Ференц Лист, ноктюрн 3, Грёзы любви

Герман Андреевич Ануфриев
Из воспоминаний капитана Георгия Сергеевича Попова.
"Был последний день нашего рейса. Завтра "Белуга" должна была сняться в порт и поэтому у всех было приподнятое настроение, хотя с утра погодка выдалась незавидная. Дул свежий NW c частыми снежными зарядами. Мы шли с тралом, я стоял у открытого окна рубки (все остальные окна были залеплены снегом) и не спускал глаз с моря. Тут же, в рубке находились третий штурман, матрос-рулевой и тралмейстер.

Я приказал третьему штурману давать почаще сигналы гудком, и он добросовестно тянул сигнальную ручку.Локаторы на траулерах отсутствовали. Около десяти часов утра ветер зашёл к северу, усилился до шести-семи баллов, снежные заряды стали продолжительней. Я решил поднять трал и в 09-55 дал команду: "Готовить лебёдку!".

А ровно в 10-00 в борт "Белуги" врезался своим штевнем, как ножом в масло, РТ "Лосось". Он шёл без трала, по волнам, полным ходом, курсом перпендикулярным нашему. Долбанул он "Белугу" в районе правой кормовой траловой дуги. Эта беда произошла потому, что на "Лососе" штурман отвернулся на несколько минут от окна рубки, чтобы сделать записи в журнале.

Рулевой был занят компасом и вперёд, конечно, не смотрел. А капитан отдыхал в каюте. Никаких гудков "Лосось" не давал, чужих сигналов не слушал, наблюдения вперёд не вёл.Одним словом, на какое-то время превратился в слепоглухонемого. И ломился этот "Лосось" через расположение группы судов в условиях плохой видимости на самой большой скорости.

Он на метр влез носом в нашу палубу, а потом дал задний ход, и в открывшуюся пробоину по закону сообщающихся сосудов хлынуло море. Я выбежал на крыло мостика. О заводке пластыря нечего было и думать. Вода, образуя воронку, устремилась через огромную брешь в машинное отделение.

Не прошло и нескольких минут, как корма "Белуги" начала оседать, а нос - задираться, и некогда уже было спускать шлюпки - едва успели освободить их от стопоров и талей, чтобы остались на плаву. Почти весь экипаж скопился в это время на корме. Я ворвался в рубку, схватил судовой журнал и запихнул его за борт полушубка.

Затем рванул дверь своей каюты - хотел открыть сейф, но судно содрогнулось, резко осело на корму и мне уже было не до сейфа. Я схватил с койки спасательный пояс и, надевая его на ходу, выбежал на левое крыло мостика. Корма быстро погружалась под воду, волна уже перекатывалась через ростры, смывая с них шлюпки и людей.

Не забуду чей-то душераздирающий крик... Столько в нём было предсмертной тоски! А полубак вздыбился, и я почувствовал, что мостик уходит из-под моих ног, что я уже в воде и меня куда-то несёт течением. Я видел, как "Белуга" встала торчмя и замерла на несколько секунд в таком положении.

Надо мной угрожающе нависла фок-мачта с густой паутиной снастей, и я успел подумать: "Эх, надо было прыгать в сторону, ещё прихватит какой-либо снастью". И, действительно, что-то тяжёлое навалилось на меня, и я с головой ушёл под воду. "Вот и смерть пришла" - мелькнуло в голове, и тут же я почувствовал, что уже ничего сверху на меня не давит, что я перестал погружаться, а наоборот, всплываю.

Вынырнув, я увидел на какое-то мгновение сквозь пелену снега на гребне волны шлюпку и людей в ней, а неподалёку - другую шлюпку, перевёрнутую, и барахтавшихся около неё людей с белыми-белыми лицами и широко раскрытыми ртами. А потом всё скрыла высокая, с пятиэтажный дом волна, и я остался один в огромном водяном овраге. Это было похоже на кошмарный сон.

С неба валил густой снег, завывал ветер, а вокруг колыхалась тёмная, густая, как трясина, вода и холод пробирал до самых печёнок. Но я не терял присутствия духа. Всё как-то не верил ещё в свою гибель. Была надежда. Я говорил себе: "Держись, капитан! Ещё не всё потеряно!"

Надо сказать, плава на мне было достаточно. Во-первых спасательный пояс, а во вторых, был при мне ещё спасательный круг - в первые секунды, когда я оказался в воде, он всплыл рядом со мной (наверное, вырвался из гнезда), и я ухватился за него. Тем не менее положение моё было незавидное. Меня всё дальше относило от места катастрофы.

Такое было ощущение, что я остался один-одинёшенек в этом огромном полярном море. И вдруг услышал человеческий голос.
- Плохо, Сергеич? - спрашивал кто-то. Я оглянулся. Метрах в двух от меня держался на оплётках с кухтылями засольщик с "Белуги".
- Бывает хуже,- ответил я. - Держись - подберут!

Кухтыли плохо держали засольщика. Я пытался подплыть к нему, чтобы дать ему ухватиться за мой круг, но сильная волна не давала плыть в нужном направлении. И тут я увидел, что сзади засольщика, совсем недалеко от него, покачивается спасательный круг. Я крикнул ему:
- Рядом с тобой круг! Держись за него! Засольщик ухватился за круг, а через несколько минут нас разнесло в разные стороны.

Он почему-то решил, что это я бросил ему круг и потом, когда нас спасли, благодарил со слезами на глазах, но я ему сказал, что благодарить надо не меня, а фортуну. Когда меня подняло на гребне волны, я увидел "Лосося". Он шёл с наветра, недалеко от меня. На судне меня заметили и подвернули ко мне. Я оказался у его правого, подветренного борта.

Мне бросили конец из растительного каната, но на нём не было ни узлов , ни огона. Руки мои окоченели, я пытался ухватиться ими за скользкую верёвку и не мог.
- Давайте багры, - крикнул я и увидел, что кто-то побежал к мачте за багром, а меня потянуло течением к подзору - туда, где корма вскидывалась на несколько метров кверху и затем с пушечным грохотом шлёпалась об воду.

Я делал невероятные усилия, чтобы отплыть от подзора, и в это время у "Лосося" заработал винт. Машина немного поработала вперёд и остановилась, а меня вытолкнуло из-под кормы и понесло к левому борту, но здесь никого не было - меня высматривали с  правого борта.

Я царапал ногтями скользкое железо, что-то кричал, но сам не слышал своего голоса. Я видел в бортовых иллюминаторах свет в тёплых кубриках - это было так близко и так далёко...И опять забурлил винт, и борт пошёл вперёд. Я понял, что "Лосось" уходит. Уходит туда, где шлюпки, где больше нуждающихся в его помощи людей.

- Ну что ж, правильно. Подберёт там, потом возвратится  за мною, - говорил я себе. Мне трудно было держать голову над водой, ещё трудней было поворачивать её. Наледь покрывала корой шею, лицо, свисала бахромой с бровей. Ветер швырял в глаза хлопья снега и мокрую пену, но я не терял из виду "Лосося". Я видел его не всё время, а лишь когда волна вскидывала меня вверх.

Мне плохо было видно, что он там делает, но я понимал, что он спасает ребят с "Белуги", и был уверен, что скоро и до меня дойдёт черёд. Наконец "Лосось" стал разворачиваться, и я подумал: "Сейчас он подойдёт ко мне!" Но на "Лососе" меня уже похоронили. Сквозь ледяные окна на глазницах я видел, как "Лосось" удаляется от меня, корма его всё уменьшается. Вскоре он исчез в снежной завесе.

И я понял, что это конец. Было чертовски обидно, что вот так, ни за понюшку табаку... Ох, как не хочется умирать, когда тебе только-только перевалило за сорок. Говорят, в мозгу человека перед смертью проносится вся жизнь. У меня такого не было. Но хорошо помню, что вперемежку с бесконечным повторением одного и того же вопроса - "что делать?" - появлялись, исчезали и вновь возникали мысли о жене, о семилетней дочурке, о доме...

Совсем рядом на волне качалась пара глупышей. Я мог дотянуться до них рукой, но они не боялись меня. Наверное принимали мою голову за буй или кухтыль, а может, понимали, что я уже не жилец на этом свете. Помню, подумал я с завистью: "Вот захотят - и могут отсюда улететь, а я..."

В моём сознании начали появляться какие-то провалы, я как бы засыпал на несколько минут и тут же просыпался. Всё окружающее виделось мне в каком-то тумане, завывание ветра доносилось откуда-то издалека, приглушённо. Я застывал. Но мой угасающий, промёрзший насквозь мозг ещё жил и глаза мои ещё видели. Иначе не могло бы тёмное пятно, едва различимое в снежном хаосе, вызвать в моём мозгу реакцию, подобную магниевой вспышке.

Это может показаться странным, но я хорошо помню, что это тёмное пятно трансформировалось во мне в ослепительно-яркую вспышку. Наверное, чернота, которая несёт жизнь, может излучать свет. Я очнулся. Пятно то появлялось - когда волна поднимала меня, то исчезало - когда я проваливался вниз, но оно реально существовало.

Оно разрасталось, наливалось чернотой и, наконец, приняло контуры корабля. Это был рыболовный траулер! Он подходил всё ближе и ближе, и вот я уже стал различать на его палубе фигуры людей в телогрейках, в шапках- ушанках, слышал шипение стравливаемого пара и, наконец, отчётливо увидел его название. Это был РТ"Киров" - лидер тралового флота.

Поднять руку я не мог - не хватало сил. Не было сил кричать. Я старался держаться над водою как можно выше, но это плохо получалось, так как одежда намокла и тянула вниз, и весь я был какой-то задубевший, негнущийся... И, представьте себе, меня заметили!
С верхнего мостика осматривал поверхность моря штурман Глеб Иванович Кузьмин, он и увидел среди волн мою облепленную снегом голову.

"Киров" подошёл ко мне с наветра. Выловить меня из моря было не так просто. Мешала сильная бортовая качка. Меня подтягивали к борту, отрывали от воды, ко мне тянулось множество рук, я срывался, летел в море и, наконец, был поднят на палубу. "Ну, теперь-то он наш!" - услышал я откуда-то издалека и потерял сознание.Потом уже я узнал из записи в судовом журнале, что подняли меня на палубу в 10-55. Значит заплыв мой по зимнему Баренцеву морю длился около часа.

Смутно помню, как меня куда-то несли, раздевали, потом опять несли. Возились со мной долго: растирали, обкладывали грелками, вливали разбавленный спирт. Только в тёплой койке, укрытый несколькими одеялами, я почувствовал, как глубоко вошёл в меня холод, как всё у меня внутри заледенело. Меня всего колотило, зуб на зуб не попадал. Но постепенно я начал приходить в себя, отогреваться.

Самое страшное произошло потом, когда в каюту зашёл капитан "Кирова" Павел Павлович Щипаков и, уступая моим настойчивым требованиям, сказал тихо, глядя в сторону:
- Шестнадцать подобрал "Лосось"... семнадцатого - тебя - выловили мы. Всё. Больше живых нет. Я лежал на койке и сквозь закипевшие в глазах слёзы смотрел в подволок. На "Белуге" было сорок. Спаслось семнадцать. Значит, двадцать три...

Щипаков потоптался и вышел, а я остался в каюте один. Нет, не один... Со мною были эти двадцать три...
Я лежал и плакал. И почему-то вспомнился наш корабельный повар, наш кандей дядя Вася...
Каким он был, когда "Белуга" тонула... Все что-то делали, тянули лини, приподнимали шлюпки, матерились, а он тихонько сидел на кормовом кнехте и очень был похож на озябшего мальчика в своей серенькой кепочке и сереньком пальто с поднятым воротником, повязанным пёстрым шёлковым кашне.

Его звали в шлюпку, совали в руки спасательный круг, а он сидел какой-то безучастный, отрешённый, как каменный. Наверное, не надо было мне тогда в каюте траулера "Киров" плакать. Даже в такой ситуации слёзы не делают чести мужчине, тем более моряку, капитану. Но я  ничего не мог с собой поделать. Жизнь подчас меня очень крепко била, но я только крепче сжимал зубы.

А тут, в каюте механика "Кирова" плакал я как младенец. Сейчас мне уже не стыдно в этом признаться - дело прошлое. И когда задумываюсь, почему так плакал, прихожу к выводу: наверное, потому, что эти двадцать три моряка погибли очень уж нелепо, очень уж бессмысленно... И вот, когда мне было так тяжко, что не описать никакими словами и жизнь мне была немила, и никакого просвета я не видел впереди, по судовому радио зазвучала музыка.

Это был Ференц Лист, ноктюрн № 3, "Грёзы любви". Хотите верьте - хотите нет, а эта мелодия подействовала на меня как живая вода. Будто окропила она в душе моей какие-то пожухлые лепестки, и они начали оживать, расправляться. Музыка как бы говорила: "Ну и что же, что сейчас ночь? .. Ночь обязательно рассеется и наступит утро с ослепительно-голубым небом, с росистой травой... Верь, надейся, борись - и всё тёмное отступит!"

Не знаю, может быть, Ференц Лист хотел выразить в своей музыке нечто другое, но я услышал именно это.