о котором всегда заставляют радостно трепетать моё сердце, а душу наполняться нежностью и всеобъемлющей любовью... И сейчас я вновь радуюсь встречам со своим цветущим садом, с лужайкой перед домом, с любимой речкой Сехой, с «кустиками» и лесом на окраине Шуи. Вновь встречаюсь с друзьями, вместе с ними весело провожу время в забавах и развлечениях… И постепенно боли утихают, житейские невзгоды забываются, и вновь возвращается жажда жизни…
Иногда я смотрю на своё детство как бы со стороны, из своего теперешнего состояния, оценивая свои былые поступки с позиций взрослого человека. А порой и перевоплощаюсь в своё былое мальчишеское «я» и живу какое-то время в этом столь далёком образе – будто в сказочном сне. Тогда я и мыслю и чувствую, как семи-двенадцатилетний мальчишка, и живу его беззаботной жизнью...

Передо мной, как наяву, встают образы той далёкой поры, отдельные эпизоды этой жизни, мне слышатся слова и фразы, произнесённые мною или моими товарищами... Меня охватывают те же самые чувства, которые я испытывал столько лет назад (будто запечатлённые в какой-то особой, душевной памяти). И я бесконечно радуюсь этому счастью, этой возможности перевоплощения и жизни как бы вне себя, в ином, уже потустороннем мире, в этом сказочном сне далекого и счастливого прошлого...

Наверное, это счастье дано не каждому, так как большинство взрослых не понимает моих восторгов, считая всё это лишь «наивной выдумкой старика, желающего показаться оригинальным...» Пусть так. Я вспоминаю для себя... и сам в одиночестве радуюсь этой возможности. Или же для моей любимой внучки, которая, уверен, будет с интересом читать эти невыдуманные истории. Действительно, здесь всё чистая правда – и эпизоды, и слова, и чувства, и наши ребяческие мечты. И лишь самое глубокое, самое сокровенное я оставляю самому себе...
А для внучки – это и её история, история за два поколения до её рождения... И она полностью поймёт меня, мои мальчишеские чувства. Так же, как и я, будет глубоко переживать гибель маленького котёнка, которого я не смог спасти, так же оплакивать ушедшего из жизни преданного семейного пса. Вместе со мной испытает восторг от яблоневого сада, от зелёной лужайки, покрытой жёлтыми одуванчиками, от весенних журчащих ручейков и свисающих с крыш сосулек, от дорожной пыли и грязи и возможности пройтись босиком по лужам... Вместе с нашей ребяческой командой она побежит по железнодорожному полотну в кустики за цветами и земляникой, окунётся в прозрачные струи жизнерадостной Сехи, замрёт перед таинственной глубиной задумчивой Тезы... Будет восторгаться ни с чем не сравнимым по красоте закатом, иди радугой, перекинувшейся через весь наш сад. Будет играть вместе с нами в лапту, в ловишки, в прятушки, или же ловить корзиной рыбу в той же доброй и щедрой Сехе... И нас обоих вновь и вновь будут переполнять чувства любви и полного счастья – от всего увиденного и пережитого, от возможности такого тесного общения с природой, с добрыми и весёлыми ребятами, друг с другом... от общения в этом сказочном мире нашего общего детства, из которого так не хочется выходить нам обоим...
Что это – сон или реальность?.. Какое это имеет сейчас значение!.. Это просто Счастье! Великое счастье Жизни – возможности помнить, представлять, переживать, ощущать и чувствовать. Чувствовать красоту окружающего тебя Мира, радоваться общению с ним, радоваться Жизни!..

Нет, всё-таки как хорошо «погружаться» в детство: в своё ли, в детство ли своих детей, или внуков; испытывать эту томительную грусть воспоминаний, вновь чувствовать себя молодым и здоровым... Так и хочется сказать окружающим: «Окунитесь же в него! Испытайте все эти светлые чувства безудержного восторга, любви, дружбы и сопереживаний, переполнявшие некогда наши чистые детские души... Они обязательно вернутся к вам вновь и сделают вашу теперешнюю жизнь светлее и радостнее, заглушат ваши душевные и телесные страдания... И, может быть, дадут вам силы... бороться за такое же счастье для ваших внуков и правнуков..., детство которых, возможно, будет уже не таким радостным и беззаботным».

Уже середина ноября. Ритм нашей жизни не меняется: у меня работа с утра и до вечера: то за столом над воспоминаниями, то со своей спиной – дома и на улице... А на улице уже первый снег...
Сколько же лет я не видел его здесь, в наших краях? Пожалуй, с 1965 года, когда в последний раз был на курсах усовершенствования в Ленинграде. Или нет, был ещё один приезд в Ленинград в 1972 году на научную конференцию, тоже зимой. Но всё равно, уже двадцать три года прошло, как я не видел нашу зиму.

И вот теперь я имею полное счастье видеть кружащиеся и медленно падающие на землю снежинки, ощущать холодок их нежных и ласковых прикосновений к рукам, к лицу, чувствовать какой-то внутренний восторг от этой давно желанной встречи. Вот оно, начало зимы! Скоро всё вокруг побелеет, покроется высокими сугробами, на стадионах и в скверах мальчишки проложат лыжные трассы, зальют катки, выстроят снежные горки. Начнётся новая, зимняя жизнь – особая, радостная и весёлая...
Я ковыляю по дорожкам стадиона, и не могу налюбоваться этим чудо-виденьем: красотой падающего снега. Снег падает медленно, крупными хлопьями. Он уже перекрасил чёрно-серый асфальт дорожек в белесоватый оттенок, запушил траву на футбольном поле, побелил крыши домов. Как легко дышится в такую погоду. Даже ходится легче – уже два круга по стадиону сделал! Как легко на душе, светло, радостно. Так и хочется говорить стихами:

Белый снег пушистый
В воздухе кружится,
И на землю тихо
Падает, ложится.

А наутро поле
Снегом побелело,
Будто пеленою
Всё его одело...

Кто же написал их, кто так тонко передал настроение этого момента? Майков, кажется? Уже забыл. Но стихи в памяти остались. Они не забываются – ибо они прекрасны!

Середина декабря. Я всё пишу и пишу. Сидеть стало полегче. Возможно, приспособился разгружать за столом поясницу в положении полулёжа на груди и руках. Пишется, конечно, коряво, но понять всё же можно. И быстрее стало писаться – по десять-пятнадцать страниц в день. Уже написал около трехсот страниц «черновых» воспоминаний.
Каждый день по утрам хожу и тренируюсь на стадионе. Ходить же почему-то становится труднее. В ноябре проходил по три-четыре круга, сейчас же с трудом преодолеваю один-два. После разминки на снарядах еле доползаю до дома. Позвоночник всё больше перекашивает вправо. Ощущение такое, будто правая нога становится короче левой: стоять приходится на правом носке. Раньше такого не было. Но продолжаю работать на обоих фронтах – физкультурном и литературном...
На улице порой становится удивительно красиво, особенно после тёплой погоды. После снега, при ярком утреннем солнце, в скверах, между домами взору открывается поразительная картина.

Серебро, огни и блёстки,
Целый мир из серебра.
В жемчугах стоят берёзки,
Чёрно-белые вчера.

Это область чьей-то грёзы.
Это призраки и сны.
Все предметы былой прозы
Волшебством озарены.

Воплощение мечтаний,
Жизни с грёзами игра.
Этот мир очарований,
Этот мир из серебра.

Именно так – абсолютно точно и восхитительно прекрасно! Можно любоваться часами, и не налюбуешься.

А сегодня (20.12.1995) с утра нет солнца. Всё вокруг бело, как в тумане, и предметы просматриваются будто сквозь дымку. Но видимого тумана нет. Он остался на травинках, на ветках деревьев и на всех предметах в виде мельчайших кристалликов льда удивительно красивой формы, и всё сразу приобрело сказочный вид. Особенно красивы стали берёзы. Они склонились под тяжестью кристаллов и стоят в своей обнажённой красоте, стыдливо прикрывая голые стволы тонкими веточками. Другие деревья, что покрепче и силой и характером, твёрдо выдерживают этот ледяной напор и растопырили ветви в разные стороны, как своеобразные кораллы, только огромных размеров.

Прелестны покрытые ледяным инеем и более низкие ярусы. Густые кусты стоят, как в белых кисейных шапках. Другие развесили свои длинные ветви, покрытые той же кисеёй, книзу, склоняясь ими до самой земли. Удивительно красивы ледяные травинки. Вот пижма, смотрящая своим перекрашенным в белый цвет венчиком вверх. Вот полынь растопырила ажурные веточки в разные стороны. Другая её разновидность собрала их вокруг стебля и стоит, как ледяная пирамида. Как бы кружевами покрылись лёгкие стебельки отдельных травинок и качаются на ветру – чуть позванивая нежными колокольчиками.

Но вот рассеялись облака, неярко заблестело низкое декабрьское солнце, и наш сквер весь засветился ярким светом, засверкал тысячами бриллиантов – синими, голубыми, фиолетовыми, красными, жёлтыми огоньками на ветках берёз, на кустах, на заснеженных газонах. Пушистые, ослепительно белые верхушки берёз на фоне голубого неба кажутся удивительно красивыми и напоминают вершины волшебных ёлок Деда Мороза. Красота кругом такая, что дух захватывает. И невозможно отвести взгляд от этого волшебного царства льда и снега. Однако стоит только подуть легкому ветерку, как зашевелятся, закачаются ветви, полетит с них мельчайшая серебристая пыль, быстро исчезнет с деревьев прозрачная снежная кисея – и пропадёт очарование. Вечером из окна откроется совсем иная картина. Вот почему я назвал бы увиденную сегодня красоту «Кисейное утро».

А пока кое-где на ветвях сверкают жёлтыми пятнышками знакомые мне синички, делающие минутный перерыв в непрерывно продолжающейся трапезе на моём окне... Поодаль же, на толстых ветках сидят две огромные серые вороны, расстроенные бесполезными попытками раздобыть у нас что-нибудь съестное. Сидят и поглядывают то друг на друга, то на окно, как будто соображая, что же ещё можно сделать, чтобы добраться до лакомства. Увидели внизу приблудного кота Ваську, обхаживающего наш подъезд в надежде на сердобольную подачку. Кот что-то уже получил и уплетает тут же, прямо на дороге. Вороны спустились пониже – как бы не упустить момент! Но Васька начеку. Пока не округлился живот, не отошёл от подаяния. А как только отошёл метра на три-четыре, вороны уже внизу. Долбят своими твёрдыми клювами обглоданные кости. А потом ухватили их и утащили в более безопасное место.

Синички же тем временем вновь устроились на окне. Особенно мне нравится одна из них, самая смышленая и смелая. Сидит на подоконнике и смотрит в окно. То вдруг прыгнет на форточку и заглядывает в комнату. Меня уже хорошо знает. Увидит, что я подхожу, начинает скакать на планке двери и поглядывать, не несу ли я чего. Особенно ей (как, впрочем, и всем остальным подругам) нравится сливочное масло. Как только увидит его, начинает волноваться, рассматривать через стекло, вертя во все стороны головку и приглядываясь то одним, то другим глазиком.
Как-то я прилепил кусочек с внутренней стороны стекла. Моя красавица вначале даже пыталась его достать, стуча клювиком по стеклу. А потом обиделась и отлетела в сторону. Сидит и на меня больше не смотрит. Пришлось открыть балконную дверь и показать ей масло на пальце. Она сразу прыг на подоконник и двигается по нему то чуть вперёд (к пальцу), то немного назад, мелко-мелко перебирая по деревяшке цепкими пальчиками и быстро помахивая крылышками. Прыгнет и нетерпеливо ждёт, когда я прилеплю масло к подоконнику. (Я так обычно для них делаю, размещая очередную порцию сразу под стеклом, чтобы видно было их пиршество). Я прилепил масло и стал потихоньку отводить палец. А она тут как тут. Смотрит на меня и быстро орудует клювиком, захватывая маленькие кусочки добычи сантиметрах в десяти от моего пальца. А с пальца взять ещё боится. Захватила кусочек побольше и улетела с ним на дерево – там всё же спокойнее. А я закрыл балкон и сел снова работать.

Конец декабря. Стадион весь в снегу. Беговая дорожка утоптана немногочисленными, но упорными занимающимися. А параллельно ей проложена лыжня, и накручивают по ней круги и юные и ветераны. Я пытаюсь ходить – один, два круга. А лыжники легко обгоняют меня два, три, четыре раза за эти долгие минуты моих терзаний. Несутся кто переменным шагом, кто свободным ходом, то и дело сгоняя меня с утоптанной дорожки...

Как я завидую им! Наверное, опираясь двумя палками, я бы смог прокатиться кружочек, а может, и больше... В детстве я любил лыжи. У меня были финские, узкие и с очень длинными «задниками». Это мешало забираться в гору «ёлочкой», снижало маневренность. Трудно было идти и по снегу. Зато по утрамбованной лыжне они скользили легко, и я с замиранием сердца осваивал на них окрестные невысокие горы, в первую очередь, железнодорожную насыпь. Особенно же мне нравились длинные пологие спуски с невысоких холмов за Мельничновой церковью, куда я нередко ходил, начиная с четвёртого класса. На этих лыжах я осваивал заснеженные трассы и вместе с нашей любимой овчаркой Джильдой (уже в пятом-шестом классах), и она легко катила меня и по лыжне, и по бездорожью, получая от таких прогулок не меньшее, чем я сам, удовольствие...
В академии мы с товарищами частенько брали лыжи напрокат в пригородах Ленинграда (Павловске, Кавголово) и совершали многочасовые походы среди лесных массивов лесопарковой зоны.

С переездом в Приморье эта лыжная идиллия для меня кончилась. В самом Владивостоке снега всегда было мало: выпадал он обильно, но редко, быстро сдувался с сопок сильнейшими северо-западными ветрами; оставшаяся же часть покрывалась налётом песка и грязи, что делало снежный покров мало приемлемым для лыжных прогулок. Можно было, конечно, использовать для тренировок чистую и снежную загородную зону, но я предпочитал прогулки с сыновьями на санках, а потом и на коньках – на ближайшем катке, недалеко от нашего дома в микрорайоне Бухты Тихой.

Всего лишь однажды, где-то в конце шестидесятых, мне довелось вспомнить прошлое, совершив чудесную лыжную прогулку в Новосибирском академгородке, по предложению будущего академика Владимира Александровича Матюхина, моего хорошего знакомого и доброго советчика и попечителя на научном фронте. К нему я приехал на консультацию во время своего зимнего отпуска с надеждой на будущую совместную научную деятельность. К сожалению, «совместной деятельности» в широком плане не получилось (мешала моя воинская служба), а вот впечатления от прогулки и от академгородка остались у меня надолго...
Сейчас же остаётся только мечтать, вспоминая прошлое. Иметь хотя бы небольшую толику тех прежних физических возможностей! С каким упорством я работал бы над собой, стоя на двух ногах и опираясь на палки!.. Пока же приходится ковылять, останавливаясь через каждые сто-двести метров, чтобы перевести дух от нестерпимой боли...
На лыжне обычно бывают одни и те же лица. В основном, ветераны. Работают с ожесточением. Отлично понимают, в чём залог их бодрости и здоровья! Со всеми уже познакомился. Поддерживают мои жалкие старания. Иногда удаётся и поговорить с некоторыми. Рассказали о своих загородных походах по «золотому лыжному кольцу» в пригородах Иванова – от Андреева через Самсоново, Стромихино, Полмыцыно до Якимова и обратно – уже через Горшково, Голяково, Ломы. Этот маршрут я неплохо знал, но хаживал им только в летнее время – за грибами и за ягодами, особенно в середине семидесятых, вместе с сыновьями... Вряд ли, подобное будет возможно для меня когда-нибудь вновь. Однако надеяться и мечтать всё же следует...

Как ни важны прогулки и тренировки, они, в общем-то, занимают не так уж много времени – часа полтора-два в день, не больше. Больше просто не выдерживаю физически, да и боюсь очередного срыва, когда всё, с таким трудом приобретённое, может вдруг пойти насмарку. Основную же часть времени я работаю за письменным (точнее, обеденным) столом. Пишу до двенадцати, а то и до часу ночи в режиме двадцать-тридцать минут за столом, затем – столько же лежания на раскладушке (часто на колючках). В целом, в сутки набегает восемь-десять, а то и двенадцать часов рабочего времени.

Особенно продуктивно работается по вечерам – когда бабуля засыпает, и я остаюсь в комнате один со своими мыслями. Я привык работать в одиночестве, когда никто тебе не мешает, нет никаких отвлекающих моментов. В дневное время таких условий не создашь – в одной комнате не уединишься. При всём прочем, комната заставлена шкафами и полками с книгами. Свободное пространство ограничивается единственным столом в центре комнаты и узенькими проходами вокруг него (с трёх сторон), где я умудряюсь совершать свои тренировочные занятия – на полу между столом и своей раскладушкой. За столом сидим мы оба, оккупируя его с двух сторон целиком. Бабуля раскладывает пасьянсы, отгадывает кроссворды, разбирает открытки, я же - пишу, взгромоздившись на его край, в полулежачем положении. Хорошо, что не требуется никаких дополнительных материалов – только бумага и ручка; а то некуда было бы и положить их... Правда, небольшой участочек комнатного пространства отведён мне для бумаг, книжек и папок – рядом со столом, на высокой стопке бабушкиных книг. Здесь скапливаются бумага, написанные черновики, папки с прежними научными материалами, фотографиями и прочей рабочей мелочью.
Постепенно привыкаю работать в такой обстановке – благо, бабуля нечасто отрывает меня от раздумий. Но вот к вечерним моим бдениям мама привыкнуть никак не может. Прожив всю жизнь одна (с 1972 года, после смерти матери), она привыкла к особому и весьма строгому жизненному стереотипу: ложилась в девять вечера, вставала рано; почти не слушала радио, не смотрела телевизор, не говорила по телефону. Сейчас же все мои попытки получить хоть какую информацию извне, наталкиваются на её категорическое противодействие: «Закрой радио – надоело: всё одно и то же болтают и ничего интересного, одни убийства да катастрофы!..»

– Нельзя долго держать телевизор открытым (то есть включённым) – от этого он быстро перегорит. Сколько было сообщений, что трубки взрываются!..
– Пора закрывать свет, я ложусь спать...
Вначале и мне приходилось укладываться тоже в девять вечера и мучиться до утра, слушая, как бабуля вертится и кряхтит до полуночи. Попытки включить радио на минимальную громкость моментально пресекались стонами бабули... Даже мои периодические желания поговорить по телефону с немногочисленными знакомыми вызывали у бабули срочное ухудшение самочувствия в связи с боязнью, что телефон «могут отключить». К этому времени пошёл разговор о введении повременной оплаты за разговоры, и в квитанцию стали вносить расчёт возможной оплаты на будущее. Бабуля каждый месяц детально анализировала эти расчёты и недоумевала, как это мы (то есть я!) могли наговорить в месяц целых 150-180 минут – на пять рублей больше среднемесячной обычной платы. На мои убеждения, что всё это в расчёт не входит, и к повременной оплате мы вряд ли перейдём в ближайшем будущем, у неё был категорический ответ:
– Они всё фиксируют. Телефон на моё имя, и я не желаю, чтобы у меня были неприятности в последующем!
Более убедительных аргументов, чем сообщения по радио, или в газетах на этот счёт, у меня не было; поэтому приходилось ограничивать свои дневные телефонные беседы, либо просить знакомых, чтобы они звонили ко мне. Однако и последний вариант доставлял маме определённый дискомфорт, особенно если наш разговор затягивался по каким-то причинам.

Жизнь без общения в замкнутом пространстве была серьёзным испытанием для моей, уже сильно истощённой болезнью нервной системы. Поэтому приходилось прилагать максимум усилий, чтобы хоть немного разнообразить наше уединённое существование. В конце концов, мне удалось приучить бабулю слушать последние известия по радио и смотреть «Вести» по телевизору, и через какое-то время это стало доставлять ей определённое удовольствие, особенно, когда говорилось о чём-либо незаурядном, или о произошедших в мире «ЧП» (происшествиях). По причине некоторых нарушений со стороны слуха, она постоянно спрашивала меня о происходящих событиях, пытаясь в деталях уяснить для себя, где разбился тот или иной самолёт, какой он был марки, какой компании (или стране) принадлежал, сколько людей погибло, по чьей это вине, будут ли им выплачивать компенсацию (и сколько), нашли ли чёрные ящики (и что это такое), почему самолёты не могут перелететь через гору (или обогнуть её)... и когда, в конце концов, всё это у нас кончится!..

Происшествия с самолётами её почему-то очень интересовали. Возможно, потому, что она всю жизнь боялась летать (и летала всего один или два раза - в командировку по области), а, возможно, и в связи с тем, что сильно переволновалась в 1964-ом году в ожидании нашего визита в отпуск (из Владивостока). В тот раз, в неделю нашего прибытия произошла катастрофа с одним из экипажей ТУ-104 (к счастью для нас, не с нашим).
Другой, очень интересующей бабулю информацией, были данные о СПИДе. Она тщательно подбирала газетные вырезки на эту тему, делала записи из сообщений по радио, знала наизусть все конкретные цифры заболевших в мире, у нас в стране и в Иванове (здесь тогда только начинали появляться первые заболевшие). Почему её интересует именно СПИД, а не какая иная зараза, она объяснить толком не могла, хотя чувствовалось, что она считает эту инфекцию наиболее серьёзным мировым злом, обрушившемся на человечество в двадцатом веке.
Нельзя сказать, что бабуля вообще не любила телевизор (иначе бы она просто его не купила в своё время). Не любила она почему-то всё то, что нравилось мне (и моей семье) - это новые фильмы, передача «Что? Где? Когда?», «Клуб кинопутешественников», «В мире животных», спортивные передачи (это особенно нравилось мне) и др. Её же интересовали, в основном, мультфильмы (наши, отечественные) и сериал «Санта Барбара». Во время острого периода болезни смотреть телевизор ей было врачами запрещено (что было вполне логично и обосновывалось необходимостью полного психологического покоя). Но через два-три месяца, с возрастанием её двигательной активности можно было допускать и эмоциональные нагрузки. И бабуля, пропустившая чуть ли не полсотни серий, срочно стала наверстывать упущенное, восторгаясь каждый день новым интригующим повествованием.

Мне почему-то казалось, что за прошедшие месяцы события этого телевизионного «шедевра» не так уж и далеко продвинулись вперёд в своей динамике, и смотреть его можно было начинать без ущерба для понимания практически с любой серии (а, возможно, и даже с конца). В каждой серии одни и те же семейные противоречия, ссоры, ругань, взаимное непонимание, жажда денег, богатств, самовосхваление, унижение своих близких; постоянные невероятные приключения, таинственные исчезновения, необитаемые острова, подземные гроты, волшебные силы, вечные поиски пропавших (и похищенных), неизменный частный детектив (кстати, весьма симпатичный вначале), которого постоянно били по голове (то кувалдой, то пистолетом, то ещё чем-либо) и т.д. и т.п. Это то, что мне довелось увидеть и услышать, когда я тщетно пытался заниматься в этот момент чем-либо мало интеллектуальным (в виде физкультуры), поскольку интеллектуальная работа моментально тормозилась у меня при первых же звуках предшествующей фильму музыки, столь любимой большинством наших женщин бальзаковского возраста, получавших от всей этой программы глубокое душевное успокоение. По крайней мере, обсуждений (на улице и по телефону) перипетий, произошедших в очередной серии, хватало им на несколько часов прогулочного (на лавочке) отдыха, либо доброго часа монологов по телефону. По крайней мере, маминой подруге Гале (Галине Александровне Т.) хватало этих обсуждений на целый вечер (в гостях, или у себя дома).

С радио-телевизионными и телефонными проблемами мне как-то удавалось на первых порах мириться (с определённым ущербом для своей психики), но вот раннее вечернее «кроватное» умиротворение ни в какой мере не вписывалось в распорядок моей литературной деятельности. Я пробовал работать в кухне, но свет всё равно мешал бабуле, а конструкция кухонного стола не давала мне возможности размещать под ним свои плохо слушающиеся хозяина ноги. Пробовал оборудовать рабочее место в ванне (сидя на туалете). Однако сооружение каждый раз оказывалось слишком шатким и неудобным, да и атмосфера этого туалетно-ванного заведения не способствовала лирическому настрою. Оборудование широкой ширмы, закрывающей бабулю со всех сторон, не обеспечивало ей надлежащего покоя, и она кряхтела и сетовала, пока я окончательно не выключал свою настольною лампу. В конце концов, я приспособился отгораживаться сам сложной системой настольных сооружений в виде папок, подушек и иных светонепроницаемых предметов, укрывавших лампу и меня спереди и с боков и создававших в комнате глубокий полумрак. Оставалось только сидеть, не двигаясь, и не скрипеть пером, что могло быть услышанным засыпающей и чутко спящей бабулей.
Кстати, у неё было очень своеобразное восприятие звуков. Она слышала любые еле заметные шорохи в квартире, и вместе с тем совершенно не улавливала звуки мощного дверного звонка, который будил даже ближайших наших соседей; плохо разбирала она и дикторскую речь и разговоры по радио и телевизору, поэтому всегда требовала «открыть» громкость на полную мощность. Слава Богу, что это случалось не часто, и моим барабанным перепонкам не причинялось этим непоправимого ущерба.
В конце концов, перечисленные домашние проблемы в определённой степени были утрясены, и мы оба вошли в новый режим, смирясь с вынужденными неудобствами и постоянно адаптируясь к новым условиям своего существования...

Пишется всё быстрее и быстрее. За ноябрь-декабрь написал около четырёхсот страниц чернового текста. Но всё больше чувствуется психологическая усталость. Требуется перемена тематики. Хочется отключиться от детства и писать о природе, о наших лесах, о своих лесных походах. Решаюсь оторваться от хронологического повествования и написать несколько отдельных, самостоятельных фрагментов – прежде всего, о великолепном земляничном лесе в районе деревни Полмыцино, с которым я познакомился в самом начале восьмидесятых, а также о своих встречах с разгулявшейся в лесу стихией. Так появились первые небольшие рассказы: «Гроза в лесу» и «Земляничное царство».
Увлекшись новой темой, работал, как одержимый, вспоминая до малейших деталей все происходившие тогда события. Снова промокал под дождём вместе с сыном, укрывшись под ёлкой и вздрагивая от оглушительных раскатов грома над самыми нашими головами. Затем совершил с Женей кросс по лесному бездорожью по колено в снежно-водяном месиве... Безудержно радовался красоте умытого грозовым дождём берёзового леса недалеко от деревеньки Вятчинки... Наслаждался общением в полном одиночестве со сказочным земляничным царством, совершенно неожиданно открывшимся мне в 1980 году в глуши обширного лесного массива.

Какое это было великое счастье вновь испытать те же чувства, которые волновали меня тогда! Будто ты неожиданно помолодел на пятнадцать лет, окреп, набрался прежних сил, избавился (пусть частично) от своих физических страданий, получив возможность свободы движений, чувств, переживаний... Но возможно ли всю эту красоту передать людям, передать не с помощью рисунков и фотографий, а словами? Для этого надо быть не только глубоко чувствующим человеком (таких немало), но и обладающим особым даром повествования. Таких, к сожалению, немного...

Однако надо было пытаться, и я старался вовсю. Тридцатого декабря поставил последнюю точку и понял, что выдохся окончательно. Психологически устал настолько, что не в силах был написать больше ни строчки, ни единого слова. Последующие несколько дней в состоянии был только лежать и перечитывать написанное. Читал и ещё раз наслаждался воспоминаниями о чудесных, светлых днях общения с прекрасным. Чувствовал, что получилось, что сумел передать желаемое (с точки зрения своего представления о красоте). И был бесконечно рад случившемуся. Значит, можно! Значит, будет толк, надо только работать. Писать обо всём светлом и радостном, что дарует нам счастье жизни. Люди же все, в общем-то, одинаковы, они должны понять меня, должны прочувствовать то же, что чувствую я сейчас. И это будет мой собственный вклад в наше будущее...

Новый год прошёл незаметно. Наступил январь. Маме становится всё лучше и лучше. Сердце уже давно не болит, давление не скачет, держится на уровне 130-140/60. Лекарства уменьшили до минимума. Каждый день теперь выходит на улицу. Я в это время мою полы (на коленках), проветриваю комнату, и тоже занимаюсь упражнениями. По-прежнему много пишу. Пишется всё легче и легче. Но вот ходить стало совсем невмоготу. Снова еле-еле ковыляю по комнате, в основном, занимаюсь упражнениями лёжа на полу, или в полувисе на лесенке. Продрал о какие-то зацепки единственные спортивные трико – жалко! На улице прохожу не более сотни метров.

Что же происходит? Столько работаю над собой, а сдвиги идут в обратную сторону. Может быть, длительное сидение виновато?! Сижу часов по восемь-девять, в общей сложности. Пробую вновь перейти к работе лежа – ничего не получается. Нет уж, коль работается сидя, надо работать. Хоть сидеть-то стало полегче. Это теперь основное моё положение...
Постоянно хочется чего-нибудь вкусненького (бабуле тоже). Питание у нас весьма однообразное: щи, борщ, макароны, каши. Остались, правда, в бабулином арсенале «старинные» баночки с тушёнкой, икрой кабачковой, сгущённым молоком. Пробуем использовать – далеко не всё съедобно: лет десять-пятнадцать стоят в ожидании момента. Купить что-либо – не разбежишься. У нас всего-то одна бабулина пенсия. Моя осталась во Владивостоке – на жену, сына, частично на внучку, на оплату квартиры. Еле-еле хватает на всё. Нам здесь даже полегче. Если бы мог ходить по магазинам, находил бы что подешевле.
Особенно страдаю от отсутствия сладкого. Это у меня с детства. Всегда любил сладкое.

Может, от того что в войну и после неё редко видел его, а, может, организм особенный – такой «сладко-требовательный». Помню, в раннем детстве с каким томлением я созерцал баночки с вареньем из апельсиновых корочек и из каких-то других фруктов, красовавшиеся на верхних полках буфета. Это варенье выдавалось мне по чайной ложечке в день, и эта доза только ещё больше возбуждала мои аппетиты. Но самому достать желаемое не было никаких возможностей. Потом, уже в военные годы, я научился взбираться на этот буфет, но тогда все банки были уже пустыми... В конце сороковых, оставаясь дома один, я порой готовил себе сам вкусные блюда, используя небольшие («стратегические») запасы сахара, имевшиеся в доме, плоды и яго¬ды из нашего сада. Вкус восхитительного яблочного пюре, или сладковато-кислого варенья из терновника сохранился в памяти до сих пор.
Сейчас подобного тоже не хватает. «Сахарный» голод порой просто терзает меня, не даёт работать. У нас нет ни варенья, ни ягод – ничего! Была банка абрикосового повидло – уже использовали за прошедшие месяцы. Надо добраться до ларьков у девятого магазина и купить несколько шоколадок. Однажды сделал такую попытку. Пошёл пешком, с одной палкой. Расстояние – с полкилометра, чуть побольше. Почему не поехал на транспорте? – наверное, деньги тратить не захотел. Отдыхал у каждого заборчика, хватаясь за него, а то и садясь на тупые доски. Добрался. Выстоял небольшую очередь – и вот оно «вожделение», у меня в руках! Купил сразу четыре плитки. Бабуля, конечно, будет недовольна – у неё на всё строжайший режим экономии – но тоже не откажется от деликатеса.

С таким же скрипом совершил обратное путешествие. У мамы был мёртвый час, а я не утерпел и слопал сразу целую плитку «альпенгольда». Просто невероятные ощущения! Надо покупать именно этот, и почему-то он самый дешёвый... На душе сразу стало намного легче, и заработалось куда продуктивнее...

По-прежнему работается лучше всего по вечерам. Бабуля засыпает и мерно похрапывает. Нет больше её стонов, стенаний – состояние как-то стабилизировалось. И я спокоен. Включаю настольную лампу, отгораживаю свет картонкой и пишу. Пишу часов до двенадцати, до часу ночи. Затем долго не могу уснуть – всё переживаю воскрешаемые в памяти события, обдумываю новые темы, вспоминаю эпизоды.
На улице мороз. Порой воет ветер, разыгрывается метель. Дома пока тепло – батареи горячие. Лежу, слышу завывания ветра, какой-то стук на балконе – наверное, верёвка хлопает по стеклу двери. Всё равно балкон в такую погоду не откроешь, хотя в другую – мы открываем дверь для проветривания. Метель – ветер и снег – создаёт какое-то внутреннее напряжение. Совсем, как у Фета:

Неотвязчивая вьюга
Разыгралася в трубе.
От двоякого недуга
Так не по себе...

Не ворчи ж, мой кот-мурлыка
В непробудном полусне.
Без тебя темно и дико
В нашей стороне...


Или у Есенина:

Разыгралась вьюга.
Наклонились ели
До земли. С испуга
Ставни заскрипели.

В такую погоду долго не засыпается. Многое успеешь передумать, перечувствовать за ночь. А наутро пытаешься перенести эти ночные «видения» на бумагу. Правда, не всегда получается.



Горькая утрата

Январь 96-го. Как-то читаю газету «Рабочий край». В глаза бросается обширный некролог: «Памяти поэта». Фотография. Знакомое до боли лицо... Геннадий Серебряков (?!). Сразу бросает в дрожь. Не могу поверить, осмыслить произошедшее! Как я мечтал о встрече с ним – с другом моего детства, практически единственным в этих краях близким мне человеком! Но он был далеко, где-то в Москве, и мой сын, будучи там проездом, не сумел отыскать его адреса. Надо было действовать через Союз писателей – почему-то оставил это на потом. Решил вначале написать что-либо хорошее, в том числе, и о столь памятных для меня месяцах нашей детской дружбы на 1-й Железнодорожной улице в городе Шуе.
Звоню в Союз писателей. Узнаю некоторые подробности произошедшего. Почему Гена не выдержал, почему не смог противостоять окружающей нас вакханалии?.. Но он до конца боролся и работал. Как много оставил неоконченных литературных материалов!..
Однако я о нём почти ничего не знаю – кроме его стихов, выступления по телевидению (когда и где это было?), отзывов и эпиграмм в его адрес некоторых литераторов. На обычного, заурядного поэта эпиграммы писать не будут! Для меня же главное – память о нашем детстве. Как светло и радостно мне было тогда, в 1946-м году, и во многом причиной этому была наша дружба.

Для Гены, вероятнее всего, этот период не имел большого значения. По крайней мере, каких-либо значительных воспоминаний об этом в его литературном творчестве я не нашёл. Были лишь отдельные косвенные намёки на него в стихотворениях «Яблоки» и «Кощей Бессмертный». Но они были точно связаны с некоторыми эпизодами из нашей жизни.

Дед Парамон – это наш сосед – дед Фёдор с его страшной жадностью и яблочным садом, на который мы с Генкой порой совершали набеги. Правда, чаще всего мы ограничивались просто сбором яблок в проходном палисаднике деда, куда свешивало свои кудрявые ветви с роскошным белым наливом одно из самых привлекательных для нас деревьев. Вот на нём-то и поймал однажды дед нас обоих – потерявших элементарную бдительность и рискнувших в дневное время пополнить тут свои уже иссякшие запасы, и когда дед неожиданно вернулся раньше положенного срока, нам уже не оставалось времени на бегство.

С перепугу, вместо того, чтобы спрыгнуть метров с двух в его огород и исчезнуть через забор, мы устремились что есть духу в противоположном направлении – вверх, цепляясь за острые яблоневые сучки, колючие сучковатые ветки, царапая и обдирая себе руки и ноги. Высота частенько спасала нас от разгневанного старца, когда тот пытался согнать нас метлой с его чудесных лип, росших перед домом. На этот раз высоты не хватило, и дед, злорадно улыбаясь удачному «улову», стягивал нас с верхотуры неведомым нам доселе инструментом – граблями на длинной палке – явно сконструированным им самим специально для подобных целей. Какого-либо иного оружия дальнобойного действия ему тогда просто не потребовалось.

Он вначале ловко стянул нашу нижнюю амуницию, прикрывавшую особо светлые части тела, после чего мы сами вынуждены были позорно сдаться на милость победителя. Росшей у забора крапивы вполне хватило тогда для нас обоих, а лишённые пройм панталоны, вновь напяленные нами на обнаженные объекты, вызывали при прикосновении к телу такое жжение, что мы оба постарались как можно скорее добежать до спасительной бочки с водой (у нас во дворе), чтобы быстрее охладить пылающие телеса и хоть как-то облегчить свои страдания. Фёдор что-то гневно кричал нам вслед, но нам было уже не до него...

Наши взаимоотношения с дедом, конечно, не ограничились одним этим событием. Он постоянно гонял нас и из проходного двора (ведущего к дому, где жил Генка), и из канавы, вырытой перед домами, и просто так, видя в нас основных претендентов на его урожай. Однако этот случай оставил у меня в памяти наиболее «светлые» впечатления... До созревания яблок и после сбора урожая дед был к нам более милостив и даже отвечал на наши приветствия кивком головы и непременным «Моё почтение».

Кинокартину «Кощей Бессмертный» мы с Геной увидели или весной, или летом того же 1946 года, когда она впервые была показана на экранах главного шуйского кинотеатра «Родина». Впечатление от неё у всех мальчишек нашего возраста (8-9 лет) было потрясающим. Никогда до этого не видели мы ничего подобного. С замиранием сердца следили за всеми перипетиями борьбы. Замирали от страха, хватали друг друга за руки при виде злодея Кощея со всем его рогатым войском. Всеми силами пытались помочь «нашим», пробирающимся в кощеево царство. Сражались вместе с русским богатырём против бессмертного злодея и так хотели поскорее срубить его окаянную голову! И сколько у нас было восторгов, когда эта голова, в конце концов, окончательно брякнулась на землю, а за ней последовал и околевший Кощей. А когда позорно побежало всё Кощеево войско, преследуемое нашими русскими богатырями, в зале поднялся восторженный ор, а мы орали громче всех (по крайней мере, мне так казалось).

Впечатление от увиденного было такое, что мы с Генкой немедленно решили поставить по этому фильму спектакль с привлечением к постановке мальчишек и девчонок с нашей улицы. Стали готовить оружие, доспехи. Начали проводить тренировки, рукопашные схватки. Порой входили в такой раж, что не могли остановиться, и продолжали биться чуть ли не по-настоящему. Спектакля, в конце концов, так и не поставили, переключившись через неделю-другую на иные летние развлечения, но память об увиденном сохранили надолго.
В какой-то период мы решились сами написать сказки или «повести», используя и эти сказочные мотивы. Правда, писать обоим было нелегко. Не оттого, что не хватало мыслей и воображения, (их у обоих было с избытком!), а из-за трудности перенесения этих мыслей на бумагу. Помнится, больше двух тетрадных листков никто из нас тогда и не смог осилить. Зато рассказывали о своих приключениях мы взахлёб.

Генка был лучшим рассказчиком из всей нашей уличной мальчишеской гвардии. И каждый раз во время наших мальчишеских сборов где-нибудь в канаве перед домом, или на железнодорожной насыпи, мы слушали только его. Основными темами его рассказов были военные подвиги его старших братьев и собственные героические похождения, правда, на мирном фронте. Хоть всё это и казалось нам порой неправдоподобным, но всё равно было страшно интересно. И мы всерьёз задавали ему многочисленные вопросы, желая поподробнее узнать, как он переплывал реку, шириной чуть ли не в нашу Тезу, или побеждал целую банду шпаны, вдруг решившей наброситься на знакомую девчонку из его класса.

Кстати, об этой красавице из их второго класса 13-й начальной школы Генка неоднократно рассказывал и мне одному в наших дружеских интимных беседах, расписывая её удивительные девчоночьи качества в самых ярких красках. Чувствовалось, что образ этой юной феи крепко волновал Генкину мальчишескую душу.
В этом для нас и других пацанов не было ничего удивительного, так как большинство из нас тоже испытывали в то время нечто подобное, храня в себе образы не менее прекрасных юных красавиц – либо из своего класса, или же с соседних улиц. (Девчонки с нашего квартала, хотя и были весьма бойкими и говорливыми, и тоже очень красивыми, почему-то не вызывали у нас подобного внутреннего «томления». Возможно, потому, что они были знакомы нам с самого раннего детства).
Генка с его бойким, весёлым характером, с его разговорчивостью, находчивостью и изобретательностью чаще других был инициатором разнообразных мальчишеских начинаний в нашей уличной команде. И его предложения почти никогда не оспаривались и не отвергались другими. Идти ли купаться на Сеху (запрещённый вариант развлечений для ряда из нас), на Заречное кладбище искать гнёзда птиц, или просто развлекаться; играть в чеканку или стеночку (тоже запрещенный вариант – уже для всей нашей команды) и т.д. и т.п. – все эти любимые развлечения моментально принимались всеми без исключения мальчишками (и даже девчонками).

Было у нас ещё одно интересное занятие – коллективно-хоровое исполнение Генкиных куплетов, которых он знал великое множество. Учитывая весьма оригинальное их содержанке и столь же нестандартные речевые обороты, запрещённые в нашем обиходе родительской цензурой, мы решались на выступление только под вечер, в сумерках, чтобы любопытные и дальнозоркие в своей старости бабуси с улицы не узрели конкретных представителей хорового коллектива. Выбирали для представления возвышенную трибуну в ви¬де железнодорожной насыпи и весёлой группой под предводительством запевалы и капельмейстера в лице Генки шествовали в сторону переезда. Многоголосье получалось весьма мощное, хотя и недостаточно стройное (из-за отсутствия предварительных репетиций). Но мы всегда предпочитали работать экспромтом, каждый раз находя всё новые и новые темы и варианты исполнения.

Видимо, всё это производило эффект на слушателей, обычно по вечерам отдыхавших на скамейках и завалинках у своих домов. Об этом можно было судить по разговорам на следующий день среди тех же вечерних собеседниц и собеседников.
– Кака-то шпана вчерась вечером опять на чугунке орала...
– Да, небось, Митька со своими, с Ивановской-то улицы.
– Чего бы им сюда-то переться? Они на своей всё больше озоруют...
– Да гонять их оттоле стали – спать по ночам не дают.
– Это, наверно, Димкины проказы, что у Хитрова-то рынка живёт.
– Не, те больше бузу с соседями устраивают: то к ним на драку лезут, то те сюда собираются. Да эти и поменьше – голопузые ещё.
– Голопузые-то голопузые, да вот сколь всякого сраму выучили. Откуда взяли только!
– Да, не то, что наши! Наши-то хороши – что Валерка, что Витька, что этот новенький (это Генка). Вовка Карцев, правда, бедокур, но до энтого тоже не дойдёт.
– Пожалуй, такую трёпку мать задаст, что больше и не захочет...
Конечно, нам лестны были подобные отзывы, но приходилось остерегаться. Тем более что вездесущие девчонки задавали нам нескромные вопросы, в том числе и относительно нашей вечерней экипировки, оставлявшей порой неприкрытой всю нижнюю половину тела.

В то время мы только-только начинали учиться плавать, и Генины рассказы относительно его успехов в этой области спорта вызывали у нас зависть и восхищение. Правда, и мы не отставали от него, хвастаясь собственными достижениями в переплывании нашей Сехи.
Сеха в ту пору, для нас, малых мальчишек, была весьма серьёзной рекой, в которой не только водилась крупная рыба, но можно было купаться и даже утонуть, если шибко далеко заплывёшь в каком-нибудь бочаге. Поэтому для купанья мы выбирали места помельче, с пологим песчаным дном, но где всё-таки можно было поплавать, и даже не упираясь руками о донную поверхность. В этом месте речку можно было даже и переплыть, если наберёшься храбрости и нырнёшь с противоположного, более высокого берега.

Иногда мы брали с собой и девчонок, чтобы те могли воочию убедиться в нашем бесстрашии и умении. Девчонки, конечно, всегда шли с удовольствием на эти «показательные выступления» мальчишеской гвардии. Прибегали не только наши сверстницы – Галька и Алька Анисимовы, Нинка Арефьева, Азка Сошникова, но и более юная четырёх-шести летняя мелюзга, ведомая за руки своими старшими предводительницами. Все чинно усаживались на высоком, обрывистом берегу и свысока созерцали нашу беспортошную команду и творимые нами выкрутасы. Конечно, в их присутствии каждому приходилось выкладываться полностью, устанавливая небывалые рекорды ныряния, плавания по-собачьи и даже на спинке, а также продолжительности подводных «стоек» на руках, где эффект был особенно впечатляющим...

Много времени проводили мы с Геной и вдвоём, занимаясь либо рисованием, либо рассматриванием картинок в чудесных изданиях Брэма (читать нам обоим в ту пору категорически не хотелось), либо восседанием на нашей крыше, под густыми ветвями липы, где можно было и поболтать, и помечтать, а заодно и полакомиться яблочно-ягодным урожаем, собранным уже с нашего собственного сада-огорода.
Рисование доставляло нам обоим большое удовольствие. И надо сказать, что в восемь лет это у нас неплохо получалось. Правда, в основном, мы занимались бесконечным копированием, заполняя свои альбомы «фруктами», «овощами», «кораблями», «самолётами» и даже целыми композициями. У меня до сих пор сохранилась часть своего альбома, и, в общем, он производил впечатление – прежде всего, ужасной грязью и бесчисленными грубыми ошибками в подписях. (Как это я умудрялся учиться на одни пятёрки?!).
Но в ту пору мы с Геной восторгались своими творениями и мечтали стать настоящими художниками. Рисовали часами, с перерывами для более эмоционального отдыха. Носились по комнатам, по саду, смеялись до изнеможения, соревновались в силе и выносливости, подымая над головой толстенные книги того же Брэма…

Зимой катались на санках, на лыжах, на коньках, но в основном, на ногах и задней части, спускаясь с крутой крыши нашего сарая. Летом нередко ходили вместе в кустики и даже в ближайший лес за цветами и за ягодами. В отличие от меня, Гена в ту пору не очень восторгался цветами и собранными букетами, не проявлял особого упорства в сборе лесных ягод (к садовым же, особенно на чужих огородах, у нас обоих была особая тяга). Казалось, что вообще красота природы производила на него не очень сильное впечатление. Он всегда предпочитал длительным прогулкам по лесам и лугам шумные компании и весёлые беседы. Но как показало будущее, глубокие душевные чувства его, любовь и преклонение перед окружающей красотой были скрыты до поры до времени, пока не вырвались наружу прекрасными стихами о лесах, о травах, о деревьях, о речках и озёрах. Он воспевал и грозу, и небо, и солнце, и облака, раскрывая перед читателями свою богатую и глубоко чувствующую душу.

В то же время я, восторгавшийся красотой природы с самого раннего детства и отдававший ей всего себя в моих частых общениях с лесами, реками (а потом и морями), так и не смог по-настоящему выразить свои взаимоотношения с нею, не сумел открыть людям даже малую толику своих чувств и переживаний, раскрыть перед людьми красоту окружающего нас мира... Мне трудно говорить о том, настолько велико было литературное наследие Гены. Об этом скажут слово специалисты. Мне просто очень жаль его, как прекрасного, доброго и душевного человека, и как моего первого настоящего друга детства, о котором у меня остались только светлые и добрые воспоминания…
Сразу захотелось написать о нём – как можно лучше и больше. Однако ничего не получилось. Слишком глубока была потеря, слишком силён был психологический удар, и не было никакого опыта подобного рода работ. Так что пришлось смириться с реальностью жизни и оставить эту идею на будущее. (Успеть бы только!).

Смерть Гены серьёзно повлияла на мою психику, надолго выбив из рабочей колеи. Мысли часто возвращались к нему, восстанавливая в памяти всё новые эпизоды из нашей детской жизни, обнажая нашу «ветеранскую» немощность и беззащитность...
А через какое-то время я встретился с ним во сне. Но только уже со взрослым Геной – Геннадием Викторовичем, с таким, каким я видел его на фотографиях в его поэтических сборниках. Как я мечтал о такой встрече (конечно, наяву), особенно в последние годы, в условиях всё более ограничивающейся подвижности. В 1986 году, когда я был на несколько месяцев прикован к постели здесь, в Иванове, я просил кого-то из своих знакомых узнать его адрес в Москве через Союз писателей, позвонить ему и передать привет от друга детства с Железнодорожной улицы. Но ответа так и не получил. Возможно, Гена и забыл меня – ведь всё было так давно: почти полвека назад... Но я Гену прекрасно помнил. Ни с кем другим из мальчишек в те годы мне не было так легко, свободно и весело.
Вот почему сейчас, при появлении его, душа моя наполнилась радостью и глубоким внутренним трепетом, как всегда бывает при встрече с близким тебе человеком после долгой разлуки... Встреча произошла на окраине Железнодорожной улицы, недалеко от переезда через железнодорожную линию, где мы часто бывали вместе, проводя время в бесконечных играх и забавах.

На удивление, и он меня сразу узнал. Мы бросились друг к другу, обнялись, расцеловались. И я увидел на его лице те же глубокие чувства, которые переполняли в этот момент и мою душу… Как много надо было сказать друг другу, как много спросить, как много вспомнить. Но мы молча стояли, почему-то держась за руки, и смотрели друг на друга, как бы вспоминая в теперешнем облике друга бесконечно далекие и уже почти забытые черты нашего детства. Стояли и наслаждались вдруг открывшейся возможностью быть вместе, чувствовать рядом присутствие друг друга. Для меня одно лишь это было сейчас счастьем – счастьем сбывшихся желаний, возможностью углубиться в светлое прошлое, испытать прежние чувства, разделить их с близким тебе человеком.
Мы немного прошлись по улице и взошли на железнодорожную насыпь, где часто в мальчишестве отдыхали, ловили майских жуков, устраивали наши мальчишеские «концерты». Посмотрели сверху на нашу улицу, на наши дома... Всё было как прежде: те же огромные дубы, на которые мы лазили за желудями; та же развесистая липа, в тени которой мы любили отдыхать на нашей крыше; тот же наш зелёный сад с яблонями, вишнями, сливами, терновником, плоды которых услаждали наша души... Рядом – дом деда Фёдора с его притягательной яблоней во дворе...
Мы спустились на противоположную сторону насыпи и присели на покрытом травой южном склоне. Рядом вилась узенькая песчаная тропинка, на которой мы частенько устраивали соревнования в беге и играли в «чеканку». Слева зеленело высокими берёзами кладбище - тоже любимое место наших прогулок.

А потом мы отправились к Сехе. Она показалась мне удивительно полноводной и светлой, как и в детские годы. Здесь были те же омуты, те же мелкие, звенящие бегущей водой песчаные перекаты, те же заросли травы по берегам. Вот тут мы купались, демонстрируя перед девчонками свою мальчишескую удаль и сноровку. Тут ловили рыбу, здесь играли на песчаном пляже. А сейчас эти места оккупировали уже другие мальчишки и девчонки, устроившие весёлую ребяческую возню в воде и на берегу. А вот и поворот реки круто влево. Здесь мы с Генкой в первый раз купались на мелководье под строгим присмотром моей бабушки... Какая чистая, прозрачная вода! И ведь ничего не изменилось здесь за пятьдесят лет нашего отсутствия!..


Вдоволь налюбовавшись картинами так радовавшего нас прошлого, мы стали возвращаться к дому. Прошли лавами через речку, дошли до Ивановского магазина (тот оказался закрытым) и вернулись на угол нашей улицы, размышляя, куда же двинуться дальше... И в этот момент всё вдруг исчезло – чудесное видение пропало, и я проснулся. Пытался вспомнить наш разговор, но его содержание полностью вылетело из памяти. Остался лишь образ друга – уже не прежнего девятилетнего мальчишки, а взрослого человека, с изменившимися чертами лица, с совсем иными манерами поведения. Но всё равно, это был прежний Генка – такой, каким я знал его раньше: жизнерадостный, светлый, притягивающий к себе, как магнитом, с которым по-прежнему было легко и радостно. Вокруг него, как в детстве, формировалась какая-то аура спокойствия, веселья и доброжелательности, заставлявшая меня тянуться к нему и наполнявшая мою душу трепетом и внутренним волнением.

Ещё какое-то время чувство радости от состоявшейся встречи сохранилось во мне. Но постепенно оно уступило место томительной и нежной грусти, глубокой и мучительной – как при нашем прощании при переезде друга в другой район города осенью того же 1946 года. И это чувство вновь навеяло воспоминания о недолгих и таких далеких месяцах нашей мальчишеской жизни...

Долгое время после случившегося был сильный психологический спад. Затем, в феврале я всё же заставил себя продолжить работу. Писал о Патрокле, о музыке, работал над отдельными маленькими рассказами. И одновременно продолжал заниматься самим собой. Увеличивать нагрузки не удавалось – сразу усиливались боли, укладывающие меня в горизонталь.
С наступлением марта несколько раз делал попытки добраться до стадиона. Однажды дошёл, но сил на большее уже не осталось. Приходилось заниматься, в основном, дома. Те же стены, та же обстановка, те же боли и то же ограничение подвижности, что были в августе-сентябре! Чувствую, что теряю силы, что опять не за что «цепляться». И даже литературные цели стали удаляться от меня.
Правда, всё больше радовала бабуля.



Бабулины заботы

Бабуля к этому времени полностью пришла к своему прежнему (до болезни) состоянию. Стала ежедневно выходить на улицу, прогуливаясь до получаса около дома. Вернула былую жизненную активность – интерес к французскому, к коллекционированию открыток, к чтению, телевизору, кроссвордам, картам. Для решения кроссвордов у неё была разработана своя система. Мало того, что рядом постоянно находились энциклопедия, географические атласы, музыкальные, астрономические справочники и другие подсобно-вспомогательные литературные материалы, она сама составила каталог (перечень) всех опер, оперетт, фамилии композиторов, художников. И постоянно пользовалась ими в процессе своей творческой деятельности.
Сложнее было с накоплением художественных открыток, поскольку она уже не в состоянии была ездить на открыточные рынки. Выручал один шустрый «меняла», приходивший к ней и приносивший целые кипы товара на выбор по довольно сносной цене. Бабуля затем разбиралась с этими открытками несколько недель, откладывая в свою «копилку» новые шедевры.

Шедевров у неё скопилось уже довольно много – тысяч двадцать-двадцать пять. Но это была капля в море по сравнению с коллекциями других любителей живописи, запасы которых составляли шестьдесят-семьдесят тысяч единиц и более! Так что приходилось срочно наверстывать упущенное. Определённой сложностью в работе было отсутствие каталога, и бабуле каждый раз (с каждой новой партией) приходилось перебирать свои бесчисленные альбомы и ящики, вытаскивая всё подряд, а то и раскладывая открыточные пасьянсы на столе, на кресле, на кровати и других высоких предметах. Заняться же составлением алфавитного каталога своих ценностей она не решалась, мотивируя это тем, что так ей удобнее, а к тому же, каждый раз можно снова «посмотреть картинки».

Вначале (прошлые годы) бабуля коллекционировала, в основном, пейзажную живопись и всех классиков художественного творчества. Сейчас же, для ускорения процесса, стала собирать и портреты, и гравюры, и шедевры современных художников, в том числе и иностранных, выкладывая за отдельные серии кругленькие суммы. Меняла же был страшно доволен, приезжал всё чаще и чаще и каждый раз повышал тарифную ставку (в связи «с растущей инфляцией»).
Поскольку бабуля вела теперь накопление целыми сериями, у неё, естественно, стали скапливаться и лишние (двойные) экземпляры. Она их щедро отдавала меняле и практически бесплатно (за 10% стоимости), причём те же самые, которые только недавно приобретала у того за полную цену. Такой «диссонанс» в ценах её несколько смущал, но меняле удалось убедить её в абсолютной справедливости такой сделки, мотивируя последнее тем, что продавать открытки, приобретённые оптом, ему будет несравненно труднее. Правда, в последующем я привёл бабуле конкретные математические расчёты и объективно показал, что она теряет на таких торгово-обменно-обманных операциях ежемесячно по 50-60 рублей (новыми!). Она мне не поверила (с математикой у неё с детства были определённые нелады, к тому же, она привыкла верить «честным людям» на слово). Но такая сумма всё же произвела на неё впечатление – при её скудном пенсионном бюджете это было почти 10% нашего месячного денежного баланса.

После этого случая (с математическими расчётами, да ещё с помощью калькулятора!) бабуля стала серьёзнее относиться к своим сделкам и каждый раз пыталась выторговать у менялы лишние копейки за каждую открытку. Но это давало мало проку, учитывая массу приобретаемого ею товара. Ко всему, она вдруг стала замечать, что меняла, забирая её открытки на обмен, возвращает ей не те суммы (обычно несколько меньшие по сравнению с истинной ценностью художественных произведений). Это её серьёзно расстраивало, и она на какой-то период вообще прекратила все обменные операции с целью экономии денег.

Всемерная экономия (всегда и во всём) была стратегической линией бабулиного жизненного поведения – так сказать, её основное «жизненное кредо». К этому приучила её сама жизнь – с голодом и лишениями. Да, так жила у нас значительная часть населения страны, в том числе, и интеллигенция. Так что с самого раннего детства фраза «на потом» была для меня частым запретом на многие мои детские притязания.
И сейчас бабуля экономила буквально на всём – на электричестве, на радио, на спичках, на телефоне. То и дело слышались её команды: «Закрой свет» (если горела дополнительная лампочка), выключи телевизор (если показывали не Барбару, или мультик, а нечто другое); закрой радио (она его вообще не любила слушать). А с тех пор, как стали раздаваться разговоры о повременной оплате телефона, каждый мой лишний звонок становился для неё серьёзным раздражающим фактором. И никакие мои доводы, что мы пока ещё не платим, да и не будем платить, её не убеждали. С целью же экономии спичек она их не выбрасывала после первого использования, а пускала в повторный оборот, поджигая при необходимости от горящей газовой конфорки. И страшно завидовала Марусе, часто приходившей к нам в гости, когда та купила кремниевый приборчик для зажигания, стоимостью в 25 рублей.

Долгие математические расчёты их обеих (правда, без калькулятора – только на бумаге) показали выгоду за год от его использования в целых пять рублей! Рассчитать же, за сколько лет окупится его полная стоимость, нашим бабулям в течение вечера так и не удалось, хотя исписано было немало листов бумаги; споров же на этот счёт между ними было ещё больше. Мария Григорьевна аргументировала свои доводы тем, что она всю жизнь проработала в сберкассе бухгалтером и считать-то уж умеет. Бабуля же всегда с трудом соглашалась с противоположным (чем у неё самой) мнением, поэтому и в этом случае выдвигала сугубо свою личную точку зрения.
Эти обсуждения и споры затянулись бы на долгое время и лишили бы обеих счастья совместной карточной игры, а также пасьянсов и любимых кроссвордов, если бы на второй день счастливая обладательница прибора не сообщила, что он (прибор) почему-то плохо работает и не зажигает горелку:
– Столько газу напускала, пока зажглося, что голова заболела!
А ещё через день прибор окончательно вышел из строя, вообще перестав «давать искру». Тут уж рассчитать прямой убыток обеим было намного легче, и обошлось без длительных споров.

С Марусей вообще-то весело. Хорошо, что каждый вечер к нам приходит, – хоть разнообразие какое-то. Всякие истории нам рассказывает, а то и в карты играем. Я хоть понемножку, но пытаюсь сидеть со старушками (Марусе недавно 82 года стукнуло). Чаще всего она о соседях беседы заводит: кто звонил, да кто приходил к ней – о чём ещё говорить-то? Радио не слушает (отключила точку – тоже экономия), газеты тоже выписывать перестала – целых 48 (тысяч) платить надо! От помощи собеса отказалась: «Выдумали, целых 17 тысяч в месяц брать! И не подумаю больше связываться!»
Сегодня всё больше о соседке сверху рассказывала:
– Всё по поликлиникам ходит. Сейчас болезнь какую-то ей придумали – что на улицу ходить не разрешают... Как бы ветром не унесло! Она такая, и не подымешь!.. Эх, до чего же хитра, до чего хитра! Скрытная! Никогда ничего не скажет!.. А ведь каждый день ко мне ходит, за каждой ерундой... Жадная какая! Ничего себе не купит. Яблока не купит! Колбасы не купит! Деньги есть, а всё равно ко мне занимать ходит... Я ей дам чего, так берёт с удовольствием... Вообще, ко мне все идут, будто у меня положено!
А на днях Марусе письмо пришло из Москвы от старой знакомой. Советы ей лечебные давала – как своей мочой лечиться. Маруся даже расстроилась:
– Это мне неприемлемо! Лечиться так не буду! Так и напишу ей... Сама пусть лечится!.. Мочу пить! Растираться! Какую гадость мне написала! Подружка называется!..
Про приблудного кота Ваську часто разговор заходит. Раньше наши бабули его всё на улице кормили, теперь в коридор приглашать стали. Даже время кормежки между собой распределили: наша бабуля утром, Маруся – днём и вечером. Сегодня тоже о нём беседовали. В основном, Маруся рассказывала:

– Расскажу вам сейчас про Ваську. Какой нахал! Ко мне как-то пришёл, шмыгнул в дверь, я его даже не видела. Я закрыла дверь, вхожу в комнату, а он у меня на кровати разлёгся! Там у меня палас лежит, покрывало чистое, а он разлёгся! Выношу его, а он шипит, потом так на меня глядит – ну, не нахал ли?!.
В другой раз тоже не увидела, – на кухню убежал. Опять вы¬носить пришлось. Нахал настоящий...
В карты Маруся с удовольствием, азартно играет – не любит проигрывать. И наша бабуля тоже. На этой почве частенько у них дискуссии бывают. Правда, больше Маруся дискутирует, бабуля наша всё молча делает, и незаметно. Вот и сегодня, проиграла Маруся в Кинга и в дурака несколько раз – вот и разволновалась.
– С тобой играть одна надсада, – к бабуле обращается. – Ты всегда вылезешь. Сказала, всё приняла, а сама кроет. Я уже карты приготовила.
Через некоторое время вновь слышится:
– Да ну тебя! С тобой говорить бестолку! Как со стеной. Ты будешь из кожи вылезать, да выкрутишься!..
– Язык у тебя фальшивый! Тебе никогда верить нельзя! Говорит нету, а всегда пятками ходит (игра в круглого дурака). И верить не буду!..
– Чего швыряешь-то? Когда карта хорошая, чего не швыряешь? (Бабуля настаивала на пересдаче карт – Маруся ей лишнюю бросила)...
– Разве так делают? Эдак только жулики делают, шулеры! (Бабуля при сдаче себе нечаянно внизу туза подложила. Маруся последнее время следить за этим стала – и углядела всё же!)
– Не щупай карты! Знаем мы вашу политику! (Бабуля колоду щупала – туза козырного с кона хотела забрать – не знала, сколько карт подкидывать).

Помимо Маруси навещает нас иногда ещё одна мамина знакомая, Галя Т. Пришла через полгода после случившегося с бабулей несчастья. Мама, конечно, высказала ей своё «Ф», но тут же простила сие «прегрешение», обрадовавшись возможности дополнительного общения с подругой давних лет. Тем же для обсуждения у обеих предостаточно, и главная – это любимая обеими «Барбара». Тут уж разговоров хватает на целый час и более, особенно после недельного перерыва в общении. Порой «общение» у них проходит и по телефону. Однако бабуля всегда требует, чтобы звонила Галя из-за боязни телефонных «начётов». Галя же, как выяснилось, наговаривает в месяц по 400-600 минут и ничуть не расстраивается от этого. Вообще-то она очень любит поговорить и беседует по телефону с многочисленными знакомыми с утра и до вечера (естественно, с перерывами для просмотра нескольких сериалов, а также для приёма пищи).

Так что бабуле становится немного повеселее. У меня же по-прежнему нет новых знакомых. Да и как завязать знакомство, не имея возможности «выхода в свет»! Визиты бабулек меня особенно не развлекают. Хотя монологи Маруси и игра в карты дают какую-то эмоциональную разрядку.
Правда, в какое-то время визиты к нам участились. В преддверии выборов повадились к нам агитаторы. То от коммунистов придут, то от Жириновского, то за Лебедя агитируют, то за новую власть призывают, то ещё за кого. Только один уйдёт, смотришь, уже другой в двери ломится. Все с папками да со списками. И все подписи собирают. Будто соревнуются, кто больше наберёт. Соберут нужное количество, а потом пропадают куда-то, будто их и в помине не было. Пропадают вместе с нашими избранниками – кто в Думу, кто просто в Москву, кто невесть куда ещё подаётся.
Мы, пенсионеры, уже совсем запутались – что к чему, и кто за кого, и за кого нам, грешным, голосовать надо. Вроде, все говорят правильно – за народ ратуют. Жизнь спокойную обещают. А нам, пенсионерам, только того и надо. Лишь бы чуток получше было. Лишь бы войны не было. Да пенсии давали вовремя. Пусть хоть эту, мизерную. И на том спасибо. Привыкли ведь терпеть-то. Так что на всё были согласны. Поэтому всем всё и подписывали – и коммунистам, и жириновцам, и теперешним правителям. Сколько лет подряд подписывали! И всем верили – и одним, и вторым, и третьим.

Одним шибко верили – обманули. Другие, вроде, и пытаются что-то сделать, да всё не то получается. Третьи уже несколько лет кричат, руками размахивают - тоже обещают. Но уже не верим. Разуверились! Сейчас, по-моему, почти никому не верим. Поэтому и подписи свои с оглядкой ставить стали. И уже сами на агитаторов наваливаемся. – Почему обманываете! Что толку от вас, что в Думе сидите! Только и видно, газеты всё читаете да болтовней занимаетесь, а то и в драку лезете. Да всё кворума собрать не можете! Продуктов, говорите, много стало. Для нас они как товары музейные – с нашими-то пенсиями трёхмесячной давности! Чего хвалиться, что жильё построили! А кто живёт в коттеджах-то! С бандитами боретесь? А они, как снежный ком, растут шайками. Да за вас, думочадцев, молятся, что такие законы выпускаете. А нас и защитить сейчас некому. Говорят, сил и средств недостаточно. Сами, мол, боритесь, если сможете! Тех же целые своры ломятся на участки наши на садовые. И средь бела дня безобразничают – просто так, для острастки, чтобы помнили. А на улицу выйти боязно, – проломить башку могут запросто – просто так, ни с того, ни с этого.
Вот так каждого агитатора мы теперь и допрашивать стали. Те и не рады, что в подъезд пенсионеров попали. Бегут с одного этажа на другой. А им везде одна встреча – и коммунистам, и жириновцам, и всем остальным тоже. Тут на днях очередной то ли за коммунистов, то ли ещё за кого агитировал. Опять куда-то выбирать будем. Он, ничего не зная, не ведая, сразу на пятый этаж забрался. А там его сразу три старушки встретили и начали с трёх сторон допрашивать. А внизу уже остальные приготовились – ждут своей очереди, когда тот до них спустится.
Мужик уже и про подписи позабыл, и папку свою чёрную не раскрывает. Удрать бы поскорее! Да не тут-то было! На втором этаже всё же словили. Загородили дорогу-то, да свои вопросы задавать стали. Почему воду отключают, почему отопление плохо работает, почему цены растут, когда инфляции нету – понять, мол, не можем! Мужик не шибко силён в экономике и социальной политике оказался. Только рот раскрывает, а ответить ничего не может. Всё на ЖЭО сваливает, да на верховные власти теперешние. И всё вниз погля¬дывает, как бы из подъезда-то выскочить.

А тут ещё Зина – соседка напротив, выглянула. Она много своих вопросов подготовила. И начала ими сыпать. Да ещё дверью своей для эффекта прихлопывает. Дверь у неё особенная – «с собакой». Только открывать или закрывать станет, та как настоящий кавказец рыкает – громко, зло и противно. Самой, говорит, от такой двери тошно, да уж сделать ничего никто не может. Такой «собачьей», верно, и останется.
Так вот, она с каждым новым вопросом дверью своею и хлопает. Мужик как услыхал собачий лай, за дверь так и схватился, чтобы больше не открывала. Всерьёз испугался, вдруг и собака ещё супротив его партии выступать будет. Ей сейчас тоже, видно, не сладко живётся. И, чего доброго, по-своему решит допрашивать. «Ой, – говорит, – бабоньки, извините. Совсем заболтался! Меня внизу машина ждёт, ехать надо». Да как рванул по ступенькам – нашим бабусям и не угнаться. Куда там! Только его и видели! На улицу, кто был одет, выбежали, а его и след простыл, вместе с его машиной. Ну, да ладно, говорят, в следующий раз ужо не выпустим. Пока на все вопросы наши не ответит...
А те вдруг и приходить к нам почему-то перестали. Причем все сразу, одномоментно как бы. То ли выборы уже прошли, и в подписях надобность отпала. То ли в нас, пенсионерах, все разуверились. Или же на самом деле побаиваться нас стали, с нашими вопросами да справедливыми требованиями. Чувствуют, небось, что так и до белого каления довести недолго – одними обещаниями да обманами-то!

И на самом деле, совсем уж мы раскаляться стали. Стоит больше двух пенсионеров собраться – в очереди, на остановке, в транспорте, как сразу диспуты начинаются. Причём на все темы сразу: и по экономическим вопросам, и по социальным, и по политическим. Тут уж всем подряд достаётся сверху донизу. А больше всех нам самим друг от друга влетает – есть на ком гнев свой справедливый выместить. И от этого никуда не денешься – закон есть такой физиологический: снимать нужно внутреннее напряжение. Не то, не ровен час, самого кондрашка хватить может. Да и хватает на самом деле многих – вон, сколько схоронили за последние годы!.. Вот и снимаем напряжение при каждом удобном случае... на том, кто ближе находится: на родственниках, на соседях, а то и просто на первых встречных...
Нет, пусть уж лучше к нам агитаторы почаще наведываются. На них напряжение куда как легче снимается. Так что добро пожаловать к нам, в наши апартаменты! Заждались, родимые! Да и на вопросы, к тому же, отвечать некому. А непонятного в жизни всё больше и больше становится. Спешите, пока у нас ещё силы есть, да голова хоть чуть-чуть работает. А то ведь скоро в подъезде из нас, пенсионеров, никого, может, и не останется.

А дни всё идут и идут, один за другим. Минула первая декада марта, наступила вторая. Жизнь наша, вроде, как-то установилась и текла в постоянном ритме. Подъём, гимнастика, гигиена, завтрак, уборка. Затем работа до обеда, обед, отдых, опять гимнастика, снова работа; попытки выйти на улицу; ужин, гимнасти¬ка, карты, телевизор, работа и т.д. У бабули была своя рабочая программа – с открытками, с книгами, с французским. Она уже неплохо читала по-французски детские книжечки, а также и иные, адаптированные тексты. Вела словарь, пыталась выучить грамматику, произношение. Если учесть, что она начала заниматься иностранным почти в восемьдесят лет (просто так, для интереса – когда уже вышла на пенсию), то успехи её можно было считать весьма и весьма значительными. Правда, интересных книг на французском у неё было не очень много, и это в какой-то степени сдерживало её творческие порывы.
Я ей предложил для разнообразия и для пользы дела начать писать свои собственные воспоминания. Ведь её жизнь – целая эпоха – с 1911 года. Чего только не видела в жизни. И граждан¬скую войну, и разруху, и всю Великую Отечественную на фронте провела (в эвакогоспитале хирургом), послевоенное время с жизненными перипетиями, 50 лет работы в санэпидслужбе области...

Бабуля загорелась идеей. Подобрала папки, бумагу и стала работать. И дело пошло довольно быстро – быстрее даже, чем у меня. Фрагменты с жизнеописанием так и отскакивали, укладываясь в папку. Я только завидовал её жизненной энергии, упорству, старанию, интересу к любому делу, которым она занималась. Был бы дома инструмент (пианино), обязательно бы играла. Удивительные способности при почти полном отсутствии музыкального слуха (пропеть ничего правильно не может); сумела за три года учебы в детстве научиться свободно читать с листа. При этом играла такие вещи, как сонаты Бетховена, вальсы Штрауса, вальсы Шопена и другую классику. Даже выступала в концертах самодеятельности на своей довоенной работе. И сейчас, при своём возрасте (85 лет!), при всех своих «болячках» не тужит, не думает ни о чём плохом, всё время нацелена на лучшее будущее! Думает о лете, о солнце, о том, что сможет много ходить по улице. Мечтает даже до книжного магазина дойти, книги посмотреть. Надеется, что пенсию увеличат, тогда повкуснее покушать можно будет. Она этот процесс тоже уважает, хотя вполне может обходиться и минимальными потребностями – жизнь приучила.
В марте нам удалось немножко разнообразить свой пищевой рацион. В соседнем магазине стали порой продавать дешёвые яблоки-обрезки. Я добирался до них, и бабуля стряпала яблочный пирог на сдобном тесте. Это было объедение!



Весенние мотивы

Весна тем временем набирает и набирает свою силу... Я не видел нашу западную весну уже более тридцати лет. Во Владивостоке весна совсем иная: без снега, без ручьёв, без сосулек. Лишь яркое солнце да пыль на дорогах, оставшаяся после малоснежной зимы. И только тогда, когда прольются первые ливни, когда бурными потоками хлынет со всех сопок вода, унося с собой зимне-весеннюю грязь в многочисленные бухты и бухточки Амурского и Уссурийского заливов, земля на какое-то время очищается от пыли и хлама, открывая дорогу быстро зеленеющей растительности.

Подобная картина наблюдается и в наших лесах. Здесь по весне тоже почти не встретишь снега. Повсюду либо россыпи жёлто-коричневой прошлогодней листвы, либо простирается грязно-серое пепелище, оставшееся после осенне-зимних пожарищ – палов. И на этом фоне уже в марте появляются первые местные подснежники – адонисы.
В иные годы в весеннюю пору – в марте-апреле, а иногда и в первых числах мая с прохождением через Приморье тайфуна выпадал обильный снег. Вот тогда, на следующий день и наступала настоящая весна – со сверкающим на солнце, уже мокрым снегом, с весенними хлябями, с весело бегущими повсюду ручейками. Как эта картина напоминала мне нашу западную, мартовскую весну. Увы! Держалась она всего один-два дня, пока наше жаркое, южное солнце делало своё дело, и вновь восстанавливался наш приморский сумрачный ландшафт – вплоть до появления первой зелени и начала цветения кустарников.
Нет, я так и не смог привыкнуть к дальневосточной весне. Я мечтал увидеть в эту пору совсем иную картину, к которой привык с детства и которую воссоздавал в памяти долгие годы жизни в Приморье. На родине, в Шуе, после 1954 года я бывал, в основном, летом, иногда осенью, два раза зимой (во время каникул). А вот весной – ни разу. Может быть, именно поэтому я так мечтал её увидеть. Может быть, поэтому весна вспоминалась мне особенно часто – как самое светлое и радостное время года...

Шуйская весна запомнилась мне весёлыми ручейками, ярким солнцем, сосульками, свисающими с крыши чуть не до самой земли, подснежниками, которые я собирал в кустиках у Мельничновой церкви, первыми бабочками, особым весенним запахом и каким-то радостным весенним настроением... Я всегда радовался наступлению этого времени года, всегда с нетерпением ждал его и готовился к этой встрече. И как я мечтал увидеть её сейчас, в 1996 году, увидеть во всей её красе и блеске, восстановить в памяти почти забытые ощущения, вновь испытать прежнюю глубокую душевную радость...

И вот весна уже в разгаре. Прошёл март, половина апреля. Растаял снег, почти полностью обнажилась земля, появились первые зелёные травинки в скверах. По-весеннему радостно запели птицы... Но, увы! Я не испытал былой радости от встречи с нею. Скорее, почувствовал глубокую, непроходящую грусть – оттого, что могу наблюдать пробуждение природы только сквозь призму окон¬ных стёкол да изредка – через открытый балкон. Наблюдать только со стороны, не сливаясь с ней, как прежде, не растворяясь в весеннем воздухе и почти не ощущая особых весенних запахов. Я не мог услышать журчания мартовских ручейков, увидеть покрытые рыхлым, набухшим льдом полноводные пруды и речки, почувствовать этот особый запах «талых крыш».
Вряд ли всё это можно было назвать счастьем. Судьба лишила меня его, пытаясь и дальше испытывать на прочность мои волю, упорство и жизненные силы. Но хватит ли их, чтобы продержаться ещё целый год, чтобы всё-таки добиться желанной цели? Хватит ли всех этих качеств для борьбы за восстановление? И вообще, возможно ли это?!.

И всё-таки уже весна. Несколько раз в течение последних полутора месяцев я имел возможность минут на десять-пятнадцать вырываться из своего домашнего заточения, ковылять по весеннему скверу или по Ташкентской улице. Однажды даже ощутил мартовский запах талого снега, прелой листвы и травы, тепло весеннего солнца. По утрам несколько раз хрустел по утреннему ледку после ночных заморозков... А потом... еле добирался до дома, согнувшись до земли и опираясь обеими руками о палку и ногу... После же многие часы лежал без сил, не имея возможности даже подняться и доползти до стула...
Синички давно покинули мой балкон, променяв мои угощения на более важные в эту пору занятия. Теперь я слышу их голоса уже рано по утрам, задолго до восхода солнца – возможно, голоса одних и тех же представителей их семейства, оккупировавших наш район... Утром я лежу и считаю колена их незамысловатой песенки: пять-четыре, пять-четыре, и вдруг семь, восемь-десять-одиннадцать! А потом вновь: пять-четыре, четыре-пять. И так долго-долго, с небольшими перерывами...

Кого зовёт эта песенка? О чём говорится в ней? Какие сказочные дары сулит своей избраннице этот звонкоголосый певец? Где оборудует эта семья своё новое гнёздышко?.. И прилетят ли они вновь ко мне в гости в следующую зиму?.. А пока они поют и поют. Поют каждый день по утрам в шесть, семь, в восемь часов и даже позднее. Потом замолкают. Несколько раз я видел одного такого певца во время моих редких утренних прогулок. Сидит эта пичуга высоко на берёзе и распевает на всю округу...
А чудесная солнечная погода всё держится и держится. Солнышко ярко светило весь март с утра и до вечера. Температура днём повышалась уже до +4+6°С, хотя каждую ночь были заморозки. Ветер всё время южных направлений, в основном, юго-восточный. Самый для меня неблагоприятный (в условиях Приморья). Однако здесь все ветры почему-то стали неблагоприятными...

Солнце освещает наше южное окно уже в течение шести часов. И сразу быстро пошла в рост ремонтантная земляничка. Посадил её в самом начале марта. Первые крошечные росточки вылезли дней через двадцать. А сейчас, в апреле, вдруг все дружно ринулись вверх, будто наперегонки. Два листочка, три – через каждые шесть-семь дней вылезает новый, и все тянутся к свету, расталкивая своих соседей и спеша занять лучшее место под солнцем.
Насколько они могут вырасти и окрепнуть к середине мая, к моменту пересадки в открытый грунт, и смогут ли дать первый урожай в этом году? Да и смогу ли я произвести их посадку? Впереди всё как в тумане... полная неизвестность... Но ведь смог же я заставить себя что-то делать осенью. И даже улучшил тогда своё состояние... К тому же, метеорологи настойчиво утверждают о сухом лете. Когда-то сухое лето дало мне возможность возродиться к активной жизни именно в местных условиях и притом дважды (в 1972-ом и в 1985-м годах). Как-то обернётся всё в этом, девяносто шестом?!.

Да, весна оказалась не в радость. И не только мне. У бабули неожиданно начались сердечные приступы. Такие, какие частенько бывали и раньше, до инфаркта. Неожиданно, чаще во время сна вдруг возникали боли в области сердца, развивалась тахикардия, наблюдались перебои. Давление при этом несколько повышалось, но не очень – до 155-160/70 мм рт.ст. Врачи утверждали, что это даже ниже её «возрастной нормы» и снижать давление не следует, ибо последнее может привести к ещё большим неприятностям – «сердечной недостаточности». Рекомендовали тот же фенигидин, корвалол, валидол, успокаивающие. Бабуля же причину возникновения болей видела просто в неудобстве позы, в связи с чем «давила рукой на сердце», отсюда и все неприятности.

Приём рекомендованных врачами средств далеко не сразу способствовал нормализации состояния, и порой приходилось прибегать к помощи кардиологической службы (через 03). Те нашпиговывали маму всевозможными лекарственными средствами (анальгин, димедрол, дибазол, но-шпа и им подобные), и это сразу имело действие. Бабуля засыпала, и до утра я был спокоен. Однако чаще (без скорой помощи) страдания наши продолжались целую ночь, и только утром ей становилось полегче.
Ни я, ни врачи сразу не могли понять истинной причины происходящего. Вернее, врачи объясняли это уже развившейся «слабостью сердечной мышцы», что, по их мнению, было вполне естественно в таком возрасте, учитывая перечень бабулиных заболеваний: тромбофлебит, миокардит, инфаркт миокарда, гипертония.
Однако истина была всё же в другом, и всё мне стало понятно, когда у мамы начались типичные гипертонические кризы. Видимо, через восемь месяцев после инфаркта организм вновь вышел на прежний уровень саморегуляции, и давление резко скакнуло вверх. Это и явилось основной причиной новых неприятностей со стороны сердца. Пришлось срочно разрабатывать новую схему профилактики, пробуя и подбирая разные лекарственные средства и их дозировки.

Когда же, наконец, после довольно продолжительных поисков мне удалось найти приемлемую схему (клофелин, фенигидин, мочегонные, успокаивающие, антиаллергические), возникла новая преграда в лице ... самой бабули, которая никак не хотела принимать весь комплекс нужных препаратов, всё время «забывая» что-либо, или же уменьшая их дозировку. И даже возникновение на этом фоне очередных очень серьёзных кризов не могло её переубедить. И каждый раз, когда снова начинало болеть сердце, и я брался вновь и вновь измерять давление и давать внеочередную (уже лечебную!) порцию необходимых лекарств, она продолжала уверять меня в неудобстве позы и бесполезности всех моих стараний.
К сожалению, эти убеждения у бабули были настолько глубоки, что заставить её думать иначе было абсолютно невозможно, и мне приходилось постоянно находиться начеку и ловить малейшие изменения её состояния. В конце концов, я научился предсказывать развитие кризов – по поведению, по психическому состоянию, по тембру голоса, по окраске лица и т.п. Последующий опыт непрерывных наблюдений за её состоянием показал, что относительно спокойными мы можем быть только тогда, когда уровень давления у неё не превышает 140-145/60 мм рт.ст. (врачи поликлиники с этим не могли согласиться), и только в этом случае я мог оставлять её на какое-то время одну, уходя в магазин или на непродолжительную прогулку.

В борьбе за бабулину лекарственную профилактику мне пришлось использовать и совершенно нестандартный, хотя в её случае и обязательный, приём. Дело в том, что ухудшение состояния у неё часто возникало после еды (чаще в утренние часы). Поэтому в случае повышения давления при очередных замерах (а мерил я его не менее четырех раз в день) даже при относительно хорошем самочувствии, приходилось откладывать приём пищи на неопределённый срок.

Надо сказать, что бабуля всегда любила покушать и придавала этой процедуре большое значение (в поддержании своего морального состояния). Аппетит у неё всегда был отменный, и уже через несколько дней после произошедшего инфаркта она перешла на полноценный режим питания. Кушала она практически всё, и всё – с большим удовольствием. Из немногих возможных (для нас) деликатесов того времени предпочитала сгущённое молоко и могла употреблять его практически ежедневно. С большим удовольствием кушала урюк с изюмом – рекомендованные ей врачами, а также винегреты, каши, борщи и т.д., входившие в не очень богатый наш рацион, разнообразить который у меня не было просто сил и возможностей.
В прежние годы (шестидесятые, семидесятые) мама жаловалась на развитие у неё хронического колита. Сейчас же я поражался, как она без последствий выдерживает такие порции молока (и не только сгущённого), растительную, мясную пищу. Я же постоянно вынужден был находиться на безмолочной диете, да и приём большинства остальных продуктов часто вызывал у меня серьёзные неприятности со стороны кишечника. Приходилось прибегать к существенным ограничениям питания и даже к непродолжительному голоданию.

Постоянные волнения за состояние бабули и наше «лекарственное противостояние» не могли не отразиться на моей нервной системе, которая стала давать серьёзные сбои. Одним из последствий этого стали тоже значительные всплески давления, которые приходилось купировать всеми возможными средствами. И далеко не всегда мне удавалось устранить этот «криз», тем более, что приём соответствующих лекарственных средств сам по себе давал неблагоприятную реакцию. Я понимал, что всё это уже серьёзно и помочь мне могут только высокая физическая активность и аутотренинг (психопрофилактика). К сожалению, второе не получалось, а о настоящих тренировках приходилось только мечтать... В качестве вспомогательного метода использовал опять-таки непродолжительное периодическое голодание (один-два дня). Оно в какой-то степени снимало психологический стресс и нормализовало общее состояние.




Огородная страда

Подходит к концу апрель. Я усиленно пытаюсь поставить себя на ноги в преддверии огородной страды. Если смогу до него (огорода) добраться, то пребывание там, на солнышке, на свежем воздухе, в окружении зелени, приятных воспоминаний – уже само по себе будет оказывать лечебное действие. А там, может, и ползком что-либо сделать удастся. Огород необходим. Что будем делать без собственных овощей и ягод? Сейчас не накупишься. А рассчитывать на лес в таком состоянии и вообще не приходится.
Ездить на огород сейчас удобно – одиннадцатый троллейбус прямо до наших участков доходит. А от остановки до огорода не более полукилометра будет. Правда, здесь, в городе с пересадкой ехать придётся. Но, вроде, бесплатно пенсионерам ездить пока разрешается.
Огород сейчас – единственная моя надежда вырваться из четырёхстенного заточения. Это уже природа. Рядом лес, болотные заросли, поля необихоженные. Расстояния – в пределах возможного. Как хорошо, что бабуля не успела его продать! Что бы ей дали эти несколько тысяч сейчас? А сколько было попыток с её стороны. Уговоры, убеждения не действовали. Бабуля всегда действует решительно и только по своему усмотрению:
– Огород ничего не даёт. Работать я не могу (я не в счёт); всё травой заросло (и далеко не всё!), а ты в лес можешь ездить.

Вот бы наездился сейчас в лес! До него добраться надо. Да найти, что нужно, да собрать, да ещё до дому дотащить! А билет в один конец до тех же Ломов стоит два рубля сорок копеек. Тоже много не наездишься... К тому же, Маруся всё время масла в огонь подливает - продай да продай! Деньги на книжку положишь!
Клали они обе уже на книжку. Даже соревнование негласное устроили – кто больше скопит (на чёрный день). Бабуля всё время в проигрыше была, хоть и получала больше на своей-то должности зав. отделом гигиены труда облСЭС. Мария Григорьевна раза в полтора меньше получала в сберкассе, но муж её Иван Григорьевич дело, в основном, делал – на заводе работал.
Бабуля проигрывать (отставать) не любит. Во многом себе отказывала, и тоже скопила. На чёрный день. Вот такой и наступил в 1991 году. Тогда все деньги и пропали у обеих. Сразу всех уравняли. Так и не поняла бабуля, во сколько раз деньги у неё обесценились.
– Проценты же всё равно идут! Значит, выгода-то есть! (?!)
Да, психологию бабуль не переделаешь. Не могут они понять, что совсем другая жизнь началась, что нельзя больше верить обещаниям, что только на самих себя остаётся рассчитывать. А они всё же верят, особенно те, кто дома сидит, и дальше лавочки у подъезда выходить не в силах. Они старой жизнью живут, на прежние принципы ориентируются.
Вот и сейчас, только стало бабуле получше, как снова этот разговор об огороде завела:
– Ты уже не сможешь работать, он совсем пропадёт. Потом никто и не купит.
Конечно, лишние деньги не мешают. Бабуля бы и книг ещё подкупила и с менялой бы деятельность активизировала.
– Нет, надо сделать всё, чтобы добраться до огорода и начать работать!

Первый раз рискнул поехать в начале мая. Надеялся, что вода спадёт, и можно будет хоть где-то улечься на участке. Обычно наш участок к этому времени от воды уже освобождался, и можно было начинать земляные работы.
Сел на троллейбус у нашего дома – ничего, ехать можно. Пересел на Точприборе на одиннадцатый – пока всё в порядке. На¬роду в салоне немного, можно и сесть. Вот и загородные поля, уже зеленеют первой травкой, местами покрыты жёлтенькими цветочками. Наверное, мать-и-мачеха. Правда, цветущей её я ещё никогда не видел – не был здесь весной. Проезжаем деревню – вот и остановка. Берёзовая аллейка рядом с канавой. В канаве вода. Дорожка ещё сырая. К нашим участкам ведёт тропинка влево. Там совсем сыро, но идти можно.

Подобрал по дороге вторую палку – так куда легче! Берёзовая рощица. Вся как бы светится в утреннем солнце. Чистая, беленькая, ещё совсем «сквозная» – далеко видно. Уже развертыва¬ются малюсенькие листочки. Внизу – сплошной ковёр из жухлых листьев; мелкие лужицы затрудняют ходьбу. Запах прелой травы и листьев, и ещё чего-то, возбуждающего, весеннего. Со всех сторон слышны голоса пичужек. Уже прилетели, родимые. Места выбирают, гнёзда вьют, радуются. Да и как не нарадоваться – весна в полном разгаре. Тепло, солнечно, весело...
Пруд переполнен водой. Разлилась до краев, в некоторых местах аж на берег выплеснулась. Через крайний забор свисает ива – вся в жёлтых серёжках – густая, развесистая. Правда, серёжки маленькие. Моя, шуйская, была намного крупнее и ярче... А вот маленький кустик, желтеет серёжками у самой вода. Как красивы они на тёмном фоне. Висят, склоняются к воде на тоненьких веточках – хороший бы снимок получился. А нарисовать бы – ещё лучше!..
Калитка открыта. Дорога между домами ещё грязная. Сколько мы возили на неё песку и гравия, – всё мало, оказывается. Ничего не поделаешь, – болото. А на участках ещё тяжелее, – тонем и тонем. Никакой дренаж не спасает.
Огород, на удивление, оказался не таким уж и мокрым. Вода только в отдельных местах – у колодца, кое-где между грядками. Слева зеленеет невскопанная лужайка. Вот здесь и разместиться можно, – только доски положить и подстелить что-нибудь. В домике убираться надо – с прошлого года не успел всё сделать: неожиданно свалился. Уже и грядками можно заниматься, подсохли некоторые.

В домике немного отлежался. Попробовал что-то делать лопатой – совершенно не получается. Может, хоть мотыгой можно? Каждое движение вызывает страшную боль – и слева, и справа. Стиснул зубы, на полусогнутых поработал с минутку – нет, невозможно. А если на коленках? Стоять могу. Надо только доски подложить, чтобы не промокнуть... И верно – так что-то можно сделать. Одной рукой упираешься о землю, а одной работаешь. Тогда уж лучше маленькой копалкой – так легче и удобнее.
С несколькими перерывами всё-таки вскопал, - точнее, взрыхлил одну грядку. Хоть морковь можно будет посеять. Теперь лежать – лишь бы не осложнилось. Оборудовал со скрипом своё «лежбище», но удобной позы никак не найду. Нет, в последующем надо будет сено для этих целей готовить. Лежу то на правом, то на левом боку, то на спине. Так, вроде, чуть-чуть полегче. Под поясницу подушку подложил – ещё легче стало. Всё, сегодня только лежать придётся. На большее не способен. Лежу. Даже разделся – может, солнце поможет. Порой его жаркие лучи хорошо действовали на мою спину. Но только тогда, когда было сухо. Влажная жара оказывает противоположный эффект. Так было в Приморье, когда начался процесс. Так было и в тропиках. Но 1972-ой год!
В тот год приехали в Иваново всей семьей в конце июня. Всё лето стояла небывалая жара. Солнце пекло немилосердно. Приехал я как всегда с больной спиной. С трудом ходил, согнутый в одну сторону. Болела левая область поясницы. Но занимался физкультурой и бегал с сыновьями на стадионе. Так согнутым и бегал, как обычно, через боль. Потом холодный душ дома, и айда на огород или в лес.

Ходил, как помнится, без палки. Через неделю, другую боли стали уменьшаться. Потом совсем прошли. А через месяц я вообще не ощущал поясницу. Мог и бегать, и прыгать, и играть в футбол, в волейбол с мальчишками. Купались на Уводьстрое. Светлое было время!.. Потом, уже в восьмидесятых, – финская сауна (тоже сухое тепло) помогала. Она, да диадинамик. Остальные способы и средства не действовали. Попробую и здесь греться. Было бы посуше лето.

Солнце печёт. То и дело приходится переворачиваться и пот вытирать. Скоро одеваться придётся, передозировать тоже нельзя. Хорошо так – тихо, спокойно; соседей пока нет. Птицы на разные голоса заливаются. В саду уже бабочки порхают: крапивницы, другие – с ярко-жёлтыми крылышками; одного адмирала увидел. Тот быстро куда-то улетел. Воробьи по грядкам прыгают, трясогузки. Мошкару да личинок выискивают. Вокруг меня муравьи, букашки, козявки, паучки бегают. Каждый своим делом занимается. Из земли побеги хвоща выглядывают. Тоже целебное растение. Как много их тут. В детстве мы их даже ели – чуть сладковатые на вкус. У соседей яблони уже розовыми и белыми цветами покрылись. Отдельные деревья совсем белые от цвета стоят. У нас деревьев нет. Лишь кусты смородины остались – остальные я год назад выкорчевать успел: старые все, больные. А оставшиеся тоже в бутонах и даже в цвете. Цветы висят густыми кисточками. Морозы бы не нагрянули. Клубника зеленеет вовсю. Будут ли ягоды только? И вообще, что-то сумею я выходить в этом сезоне? И сумею ли отстоять огород от наших бабулек?.. Отказываться от такого блаженства, от всего этого рая земного, с его «целительными» свойствами – не абсурд ли  это?!..

Эта поездка на участок, конечно же, дала реакцию. Двое суток пришлось отлёживаться. Колючки и финалгон помогли. На третий день снова поехал. Морковь посадил (ох, и нелегко это было!) и ещё одну грядку взрыхлил. Как хорошо, что с прошлого лета вскопанными остались. Кажется, сын вскопать сумел, когда приезжал. Тогда он и за овощами сюда несколько раз ездил. Остальное Маруся собрала. Честно поровну разделила...
А потом стал через день сюда ездить. Спина всё быстрее от перегрузок отходить стала. А с июня порой и каждый день позволяла двигаться. К этому времени уже всё необходимое посадил: морковь, свёклу, картошку, редиску, лук. Нина Пряникова (соседка наша по Ташкентской) капусту и клубнику предложила, и даже сама на машине приехала и посадила всё своими руками. Спасибо ей большое! А я и свою земляничку оконную (ремонтантную) на грядку перенёс. Маленькая ещё была – по четвёртому-пятому листочку только давать стала... Всё растёт, всё зеленеет.

Закончив с грядками, за оставшиеся кусты принялся, окапывать стал. С лопатой работать приспособился. Сначала тоже, было, на коленях пытался. Потом стоя попробовал. Боль при работе уже заметно слабее стала, даже уменьшалась, когда ногой о лопату упирался. Вот здорово! Так я за лето весь огород вскопаю. Может, тогда совсем хорошо будет!?
А вокруг меня бабочки летают, пчёлы, шмели; комаров и слепней порядком – со всех сторон наседают. Даже одеваться приходится. Отбиваюсь от кровососов, заодно капустницу поймал – прямо на лету – случайно, конечно. Одной меньше будет. Бросил на землю, рядом с бочкой. И в ту же секунду к ней из-под досок сарая тень метнулась. Присмотрелся – а это паук. И уже обхватил передними лапами тельце бабочки и пытается втянуть её к себе, под доски. Бабочка большая, крылья широкие, ещё двигаются, но паук не отступает и довольно быстро справился с трудной задачей. Что же это за паук был? По виду – тот, которые в земле обитают - всё время с «коконами» своими бегают. Им, оказывается, для ловли добычи и паутины не надо – ловкости и скорости хватает, чтобы и без сетей кого-либо поймать. До этого я не видел, кого и как они ловят и чем питаются.
Прилетают в гости и пичужки: воробьи, трясогузки, красивые, довольно крупные птички с синеньким горлышком, а также маленькие серенькие. Последние очень шустрые – всё в кустах смородины шныряют. Кажется, именно у такой было свито гнёздышко в кусту смородины года три назад, и его я охранял от бродячих местных котов. Из более крупных птиц – вороны с сороками повсюду носятся, несколько раз красавица-иволга появлялась. Но они лишь в мае были, сейчас в берёзовой роще обитают. Оттуда временами слышится их мелодичная перекличка.

В один из тёплых летних дней, я, как обычно, работал на огороде – окапывал кусты смородины. И вдруг заметил пичугу, которая спокойно прохаживалась по вскопанному участку, выискивая себе свежее пропитание. Пичуги частенько посещали мой огород, помогая мне в борьбе с вредителями, и в самом этом факте не было ничего удивительного. Промышляли здесь и воробьи, и синички, и какие-то маленькие серенькие пичужки, и большие серые – с ярким голубым горлышком, а также вездесущие вороны и сороки. Но эта пичуга сразу обратила на себя моё внимание. Это была небольшая, серого цвета птичка, с длинным хвостом, которым она периодически помахивала вверх и вниз – как обычно делают трясогузки. Возможно, это и была трясогузка, но только ещё не совсем взрослая. Удивляло меня не это, а её полное бесстрашие. Другие птицы – и малые, и большие – обычно держались от меня подальше. Эта же прогуливалась совсем рядом, не делая попыток улететь и даже отойти в сторону при моём приближении.

Мне захотелось понаблюдать за пичугой подольше и, чтобы случайно не спугнуть её, я перестал копать и встал, опершись на лопату, рядом с кустом смородины. Пичуга продолжала деловито прохаживаться рядом со мной, то внимательно рассматривая что-то в земле, то вдруг устремляясь вперёд – очевидно, желая поймать какое-то летающее насекомое. То начинала вытягивать из земли червяка, ни в какую не желающего расставаться со своей обителью. Наконец, она подошла совсем близко к моим ногам и стала что-то выковыривать из-под самого моего сапога, даже не обращая на меня внимания. Когда же я всё-таки шевельнулся, она немного отошла в сторону – всего сантиметров на двадцать, совсем не стараясь убегать, а, по-видимому, только из опасения, как бы я неосторожно не раздавил её своим сапожищем.

Вот она схватила извивающегося плотного жёлтого червяка и попыталась сразу его проглотить. Но червяк был великоват для её маленького горлышка, и она долго теребила его своим клювом, размягчая плотную оболочку и пытаясь разорвать на части. Через какое-то время она с ним справилась и продолжила поиски добычи. Вот её внимание привлёк здоровенный слепень, какое-то время назад сам усиленно интересовавшийся моей персоной и безжалостно уничтоженный мною на месте пиршества. Слепень ещё шевелил лапками и крыльями, пытаясь ожить вновь, чем, очевидно, и привлёк внимание пичуги. Она сразу же захватила его в клювик и теперь раздумывала, каким образом переправить его в свой желудок. Она вертела им в разные стороны, бросала на землю, клевала, однако сразу не могла ничего поделать. Но, видимо, эта добыча для неё была особенно лакомой, и она не хотела с ней расставаться. Наконец, схватила её, повертела головой и улетела. Наверное, в одно из укромных местечек, где могла спокойно наслаждаться своей добычей.

На следующий день она вновь прилетела ко мне и так же сопровождала меня в своей рабочей деятельности, бесстрашно прогуливаясь чуть ли не между моими ногами. На третий день, ожидая её прилёта, я приготовил для неё несколько жирных мух и любимого ею жёлтого червяка. Пичуга была явно рада моим угощениям. Вначале слопала червяка, несмотря на его активное сопротивление. Затем принялась за мух и даже погонялась за одной, которой я недостаточно хорошо обрезал крылья. Она моментально поймала муху в воздухе, а затем опустилась на землю, встала недалеко от меня, как бы показывая мне свою добычу и благодаря за подношение. И только потом улетела с ней в свою обитель. Да, быстрота и ловкость у неё были поразительные. Я до этого неоднократно наблюдал, как гонялись за насекомыми в воздухе воробьи, промышлявшие на моём участке. Так тем почти никогда не удавалось поймать летающую добычу – не только мух, но даже бабочек. Они носились за ними по всему огороду, но быстро уставали и прекращали погоню. А этой птичке, видимо, доставляло удовольствие ловить добычу налету.

Решив проверить это предположение, я в один из следующих дней предложил ей на выбор сразу двух слепней – одного с повреждёнными крыльями – не способного к полёту, а второго – с чуть подрезанными, что не мешало ему летать и быстро набирать скорость (это я проверил в комнате, поймав его затем на окошке). Я подбросил пичуге их одновременно, и, действительно, она устремилась за летящей добычей, догнав её на соседнем участке. Видимо, этот слепень всё же смог использовать в полёте какие-то противопичужные маневры. Однако этого ему оказалось недостаточно и не спасло от моей быстрокрылой красавицы. Она вновь прилетела ко мне и докончила добычу у меня на глазах – явно с целью дать и мне возможность насладиться этим процессом.
Так мы встречались с пичугой почти ежедневно в течение двух недель. Я подкармливал её, а она доставляла мне удовольствие просто своим присутствием рядом со мной. Мне казалось, что ей были приятны мои подношения, хотя она и сама прекрасно находила для себя нужное пропитание. Однажды я лежал на участке, делая перерыв в работе и давая отдых постоянно ноющей пояснице. Лежал на спине и наслаждался жарким июньским солнцем, периодически выглядывавшим из-за кучевых облачков, начавших покрывать к полудню чистое, голубое небо. В какой-то момент я почувствовал, что кто-то легонько коснулся моей голой пятки, будто что-то выковыривая оттуда. Я сначала не придал этому значения и продолжал лежать, не меняя удобную позу. Опять кто-то тронул мою ногу. Сейчас уже стало ясно, что она кому-то явно понадобилась. И уж, конечно, не насекомому. Мух, жуков, муравьёв и других членистоногих я легко различал по «походке». В данном случае было что-то более существенное. Может, лягушке какой моя нога приглянулась? Эти подруги временами тоже прогуливались по моему огороду, оккупируя канаву, наполненную водой, а также открытый колодец, где они спасались от жары в дневное время. Всё же следовало уточнить, кто же сегодня пожаловал ко мне в гости, а, может, просто желает съесть мою пятку. Я приподнялся на локтях, не меняя положения ног, и увидел... мою пичугу, долбящую что-то клювом рядом с моей ногой и периодически прикладывающуюся и к моей чёрной от грязи и торфа пятке. При моём движении она не спеша отошла в сторонку и встала, вызывающе глядя на меня то одним, то другим глазком, будто спрашивая, что это вдруг сегодня со мной случилось и почему это я так не вовремя разлёгся и не занимаюсь полезной деятельностью.
Бог ты мой! Я и забыл про время нашей встречи и совместной работы, которая стала для нас почти ритуалом. Быстро вскочил на ноги и отправился к очередному кусту смородины, где находилась моя лопата. Пичуга неотступно следовала за мной – тоже шагом, периодически делая ускорения и хватая по дороге какую-то мелкую мошкару, снующую над самой землей. А затем, приняв от меня положенные на сегодня подношения, спокойно улетела восвояси. Неужели, это она специально меня призывала продолжить нашу совместную кормёжку? Не могла же она случайно, просто так стучать клювом по моей пятке! Вряд ли, на ней было что-то съедобное, помимо грязи. Я же не слон и не гиппопотам какой, чтобы собирать на себе всякую нечисть! Нет, конечно, это она сделала специально, пытаясь вывести меня из состояния полусонного забытья и вернуть к реальной действительности. К тому же, в этом месте, на утоптанной тропинке, она никогда раньше и не гуляла, да и делать-то ей здесь было нечего.

Вот так пичуга! Вот так малышка! Сколько в ней сознания и ума, и ещё какого-то внутреннего чувства, если она смогла сразу выбрать себе человека, не способного причинить ей вреда, человека, который сам был рад таким встречам, всегда стремился к ним и желал своим малым друзьям только добра. Как она могла почувствовать это, с первой же встречи не испытывая ко мне никакой боязни?! Может быть, она была одной из тех пичуг, которых я спасал в прошлом году в гнезде в кустах смородины от котов, промышлявших на наших участках?! Но это слишком мало вероятно, так как птенцы тогда были ещё очень малы, да и вообще вряд ли способны к таким «запечатлеваниям» своих спасителей... Кругом одни вопросы и бесконечные тайны, и наше почти полное незнание жизни и поведения наших братьев меньших. Но теперь я уж точно знаю, что и эти малыши могут быть друзьями, сами стремятся к сближению с человеком и не избегают его, если мы не причиняем им вреда своими неосторожными поступками.

Как это хорошо – иметь таких вот друзей, – отзывчивых, понимающих, безобидных, чувствительных и добрых, какими являются животные. У них нет ни алчности, ни честолюбия, ни предательства, ни хитрости по отношению к человеку. В их отношениях всё несравненно проще, благороднее и справедливее, чем у нас, наделённых высшим разумом, который далеко не всегда служит благородным целям и устремлениям. Общение с ними облагораживает нас самих, развивает в самом человеке его лучшие душевные качества, уводя от зла и насилия, грубости и жестокости, алчности и несправедливости. Оно заряжает нас какой-то внутренней энергией, придаёт нам новые силы, успокаивает, повышает настроение, делает жизнь нашу полнее и интереснее. Понимаем ли мы всё это, задумываемся ли о том, что, уничтожая животных, мы лишаем себя возможности многому учиться у них, совершенствоваться, а также просто нормально жить в нашем земном мире - мире многообразия живой природы? Каков механизм этих благотворных воздействий, каковы внутренние силы, положительно действующие на человека при этом, покажет будущее. Сейчас же бесспорно одно – наша близость с животными дарит нам ни с чем не сравнимую радость считать себя не одинокими в этом мире и видеть во всех окружающих нас существах своих друзей и партнёров в борьбе за наше общее, земное существование, – возможно, в очень узких и ограниченных рамках биологической жизни, отведённой всем нам во Вселенной.
Вот на какие мысли навело меня это недавнее знакомство. К сожалению, наши встречи с пичугой продолжались всего около месяца. А потом она внезапно исчезла и больше уже не наведывалась ко мне в гости. Хорошо, если она улетела вместе со своими подругами куда-либо в другие места. Но было бы очень жаль, если её погубила чрезмерная доверчивость к людям или же просто неосторожность. Однако я всё же надеюсь на лучшее и жду её визитов ко мне на следующий год, может быть, даже со всем её молодым семейством.

В июне начались прополки: моркови, свеклы, редиски. С клубникой пришлось много заниматься – рыхлить, тоже пропалывать. Особенно беспокоила меня ремонтантная земляничка. Я высадил саженцы по всем правилам на три разные грядки – с разными условиями освещения, с разной почвой, и старательно ухаживал за ними, пока они приходили в себя и набирали силу, и вот дней через десять все растеньица укоренились в новых условиях и бурно пошли в рост. Когда они стали крупнее, я обнаружил, что у меня, оказывается, было два разных сорта ремонтантной культуры. Одни – с волосистыми листочками и стебельками (таких растений было всего три), остальные – с гладким стеблем и гладкими листиками. Последние почему-то росли особенно быстро. Я обрадовался такому разнообразию, надеясь развести у себя обе эти сортовые культуры.
В один прекрасный день, занимаясь очередной прополкой моих саженцев, я нечаянно оторвал несколько земляничных листочков и ощутил на руках запах то ли петрушки, то ли сельдерея. Принюхался – точно, сельдерей! Оторвал несколько листиков с других кустиков – то же самое! Что за дьявольщина! Не мог же я перепутать семена! Проверяю пакетики, этикетки – всё правильно: земляника ремонтантная. Производство – Германия. Значит, качество гарантировано! Так, может, она и есть такая – «сельдерюшная», с таким запахом? Но об этом в инструкции ничего не было сказано. Зна¬чит, надо ждать, время покажет. Не писать же запрос в Германию! Тем более что распродажей занимаются наши собственные фирмы.
Между тем растения всё быстрее растут вверх, раздаются вширь. И пахнут всё сильнее и сильнее. Через неделю принёс несколько листиков домой, на проверку местным специалистам. Бабуси в один голос утверждают – «сельдерей»! Я пробую возразить: мол, земляника – так в инструкции сказано, да и листочки очень похожие, резные. Показываю листики и своим огородным соседям. Те утверждают то же самое – сельдерей (некоторые, правда, были склонны считать эту ремонтантную культуру всё же петрушкой). Мне же от этого нисколько не легче! Нужна-то была только земляника!!

Теперь уже и меня стали терзать сомнения, всё усиливавшиеся в связи с отсутствием бутонов. Подходит июль, а цветов всё нет. По инструкции, уже пора собирать урожай. Неужели, всё-таки сельдерей?! Но чем вызвана такая трансформация? Неужели, тем, что я содержал растения при комнатной температуре (+20,+22°С) – вопреки инструкции – «Nicht uber 18°С»!
А, может быть, семена, собранные в Германии, приспособлены для роста только в своих, местных условиях? Может, это сорт такой, самотрансформирующийся в зависимости от внешних условий-то в сельдерей, то в петрушку, то ещё во что иное?! Тогда это было бы грандиозное открытие в биологии растений и в сельском хозяйстве. Ведь додумались же японцы выращивать помидоры и клубнику чуть ли не на деревьях! Чего бы тогда немцам не пойти ещё дальше?! Однако надо было бы точнее отразить это в инструкции. Может, им самим, немцам, и понятны некоторые недомолвки, а вот до нас, русских, такие тонкости сразу и не доходят...
Пришлось догадываться самому, почему всё же три семечка из всех двух сотен семян оказались растениями иного рода – ни петрушкой не пахли, ни сельдереем. Ведь они тоже выращивались вместе со всеми, в тех же условиях, и с той же заботой, что и остальные. Но делать было нечего, и оставалось надеяться только на них и уже не мечтать о целой грядке земляники в этом году.
И эти кустики не обманули моих надежд. В конце августа они зацвели, а к сентябрю дали чудесные, ароматные ягоды. Правда, совсем иной формы и в несравненно меньшем количестве, чем на фотографии. Всё-таки и здесь не обошлось без метаморфозов. Вот она, русская природа, всё переделывает на свой лад. Даже немецкую ремонтантную землянику превратила в нашу, лесную!
А может, и проделки с сельдереем, это тоже наших почв дело, в частности, того болота, на котором разбиты наши участки?! Так стоит ли тогда гоняться нам за иностранными семенами, если всё вот так получается? Не лучше ли растить свою собственную ремонтантную ягоду?! Тогда уже точно не будет подобных трансформаций.
Но нашей, собственной, вблизи пока не просматривается. Поэтому на следующий год придётся сделать ещё одну попытку выращивания подобной культуры, но уже французского производства. Говорят, растёт там изумительно. Может быть, наши, отечественные условия окажутся более приемлемыми для неё, чем для той, совершенно непонятной немецкой культуры?
Должен признаться, правда, что сельдерей, выращенный из неё, оказался превосходным – густым, ветвистым, ароматным. Но и тот был неоднороден: одни кустики росли в стебель, другие – в корень. Воистину, законы сельскохозяйственной науки непостижимы! И ни продавцы, ни соседи, ни специалисты, к которым я обращался, не смогли вразумительно объяснить мне всего случившегося...

Да, несведущим я был, оказывается, специалистом, только ещё начиная осваивать основы садоводства и огородничества. Конечно, наука нужна и здесь, но главное – чтобы были силы. Без них никакие знания не помогут. Главное сейчас вырастить урожай. А для этого всё время работать надо: и поливать, и пропалывать, и рыхлить, и удобрять, и от вредителей защищать.
Обрабатывать грядки, вроде бы, приспособился. Ползу на боку, или на коленях, ещё и одной рукой себя поддерживаю. Правая – в работе. Быстро полоть приходится, чтобы хоть что-то сделать, пока спина держит. Потом перерыв. В основном, у меня перерывы: по пять, по десять минут, а то и по целому часу отлеживаюсь. Лежанку себе приспособил под засохшей яблоней. Сена туда положил побольше, – лежать удобно, и солнышко греет, целительное...
Тяжелее давалась поливка. Вначале бидонами воду носил. Затем ведром стал – четверть, треть, затем до половины дошёл. Идёшь на полусогнутых, спина скрипит, гнётся в разные стороны, мышцы чуть не судорогами сводит. Хорошо, что расстояния маленькие – огород всего четыре сотки, с большим бы и вовсе не справился.

Сам скрипишь, но зато растения радуются: быстро в рост пошли. Морковку, свёклу скоро и разрежать уже можно будет. Первые овощники и борщи пойдут, из своей собственной продукции. Ползаю по огороду с удвоенной энергией, предвкушая и скорую бабулину радость встречи со своим собственным урожаем. Однако в июне стал замечать некоторые непорядки на своих грядках. Неужели, незваные гости появились? Двуногим, вроде бы, ещё рановато – какой интерес хвосты морковные таскать? Ягоды я через день обирать сам успеваю – понемногу, правда. Может, четвероногие какие в гости напрашиваются?!

На наших садовых участках всегда водилось много разных животных. Помимо постоянно обитавших здесь лягушек и полевых мышей, сюда частенько забегали из соседнего леса и другие лесные жители – зайцы, кроты, ежи. Однажды я повстречал у себя средних размеров ёжика, смело прогуливавшегося по моим грядкам и даже не обращавшего на меня никакого внимания. Я подставил ему ногу, чтобы дать знать о себе, как об истинном хозяине этой территории. Он понюхал ногу, фыркнул и перелез через неё, продолжая шествовать дальше своей дорогой. Тогда я подставил ему вторую. Он даже чихать на неё не стал, а поддал своими иголками, чтобы я убрался поскорее с его пути и не мешал заниматься важными делами.

Я оторопел от такой бесцеремонности – уже выгоняют с собственных владений, и не бандиты какие, а всего-навсего маленький нахалёнок, у которого ещё и колючки-то по-настоящему не отросли! Небось, мою морковь хочет присвоить! И точно – смотрю, он прямо к моркови движется. Я как раз на этой грядке новый сорт посадил самый нежный и вкусный. Наверное, воришка уже распробовал её, потому-то и выбрал для себя именно эту грядку. То-то, гляжу, у меня морковь по участку разбросана! Я-то, как всегда в таких случаях, на главных огородных воровок – на ворон всё сваливал! А это он, оказывается. Ну и нахал! В присутствии хозяина уже воровством заниматься стал! И средь бела дня, к тому же! Даже ночи дождаться не может.

Я потрогал рукой его колючки, ещё раз предупреждая, что он здесь всё же не один и что есть свидетели его проделок. Он ничуть не отреагировал на мой жест, совершенно не считаясь со мной и явно рассматривая все эти грядки уже как свою законную вотчину. И ещё быстрее двинулся к моркови. Мне бы посмотреть, чем он будет заниматься тут дальше, и уличить его на месте преступления, но я почему-то предпочёл продолжить с ним воспитательную беседу, пытаясь втолковать, что воровство – дело не хорошее, а приучаться воровать с малолетства – уже совсем никуда не годится. С этой целью я посильнее нажал рукой на его колючки, погладив их «против шёрстки».

Такое обращение с его одёжкой хозяину явно не понравилось. Он на секунду остановился, посмотрел на меня снизу вверх из-под своей колючей шубы и поддал как следует по руке, которую я не успел вовремя отвести в сторону. Мои намёки ему уже начинали надоедать, и он сразу дал понять о своих серьёзных намерениях. – «Ах, ты ещё и драться! Ну, нет, я научу тебя, как вести себя в присутствии хозяина!» Я взял его в руки и хотел посмотреть в его нахальные глазёнки – неужели, у него нет ни капли совести? Но он не стал на меня смотреть, - свернулся в клубок, прикрывшись своим игольчатым забралом, и дёрнул колючками несколько раз, норовя поглубже загнать их в мою ладонь. – «Ты ещё и слушать не хочешь, когда с тобой разговаривают! И ещё отворачиваешься! Придётся принять меры, чтобы ты вёл себя поприличнее».
Я потихоньку отнёс его к канаве с водой, чтобы заставить развернуться и показать мне свою нахальную физиономию. Конечно же, я знал, что ежи отлично плавают, и водные процедуры не причинят им вреда, особенно в такую жаркую погоду. Так что без особых угрызений совести опустил руку в канаву и стал медленно погружать в воду не желавшего разговаривать упрямца.

Тот сразу усмотрел в этом серьёзную опасность для своей шубы, моментально распрямился и поплыл к берегу, высунув из воды свой чёрненький, острый носик. Однако «берег» был крутой и высокий, поэтому я в знак примирения подставил ему руку, чтобы он смог по ней выбраться на сушу. Упрямец вначале категорически отверг мою помощь, продолжая плыть вдоль канавы. Я повторил предложение. Тот опять оттолкнулся от моей руки лапками и увеличил скорость.
– Ишь, ты, какой гордый! От горшка два вершка, а себе уже на уме! Ну, ну! Посмотрим, сколько ты так проплаваешь. Эдак тебе через весь огород плыть придётся!
Но всё же я не стал его сильно утомлять и поддел снизу рукой, слегка пощекотав под водой его животик. Не знаю, показалось ли ему это приятным, но на сей раз он не захотел больше искушать свою судьбу, а полез по руке, стремясь скорее покинуть эту противную воду. Я ускорил этот процесс, вытащив его наружу, и положил на тёплую, нагретую солнцем подстилку, на которой только что сам принимал солнечную ванну. Тепло ему, по-видимому, понравилось, и в первый момент он даже не стремился покинуть это уютное пристанище. Однако моё присутствие его всё же смущало, и он вскоре направился в кусты смородины, где и скрылся в траве.

Я не решился его больше беспокоить и отрывать от важных дневных работ, тем более что поступил с ним не слишком гостеприимно. Конечно, такими методами любви животных не завоюешь и не завяжешь с ними добрых отношений, но я втайне надеялся, что он ещё придёт ко мне за морковью – по крайней мере, в моё отсутствие. Возможно, это так и было, ибо яблоки, которые я периодически оставлял для него среди грядок, постоянно куда-то исчезали. Может быть, их тащили и вороны, но обклёванных остатков у себя на участке я не находил...

А в какой-то год (ещё в семидесятые годы) я обнаружил у нас целый ежиный выводок, скрывавшийся под густым кустом смородины. Начав окапывать куст, я вдруг услышал какое-то угрожающее фырканье. Полез под ветви и увидел в груде тряпок, закопанных в землю, здоровенную ежиху с многочисленным потомством. Какое счастье, что она подала мне сигнал своевременно, и я не успел навредить семейству своей лопатой! Я сразу оставил семью в покое, укрыв их логово раздвинутыми было ветками. А потом каждый день приходил навещать их, принося различные угощения: яблоки, морковь, молоко и пр. Мамаша не отказывалась от них, но явно предпочитала яблоки (по крайней мере, они быстро исчезали). Молоко же, на удивление, практически не употребляла – возможно, по¬тому, что при высокой температуре воздуха оно начинало быстро киснуть и уже было непригодно для её ежиного желудка.
В какой-то день, подойдя к их укрытию, я не застал в нём ежихи, по всей видимости, занимавшейся в тот момент дневным промыслом. Тогда я смог рассмотреть и её детенышей. Они были ещё совсем маленькие – розового цвета, с мягкими колючками, и лежали, сбившись в кучку, на подстилке из сухой травы и листьев. Я легонько потрогал их пальцем, но они продолжали тихо лежать, никак не реагируя на мои действия. По-видимому, они были ещё слепы, но я не стал тревожить их, вытаскивая и рассматривая на свету. Животных в природе лучше не беспокоить. Неизвестно ещё, как реагируют они на все наши прикосновения и попытки сблизиться с ними. Особенно такие вот малыши, а также их чувствительные ко всему мамаши. Всегда лучше наблюдать за ними со стороны, не нарушая своими действиями размеренного ритма их свободной жизни. И то, что мы иногда прикасаемся к детёнышам, оставляя на них свой, человеческий запах, тоже может навредить семейству (бывали случаи, что родители даже бросали после этого своих малюток).

К счастью, в этот раз, несмотря на мои нарушения принципов наших взаимоотношений с живой природой, всё кончилось благополучно. Ежата ещё какое-то время росли в своём жилище, ежиха продолжала принимать мои подношения, и никто их больше здесь не тревожил. Однако недели через три или четыре семейство всё же покинуло мои владения. Видимо, моя активная деятельность на участке нарушала их покой, и мамаша предпочла увести ежат куда-то в более надёжное и спокойное место.



Мечта или реальность?

В целом работа на огороде давала свои плоды – как с точки зрения урожая, так и в отношении моей поясницы. Действительно, моя рабочая активность заметно увеличилась, и я через два месяца пребывания здесь уже не чувствовал себя абсолютно беспомощным. Был в состоянии что-то делать и проникся уверенностью в том, что всегда сумею добраться отсюда до дома. Правда, боль не отступала и постоянно напоминала об относительности всех этих достижений.
Поверив немного в себя, я рискнул однажды добраться и до Ломов – просто прогуляться по окраине леса. Поездка состоялась в июне, когда ещё ни ягод, ни грибов в лесу не было. Доехал без осложнений, удобно устроившись на свободном кресле и созерцая хорошо знакомые придорожные ландшафты. Вот и Ломы, вот и остановка, и те же высокие сосны, и лужайка с почти не мятой травой. Слева весело журчит в песчаных перекатах Востра.
Моя дорога лежит прямо. Хочу проведать ближний лесок, где обычно бывает черника. Идти с одной палкой тяжело, так далеко не уйдёшь. Подбираю с земли какую-то толстую ветку – до леса выдержит, а там хорошую спутницу себе найду... На двух палках стало заметно легче. Иду на Самсоновскую трассу. Нет, сразу не дойти. Приходится делать остановку. Стою, прислонившись к дереву – так полегче.

С тремя остановками дошёл до Самсоновской дороги. Перешёл её и углубился диагональной дорогой в лес. По ней надо пройти с полкилометра, и уже будет черничник. Да он и здесь зеленеет со всех сторон. Только почти без ягод. Ложусь на небольшой полянке, исследую черничные кустики. Да, мало ягод, мало цвету. Может, не везде так будет?
Пошёл по просеке вправо. Выдержал метров двести. Теперь надо найти солнечную полянку и отдохнуть на ней как следует. Спина уже сильно устала. Совсем иная работа – не то, что на огороде. Смогу ли я собрать в этом году что-либо? Наклоняться совершенно невозможно, если только ползком? Но много ли можно выползать?

Из последних сил иду среди деревьев в поисках солнечной лужайки. Вот и полянка, а там, впереди, ещё более светлая. На ней и устроюсь. Доковылял до неё и прилёг, опираясь спиной о могучий пень, среди густого черничника. Ещё довольно рано, и солнце не успело высушить обильную утреннюю росу, которая переливается в его лучах блестящими капельками, оттеняя свежесть молодой зелени. Только-только начинают пробуждаться насекомые, и ещё не досаждают мне своим назойливым жужжанием. Комаров, на удивление, в этот раз немного, и я могу спокойно любоваться открывшимся взору пейзажем.
Небольшая, освещённая солнцем поляна по соседству со мной синеет сплошным ковром анютиных глазок, среди которых высоко поднимаются стебельки цветущей земляники. Урожай ягод в этих местах обещает быть обильным. Вот как буйно цветёт эта красавица! Да и черника завязалась на славу – все кустики просто усыпаны малюсенькими ягодками. Поляну окаймляет смешанный лес, вознёсшийся вершинами берёз и елей метров на сорок и уплотнённый густым подлеском, прореженным лишь на отдельных участках этой местности. Надо мной голубеет чистое небо, предвещая ясную, солнечную погоду. Вокруг безлюдно и тихо. Только голоса птиц временами нарушают эту тишину...

Я пробежал взором по ближайшему ягоднику и обратил внимание на небольшую гусеницу, неподвижно лежащую на листочке молоденького невысокого кустика. А совсем рядом с ней тоже неподвижно сидит серая муха. Это были самые обыкновенные существа, с которыми мы часто сталкиваемся в жизни – в саду, в лесу, и даже дома: обыкновенная гусеница, сантиметров трёх-четырёх длиной, серого цвета с белой каёмкой, опоясывающей её у самого брюшка, и серая муха – уже совсем обыкновенная, какие постоянно досаждают нам в летнюю пору. Ничего особенного не было и в том, что обе они облюбовали себе один и тот же листочек. Ну, сидят себе, отдыхают, ждут, когда их согреет утреннее солнышко, чтобы потом заняться своими дневными заботами – и всё тут. Но всё же что-то в этом «противосидении» было не совсем обычно: уж очень близко находились они друг от друга – почти касаясь миниатюрными головками.

В этот момент солнышко как раз перекинулось косыми лучами на облюбованный ими листочек, и я подумал, что они вот-вот очнутся от ночного забвения. Поэтому приблизился к кустику и решил ждать. Но ждать мне не пришлось. Почти в тот же момент начала выходить из состояния оцепенения муха. Она сделала массаж своему остывшему за ночь тельцу, передними и задними лапками почистила крылышки, повертела в стороны головкой и принялась быстро-быстро прощупывать крохотным хоботком поверхность листочка, выискивая, очевидно, оставшиеся на нём с ночи капельки жидкости. Передвигая хоботком то вправо, то влево, она то ли случайно, то ли специально прикоснулась им к голове гусеницы и принялась как бы облизывать её со всех сторон. «Что это она целоваться вдруг вздумала, – думаю. – Неужели, приятно?! А может, разбудить соседку собирается?»

Гусеница от этих неожиданных ласк начала приходить в чувства и замотала головой, как бы показывая, что всё это ей не шибко нравится и чтобы муха скорее от неё отстала. Но той, видимо, понравились эти проказы, или же своим действиям она придавала какой-то иной внутренний смысл. Поэтому, как только гусеница опустила голову на листок, желая, видимо, вновь погрузиться в нирвану, проказница снова устремилась к ней и стала вновь прощупывать её нежные, не покрытые волосиками части тела.
Тогда волосатая, уже явно рассерженно подняла голову, оторвав при этом от листа переднюю пару лапок, и замотала ею из стороны в сторону, пытаясь достать назойливую приставалу. Но мухи рядом уже как ни бывало – она моментально отлетела в сторону и села на краю листка, предоставив возможность этому качающемуся маятнику болтаться в своё удовольствие. Однако, как только движения прекратились, она опять устремилась к носу своей сердитой соседки и сумела-таки дотронуться до него, прежде чем медлительная гусеница успела отреагировать.

Та просто вышла из себя, выпучив от негодования глаза, и остервенело замотала уже целой половиной своего туловища в надежде как следует оглоушить двукрылую непоседу. Голова её, как булава на рукоятке, болталась при этом то вправо, то влево, то кпереди, то книзу, готовая разбомбить всё и всех, находящихся рядом и мешающих её мирному отдыху. Туловище же еле держалось на веточке, уцепившись за неё двумя задними парами лапок.
Муха тем временем преспокойно перебралась с листка на веточку, на которой разместилась половина гусеницы, и стала уже снизу щекотать тем же способом голые ножки своей подруги. Гневу последней просто не было предела! Она задёргалась всем туловищем от злости, начала попеременно отрывать лапки от ветки и ещё шибче замотала башкой, норовя достать ею до своих беззащитных задних конечностей; била по ветке, по листьям, но чаще всего по воздуху, и явно не видела эту непоседливую щекотуху. Муха же быстро перебиралась с места на место, прикасаясь то к одной, то к другой ножке своей жертвы и приводя её просто в неистовство. Порой же умудрялась даже налету достать до передних, движущихся частей тела разъярённой мегеры, получая видимое удовольствие при виде её корчей.
Проказнице явно хотелось поиграть со своей неожиданной соседкой, и она, безусловно, знала, как привести это сонное существо в чувство. Она продолжала начатую игру, не давая ни секунды покоя этой неповоротливой недотроге. Да, последней точно не хватало чувства юмора, чтобы включиться в игру, и ленивица продолжала отбиваться, предпочитая покой и одиночество всяким дурацким развлечениям, да ещё с мухой! И она под конец в сердцах так боднула своей башкой, что, промахнувшись, не удержалась и сорвалась вниз, скрывшись в зелёной траве. Это оказалось для мухи совершенно неожиданным, так как она растерянно залетала с листка на листок в надежде найти куда-то скрывшуюся подругу. Но долго расстраиваться не стала – повертелась, покрутилась вокруг этого места и вскоре улетела куда-то, искать себе новые развлечения...

Я никогда не видел ничего подобного! Нет, я видел резвящихся насекомых: стрекоз, бабочек, мух, комаров – играющих друг с другом в шумном хороводе, либо в парном полёте. Наблюдал и мух, щекочущих друг друга своими хоботками. Но вот чтобы играть таким образом с иными существами, да ещё совершенно не схожими с ними ни по виду, ни по характеру, – это было для меня совершенной неожиданностью. Сколько ещё загадок таит в себе поведение живых существ, в том числе, и самых малых! Ведь и они живут не хлебом единым. У них есть свои радости и неприятности, свои «чувства» и ощущения – пусть в ином, примитивном смысле. Пусть «чувствуют» и «переживают» они по-своему, но играют порой совсем по-человечески... Однако сегодня нашей весёлой приставале явно не повезло: с таким «бесчувственным» существом, как эта ленивая гусеница, много не наиграешься. Вряд ли она вообще способна на такое – и даже со своими собратьями. Настоящая недотрога!
… Да, чего только не увидишь в лесу! Даже вот, вроде бы, ничего не значащая сценка умиляет тебя, радует, поднимает настроение. Как хорошо, что сумел всё-таки добраться до леса! Значит, и ещё смогу. Теперь только бы не сорвать поясницу, не переходить... Для первого раза хватит.

Полежав минут двадцать, я отправился к остановке, прихватив с собой хорошую, крепкую берёзовую палку, в обмен на предыдущую, сосновую, взятую мною на опушке. Идти с ней стало даже полегче. Может, это было и на самом деле так, благодаря её ровной форме, крепости и широкому утолщению, не позволяющему скользить руке. Теперь, с двумя добрыми помощницами я дошёл до Ломов всего с двумя остановками (на полуторакилометровой дистанции), и это было уже достижение!

В последующие недели я несколько раз пытался съездить за ягодами, но это оказалось непросто. Вблизи ягод было мало, а идти за несколько километров я был не в состоянии (даже на двух палках). Собирать ягоды тоже было нелегко, особенно когда приходилось часто переползать от одной ягодки к другой и следующей. Так что в этот чернично-земляничный сезон собрал всего-то стаканов десять – хоть прочувствовали с бабулей, что такое свежая лесная черника.
О грибах я и не мечтал, всё по тем же причинам. Как-то раз пытался поехать, но после первого же километра хождений вынужден был отказаться от непосильной затеи. Понял, что грибы – теперь вообще не для меня. Дай Бог, хоть ягоды-то побрать. Лишь бы дойти до ягодного места.
В общем же, я больше занимался огородом. Полол, поливал, удобрял, боролся с вредителями. С июля собирал клубнику, потом стала расти морковь, свёкла, репа. Это уже было весомое подспорье нашему рациону.

Бабуля летом держалась. Примерно в два раза уменьшили дозу лекарств, давление почти не скакало. Гуляла на улице, работала по хозяйству, занималась открытками, книгами, пасьянсами, картами, кроссвордами. И, конечно, смотрела ненаглядную Барбару.
Скучать ей было совсем некогда, и я в этот период, уезжая на целый день на природу, чаще всего был относительно спокоен за её состояние. Казалось, судьба, наконец-то, улыбнулась нам, и я надеялся, что худшее у нас уже позади. Писаниной своей в этот период практически не занимался – не было ни сил, ни времени. Делал лишь небольшие наброски (для памяти), отмечая особо интересные события этого периода. Не оставалось у меня сил и на вечерние карточные развлечения. Правда, и без них положительных эмоций у меня было вполне достаточно. Такая жизнь меня вполне удовлетворяла, и я радовался открывающемуся передо мной счастью...

1998 год



























Послесловие

С момента написания этой повести о преодолении прошло более десяти лет. Первоначально планировалось и дальше вести её в таком же ключе. На всё это вполне хватило бы боли и душевной, и физической, рассуждений о здоровье и болезнях, о теории и практике валеологической науки.
Сейчас же мне кажется, что возвращаться к этому уже не имеет смысла. Обо всех этих проблемах можно говорить отдельно, более последовательно и обобщённо. А стратегию и тактику валеологии вполне можно  изложить в последующем в виде развернутого приложения к этому изданию. Но опять-таки возникают сомнения – кто возьмёт их на вооружение, кто будет преодолевать, заставляя себя ежедневно в течение всей жизни целенаправленно заниматься своим здоровьем?! Ведь сколько уже говорилось на этот счёт, в том числе, В. Дикулем, Ю. Власовым, Н. Амосовым, И. Брехманом, Г. Гилмором  и другими  учёными и исследователями…  Писать – не писать, покажет будущее. А пока надо самому продолжать преодоление. Продолжать настойчиво и целенаправленно, с теми же успехами и временными неудачами, со спадами и подъёмами, с той же верой в победу и надеждой на будущее. Продолжать, чтобы хватило времени и сил для выполнения своей жизненной программы. И если это принесёт хоть немного пользы окружающим, то значит, эта борьба была не напрасной.