Меня, как и Гитмана, повезли на экспертизу в Институт Сербского. Там, в нескольких палатах, собрались человек 20. Все были «нормальными». Впрочем, были признаны «невменяемыми» несколько человек. С ними у нас разошлись пути-дорожки. С одним из таких «не нормальных» я встретился много лет спустя в обществе Аллы Александровны Андреевой. Вдовы Даниила Леонидовича, по совпадению, отсидевшей в Мордовии, тоже на Седьмом (- первом) десять лет, как жена репрессированного. Это был Борис Чуков, профессор литературы. Профессором он стал позже, после диагноза, вынесенного учёными Института психиатрии. А тогда он был юным и впечатлительным мальчиком.
Там я познакомился с Родионом Гудзенко, о котором рассказывал в том месте, где говорил о разных встречах известия о смерти Сталина. Родион познакомил меня с Юрой Пантелеевым. Пантелеев был «подающим надежды» молодым офицером, когда к нему с предсмертной запиской от отца пришёл освободившийся по амнистии солагерник. Юрий узнал, что отец, ушедший в своё время на войну и пропавший «без вести», погиб не «на поле брани», а в лагере после того, как его повели «на комарика». Ум помутился у Юры, когда он выяснил, что обозначает «на комарика»: привязали в тайге к дереву, и комары выпили всю кровь. Он представлял, как комар пьёт кровь отца, а отец не может даже сдуть его. Конечно, с военной карьерой было покончено, а возмущение властью большевиков – разгорелось костром. /Через много лет я узнал, что жил одно время по соседству с Юрой в Омске, но встретиться не привелось./
В институте Сербского проходил экспертизу и Даниил Леонидович Андреев, автор нашумевшей чуть позже «Розе Мира», сын Леонида Андреева, поэт, профессор. Он десять лет «оттянул» во Владимирском централе, а перед тем, как выпустить его, власти вдруг «вспомнили», что, в своё время, он не прошёл обязательное освидетельствование у психиатра. «Но он же подозрительно странный: столько просидел в «крытке», а всё как человек!».
Андреев был целым миром открытий. К нему приходила на свидание и приносила передачи жена, Алла Александровна, художник, 10 лет просидевшая в Мордовии, ЖХ 385/7. ЧЕСИР. Скоро и моя жизнь начнётся на этом лагпункте. Алла Александровна отсидела «своё», но уже освободилась. Я с ней в будущем буду довольно близок. Но это будет перед самой её трагической смертью. Последние годы она была совершенно слепа и сгорела при странном пожаре в Пасхальную ночь 2004 года у себя дома.
Тогда же (весной 1957 года) Алла Александровна познакомилась с моими родными, которые тоже часто бывали в здании ещё не развернувшейся во всей красе психиатрической «клиники» имени Сербского. С Даниилом Леонидовичем мы сдружились. Я ему рассказывал, что было в «Закрытых письмах Партии», к которым я имел доступ ещё полгода тому назад, о том какова на сегодняшний день молодёжь. Ему всё было интересно, на всё он реагировал остро, и вдумчиво, как бы собирая впечатления про запас.
Десять лет, проведённых в камере, не могли, конечно, не отразиться на здоровье и характере Андреева. Он был похож на «старенького мальчика», если такое можно представить. Ходил всегда босиком. Любил посадить кого-нибудь на противоположный конец своей кровати и устроить соревнование: кто кого «отожмёт» ногами. Было весело и восполнялось отсутствие напряжения мускулов. С ногами было связано много в жизни арестанта Владимирского Централа. Однажды он спросил меня: «А Вы пили когда-нибудь шампанское ногами? Хотите? Походите голыми ногами по снегу. Удивительное ощущение!»
Я, при первой же возможности попробовал. Вышел на развод в лагере босиком по снегу, меня тут же потащили в карцер с криком: А, если бы здесь был иностранный корреспондент, чтобы он мог подумать, как мы содержим политзаключённых! Конечно, иностранные корреспонденты были среди нас, но все в намордниках. Всё-таки боялись утечки «за рубеж» информации о порядках в лагере. Было очень смешно.
В другой раз он подошёл ко мне и пригласил «на чашечку стихов». В своей палате, где стояло 4 койки, он прочел «Городскую Поэму, Священные Камни».
«Ещё квартиры сонные дыханьем запотели,/ещё истома в теле/ дремотна и сладка, / а уж в огромных зданиях хватают из постели/ змеящиеся, цепкие щупальца гудка…». Этот гудок идёт от города к городу. Поднимает народ на никчемный труд. Никчемный потому, что всё, что нужно, изначально существует.
Весь мир наполнился удивительной поэзией. За прозой рабочего дня вырисовывались восхитительные картины Священных камней старой Руси. Каждый камень – старинный город … И каждое имя города - Священный камень.
От нечего делать, мы, находясь под наблюдением психиатров, устраивали выпуски «Устного информационного листа». Отмечали случающиеся дни рождения находящихся с нами. Однажды устроили шуточную «демонстрацию-шествие» по случаю такого (дня рождения) у одного человека по фамилии Финкель. Он был работником торговли и отличался тем, что у всех спрашивал: «Меня расстреляют?». И мог часами слушать, что на расстрел его вина не тянет. Помню, что Даниилу Леонидовичу понравился лозунг, который я, маршируя, выкрикивал: «Знайте, не на рынке продаётся Финкель!», а сам Финкель замечал: «Ничего смешного нет здесь! Неужели меня расстреляют?»
В конце концов, мы все объявили голодовку, что нас долго держат в больничной обстановке, без вывода на прогулку. Что пора и определиться, кто болен, а кто здоров. Всех в спешном порядке развезли снова по тюрьмам. Когда в Лефортове (я - о тюрьме), во дворе, выгрузили из «воронка» меня, Родиона Гудзенко и Илью Гитмана, то мы договорились с Родионом постараться оказаться вместе в одной камере. Но, по «закону подлости», меня сунули в камеру с Гитманом. Снова вдвоём в одном пространстве. Снова грассирование, мельтешение (с пятки - резко на носок), внезапное застывание, пульсирование темечка. Тогда, объяснив Илье, что хочу быть вместе с Родионом, и чтобы он не воспринимал всё всерьёз, я стал бить кулаками в дверь и кричать: «Если не хотите трупа, переведите меня в другую камеру!». Меня, не долго думая, перевели в камеру, где в одиночестве сидел Гудзенко. Мы обнялись, как будто пол часа тому назад не тряслись вместе в «воронке».
Разговаривали весь вечер. И, к ужасу своему, выяснил Родя, что я не читал Хемингуэя, не знаком с ним. Утром следующего дня он вызвал библиотекаря и (на правах нового арестанта) заказал как можно быстрее принести томик «живого американского классика».
Когда книгу принесли (чёрненькую, с белым листиком на обложке), он схватил её, стал любовно гладить. Выбрал, что почитать мне вслух, для разгона. Это был рассказ на паре страниц «Кошка под дождём». Странная вещь: мы, двое, находились в камере за толстыми стенами и стальными запорами. В одночасье тюремный кошмар рухнул, и мы оказались в небольшом южном приморском городке, заливаемом бесконечным дождём. В гостинице за окном второго этажа стояла женщина и смотрела на тоскливые потоки воды. В гостинице проживало всего двое постояльцев. Из Америки. Американка стояла у окна и смотрела на мокрые пальмы, в листьях которых шумел дождь. В саду под зелёным мокрым столом пряталась от потоков воды пятнистая кошка. Американка мужу: «Если уж нельзя мне иметь длинные волосы, чтобы горели свечи, чтобы было весело, так хоть кошку-то можно?» Муж равнодушно читал газету, полулёжа на кровати…
Родион смотрел на меня выпукло-беззащитными глазами императора Николая Романова и с восхищением продолжал чтение: …в дверях стояла служанка с напряжённым лицом. На её руках тяжело свешивалась большая мокрая пятнистая кошка, подарок от хозяина отеля, которому американка, безусловно, была симпатична. Сам хозяин был серьёзным, почтенного вида высоким стариком с массивным лицом и большими руками.
Нет смысла пересказывать Хемингуэя. А вот вся тюремная непогодь должна была, в гармонии с прочитанным, окончиться счастливым концом. За стенами тюрьмы били в церковные колокола. Мы знали, что впереди года заключения, но их можно обрамить счастливыми днями. Так оно и было.
Потом прошло полвека. Власть душегубов уступила место власти других извергов. Родион жил в Питере.
Здесь, недалеко от Владимирского храма, в минуте ходьбы от музея Достоевского, была его живописная мастерская, где он часто и ночевал.
Во дворе, типичном Питерском дворе-колодце, его зарезали, когда ему было 70 лет. Я думаю, что кому-то приглянулась конура его мастерской. Она была в центре мегаполиса, недалеко от Николаевского вокзала.
Коль я пишу здесь и о Данииле Леонидовиче Андрееве, хотелось бы вспомнить, что в 1959 году, он был в Ярославле, заходил к моим родителям, и о нашем городе отозвался: «Китеж град, да и только!». Мне в лагерь пришло светлое письмо