СОДЕРЖАНИЕ
Наш Бобка
Моя Джильда
Бим
Джек
Наша Маня
Маня
Предисловие
Это рассказы, точнее, воспоминания о четвероногих друзьях моего детства, юности, моей взрослой жизни. Кто-то из них жил у нас в семье и был нашим общим, семейным другом – дворняга Бобка, овчарка Джильда, кошка Маня. Другие стали моими друзьями после случайных встреч на природе – дворняжки Бим и Джек.
Книга эта – моя память о них, об их особой «четвероногой» жизни, о наших добрых отношениях с ними, об их любви и преданности нам, людям, глубокой самоотверженности, желании быть с нами до конца – и в радости, и в горе, и в наших общих страданиях. Вместе с тем это книга памяти о моём детстве, юности и более старшей жизни, о светлом и радостном, что довелось мне пережить вместе с близкими мне людьми в Шуе и во Владивостоке.
В сборник также вошло и более широкое повествование о нашей Мане, написанное моей женой – Булашевич (Бердышевой) Татьяной Юрьевной. В отличие от меня, она имела возможность проследить весь долгий жизненный путь этой удивительной кошки – любимицы нашей семьи, и смогла описать его без прикрас и преувеличений. Эта повесть – её первая «проба пера». И она свидетельствует о незаурядных литературных способностях автора – человека глубокой души, всесторонне образованного, знающего и ценящего искусство, впитавшего в себя культуру и знания, заложенные в нас прекрасными педагогами уже далёкой эпохи (40-50-х годов прошлого века). И я надеюсь, что эта повесть будет началом её последующей плодотворной литературной деятельности.
Не верю, что звери не говорят,
Что думать не могут
певчие птицы,
Что только инстинкты
у хитрой лисицы
И пчёлы не знают, чего творят.
(А. Яшин)
НАШ БОБКА
Другими моими друзьями (и воспитателями!) в детстве были четвероногие члены нашей семьи – кошки и две собаки: Бобка и Джильда. С кошками, правда, в те годы особой дружбы у меня не было. Коты Васька, а потом Базиль, жили как бы «сами по себе», но порой доставляли мне удовольствие, играя со мной «в мышку», вместо которой я предлагал им бумажку на верёвочке. Иногда мы устраивали и совместные «фортепианные концерты» «в четыре руки», точнее лапы, когда я пускал мышку по фортепианной клавиатуре. Но чаще, оставаясь в одиночестве, мы просто обогревали друг друга (зимой), устраиваясь поудобнее на диване, около нагретой печки и накрываясь всем, что было в доме потеплее.
Овчарка Джильда появилась у нас позднее, когда мне было уже двенадцать лет, и разговор о ней будет особым. Бобку же я помню с самого раннего детства.
Не знаю, был ли этот пёс старше меня. По крайней мере, я помню его уже взрослым, и облик его не менялся в моём представлении в течение десяти лет, проведённых с ним вместе. Родители говорили мне, что взяли его маленьким щенком уже в Шуе. Вероятно, это было ещё на старой квартире. На новой я помню многие детали жизни с момента переезда – то есть с 1938 года, и Бобка казался мне тогда уже совсем взрослым.
Это был средних размеров пёс чисто дворняжеской породы, чёрной масти, с висящими хвостом и ушами, покрытыми густой шерстью. Хвост его всегда был облеплен репейниками, собранными со всего нашего огорода, а возможно, и с ближайших окрестностей. Бобка умело собирал их также на свои бока и на спину, но оттуда нам периодически удавалось их удалять после продолжительных совместных стараний; хвост же превратился в какую-то древовидную структуру, уже не поддававшуюся нашим усилиям.
Бобка не был «моим» псом, каким впоследствии стала Джильда. Он был семейной, общей собакой. И, по-моему, за хозяйку признавал только бабушку. Дед был равнодушен к собакам, хотя и признавал необходимость их в частном доме. Кошек же не переносил, брезгливо отшвыривая нашего кота со своего кресла.
Да, он не был моим псом – не охранял, не опекал меня в моём раннем детстве, редко играл со мной и не стал моим другом в более поздние годы. Он вообще очень редко играл. Я помню его играющим и весело прыгающим лишь в самые мои ранние годы. Но тогда он играл с взрослыми. А когда я немного подрос и стал проводить время в беготне на улице, Бобка потерял всякий интерес к подобным занятиям, хотя и не отказывался иногда совершать небольшую пробежку вдоль нашего квартала.
Моих друзей он отлично знал и не гонял со двора, и даже позволял гладить себя. Но, как мне казалось, не испытывал от этого особого удовольствия. Дружелюбно встречал он и моих новых школьных товарищей, частенько приходивших ко мне в гости шумной ватагой. И не препятствовал им ходить со мной в сад и лазить на фруктовые деревья. Однако если кто-то из малознакомых пытался утянуть наши вишни через забор, он срочно бросался наводить порядок, выскакивая на улицу через подворотню. И не раз стягивал с ноги маленьких воришек сандалии или проверял прочность их штанов. Но до более серьёзных предупреждений с его стороны дело обычно не доходило, и я не помню случая, чтобы пёс причинил большие неприятности кому-нибудь из них. Да и лай его при этом был какой-то особенный – озорной и весёлый, будто он воспринимал эти проделки больше как игру или небольшую шалость с их стороны. Однако взрослым и старшим мальчишкам подобные проступки не прощал и всегда стоял на страже нашей собственности, предупреждая налётчиков уже на полном серьёзе.
Да, Бобка был серьёзным псом. И он отлично знал свои обязанности – охранять семейные владения от двуногих посетителей. Дополнительными его обязанностями, которые он сам себе придумал, было гонять чужих котов из наших владений, гонять кур с огорода, а также обязательно сопровождать хозяев во время прогулок по улице и в ближайших окрестностях города.
Насколько я помню, у Бобки не было закадычных друзей – ни среди себе подобных, ни среди двуногих существ. Он признавал знакомых, но никогда не бежал встречать их, не бросался на кого-то с восторженным лаем и даже нас, своих хозяев, встречал с умеренной радостью. Во многом он был самостоятельным, как тот кот, который «гуляет сам по себе», но дело своё знал превосходно и никогда не отлынивал от выполнения своих основных обязанностей. Он никого из чужих не пускал к нам во двор, яростно облаивая каждого приближавшегося к калитке, а за особенно назойливыми мог выскочить и на улицу. Но, случалось, в подворотню и в него самого летели камни и палки, а иногда и просовывалась свирепая морда какого-нибудь незнакомого пса, который всё же не решался вступать в бой на чужой территории. Правда, собак в те сороковые годы почти никто не держал, и Бобка был единственным сторожем на всей нашей улице. И такими непрошенными визитёрами оказывались лишь бродячие псы, зашедшие откуда-то с соседних кварталов. Но, тем не менее, Бобка во время наших прогулок старательно метил всю окрестную территорию, захватывая не только нашу, но и Ивановскую улицу.
Прогулки были у нас довольно частым событием не только тёплыми летними вечерами, но и в холодное зимнее время. До войны мы совершали их всей семьёй (исключая деда), а с отъездом мамы на фронт, выходили уже втроём – только с бабушкой и Бобкой, и удовольствие от них я сохранил на долгие последующие годы. Летом, ко всему прочему, приходилось устраивать ещё и ночные дежурства с целью охраны и обороны наших картофельных участков, расположенных напротив домов, перед железнодорожной насыпью. И пёс был здесь главным действующим лицом среди всей многопрофильной поисково-дежурной группы. Он всегда бежал впереди, оценивая обстановку, обнюхивая все прилегающие к дороге участки и оставляя свои пометки, предупреждающие всех посторонних о своём здесь присутствии. Иногда, по нашей просьбе, он забегал и на сами участки, шуршал картофельной ботвой, фыркал и возвращался вскоре обратно, гордый проделанной работой.
Во время наших ночных прогулок всегда было тихо. По-видимому, ночные налётчики знали цену нашему псу и опасались быть замеченными этой четвероногой бестией. В те военные и послевоенные годы в наших краях, несмотря на голод и разруху, воровство всё же было не частым явлением, а бандитизм – вообще редкостью. Падение нравов у большей части населения не достигало тогда того уровня, чтобы переступить эту запретную черту. К тому же, и милиция в то время неплохо работала, и жить простому люду в этом отношении было относительно спокойно.
В таких ночных прогулках я, конечно, не участвовал, довольствуясь одним-двумя часами вечернего времени. И узнавал о событиях только на следующее утро. В вечерние же часы на улице было удивительно хорошо. Соседи расходились по домам. Пустели скамейки и завалинки. В домах зажигался тусклый свет от коптилок, керосиновых ламп, лучин и других самодельных светильников, скрываемый шторами окон (электричество тогда давали очень редко, и приходилось пользоваться подсобными осветительными средствами). На улице всё затихало, небо темнело, появлялись первые тусклые звёздочки. Где-то вдалеке слышался лай дворовых собак. В тополях жужжали какие-то жуки, но явно не майские и не июньские, пора которых уже давно миновала. Заканчивали свой последний хоровод комариные стаи, кружась в воздухе и не обращая на нас никакого внимания. Формировался и креп лягушачий хор, заводимый вначале какой-то одной запевалой, и постепенно перерастающий в мощное многоголосье, на фоне которого всегда выделялись две или три особо голосистые солистки.
Тёплый воздух насыщался влагой. Удивительно приятно пахло тополем и полынью. К этому резкому запаху присоединялись другие, не менее приятные, исходящие из наших садов и огородов, где росли мята, укроп, душистый табак и масса чудесных цветов, включая шиповник и розы, аромат которых всегда ощущался на нашей улице даже в дневное время. Сейчас же, к ночи, запахи эти усиливались многократно, маня всевозможных ночных обитателей – бабочек, жуков, мотыльков, а, возможно, и летучих мышей, тени которых временами мелькали на фоне бледного ещё на западе неба. Я не уставал восхищаться этой красотой, и каждый раз она поражала меня всё с новой и новой силой. Я готов был дышать и наслаждаться ею целую ночь, но бабушка отправляла меня домой – пора было ложиться спать. Теперь она оставалась только с Бобкой, который, очевидно, тоже получал от дежурства определённое удовольствие, так как не спешил возвращаться домой и не оставлял хозяйку одну.
Не менее приятны для всех нас были и зимние прогулки. Их мы совершали вокруг всего нашего квартала – по Железнодорожной и Ивановской улицам и тоже в вечернюю пору, перед сном. На дворе уже почти ночь. На тёмном небе ярко мерцают бесчисленные звёзды. Я уже знаю некоторые из них. Вот Большая Медведица с Полярной звездой. Висит своим ковшом прямо напротив входной двери. Вот плотно сгруппировавшееся созвездие Кассиопеи. Вот Млечный путь, как бы перекинувшийся через весь небосвод. Как много звёзд вокруг! И как далеки они от нас! А вот над самой железной дорогой горит очень яркая, уже не мерцающая звёздочка. Наверное, это планета. Только какая? Венера? Но она видна утром. Тогда Марс? Юпитер? Не знаю... Из-за крыши подымается и ярко светит луна, придавая удивительный голубой оттенок снегу и всему окружающему нас пространству. Абсолютно чёрными кажутся на этом фоне силуэты деревьев, заборы и дома, окна которых тускло желтеют, озаряемые внутренним светом. На бледно-голубом фоне сверкающего бесчисленными блёстками снега темнеют уродливые тени, отбрасываемые нашими огромными дубами и липой. Тени убегают далеко, сливаются ветвями между собой и создают картину огромной сети, накинутой чуть ли не на всю нашу улицу... Вокруг – тишина, нарушаемая только скрипом наших шагов да потрескиванием заборов и деревьев. Холодный воздух сух и удивительно прозрачен. Вдалеке отчётливо видны контуры крыш, домов и даже далёких фабричных труб, из которых тянутся вверх плотные клубы дыма. Ветра нет, и мороз почти не ощущается. Да он мне и не страшен. Тёплая шапка-ушанка, меховая шубка да высокие валенки надёжно защищают от холода. Тепло одета и бабушка. А Бобка давно поменял своё летнее одеяние на пушистую зимнюю одёжку.
Пёс, как всегда, бежит впереди процессии, принюхиваясь к посторонним запахам и быстрее стараясь устранить их своим свежим ароматом. Он не пропускает при этом ни одного крупного дерева, ни одного столба. А бывает, прикладывается и к отдельным заборам и углам домов, показавшимися ему почему-то особенно подозрительными. Я с удовольствием иду вместе со всеми по утрамбованному снежному тротуару. Меня радует скрип наших шагов, хруст ломающихся под ногами веток, мерцание искрящегося под луной снега и сосулек, свисающих с крыш. Нравится вообще всё это сказочное снежное королевство. Я то иду по тропинке у самых домов, то сворачиваю в высящиеся по краям сугробы, то пытаюсь заглянуть в ставшие зимой такими низкими окна соседей. Бабушка упрекает меня за это, но я и так ничего не вижу за заиндевевшими узорчатыми стеклами. Иногда во время таких прогулок я накручиваю на валенки коньки и ношусь по улицам даже впереди Бобки, не желающего гоняться за мной и занимающегося только решением своих уличных проблем.
Домой возвращаемся радостными и переполненными впечатлениями. А дома уже ждёт ароматный чай, и вовсю топится печь, потрескивая берёзовыми дровами и мерцая на полу и на стенах огненными бликами. Поддувало чуть приоткрыто, но печь всё равно гудит мощью своей огненной тяги, быстро нагревая окружающее пространство. Как приятно бывает сидеть у её раскалённой железной дверки, смотреть на беспорядочно мечущееся пламя, а потом наблюдать тусклое мерцание углей и догорающих головёшек. А когда дрова окончательно прогорают, и раскалённые угли покрываются тусклым сизым налётом, настаёт время для выпечки картошки. Её мы бросаем прямо в горячую золу и, орудуя кочергой, прикрываем сверху остывающими угольками. Через пятнадцать-двадцать минут блюдо готово, и мы вытаскиваем покрытые золой плотные серые кругляшки и, обжигая пальцы и губы, приступаем в трапезе, наслаждаясь чудесным вкусом и ароматом собственного, выращенного у себя на огороде продукта, и особенно вкусной плотной печёной корочкой, с хрустом ломающейся в руках. Бобка не принимал участия в наших вечерних посиделках. Он оставался в сенях и довольствовался своей похлёбкой, которой не желал делиться ни с кем, и даже глухо рычал на мою приближающуюся к миске руку, когда я хотел подбросить туда ещё что-нибудь вкусненькое.
Бобка был себялюбивой и весьма уважающей себя собакой. Всех остальных членов нашего довольно большого семейства (за исключением, конечно, хозяев) он считал творениями низшего сорта и относился к ним равнодушно или даже с высокомерным презрением. Считался он в какой-то степени только с нашей козой Зорькой, которая при случае могла и больно поддать своими изогнутыми рогами, и к тому же обладала норовистым характером, не признавая никаких авторитетов. С большим трудом нам удалось примирить Бобку и с маленьким котёнком, пришедшим на смену исчезнувшему куда-то Базилю. Бобка долго не признавал его, рычал и даже однажды пытался проглотить, захватив внезапно его голову в пасть, когда мы гладили их обоих у себя на коленях. Правда, он ничего не повредил малышу и сразу же выпустил его при нашем крике, ужасно напугав всех присутствующих. В конце концов Бобка смирился с наличием в семье нового её члена, однако друзьями они так и не стали: жили сами по себе, ходили каждый своей дорогой и ели каждый из своей миски, и пёс даже не стремился заглянуть в кошачью посудину в отсутствие хозяина, явно не перенося кошачьего духа.
Ещё более низкого сорта созданиями считал Бобка всю нашу куриную орду, дружно жившую в своём курятнике и промышлявшую во дворе всем, что плохо лежит. Эти глупые и вечно голодные не удовлетворялись регулярно даваемой им едой в виде крупы, зерна и даже хлеба, а постоянно искали что-то в мусорных кучах, в пыли, в навозе, на наших грядках, а иногда заглядывали даже и в Бобкину миску, когда тот дремал по соседству или был во временной отлучке. Поэтому пёс нещадно гонял всю эту куриную гвардию, иногда успевая даже прихватить менее проворную за хвост для большей убедительности. Постоянно гонял он их и с огородных грядок, видя наши безуспешные попытки приучить их к порядку. Правда, больше кур топтал грядки он сам, не понимая смысла всей этой противокуриной деятельности. По-видимому, он просто считал, что эти безмозглые существа вообще заслуживают такого отношения и начинают нестись только тогда, когда их постоянно гоняешь. Он их настолько презирал, что даже не стремился полакомиться сырыми яйцами, хотя те иногда попадались и в довольно удобных для него местах. И только тогда, когда он совсем состарился и большую часть времени проводил лёжа в тени дома или у своей будки, перестал обращать на них внимание. Перестал настолько, что даже позволял задире-петуху вскакивать себе на спину и демонстрировать оттуда свою петушиную удаль перед всем куриным гаремом.
Ещё кого не переносил Бобка, так это воровок-ворон, частенько промышлявших на нашем участке, не гнушавшихся ни отбросами, ни ягодами, и всегда стремившихся утянуть что-то даже из его собственной миски. Эти разбойницы были уже далеко не то, что глупые куры – намного проворнее и умнее тех. Они могли упорно, целыми часами, сидеть где-нибудь на крыше или на дереве и караулить момент, когда хозяин отправится по делам в другой конец сада. Тогда звучала команда общего сбора, и целая стая этих крылатых грабителей устремлялась вниз, моментально уничтожая оставленную «на потом» часть Бобкиного обеда. Были даже попытки с их стороны утянуть целиком его миску со всем содержимым, но сил для этого им, к счастью, не хватало. Ярости пса при этом не было предела, однако наказать воровок ему не удавалось.
К более мелким пичугам – синицам, воробьям и им подобным, тоже промышлявшим в наших краях, Бобка относился с меньшим вниманием, поскольку те, по его мнению, не способны были нанести существенный ущерб его миске и нашему огороду. На самом деле они доставляли нам некоторые неприятности, совершая коллективные налёты на вишни в период полного созревания ягод. У них явно губа была не дура, поскольку никакие кислые ягоды, в частности, смородина, крыжовник, не привлекали их внимания. Бобка, не находящий ничего особенного в любых ягодах, вначале оставлял без внимания эти воробьиные налёты. Но в последующем, при виде нашего общего возмущения таким нахальством, он тоже стал охранять деревья, яро¬стно бросаясь на птиц и пугая их своим лаем.
Не терпел Бобка и назойливых мух и им подобных летающих и кусающихся тварей – ос, шмелей и слепней. Он гонял их от себя, вертя во все стороны головой, щёлкая зубами и даже подпрыгивая за особо настырными существами, иногда и небезуспешно. Я не раз видел, как он с омерзением выплевывал из пасти очередную жертву, пожелавшую полакомиться в его миске или же просто отдохнуть на его физиономии.
Воюя с птицами и насекомыми, Бобка всё же не испытывал к ним глубокой внутренней неприязни, считая их низшими и безмозглыми созданиями, которых надо было просто гонять с нашей территории. Явная же антипатия была у него только к кошкам. Кошек он просто не переносил и при каждом удобном случае стремился показать своё собачье превосходство, загоняя их на деревья, на заборы, на крышу сарая и долго не давая спускаться на землю. И не было в округе ни одного кота, который решился бы оказать ему сопротивление. Поэтому я был однажды очень удивлён, увидев у нас в саду маленького пушистого котёнка, пробравшегося сквозь щель забора к нам в гости и весело проводившего здесь время среди густых кустов смородины. Он то непринуждённо гонялся за мухами, то старался поймать что-то на земле, то трогал крошечной лапкой сухой смородиновый листочек, явно испытывая удовольствие от всех этих безобидных занятий.
Он ещё ничего не знал о запретах на чужие территории, об огромных грозных сторожах, живущих там, и вообще о многих опасностях, подстерегающих малышей в жизни. По-видимому, его рано отняли от мамы-кошки, и та не успела ещё привить ему необходимые жизненные навыки. И он ходил по земле совершенно безбоязненно, не ведая никаких страхов, и видел вокруг себя только радость и удовольствие от кошачьих забав и развлечений. Поэтому он нисколько не испугался меня, когда я, случайно заметив его, стал наблюдать за его игрой, а затем и приблизился, чтобы познакомиться с этим очаровательным крошечным созданием.
Это было поразительно красивое существо – с густой серого цвета шерстью, с длиннющими усами и пушистыми лапками. Он смотрел на меня не испуганными, а удивлёнными глазами, недоумевая, откуда здесь, под кустами, могло появиться это двуногое существо, что оно хочет и следует ли его опасаться. Я любил кошек, как и вообще всех животных, и очень хотел познакомиться с котёнком поближе, поласкать его, погладить, подержать в своих руках, а, может быть, и сделать его своим новым другом – ведь тот жил где-то по соседству, а, возможно, и совсем рядом. И я поманил его к себе, как обычно делал это с нашим котом Васькой, и попытался пробраться к нему сквозь густые смородиновые ветки. И в этот самый момент увидел мчащегося ко мне Бобку, очевидно, узревшего здесь какой-то непорядок и желающего лично разобраться в обстановке.
Котёнок тоже увидел это незнакомое ему огромное и страшное существо и прижался спинкой к доске забора. Инстинкт подсказывал ему, что это грозный и беспощадный враг и что надо срочно убегать отсюда. Но дыры, в которую он пролез сюда, сзади не оказалось, а страшилище уже находилось совсем рядом – мохнатое, чёрное, с огромной пастью и длинными зубами. Что ему оставалось делать? Залезть на забор по гладким доскам он был ещё не в состоянии. Забраться в густые ветки смородины – сообразить ему, неопытному малышу было тоже очень трудно. Искать спасения во мне, застывшем от неожиданности по другую сторону куста, также было невдомёк.
Он выбрал другой путь – путь, который инстинктивно используют все кошки, оказавшиеся в подобной ситуации: прижался спинкой к стене, выгнул её дугой, чуть оскалил свой малюсенький ротик и издал слабое, еле слышное шипение, похожее скорее на жалобный, отчаянный плач, плач существа, попавшего вдруг в беду и не знающего, как спасти себя. Да, подобное поведение кошек вполне разумно и отпугивает многих агрессоров, не желающих получить по морде страшными когтями, а то и вообще остаться без глаз. Но кого мог напугать вид этого крошечного малышки, этого пушистого живого комочка, беззащитного и неопытного, не способного к какому-либо сопротивлению.
Но что вдруг случилось с нашим псом? Почему он, не раздумывая, сразу бросился на котёнка? Бобка – в общем-то, совсем не злой и в жизни безобидный пёс. Может быть, сразу приревновал малыша ко мне, как было недавно с нашей собственной кошкой? Может, просто по своей собачьей натуре посчитал необходимым наказать «наглеца», залезшего в наш огород? А может, исправлял передо мной свою оплошность, допустив чужака в моём присутствии в наш сад? Что бы там ни было, но он молниеносно устремился на него и чуть ли не наполовину засунул в свою огромную пасть его маленькое, трепещущее от страха тельце.
Котёнок даже не успел опомниться, как, впрочем, и я тоже, не поняв сразу намерения собаки. Всё произошло буквально в несколько секунд. А когда я опомнился и закричал на пса, бросившись на помощь малышу, царапая себе в кровь лицо и руки корявыми ветками, было уже поздно. Пёс держал бедняжку мёртвой хваткой. И сколько я ни кричал на него, сколько ни колотил по спине кулаками, ни пытался разжать челюсти и высвободить малышку – всё было напрасно. Пёс выпустил его из пасти только тогда, когда всё уже было кончено. И спокойно убежал, удовлетворённый своим поступком. А я остался на месте трагедии, ревя от горя во весь голос, не способный понять, как могло случиться такое и как можно было погубить живое существо – такое крошечное и совсем беспомощное.
Передо мной стояло выражение его мордочки в последние мгновения схватки, мордочки, которую пёс всё же не сумел захватить в свою пасть – выражение ужаса и какого-то удивления одновременно; стояли его широко раскрытые, переполненные страхом и болью глаза; глубоко запомнились его безуспешные попытки высвободиться и последнее стремление оказать хоть какое-нибудь сопротивление несравненно более сильному противнику. Да, даже в абсолютно безвыходном положении малыш не сдался. Он изо всех сил вцепился своими крохотными коготками в мохнатые уши страшилища, пытаясь хоть как-то отомстить ему за причинённые страдания. И не отпускал хватки, пока силы окончательно не оставили его. Он сражался до конца и погиб, как герой, уступив грубой и безжалостной силе. Сейчас он, безжизненный и неподвижный, лежал на земле с приоткрытым ротиком и высунутым кончиком языка, всё с такими же широко открытыми, но уже потухшими глазами. Он уже не воспринимал окружающий мир, и все мучения для него кончились. Кончились вместе с жизнью, бывшей такой счастливой и радостной всего несколько минут назад...
Я поднял с земли это крошечное, почти невесомое тельце и, обливая его слезами, пошёл рыть для него могилку – в самом углу нашего сада, под моей любимой яблоней. Положил на дно ямки сухой прошлогодней травы, прикрыл её разноцветным ковриком, недавно связанным мною, и положил на него героя. Затем прикрыл его сверху таким же вязаным покрывальцем, засыпал мягкой песчаной землёй, сделав едва заметный холмик, и воткнул в него маленькую яблоневую веточку, усыпанную цветами. Что я говорил ему на прощанье, за что просил прощение, я не помню. Но отлично помню чувства, охватившие меня тогда – прежде всего, глубокой жалости и нежности к малому существу, бесконечной скорби в связи с его трагической кончиной, а также беспомощности перед велением судьбы и тайной всей нашей жизни.
А потом страшным кошмаром меня долго мучили наяву и во сне навязчивое видение отчаянной борьбы малыша и чувство глубокого презрения к самому себе – не сумевшему спасти его в трудную минуту. Мне недавно прочитали, как какой-то мальчик спас от собак котёнка, бросившись на него и закрыв его своим телом. Спас от чужих, незнакомых собак. А я не смог спасти такого же малыша от своего собственного Бобки! От всех этих мыслей и видений у меня болела голова, и я не мог прогнать их, да и не пытался этого делать, переживая их ещё и ещё как раскаяние за совершённый проступок.
Я каждый день приходил на его могилку. Клал на неё свежую веточку с цветами и вспоминал это милое и доброе создание, мирно и безмятежно игравшее на нашем участке. Однажды я пришёл сюда поутру и увидел могилку и всё пространство вокруг неё усыпанными белыми яблоневыми лепестками. Это уже сама яблонька прощалась с нашим общим другом, одаривая его своей любовью и покрывая напоследок нежнейшим белоснежным саваном. Прибежал ко мне сюда и Бобка и слушал мои укоры, понуро опустив голову, будто понимая свою вину и сожалея о совершённом злодеянии...
Об этой трагедии в саду и о могилке я никому тогда не рассказывал – ни родным, ни приятелям. Мне не хотелось раскрывать перед ними свои горькие чувства, и я оставил их все при себе. И никогда не забывал этого маленького храброго малыша, которого так хотел иметь своим другом. Не забывал и ставил поминальные веточки каждой весной, преклоняя перед ним свою голову.
После этой горькой истории Бобка не изменил своего отношения к кошкам и по-прежнему продолжал преследовать их, оставляя в покое только нашего собственного кота, уже подросшего и живущего по своему собственному распорядку. Через какое-то время после происшествия наши отношения с ним снова нормализовались, и жизнь вошла в прежнее, спокойное русло. Он рьяно охранял наш дом и сад, своевременно получая положенную еду (и не отдавая её никому), и мы втроём вместе с ним и бабушкой снова совершали наши ближние и дальние прогулки.
Дальние походы проходили иногда до леса – просто так, для отдыха, а регулярно в летнюю пору – на стоянку к нашей козе Зорьке на дневную дойку. Эти продолжительные прогулки особенно нравились мне, несмотря на дальнюю дорогу. Бобка их тоже любил и при каждом удобном случае (когда это ему разрешали) дополнял нашу компанию. Мы выходили в дорогу так, чтобы к полудню прибыть к месту отдыха сводного козье-овечьего стада, формировавшегося на нашей и на ближайших улицах. Брали с собой кастрюлю для дойки, бидон, еду для себя и для Зорьки, складывали всё в сумку или корзину и трогались в путь.
Проходили по Ивановской улице до Буровского завода – и вот мы уже за городом. Справа, на холме, красуется Мельничнова церковь, утопающая в зелени кустов и деревьев. Слева остаётся железнодорожное полотно, высоко подымаясь здесь над низкой равниной. Мы идём вначале по грунтовой проезжей дороге, покрытой толстым слоем песка. Я снимаю сандалии и бегу по ней босиком, загребая ногами тёплую песчаную пыль и ощущая под ней плотную утрамбованную твердь. Переходим по мелкому песчаному броду речку Безымянную и продолжаем путь между зарослями кустарника на берегу моей любимой Сехи. Речка здесь ещё не такая глубокая, как у нашей улицы, но тоже очень красивая – с крутыми, высокими берегами, сплошь заросшими травой и кустами ракитника. Это и есть мои «кустики», где я в более старшем возрасте буду собирать подснежники.
Примерно через километр мы подымаемся на песчаный пригорок, минуем глубокие песчаные карьеры и выходим в поле, где уже начали колоситься хлеба. Со всех сторон зеленеет рожь, а в ней, по краям поля, пестреют мои любимые цветы, которые я всегда со¬бираю в букеты и несу домой. Бобка неутомимо трусит по дороге, то забегая далеко вперёд, то отставая от нас, то гоняясь за вездесущими воронами, что-то выискивающими на дороге и в этих отдалённых от города местах.
Близится полдень. Ярко светит солнце. Кучевые ослепительно белые облачка медленно плывут по голубому небу. В воздухе слышатся трели многочисленных птиц, но самих певцов почти невозможно рассмотреть в колышущихся тёплых воздушных потоках... За полем, километрах в полутора от нас, темнеет лес. А недалеко от него, на густом зелёном лугу, за холмом и расположилась стоянка. Стадо отдыхает в тени кустов и невысоких деревьев; пастухи развели костёр и что-то готовят на обед; неподалёку от них бегают две собаки. Бобка чует их издалека и не решается подходить к стоянке, предпочитая оставаться в отдалении. Мы же быстро находим Зорьку и устраиваемся на лужайке на дойку.
Зорька довольно строптивая коза и не всегда позволяет доить сразу. Приходится её уговаривать, угощать хлебом с солью, а то и крепко держать спереди за рога, чтобы не убежала. Но чаще всё улаживается мирным путём – посредством переговоров. Однако иногда случаются и казусы, когда наша непослушница успевает-таки поддать копытом по кастрюле с молоком или даже залезть в неё ногой, расплескивая драгоценное содержимое.
Завершив эту главную процедуру и перелив молоко в бидон, мы уже спокойно садимся на отдых, а довольная Зорька убегает к своим подругам куда-то в глубину стада. Нам с бабушкой не хочется уходить с этого прекрасного, одухотворённого природой, места. Но у бабушки всегда много работы дома. К тому же, и Бобка, наверное, уже заждался нас и изнывает от скуки в одиночестве. И мы вскоре трогаемся в обратный путь.
Так проходили дни за днями. Мы жили размеренной жизнью, которую редко нарушали какие-то непредвиденные события. Но таковые всё же иногда случались, в том числе и довольно неприятные. Однажды, во время школьных уроков меня неожиданно вызвали в учительскую и отправили домой, сказав, что нас обворовали. Это было страшно и неожиданно. Такое случалось в нашем районе не часто. Но удивительного ничего не было, так как дом оставался запертым на целый день. Большинство соседей с улицы днём тоже были на работе, за исключением Хромовых. Правда, во дворе оставался Бобка, и на него мы возлагали большие надежды.
Бегу домой. Там уже находятся бабушка и дед, вернувшиеся с работы, а также милиция. В комнатах всё разбросано, перевёрнуто, диваны открыты, одежда из шкафов выброшена на пол. Здесь же валяются книги, бумаги. Замки на дверях сломаны. Тут же, в комнате, находится соседка тётя Груша. И безостановочно тараторит, рассказывая, как всё это происходило. Якобы, она увидела из своего окна открытую наружную дверь нашего дома и побежала посмотреть, что случилось. А ей навстречу с топором в руках выходят двое мужиков. Она сразу убежала домой и послала дочь в школу, где работала бабушка...
Я думаю, а как же Бобка? Пёс весь день ходил понурый, подавленный, стараясь не попадаться нам на глаза, полностью отдавая себе отчёт в том, что произошло страшное и что вина в этом во многом лежит на нём. Да, это был его первый и единственный серьёзный промах. Но можно ли было назвать это промахом? Ведь Бобка был всего лишь небольшой дворняжкой и притом уже далеко не молодым псом. И что он мог поделать против двух вооружённых мужиков, по-видимому, уже опытных в такого рода делах. Так что укорять его за случившееся мы не стали. А он долго переживал после этого – почти не ел, лежал у себя в будке и даже не ходил на обычные свои ежедневные прогулки по улице для отметки территории. Однако жизнь продолжалась, и время делало своё дело. В конце концов пёс пришёл в себя от потрясения и вновь стал заниматься своей повседневной деятельностью.
Незаметно прошло ещё два года, и у нас появилась ещё одна маленькая собачка – овчарка, которую мы назвали Джильдой, и о которой я давно мечтал. Бобка к этому времени уже совсем состарился и больше лежал у своей будки, не обращая внимания ни на кур, ни на воробьёв и только огрызаясь на особенно назойливых, подбирающихся уж очень близко к его миске.
Старый пёс встретил этого нового члена семьи безразлично – не враждебно, но и без особого восторга, по-моему, даже с какой-то грустью. Его собственная жизнь близилась к закату – как-никак уже двенадцать лет! И он, конечно, чувствовал это, сожалея о прошедших годах своей весёлой юности и детства и видя, как на смену ему приходит новое, молодое поколение четвероногих. Он не принимал участия ни в воспитании малышки (в привитии ей собачьих навыков и повадок), ни в её незатейливых поначалу играх. Возможно, при виде резвящейся перед ним красавицы он вспо¬минал и свои прошлые годы, свои забавы и развлечения здесь же, в том же самом дворе, среди тех же кустов смородины и зарослей малины; вспоминал наши дальние прогулки, на которые сейчас ему уже не хватало сил. И мы часто заставали его грустным, глубоко погружённым в свои собачьи мысли. Видя его переживания, мы с бабушкой старались почаще бывать рядом с ним; ласкали его, разговаривали, пытаясь поднять его настроение. Иногда это и удавалось, и он даже решался совершать с нами непродолжительные выходы на улицу, уже вместе с маленькой Джильдой.
А к осени того же года у нас случилась ещё одна беда – очередная попытка ограбления. Произошло это глубокой ночью, когда все мы уже давно спали. Наученные горьким опытом прошлого, мы теперь накрепко запирали две наружные двери, а окно закрывали изнутри прочными деревянными ставнями. Молоденькая Джильда ночевала с нами, а Бобка, как обычно летом, спал во дворе, в своей будке. Внезапно мы были разбужены бешеным лаем нашего пса. Мы вскочили с кроватей и стали быстро одеваться, предчувствуя что-то неладное. Лай между тем всё усиливался, становился всё более остервенелым и вдруг прервался ужасным воем Бобки. По всей видимости, налётчикам удалось достать до старой и уже недостаточно проворной собаки. Бобка продолжал выть от боли и бессильной злобы, беспомощный перед более сильным и наглым противником. Слышно было, как вой всё время перемещался по саду – по-видимому, раненый пёс теперь убегал от озверелых от неудачи преследователей. Вой и лай продолжались минут пятнадцать-двадцать, то усиливаясь, то ослабевая. Но взрослые так и не решились выйти в темноте из дома. Да и что могли сделать дед с бабушкой против закоренелых бандитов! Приходилось ждать до рассвета, и это было самое томительное ожидание.
Как только чуть рассвело, мы осторожно вышли во двор. Там валялись разбросанные поленья – очевидно, воры бросали ими в нашего пса. Был повреждён замок в курятнике, но не сбит окончательно. Калитка была закрыта. Дворовое имущество цело. Бобка всё же сумел сделать своё дело, вовремя обнаружив и спугнув грабителей. Мы стали звать нашего пса. Он не сразу откликнулся воем откуда-то из глубины сада. Пошли его искать и нашли под кустами, сжавшегося и почти неспособного двигаться. При любом прикосновении к нему пёс вздрагивал и скулил, очевидно, от сильной боли и ни в какую не хотел вылезать из своего укрытия.
Да, на этот раз ему досталось крепко. И невозможно было его осмотреть. Мы принесли ему самой вкусной еды, но он даже не посмотрел на неё. Я долго был рядом с ним, хвалил его, пытался ласкать. Он лежал молча, только иногда вздрагивал от боли при попытке изменить позу. Оставлять его здесь на ночь было бы безжалостно. И мы сумели перенести его к вечеру в дом, положив на матрац и поддерживая с двух сторон во время движения. Бобка не сопротивлялся и даже не скулил от боли, мужественно перенеся это испытание. Дома мы с грехом пополам осмотрели его. На его спине и на боках в нескольких местах были кровоточащие ссадины, а на животе кожа была сильно содрана, и прикосновение к этому месту было для собаки ужасно болезненным. Бобка непрерывно зализывал рану, не позволяя нам к себе прикасаться. Дедушка сказал, что если он может ещё сам сопротивляться и бороться, зализывая раны, то это хорошо, и посоветовал оставить собаку пока в покое. Мы так и сделали. Положили его на мягкой подстилке в одной из комнат и легли спать в надежде на его выздоровление.
На следующий день Бобка стал понемногу двигаться – подымал голову и даже перемещался, опираясь на передние лапы, но есть по-прежнему отказывался. Только пил воду. Так продолжалось и на второй день. Пёс ослабел, но всё же нашёл в себе силы самостоятельно выползти во двор и доползти до своей буд¬и. Возвращаться в дом он отказался, несмотря на все наши старания. Он даже не обращал внимания на происки кур, быстро очищавших в наше отсутствие его миску.
Последующие несколько дней он провёл во дворе, греясь на солнышке. И уже не скулил и перестал почему-то зализывать рану. Я как-то однажды посмотрел на неё и вдруг увидел массу белых червей, ползающих по розовой коже его живота. Я испугался и побежал сказать об этом взрослым. Те и без меня всё уже знали. Да, Бобку оставляли силы, и он терял волю к борьбе за свою жизнь, даже позволив так презираемым им мухам творить сейчас с собой всё, что им угодно. Сами по себе черви не могли принести ему вреда. Как сказал мне дедушка, их присутствие на ране было даже полезно, поскольку они очищали её от струпьев и гноя, давая до¬ступ к коже свежему воздуху. Но это одновременно было и свидетельством полного Бобкиного бессилия. И помочь ему сейчас могло только чудо. Но чуда не было. Не было поблизости даже ветеринара, который мог бы хоть что-то посоветовать нам в его лечении. А, может быть, и был, ибо кто-то из незнакомых мне людей всё же приходил и осматривал Бобку в первые дни после случившегося. Мы же делали всё, что могли, чтобы облегчить его страдания: мыли, вытирали его, вручную вытаскивали из густой шерсти оставшихся червей, пытались накормить и не оставляли его одного.
В один из вечеров я, как обычно, сидел рядом с лежащим в саду Бобкой и предлагал ему еду. Он отказывался, но всё-таки проглотил кусочек мяса – явно, без всякого удовольствия, лишь бы удовлетворить мою просьбу. Я долго гладил его, и он уже не отталкивал мою руку от своей головы и не скалил морду в болезнен¬ной гримасе, а, кажется, даже испытывал удовольствие от моих ласк. А потом положил голову на мою руку и некоторое время смотрел мне в глаза. И я не увидел в них ни выражения печали, ни боли, ни жалоб на свою судьбу. В них было что-то иное, чего я никогда раньше у него не замечал, – какое-то внутреннее удовлетворение – наверное, от того, что он здесь не один, что все его любят, все жалеют и желают ему только добра.
В этот момент во двор выскочила маленькая Джильда, и я испугался, как бы её появление не расстроило Бобку, не усилило бы у него чувства ревности. Мы специально в дни его болезни старались не показывать малышку ему на глаза. Но Бобка, увидев её, вдруг оживился, даже приподнялся на передних лапах, повернув голову в её сторону, будто хотел ей что-то сказать. И я не стал уводить подбежавшую к нам красавицу, а показал её Бобке, сказав, что вот, мол, и Джильда пришла проведать тебя и пожелать тебе выздоровления. Она на самом деле подбежала к Бобке и стала играть с его густой, слипшейся в репейниках шерстью. И я увидел явную радость на осунувшейся морде старой собаки. Пёс не только не оттолкнул малышку, но даже лизнул её несколько раз своим горячим языком, а затем бессильно уронил тяжелеющую голову себе на лапы. Он был явно рад этой встрече, но теперь совсем устал, и надо было оставить его в покое. Я отнёс Джильду домой и радостно рассказал об этом эпизоде бабушке с дедом. Может, теперь Бобка будет выздоравливать?! Как я надеялся на это! Бобка ведь был полноценным членом нашей семьи, и мы все его очень любили.
На следующее утро я спозаранку выскочил во двор и устремился сразу к Бобкиной будке. Но Бобки там не оказалось. Я позвал его и пошёл в сад, куда он тоже выползал в последнее время. Но и там не обнаружил его. Я заволновался и уже бегом стал носиться по саду, разыскивая пропавшего пса. Стал заглядывать в укромные места, во все щели, под кусты, где я сам любил прятаться, играя с ребятами. И, наконец, увидел его под кустом смородины. Он лежал, вытянувшись во всю длину своего тела, и будто совсем не замечал меня. Голова его покоилась на вытянутых кпереди лапах, глаза были приоткрыты, но смотрели куда-то вдаль, мимо меня.
Я наклонился к нему и потрогал его мохнатую голову. Она была тяжела и тверда. Таким же твёрдым было и всё его тело, навеки застывшее в последней и уже неизменной позе. И это я понял сразу. Понял, что вчерашнее его оживление было прощальным. Да, пёс нашёл в себе силы проститься с нами весело и легко, не омрачая минуты расставания своими стонами и грустным видом. И был очень рад увидеть в последний момент нашу маленькую Джильду и дать ей напутствие в будущую большую жизнь, приняв её уже как полноценного члена нашей семьи и передав ей свои собачьи полномочия в нашем доме. Возможно, он успел точно так же проститься вчера и со взрослыми, когда те подходили к нему и тоже, как и я, сидели с ним рядом. Очевидно, это было так. Иначе и быть не могло. Ведь мы были с ним очень дружны, любили и уважали этого преданного нашей семье, нашему дому пса, который полностью выполнил перед нами свой собачий долг, не оставив нас в беде и из последних сил сражался с наглым и остервенелым противником. Сражался, даже будучи тяжело раненым, и нашёл в себе силы не дать бандитам сделать своё грязное дело. Он чувствовал перед нами свою прежнюю вину, когда два года назад позволил ворам ворваться в наш дом, и сейчас полностью реабилитировал себя за тот промах. Он погиб, как храбрый воин на поле боя, не отступив перед грозным противником. И вот он лежит, бездыханный и недвижимый, и больше уже не сможет радовать нас своим немного смешным видом, не сможет защитить нас в трудную минуту. Он ушёл из жизни в одиночестве, вне дома, подальше от нас, чтобы случайно не расстроить нас своей возможной слабостью в эти последние минуты.
Только сейчас, уже пережив первые мгновения этого большого горя, я обратил внимание на то, что Бобка лежал как раз под тем же кустом, где когда-то давным-давно он лишил жизни маленькое беззащитное существо только за то, что оно проникло к нам в сад, совершенно не ведая о грозящих ему опасностях. Случайно ли Бобка оказался здесь в свой предсмертный час? Или же его привела сюда некая глубокая внутренняя сила, обнажившая в его тускнеющей памяти те трагические мгновения его жизни – вид убитого им существа и своего маленького хозяина, оплакивающего судьбу этой ни в чём не повинной жертвы? А, может, это место просто показа¬лось ему наиболее укромным, где можно было спокойно, не опасаясь постороннего взора, встретить свой последний час в полном одиночестве, наедине только со своими мыслями? Как бы там ни было, но получилось именно так. Мне всё же казалось, что Бобка чувствовал свою вину и внутренне переживал случившееся, несмотря на все свои собачьи инстинкты, требующие возмездия любому представителю кошачьего семейства. И, чувствуя это, он просил у всех нас прощения за совершённые некогда проступки. Эта неожиданная мысль несколько успокоила меня тогда, хотя я и не смог пережить потерю без слёз, совершенно не стесняясь их перед взрослыми во время нашего последнего прощания с умершим другом.
Мы похоронили Бобку в саду, недалеко от той яблони, под которой когда-то я положил на вечный покой так трагически погибшего у нас котёнка. И яблоня осыпала по весне обе эти могилки своими бледно-розовыми лепестками в память о некогда земном существовании их теперь уже мёртвых владельцев. Не забывал навещать их и я, частенько вспоминая обоих – этих таких разных, но дорогих мне существ, оставивших глубокий след в моей мальчишеской жизни.
МОЯ ДЖИЛЬДА
В конце концов мои лагерные страдания кончились, и я вернулся домой и вскоре был уже вместе с моей юной четвероногой подружкой. Да, это была уже моя собака, и я больше, чем остальные члены нашей семьи, дарил ей свою любовь и заботу, хотя она стала общей нашей любимицей. Мы долго думали, как назвать красавицу. Не хотелось давать ей какое-то банальное имя. И бабушка предложила назвать её Джильдой, по имени известного персонажа из столь же известной оперы «Риголетто», которую мы совсем недавно слушали по радио.
Бобка встретил нового члена семьи равнодушно – не враждебно, но и без особого восторга, по-моему, даже с какой-то грустью. Его собственная жизнь близилась к закату: как-никак уже 12 лет! – собачья старость. И он, конечно, чувствовал это, сожалея об ушедших годах своего весёлого детства и юности и видя, как на смену ему приходит новое поколение четвероногих. Он не принимал участия в воспитании малышки – в привитии ей собачьих навыков – и не участвовал в её незатейливых поначалу играх. Он больше лежал в тени у своей будки и чаще дремал, погрузившись в свои собственные собачьи воспоминания. Возможно, видя резвящуюся перед ним Джильду, он вспоминал свои забавы и развлечения, здесь же, в этом же самом дворе, среди тех же кустов шиповника и сирени, среди вишнёвых деревьев, зарослей смородины и малины; вспоминал свою постоянную войну с курами, копошащимися в наших грядках, с котами, приходившими на свидание к молоденькой Муське.
Джильда быстро подрастала. В скором времени освоила всю нашу квартиру и постоянно стремилась расширить свою территорию. Как только открывалась наружная дверь, она сразу выскакивала во двор и носилась там, как угорелая. Шалила и проказничала красавица непрерывно. То жевала мою школьную тетрадь, почему-то вдруг оказавшуюся под столом. То трепала пуховую подушку, которую сама стягивала с кровати. То сдёргивала на пол оконную штору, считая её своей собственностью. То уносила куда-то и надёжно прятала мой мячик, с которым тоже любила играть не меньше, чем я. Казалось, не было предела выдумкам и выкрутасам этой шалуньи, и невозможно было предвидеть, что натворит она в следующую минуту. Однако держать её приходилось дома, хотя во дворе уже была приготовлена вторая, большая будка, предназначенная для неё, когда она подрастёт.
Мы с нетерпением ждали, когда у Джильды встанут уши, как положено овчарке. И наконец это свершилось. Вначале поднялось одно ухо, затем второе. И вот мы увидели в ней настоящую немецкую овчарку, почти точную копию своей матери. Это произошло, кажется, ближе к осени. И именно в это время мы лишились нашего Бобки, верного друга и преданного сторожа, который до конца выполнил свой собачий долг, защищая нас ночью от проникших во двор бандитов. И его место пришлось занять совсем ещё юной Джильде, которая сразу поняла свои задачи и ответственность, свалившуюся вдруг на неё в связи с изменившейся обстановкой.
Но она была ещё маленькой и, как все юные создания, очень любила всякие игры и беготню. Я, со своей стороны, полностью разделял её стремления и составлял ей прекрасную компанию, радуясь возможности совместных развлечений… У нас с Джильдой было много любимых игр – и собачьих, и человечьих, и тех и других вместе взятых. Мы носились по саду и огороду, гоняясь друг за другом, как бы играя в ловишки. Играли с палкой и мячиком, когда я кидал эти предметы и требовал принести их обратно. Шалунья стремглав бросалась за ними, но вот приносить и отдавать мне не спешила, предпочитая играть с ними сама. Ей явно доставляла удовольствие эта игра, когда я гонялся за ней, стараясь догнать и отобрать ту же палку. И даже тогда, когда я стал обучать проказницу правилам правильного поведения и послушанию, она, понимая мои команды («к ноге», «дай», «принеси» и прочее), специально не выполняла их, лукаво поглядывая на меня и хватая вновь положенный к моим ногам предмет, как бы предлагая продолжить нашу интересную игру вместо таких скучных занятий.
Когда игрунья стала постарше, подросла и окрепла, я утраивал с ней и силовую борьбу, хватая палку с двух сторон и пытаясь отнять её у шалуньи, или хотя бы перетянуть её к себе, и Джильда ни в какую не хотела уступать мне в этом соревновании. Любили мы и игру в прятки. Правда, прятался я один, а она искала меня по всему саду и находила довольно быстро, несмотря на обилие моих следов по всей этой территории. Обнаружив меня где-нибудь под кустом смородины или в сарае вместе с курами, она сразу начинала весело носиться вокруг и радостно лаять, показывая тем самым, что дальнейшее сидение моё уже совсем бессмысленно и пора начинать игру заново или же заниматься ещё чем-нибудь интересным.
Если же я нарушал условие и прятался в недоступном для неё месте – на дереве, на сеновале, например, Джильда, не найдя меня, начинала бегать по всему участку с непонимающим и огорчённым видом и лаем, призывая меня скорое выйти из укромного места. А потом укоризненно смотрела на меня, как бы упрекая за нарушение правил. И сразу отказывалась от продолжения игры, предпочитая оставаться в одиночестве. Приходилось просить у неё прощение, и собака сразу вновь становилась весёлой и жизнерадостной, прощая мою выходку и понимая, что делаю это я ради общей нашей забавы…
Джильда оставалась страшной игруньей и в старшем возрасте. Мы с удовольствием носились и резвились с ней до моего отъезда из Шуи в 1954 году, а также и во время моих каникул в последующие годы. Играя со мной на равных, Джильда признавала во мне своего хозяина и выполняла мои команды и требования. В других членах нашей семьи она видела также своих старших повелителей, очень добрых и заботливых, и тоже слушалась их во всём. Однако взрослые с ней мало играли, и ей с её характером было с ними не так весело. Поэтому большую часть времени она проводила со мной. Часто лежала у моих ног, когда я готовил уроки. А если я уж очень долго засиживался, предлагала прерваться, принося мне свой любимый мячик или палку. А то и просто начинала лаять на меня или клала лапу на колени, привлекая к себе моё внимание.
Любили мы с Джильдой и совместные прогулки, особенно за город, в «кустики». Там я спускал её с поводка, и она резвилась в своё полное удовольствие. Добегала до Сехи, забегала в речку, глотая на ходу чистую воду, а потом отряхивалась, обдавая меня холодными брызгами. Я надеялся, что она легко поплывёт на глубоком месте, и её не придётся специально учить плавательной науке. Но плавание у неё сразу не получалось. На глубине она почему-то подымала голову высоко вверх, прижимала уши и что есть силы молотила по воде передними лапами. В этом отношении она полностью походила на меня, освоившего данную науку годам к тринадцати.
Нравились нам с красавицей и зимние игры, когда мы вместе барахтались в снегу и носились по глубоким сугробам. Нравились и походы на лыжах, когда она везла меня по накатанной лыжне. Катала меня Джильда и на коньках по льду Сехи, на замёрзшем пруду и даже по утрамбованным дорожкам нашей улицы. В этих случаях я использовал длинный верёвочный поводок с широким кожаным ошейником. В период же её собачьей учёбы и при прогулках по городу я всегда вёл её на коротком поводке со специальным металлическим ошейником с тупыми «колючками», не дававшим ей особенно рьяно бросаться на встречных собак и кошек, защищая своего хозяина. Сразу следует оговориться, что подобное поведение наблюдалось у Джильды только в раннем возрасте. С начала учёбы она быстро всё поняла и шла рядом со мной уже спокойно, выполняя все мои команды.
Долгими зимними вечерами мы обычно сидели дома вместе. И было так тепло, хорошо и спокойно с ней, как ни с каким другим животным. С ней мне не было страшно оставаться одному на целый день. Играть в комнатах в шумные игры было невозможно, и мы чаще всего сидели рядом. Я гладил Джильду, чесал за ухом, теребил её бока, что ей очень нравилось. И она наслаждалась, улыбаясь и даже повизгивая порой от удовольствия…
Для породистых собак и, прежде всего, для овчарок в те годы была обязательна учёба в собаководстве. Все овчарки были на учёте и могли быть взяты на соответствующую «собачью» службу. Раз или два в месяц мы с Джильдой ходили на занятия. Разучивали команды: «Лежать!», «Сидеть!», «К ноге!», «Фу!», «Фас!», «Дай!», «Принеси!». Учились преодолевать препятствия в виде лестницы, бревна, барьеров и пр. Приучались не обращать внимания на других собак и кошек. Учился и я вместе с ней – как воспитывать собак, оберегать их от болезней, вырабатывать нужные черты характера. Однако дома я этим не занимался. Мне не нужен был цепной сторож, а нужен был просто друг, верный, преданный, готовый делить со мной радости и горе, нужна была просто добрая ласковая собака, какой и являлась для меня Джильда.
С таким другом я мог теперь гулять совершенно спокойно, не опасаясь окрестной старшей «шпаны», частенько проверявшей наши карманы, и даже совершать дальние походы в «кустики» и в лес за ягодами. Пару раз сборная шпанская команда с соседних улиц предпринимала попытки реквизировать мой земляничный урожай, но не смогла приблизиться ко мне ближе, чем на 5-6 метров. А когда я на всякий случай снял с собаки поводок и еле удерживал разъярившуюся и рвущуюся в бой Джильду только за ошейник, они быстро дали дёру, даже не грозя на будущее, и больше ко мне не приставали, в том числе и тогда, когда встречали в одиночестве.
У Джильды был удивительно мягкий и добрый характер. Она никогда не злилась и не огрызалась без особых причин. Морда её всегда светилась улыбкой. Она постоянно была готова к играм, взаимным ласкам, всегда радостно встречала знакомых, носясь вокруг них, прыгая и толкая лапами в грудь. Однако в случае необходимости могла становиться сердитой и даже злой, когда приходилось защищать свой дом от непрошенных гостей.
В те годы особенно часто напрашивались в гости цыгане, которые постоянно стремились в наши дома, как в свои собственные «хоромы». Обычно калитка у нас была на запоре, открыть который можно было только изнутри. Но иногда мы забывали запирать её. В один из таких дней к нам во двор и забралась кочующая по улицам группа в пёстром одеянии, орущая во всю глотку.
Выскочившая из дома Джильда набросилась на всю эту орду сразу, прижав всех к забору. Услышав её неистовый лай, мы выбежали во двор и увидели истошно вопящий «цыганский табор», сбившийся в кучу у забора и отбивающийся от собаки сумками, платками, кошёлками. А на улице вторил им – далеко не в унисон – другой мощный ансамбль уличных кочевников, не решающийся прийти на помощь неожиданно пленённым соплеменникам.
Нам не скоро удалось отогнать нашу защитницу, усмотревшую в этом инциденте свой явный промах и пытавшуюся сейчас показать этим нахалам всю крепость своих клыков. Нам с дедом с трудом удалось схватить Джильду за ошейник, дав тем самым возможность этой диверсионной группе без потерь покинуть столь негостеприимную для них территорию. Те уже и не стремились к дальнейшему продвижению в наш лагерь, а скорее выскочили на свободу, потеряв дар русской речи и перейдя на совершенно непонятный для нас цыганский диалект. И мы слышали, как многоголосый хор быстро удалялся в сторону рынка и затормозил где-то в самом конце нашего квартала, всё же нанеся какой-то урон дальним соседям.
Наша защитница после этого случая хорошо запомнила цыганскую гвардию и при их приближении всегда подымала яростный лай. Те же больше не осмеливались заглядывать к нам во время своих челночных рейдов по улицам. А нам пришлось повесить на калитке предостережение: «Осторожно! Во дворе злая собака!» И это было вполне своевременно, так как Джильда к этому времени превратилась из породистого щенка в большую мощную овчарку, которая могла доставить неприятность любому несведущему или ищущему лёгкой добычи визитёру. Правда, через какое-то время эта надпись с чьей-то лёгкой руки приобрела дополнительное содержание. Кто-то из школьных сорванцов добавил к ней всего одно небольшое слово «как», в корне изменившее смысл написанного – «злая, как собака», что уже явно было направлено в сторону главной хозяйки нашего жилого комплекса и вместе с тем весьма строгого и требовательного педагога – нашей бабушки… Бабушка с достоинством восприняла юмор и быстро вычислила бедокура по почерку, проведя в классах контрольную работу. Вскоре – после контрольной – надписи той же невидимой рукой был возвращён первоначальный вид, а бабушку в школе и на улице стали уважать ещё больше – не только как строгого педагога, но и как классного сыщика.
Джильда мирно жила вместе с другими нашими домашними животными – курами, козой и кошкой Муськой. Кур, правда, она, как и в прежние времена Бобка, осмысленно гоняла с грядок. Те считали её за одну из своих хозяек и быстро выполняли все её требования. И даже гордый петух, который некогда позволял себе небольшие «шалости» со старым Бобкой, вскакивая на его спину для повышения своего авторитета, с Джильдой не решался на такие вольности. Попробовав однажды проделать подобный эксперимент ещё с молодой собакой в присутствии куриного гарема, он был тут же схвачен за хвост и какое-то время крутился в воздухе, не забывая орать и трепыхаться. Его пышный многоцветный петушиный хвост после трёпки стал походить скорое на куриный, да и то самой облезлой курицы. Кроме того, видимо от избытка чувств, петух полил его своим внутренним содержимым, полностью перекрасив в грязные серые тона. Отпущенный в конце концов на свободу куриный предводитель, продолжая орать, понёсся в сторону от Джильды, наткнулся на забор, повернулся и побежал обратно, и только когда снова увидел перед собой удивлённую собачью морду, догадался замахать крыльями и взлететь на крышу, чего, кстати сказать, раньше не мог сделать (выше забора он никогда не поднимался). Узрев с высоты своё озадаченное семейство, он попытался принять гордый вид и прокукарекать что-то петушиноподобное, но издал только слабый «сип», на который ни одна их его красавиц не обратила внимания… Так что Джильда всегда сохраняла перед этими низкими существами своё собачье реноме и в случае необходимости напоминала им о своём превосходстве.
Козу и кур Джильда, скорее, терпела как членов нашего большого семейства, но с Муськой жила душа в душу. Разрешала той валяться рядом, греясь зимой в своей густой шерсти, и даже вытаскивать лакомые кусочки из миски, чего не позволяла ни воробьям, ни курам. Летом спала вместе с ней в своей будке и рьяно оберегала от чужих котов, иногда наведывавшихся к ней в гости. Увидев чужака, она гналась за ним через весь сад, уже не разбирая дороги – через кусты, по грядкам и посадкам, отпихивая в сторону оказавшуюся на пути Муську. Незваные гости тут же улепётывали восвояси, опасаясь за свою шкуру и вообще за своё дальнейшее существование. Не знаю, как часто Джильде удавалось догонять свои жертвы, но однажды я застал такой момент.
В то утро в саду появился огромный сибирский кот, рыжий с белыми лапами и белым «воротничком». Он совершенно спокойно направлялся в сторону Муськи, которая в это время нежилась на досках у сарая. Котище двигался, будто не замечая бегущую к нему Джильду. Видимо, он не раз встречался с собаками и имел опыт борьбы с ними. А возможно, просто рассчитывал на свои габариты и весьма значительную массу, справиться с которыми могла далеко не каждая собака.
Джильда в первый момент действительно остановилась озадаченная, столкнувшись со столь необычным поведением рыжего нахала, который и не думал от неё бежать и даже не выгнул спину дугой, что положено делать всем котам при виде опасности. Может, он просто был потрясён видом нашей очаровательной Муськи и загипнотизирован её обаянием? Но недоумение Джильды длилось недолго. В следующий момент она ловко схватила котищу за шкирку – со спины, поперёк туловища – и начала трясти его из стороны в сторону, словно тряпку, бешено крутя головой. Покрутив так кота некоторое время и посчитав трёпку вполне достаточной для первого раза, она отбросила кота в сторону, словно потрёпанный мячик, будто в нём не было пяти-шести килограммов живого веса. Кот всё же сумел перевернуться в воздухе и встать на лапы и теперь уж припустил наутёк. Но то ли с перепугу, то ли полностью потеряв ориентировку, понёсся не к дыре в заборе, а в противоположном направлении – к нашему дому – и забежал из сада во двор. Такой наглости Джильда вытерпеть уже не могла. Она догнала беглеца и повторила вариант с трёпкой, только на этот раз крутила Муськиного кавалера уже с большей амплитудой и под конец, крутанув особенно сильно, забросила его на крышу нашего дома. Я даже подумал, что Джильда хотела перебросить кота на улицу через забор и немножко не рассчитала направление кошачьего полёта – при отсутствии соответствующей тренировки.
Обезумевший кот ухватился за железную крышу обеими лапами и висел так некоторое время, не способный забраться на гладкую поверхность. Под конец он всё же сорвался и упал на землю (опять-таки на лапы), но тут же взлетел на забор, пока я удерживал свою красавицу от дальнейших назидательных действий. Ясно, что после такой трёпки этот котище у нас во дворе больше не появлялся.
В более позднее время я видел, как некоторые собаки расправляются с кошками, и думал, почему Джильда не поступает так. Ведь она свободно могла поломать коту шею и рёбра, и даже спину, но довольствовалась значительно меньшим. Хотя антипатия к кошачьему брату у неё была выражена в достаточно высокой степени. По-видимому, мягкий характер и доброта собаки не позволяли ей переступить через черту. И она всегда в подобных случаях обходилась «малой кровью».
Кого ещё не терпела наша любимица, помимо соседских котов, так это всякую летающую и кусающуюся нечисть и, прежде всего, ос. В этом мы были с ней полностью солидарны. Как и Бобка, Джильда всегда пыталась расправиться с ними – и небезуспешно: всякий раз она ловко ловила осу «на зубок», и те ни разу не успевали наказать её за свою погибель.
Мы никогда не ругали Джильду. Да её и не за что было ругать, разве что за её небольшие шалости и проказы. Ругать за то, что она бегала по грядкам, прогоняя чужого кота, что опрокинула стул, несясь навстречу знакомому, что громко облаяла пьяного прохожего? Или даже, что исподтишка стащила что-то на кухне? Последнее, правда, случалось очень редко – Джильда была умной и послушной собакой. Но вот что она считала своей собственностью – это урожаи нашего сада. И там она частенько промышляла, удовлетворяя свои потребности. Мы, конечно, не ругали её за маленькие проделки, но иногда просто стыдили: «Ай-яй-яй, Джильда! Что ты наделала! Разве так можно?! Как тебе не стыдно!»
И она отлично понимала, что провинилась, – поджимала хвост, понуро опускала голову, ложилась у твоих ног, а то и переворачивалась на спину, поднимая лапы кверху, всем видом показывая, что она не меньше нас переживает случившееся и больше никогда не будет этого делать. Если же она сразу не признавала своей вины, то стоило ей сказать: «Корись, Джильда!», как она сразу переворачивалась на спину и лежала так, пока её не прощали. Как только ей говорили, что прощают, она тут же вскакивала на лапы и в безудержной радости носилась вокруг тебя, уже не разбирая дороги – по клумбам, по цветам, по грядкам, за которые её только что ругали, среди кур, не понимающих, за что сейчас-то им достаётся. Она готова была уронить тебя на землю, прыгая на грудь вновь и вновь, и долго не прекращала свою пляску.
Как я уже говорил, Джильда была прекрасным сторожем, не пускавшим на нашу территорию ни котов, ни двуногих посетителей. В этом мы неоднократно убеждались. Но в какой-то год, ближе к осени, стали замечать, что кто-то всё-таки бывает в нашем саду и потихоньку тянет самые вкусные и самые спелые груши и яблоки. К тому же воришка порой оставляет недоеденные огрызки прямо на дереве, на месте своей трапезы.
Вначале, естественно, взоры были обращены в мою сторону – кто же ещё мог творить подобное? Но я-то знал, что в данном случае я непричём. Бывало, конечно, и я лакомился ещё недозревшими яблоками и грушами, но тщательно скрывал содеянное. Здесь же всё было выставлено будто напоказ. Моё юное самолюбие было уязвлено такой несправедливостью, и я горел желанием найти истинных виновников этих проделок. Вначале подумал на вездесущих ворон. Но, вроде, яблок они ещё не трогали, да и следы надкусов на остатках плодов были далеко не вороньи. И губа у воришек была не дура – они выбирали только спелые и крупные плоды… Можно было подумать ещё и на деда – он любил сладенькое. Однако тоже умел заметать следы, выбрасывая, в частности, разбитые чашки и блюдца в малинник под окнами, и вряд ли бы оставил такое вещественное доказательство… В общем, ситуация была интригующая.
Мы, конечно, обратили внимание нашего сторожа на непорядок в её ведомстве. Джильда виновато виляла хвостом, как бы понимая свои недоработки. А потом сама стала приносить мне из сада найденные огрызки яблок… Как-то раз, когда я готовил уроки в саду, усевшись на тенистой лужайке под яблоней, вдруг услышал какой-то шорох среди кустов, как раз в районе нашей великолепной груши. Я потихоньку стал пробираться в этом направлении и увидел удивительную картину: наша Джильда стояла под деревом и с аппетитом уплетала грушу, откусывая куски прямо с дерева, а потом сорвала её и доканчивала уже на земле. Я не двигался, стоя за кустом вишни, и продолжал наблюдать. Джильда наполовину доела грушу, потом оставила её на земле и стала выискивать на дереве следующую – очевидно, более спелую. Выбрав объект, висящий довольно высоко от земли, она пару раз подпрыгнула и сумела-таки сорвать грушу с ветки, безжалостно тряхнув дерево и сбив при этом ещё несколько плодов на землю. Тут уж я не стал дожидаться дальнейших действий нашего сторожа, выскочил к ней из укрытия и стал стыдить. Проказница сделала вид, что не понимает, за что. Схватила одну из груш и даёт её мне… Пришлось проводить разъяснительную работу с собакой, хотя грешно было запрещать ей делать то, что хочется. Ведь наш сад был и её садом. И все мы получали с него то, что хотели… Взрослые очень удивились моему открытию и тоже согласились с моим мнением, что не стоит ругать нашу красавицу. И она продолжала потихоньку таскать яблоки и груши, но уже так, чтобы никто не заметил её проделок.
Джильда была, в общем-то, храброй собакой. Она не боялась ни людей, ни других собак, ни кошек. Но всё же было одно явление, которое её страшно пугало, – она панически боялась грозы. Боялась с раннего детства, боялась до ужаса. Она чувствовала грозу задолго до её приближения, а как только начинали сверкать молнии и грохотать гром, Джильда срочно бежала в дом и пряталась под кровать. И никакие наши уговоры и увещевания не помогали. И как я её ни ласкал, сколько ни делал бравый вид, что это, мол, пустяки, она не вылезала из укрытия, пока природа не успокаивалась и не выглядывало солнышко. И лишь однажды Джильда смогла перебороть свой страх, когда мы с ней попали в грозу во время прогулки по лесу. Тут уж она почувствовала, что мы оба оказались в беде и что её задача не убегать и прятаться, а быть рядом со своим хозяином и защищать его в случае необходимости. Она и находилась рядом со мной, только сильнее прижималась к моим мокрым ногам во время особо сильных раскатов грома и смотрела мне в лицо, надеясь найти уверенность во мне и самой несколько успокоиться. А после гордая бежала рядом – гордая тем, что мы всё-таки победили эту стихию… Однако и после этого случая в домашних условиях продолжала испытывать страх перед грозной неизвестностью и вела себя, как последняя трусиха. Она явно чувствовала, что этот страшный и невидимый зверь намного сильнее её и её хозяев, и уж лучше от него спрятаться, чтобы он тебя не заметил и прошёл мимо.
Ко всем моим друзьям, часто приходившим в гости, Джильда относилась тоже по-дружески и с удовольствием играла с ними. Особенно сильно привязалась она к моему лучшему другу – Стасе Сухову. Его она просто обожала, предпочитая забавы с ним всем остальным играм. Когда мы вдвоём ездили в лес на велосипедах и брали с собой нашу подругу, она носилась между нами, отдавая дань уважения и любви обоим. Но команды выполняла только мои. Мы часто проводили время втроём – в прогулках, в поездках, а также у нас в саду. И Джильда ни на минуту не покидала нас. Когда же мы ночевали в шалаше, она проводила ночь рядом с нами, охраняя покой и сон дорогих ей мальчишек.
К девчонкам с улицы Джильда не испытывала особой привязанности, в том числе и к моим подружкам. Она признавала их за своих у нас во дворе, но играть предпочитала всегда с ребятами. Когда же девочки проходили у нашего дома без меня и пытались остановиться у нашего забора, она даже рычала на них, давая понять, что дружба дружбой, но в чужие владения им заходить запрещается. А однажды она выскочила в приоткрытую калитку и успела оставить лёгкую отметину на заднем месте одной из моих подруг, пока я соображал, в чём дело. Почему ей так не нравились девчонки, что ей в них было неприятно – это осталось для меня загадкой.
Два или три раза у Джильды были щенки, которых мы раздавали своим знакомым и из которых вырастали великолепные овчарки. Джильда была прекрасной матерью, заботливо опекавшей своих малышей. Она беспокоилась даже тогда, когда я или кто-то из взрослых брал их на руки. Когда кутята подрастали, то устраивали дома такую карусель, что не выдерживал не только дед, но и привыкшая к шуму бабушка. Я же был ими страшно доволен и носился вместе с ними по всей квартире.
Наша любимица была, ко всему прочему, ещё и очень умной собакой. Она понимала многое из того, что я ей говорил. Без труда отличала грушу от яблока – когда я просил её принести то или другое, отличала мячик от палки – когда мы шли играть с этими предметами. Говорю: «Идём играть, Джильда!» – и она сразу бросается во двор, и приносит мне мячик. «Не хочу с мячиком, неси палку!» – она бежит искать подходящую палку. Бывает, принесёт очень маленькую. Приходится её расстроить: «Ну, Джильда, с такой нельзя играть, тащи большую!» – и она устремляется на поиски большой. Однажды, не найдя таковой, она принялась выламывать жердь из забора, отделяющего двор от огорода. Пришлось её останавливать. Тогда она побежала в сарай и принесла мне целую мотыгу на длиннющей ручке.
Команду «Куры на грядках!» она знала отлично и сразу бросалась очищать от них садово-огородную территорию. И даже когда мы просто говорили о курах, она сразу начинала прислушиваться, готовая в любой момент к действиям. О котах и говорить не приходится. Услышав слово «кот», тут же устремлялась на его поиски, проверяя все закоулки нашего довольно большого огородного пространства. При слове «гроза» сразу поджимала хвост и взволнованно начинала прислушиваться… Отлично знала, как зовут её хозяев. Когда я просил её что-нибудь передать взрослым, то точно приносила морковку или репку либо бабушке, либо маме. Не получалось только с дедом, который просто отвергал подобные подношения. А однажды ночью, когда мы со Стаськой Суховым заснули в шалаше, не потушив свечку, она разбудила дома маму и привела её в сад наводить в шалаше порядок.
Ещё одной способностью нашей умницы была её музыкальность. Она любила слушать музыку и даже «пела», точнее завывала порой вместе с нами. И, что самое удивительное, выла совершенно точно в нужной тональности. Правда, характера моей фортепианной музыки она всё-таки не различала. И даже тогда, когда я играл во всю свою юную мощь «Грозу» Бургмюллера. Однако стоило мне как-то сказать, что это гроза, она сразу начала волноваться и в последующем уже не желала слушать эту вещь, отворачиваясь от пианино и уходя из комнаты. Лирические же мелодии слушала всегда с большим вниманием и интересом. Смотрела то на меня, то на инструмент, чуть-чуть вертела головой и ушами, как бы прислушиваясь. Порой даже раскрывала пасть, пытаясь «солировать». Бравурная же музыка её совершенно не трогала.
...Джильда прожила у нас около десяти лет, умерла в 1958 году. Я не видел этой семейной трагедии, находясь в это время в академии. Однако ни длительная разлука с ней, ни дальнее расстояние не уменьшили горечи этой тяжёлой для меня утраты. Джильда была моим товарищем и другом, с которым я был постоянно вместе в течение шести лет жизни в Шуе, до 1954 года. И к ней я привязался как к родному и дорогому моему сердцу существу. Утешало меня только то, что жизнь её была у нас светла и радостна и не была омрачена какими-либо серьёзными неприятностями. Такой жизни могли бы позавидовать многие собаки. Она была окружена любовью и заботой всех членов нашей семьи, видела в жизни много хороших людей, приходивших к нам. А обязанности её дома не были связаны с серьёзными трудностями.
Я часто вспоминал Джильду в последние годы. Вспоминал нашу глубокую дружбу, любовь и привязанность друг к другу. Вспоминал наши игры и походы, длинные зимние вечера.
Несколько раз я встречался с нею во сне – то у нас во дворе, то на крыше малого сарайчика, куда она любила запрыгивать, взлетая туда с разбега, то дома, когда она лежала на своей подстилке у печки, греясь в зимнюю стужу. И я был вновь рядом с нею – то маленьким мальчишкой, то, вроде, уже и взрослым человеком. Но чувства, которые я испытывал при этом, всегда были светлы и радостны – как в том далёком детстве, кода мы были с ней вместе.
БИМ
Самым верным и близким другом из всей знакомой собачьей братии стал для меня Бим – средних размеров дворняжка, с которым я случайно встретился во время прогулки на Патрокловский пляж, в пригороде Владивостока.
Наше знакомство состоялось в начале восьмидесятых годов. В один из моих тренировочных дней я бежал к морю и уже подбегал к обрывистому берегу, как вдруг услышал у себя за спиной свирепый лай и, обернувшись, увидел чёрного пса, несущегося в моём направлении из-под проволочной ограды научной станции ТИНРО (Тихоокеанский научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии). Пёс был явно чем-то выведен из себя, открыто демонстрируя свою злобу, и, по всему, готов был вступить со мной врукопашную. А за изгородью ему вторил мощным басом рыжий великан, но уже не с такой злобой в голосе.
Я уже имел достаточный опыт встреч с незнакомыми собаками во время подобных путешествий, поэтому у меня всегда была с собой моя верная помощница – палка, да к тому же и местность кругом была усыпана камнями. Я сразу наклонился, сделав жест, хорошо знакомый всем собакам, а местным, живущим на природе, и тем более. Тут преимущество в единоборстве было целиком на моей стороне, и пёс, поняв это, поспешил удалиться за ограду.
Я видел этих собак и раньше. Обычно они находились на противоположной стороне участка, у входа на станцию, около жилого домика. Они либо сидели на цепи у своих будок, либо бегали на свободе, встречая и провожая сотрудников, приезжающие к ним изредка машины, а также рыбаков, частенько посещавших эти места и имевших поблизости свои гаражи и лодки.
Что это вдруг случилось с ними? До этого они никогда с этой стороны ни на кого не бросались и никогда не выбегали за преде¬лы охраняемых владений. Значит, и здесь теперь следует быть внимательнее. Эти злюки проходу не дадут. Но не ходить же мне через лес из-за этих бестий! Нет уж, пойду дорогой. Это наша тропа, и пусть псы не воображают уж слишком!
Я покупался, размялся на пляже и направился обратно, всё время поглядывая на забор. Где они пролезают? Больших дыр не видно, а в маленькую, под забором, только чёрный протиснуться сможет. Но с ним-то я справлюсь. Иду тропой рядом с забором, а эти бестии уже караулят меня на середине дороги. Стоят оба, смотрят на меня и ухмыляются: «Вот, мол, мы тебя и сцапали!..» Ну и ну! И не лень им было караулить! Занимались бы своими собачьими делами у себя на станции. И чего ко мне прицепились? Будто, кроме меня, никого здесь и не бывает.
А они между тем мелкой рысцой прямо ко мне движутся. У обоих – шерсть дыбом, рожи свирепые, ноги напряжены. Но не рычат и не лают. Я остановился; стою, опираясь на палку, не двигаюсь. Рукопашная тут уже не в мою пользу, и даже с палкой. С двух сторон так закружат, что отбиться не сумеешь. Да и происходит всё почти на их территории.
Собаки подбегают, обнюхивают землю, палку, мои ноги, кружат вокруг меня с воинственным видом. Рыжий пёс на самом деле огромный – молодой кобель, похожий на чистокровную овчарку, килограмм под шестьдесят будет. Чёрный – раза в два поменьше, но видно, что посмелее. «Чего, – говорю им, – надо-то? Пакет пустой, без съестного». Показываю – смотрят. Потом вдруг рыжий подбегает и за палку мою хватается. «Ну, нет! Своё добро не отдам!» Пугнул его, тот отскочил. Объясняю, что эта вещь мне самому нужна, и не только для защиты. Вроде бы поняли. По крайней мере, больше хватать не стали. «Ладно, – говорю, – если выкуп за меня требуется, то в следующий раз принесу. Ждите только». А сам потихоньку стал передвигаться медленным шагом по тропинке. Они побегали, побегали и убежали в свои владения, нырнув в дыру, скрытую в кустах. «Да, – думаю, – теперь придётся нести откупную».
В следующий раз захватил с собой кое-какие остатки от бутербродов да куриных костей. Иду всё же с некоторой опаской. Псы уже гуляли снаружи и с лаем бросились мне навстречу. Однако лай на сей раз не был таким свирепым, как прежде. Подбежали, остановились, смотрят выжидающе. Лезу в пакет, достаю откупную. Сначала, конечно, даю громиле, считая его главным. Он хватает всё налету, лопает с жадностью. Угощаю и чёрного. Тот тоже не отказывается, и даже от хлеба. Значит, не очень их здесь балуют едой. Надо носить всё подряд.
После приёма первого взноса собаки стали заметно спокойнее. Немножко покружились вокруг и убежали в лес, на дальнейший промысел. Но почему их всё-таки стали отпускать на свободу? Возможно, хозяева решили, что сейчас, поздней осенью, почти никто уже не ходит на бухту, и дали возможность своим сторожам несколько развлечься. Те, конечно, были рады этому и носились, наверное, по всей округе от обеда до обеда.
Особое раздолье им было после выходных дней. В хорошую погоду по субботам и воскресеньям сюда приходили туристы и просто отдыхающие. Оборудовали палатки, жгли костры, устраивали банкеты. Оставляли после себя много съестного. Так, однажды поутру в один из моих прогулочных дней (недели через две после нашего знакомства) смотрю – бежит рыжий с целой буханкой хлеба, на меня вместе с моим пакетом даже внимания не обращает – сегодня ему и этой добычи вполне достаточно. Думаю, что и чёрный не оставлял себя на голодном пайке. Но в тот день я его не видел.
После нашей второй встречи эта неразлучная парочка стала считать меня за своего знакомого и часто встречала на подходе, издалека учуяв моё приближение. Да я и сам задолго до прибытия на место начинал подавать им сигналы свистом и голосом. Вскоре они стали встречать меня почти за полкилометра от моря. Особенно при этом старался чёрный. Он всегда прибегал первым и надеялся получить лучшую порцию. Но я пока делил еду по габаритам, считая всё-таки главным рыжего.
Через несколько дней таких встреч собачья компания стала меня провожать. Первый раз проводили метров за триста. Затем подальше. А недели через три стали сопровождать аж до самого верха дороги в сопку, примерно на километр от моря. И такой ритуал совершали в последующем почти ежедневно. Они уже не опасались меня и позволяли гладить себя, особенно чёрный. Ему такая близость явно доставляла удовольствие, в то время как рыжий был, по-видимому, менее чувствителен к ласкам. Но, тем не менее, иногда они оба после получения моего очередного подношения стояли рядом со мной и тыкались мордами мне в бок и в пакет. Но когда я при этом однажды начал ласкать их обоих одновременно, произошло неожиданное. Чёрный вдруг грозно зарычал и набросился на своего могучего компаньона, хватая его за холку. Тот, опешив от неожиданности, покорно отступил и больше ко мне не приближался. Я вначале пытался усовестить чёрного: «Ну, разве так можно! Я же вас обоих люблю! Не надо ссориться!» Но это было бесполезно. Чёрный больше не позволял рыжему подходить ко мне, однако не возражал получать мои подачки на расстоянии.
Да, плохо знал я ещё собачьи повадки и их психологию. Оказывается, лидером в этой паре был вовсе не могучий рыжий пёс, а вдвое меньших размеров чёрный, видимо, более старший по возрасту. Пришлось и мне с этим считаться и с этих пор всё делить по старшинству. И чёрный пёс стал всё более привязываться ко мне. Он встречал меня чаще уже в одиночестве, потому что рыжего вскоре вновь посадили на цепь. Провожал до самого верха сопки. Это, по-видимому, была граница их территории, за пределы которой выходить было уже опасно.
Однажды, это было уже зимой, в глубокий снег, меня вновь встретили оба моих знакомых. Пошли провожать, дошли до верха и вдруг решились на дальнейший маршрут. Ну, что делать? Убегут ведь из дома, а там мало ли что может случиться! Гоню их от себя, а они не идут. Пугать их палкой тоже не хочется – друзья всё-таки. Пришлось вновь спускаться до моря и звать сторожа, объясняя ситуацию. «А ты, – говорит, – гони их палкой, да покрепче! Тогда и приставать не будут». Зовёт их домой, а они не слушаются. Норовят вновь со мной убежать. Всё же вдвоём загнали их за ограду. Узнал я тогда от сторожа, что чёрного пса зовут Бимом, а рыжего Мишкой. Мишке всего два года, а Биму уже шестой пошёл. Так оно и есть – он старший, он и лидер. Это непреложный собачий закон. Поэтому и слушает его во всём Мишка, хотя он намного мощнее и сильнее. Да так и быть должно. Иначе не выжить в стае собачьей братии. Им во многом умом да смекалкой брать приходится.
Прошла зима, наступила весна, и я вновь зачастил в свои любимые патрокловские места, посещая часто и бухту. И вновь начались наши встречи с моими друзьями. Мишка, правда, большую часть времени сидел на цепи, раздолье было одному Биму. Его отпускали, по-видимому, из уважения к его приближающейся старости и, возможно, к его былым заслугам. Он либо встречал меня на полпути с сопки, либо прибегал, когда я готовился купаться. Тогда, получив порцию угощения, он садился около моей одежды и терпеливо ждал моего возвращения на берег.
Обычно по утрам этот отдаленный от городских кварталов пляж был почти пустым. Лишь иногда вдалеке виднелись рыбаки, толкающие в море свои лодки, да изредка пробегали такие же, как и я, бегуны, совершавшие свой утренний тренировочный моцион. Мы с Бимом были здесь почти в полном одиночестве, наслаждаясь красотой пробуждающейся природы, чистотой и прохладой утреннего воздуха, пахнущего морем и лесом одновременно, и радостью встречи друг с другом.
Пляж в этом месте был песчаным, дно ровное, чистое, и купаться здесь было одно удовольствие. Вода по утрам была такая тихая и прозрачная, что на расстоянии добрых сотни метров от берега было хорошо видно дно, с камнями, скоплениями водорослей и какими-то другими предметами. Нырять же за ними на глубину более шести метров я уже не решаюсь. Плыву по поверхности. Подо мной проплывают стайки рыбёшек, испуганно бросаясь в сторону от огромной, пугающей тени; кое-где виднеются колышущиеся, почти прозрачные купола медуз, как бы парящие в воде. Вот совсем рядом плывёт чайка, быстро загребая лапами; в стороне резвится пара нырков, преследующих свою добычу. Каждый здесь живёт своей утренней жизнью и наслаждается ею по-своему…
Я переворачиваюсь на спину и лежу почти неподвижно, отдыхая и глядя в бездонную голубизну неба, лишь где-то далеко на севере, затуманивающуюся лёгкими облачками... Оттуда подымается слабый ветерок, и водная гладь сразу покрывается мелкой рябью. Лёгкие частые волны непрерывно бьют в лицо, массируют тело и вдруг вновь исчезают, уступая место тихой и спокойной воде, простирающейся до самого берега.
В будние дни мне не приходилось много купаться. Надо было спешить на работу. А вот в выходные можно было позволить себе и длительное удовольствие. Однако Биму явно не нравилось моё долгое отсутствие. В случае, когда я, по его мнению, уж очень долго задерживался, пёс начинал выражать своё нетерпение и волнение, бегая за мной по берегу и призывно лая в мою сторону (в воду же он заходить не решался и даже лапы мочить не желал, всегда успевая отскочить в сторону от набегающей волны). И как только я выходил из воды, он устраивал вокруг меня радостный танец, носясь во всех направлениях и показывая своё полное удовлетворение тем, что я наконец-то выбрался из этой проклятой стихии живым и невредимым и мы снова можем быть вместе и продолжать наши развлечения.
Мы устраивали с ним игру на песке, носясь друг за другом по всему пляжу. Пёс убегал от меня метров на двадцать, останавливался и смотрел в мою сторону, призывая поймать его. Когда я приближался и делал вид, что собираюсь схватить его, он припадал головой на передние лапы, скалил морду в хитрой улыбке и лукаво поглядывал на меня снизу вверх. А я тем временем медленно приближался к нему, растопырив в стороны руки и готовясь к последнему рывку. Когда до Бима оставалось каких-нибудь полметра, он мгновенно вскакивал и вновь мчался от меня. Иногда я не прекращал бега, и он увертывался от меня на узкой полоске пляжа, проносясь почти рядом со мной в обратном направлении. Порою и я, подбегая к нему, сам бросался в сторону, приглашая его догнать меня. Тому долго не надо было объяснять мою затею, и он через несколько секунд мчался уже впереди, демонстрируя свою удаль и удивительную собачью выносливость.
В этих играх я вспоминал своё детство, когда вот так же носился со своей любимой овчаркой Джильдой у нас во дворе или на улице в городе Шуе, видя ту же манеру игры, ту же лукавую улыбку, ту же радость собаки от общения с близким ей человеком. Однако долго выдерживать такую нагрузку я был уже не в состоянии. Это была не лёгкая трусца, которой я обычно семенил до моря и обратно. То был бешеный темп в рваном ритме, который был мне не под силу. Я быстро уставал от подобных ускорений и останавливался, тяжело дыша. Тогда пёс, ещё не наигравшись, внезапно подбегал ко мне сзади и неожиданно тыкался мордой в мои ноги, сразу отскакивая в сторону. При этом он вновь припадал головой к земле и ухмылялся, показывая всем видом, что надо продолжать начатую игру и что мне в моём возрасте стыдно уставать так быстро. Ну как было не пойти ему навстречу! И я уже из последних сил бежал за ним ещё и ещё и под конец валился на песок в полном изнеможении. Да, такие нагрузки я уже не в силах был переносить, тогда как Бим воспринимал их с огромным удовлетворением.
Я пытался играть с ним ещё и с палкой, что также любят многие собаки. Однако Бим палок боялся, боялся даже в том случае, когда палка (или камень) были в моих руках. Он весь сжимался, поджимал хвост и норовил сразу убежать при попытке кинуть предмет подальше. Не любил он и хватать палку в пасть с целью помериться со мною силой. Пришлось довольствоваться его «собачьей» игрой. А эту игру он знал, безусловно. И знал, вероятно, ещё с детства, играя с кем-нибудь из ребят или с прежними своими хозяевами. Поэтому он и любил её, и наслаждался ею даже в таком, уже солидном для собак, возрасте.
Мишка же вообще не любил никаких игр и сторонился их, предоставляя нам с Бимом возможность носиться вдвоём по побережью. Сам он постоянно искал случая, как бы где что стянуть, будучи вечно голодным. Даже у меня дважды пытался украсть пакет со всеми предназначенными им обоим продуктами. В первый раз в начале нашего знакомства даже ухватил его прямо из моих рук и отпустил только после серьёзного моего внушения. А второй раз пытался упереть пакет с одеждой, который я, купаясь, оставлял обычно не очень высоко на прибрежных скалах. Пришлось потом прятать пакет на недоступном для него утёсе.
Бим с самого начала ничего у меня не трогал, в том числе и в период моего отсутствия, и даже в том случае, если в пакете оставались очень вкусные вещи. Вот тебе и глупая дворняга! Однако запретить подобные проделки Мишке и другим собакам, которые периодически появлялись на берегу, он почему-то был не в состоянии. Так, однажды в его присутствии на пакет вновь было совершено покушение. И стянул его третий пёс, недавно приобретённый сторожами – тоже большой и тоже овчарка, но ещё молодой и совсем неразумный. В пакете находилась моя вязаная шапочка для бега, так что пришлось бежать за псом и жаловаться на него хозяевам. Пакет нашли на территории станции, весь разорванный и, конечно, без шапки. Но не сожрал же её пес! Стал искать шапку по следу и обнаружил на песке, недалеко от места происшествия, в целости и сохранности. Я пожурил тогда Бима, но тот был не виновен. Его никто не учил охранять чужие вещи, а собачья психология, по-видимому, допускает подобные действия со стороны своих собратьев как вполне естественные и оправданные обстоятельствами.
Большое удовольствие доставляли нам с Бимом лесные прогулки, которые мы совершали в субботние и воскресные дни. Весной и летом меня больше всего радовали в лесу цветы. Они росли здесь в изобилии, и я мог собирать их с марта по сентябрь, украшая свою квартиру адонисами, ветреницами, ландышами, лилиями, колокольчиками, купальницами, орхидеями и многими другими видами прекрасного царства растений. А какое счастье было любоваться всей этой красотой в естественных условиях!
Из весенних цветов мне особенно нравились ветреницы. К началу мая они стояли уже в полной своей красе, покрывая белым ковром пространство между кустами орешника, китайской сирени, между дубами. Цветы в это время уже высоко подымались на своих нежных стебельках среди только начинающей зеленеть травы и покачивали бело-розовыми головками. Росли они и по-одиночке, и густыми скоплениями, образуя белоснежные прогалины на жёлто-сером или чёрном фоне окружающего ландшафта. Особенно красиво смо¬трелись они у ручья, сверкающие яркой белизной на тёмном фоне воды и как бы рассматривающие в ней своё прекрасное отражение. А какой нежный, свежий аромат исходил от них! Так и хотелось зарыться в них лицом и ласкаться с этими нежными и трепетными соз¬даниями, хотелось, чтобы цвели они долго-долго, не теряя своей красоты и тонкого неповторимого аромата. Но, увы! Им не суждено было долго жить. И вскоре их сменяли уже иные разновидности нашей разнообразной дальневосточной флоры.
Нравилось мне собирать и голубенькие хохлатки, и поразительно крупные ландыши, и жёлтые саранки, и местную ярко-оранжевую купальницу вместе с синими колокольчиками. Однако в раннюю летнюю пору наибольшее удовольствие я получал от сбора луговых ирисов, ещё сохранившихся в отдельных местах, у самого моря. Обычно их быстро, ещё в бутонах, обрывали отдыхающие. Но, бывало, и мне выпадало счастье видеть эти цветы уже полностью распустившимися и красующимися во всём своём сине-фиолетовом блеске в лучах восходящего солнца на фоне яркой зелени мокрого луга. Это была неописуемая красота. И так жалко было её нарушать. И я любовался ею, насколько это было возможно, начиная сбор только при появлении первых групп отдыхающих. Как я хотел тогда запечатлеть их на рисунке или фотографии – «Мокрый луг с ирисами!» Но таких возможностей у меня не было. Приходилось оставлять эту красоту в своей памяти, воскрешая её иногда вместе с другими, столь же прекрасными картинами природы, в период своей грустной неподвижности и физической беспомощности, которые всё чаще навещали меня в последующие годы...
Во второй половине лета меня радовали и другие представители местной уникальной флоры, в первую очередь, лилии под названием «Царские кудри». По своей красоте они полностью соответствовали названию. Их яркие красно-оранжевые головки, собранные из нескольких цветков, прямо-таки сверкали на освещённых солнцем полянах или красовались в тени, между кустами. А в долине, на мокрых лугах они вместе с другими цветами создавали такой красочный ансамбль, что им можно было любоваться часами. Так я и делал, спускаясь сюда с Бимом по восточному склону сопки и выходя из-под тенистых деревьев на залитую солнцем поляну.
Каких только оттенков и красок здесь не было! Со всех сторон смотрели на меня синие и голубые цветочки колокольчиков, нежно-розовые розетки пустырника, пурпурные соцветия наперстянки; высоко вверх взметались красно-коричневые шишечки кровохлёбки и ярко-жёлтые пирамидки коровяка; широко висели синими и фиолетовыми гроздьями соцветия солодки и горошка; а внизу, у самой земли, светились красными звёздочками «Оленьи рога», нежные стебельки которых купались в водах бегущего рядом весёлого ручейка. Все эти цветы как бы утопали в зелёном море травы, в которую я погружался чуть ли не с головой.
Это разноцветье выглядело непередаваемо красиво. Однако королевой красоты среди моря красок и форм были, конечно же, «Царские кудри». Ещё не замеченные никем, они именно царствовали здесь, сверкая изумительным оранжевым оттенком, и ещё издали привлекали к себе внимание. Да, они стояли, явно ощущая своё превосходство над остальными своими собратьями; стояли, возвышаясь над всеми и явно гордясь своей красотой. А в целом создавался совершенно неповторимый, просто сказочный ансамбль, подобного которому я нигде и никогда больше не видел. Это была совсем иная красота, по сравнению с тихой и неброской красотой наших среднерусских лугов и полей, где все краски не столь ярки, а цветы не так пышны, хотя и не менее очаровательны и разнообразны. Я мог любоваться этой красотой с утра и до вечера, наполняя под конец мои пакеты пышными букетами, сохранявшими для меня дома прелесть сказочных уголков нашей природы.
Бим во всех походах не покидал меня. Однако он не разделял моего восторга от красоты местной флоры. Скорее всего, он недоумевал, не понимая причин моего увлечения столь обычными для него вещами. Недоумение вызывало у него и то, что я наполняю наш пакет, предназначенный для съестных припасов, всякой травой, притом с таким резким и неприятным запахом. Но открыто не противодействовал моим усилиям и терпеливо ждал, пока я не завершу это, совершенно не нужное, на его взгляд, занятие. Его же больше интересовала, конечно же, местная фауна, тоже довольно разнообразная и весьма специфичная, охота на которую требовала куда большей сноровки, опыта и настойчивости. Бим часто приглашал меня последовать за ним, и я тоже не отказывал ему в его стремлении. Правда, летняя охота в густой траве и зарослях непролазных кустарников представляла существенные трудности и, вероятно, не только для таких охотников, как мы с Бимом. В это время, по-моему, даже полудикие собаки, охотившиеся всегда большими стаями, не тешили себя особой надеждой на успех в своих поисковых операциях. Для этих целей куда больше подходил осенний период.
Осенний Патрокл очень нравился нам обоим. И на самом деле, он представлял собой изумительное зрелище. С конца сентября и в октябре лес сказочно преображался, светясь яркими осенними красками. Листва многочисленных дубов приобретала в этот период жёлто-коричневый оттенок, отливающий медью, с кое-где сохранившейся ещё зеленью. Снизу деревья обрамляли светло-жёлтые, почти прозрачные листья кустов орешника и яркая зелень китайской сирени. Постепенно начинали краснеть клёны и вдруг в один прекрасный день ярко вспыхивали сверху донизу багровыми и светло-розовыми тонами. Издалека просматривались жёлтые кроны «Чёртового дерева». Удивительно красиво выглядела нежно-розовая листва дикого винограда, образующая пылающие шатры вокруг кустарников либо сверкающая высоко на стволах и ветках лип и берёз. Приятно было пожевать толстый, мясистый черешок виноградного листочка, наполняя рот его кисловатым соком, хорошо утоляющим жажду и, по-видимому, содержащим в себе немало витаминов и других полезных веществ. Внизу, на земле, желтели ажурные листья папоротника, отцветали красно-фиолетовые соцветия левзеи. Издалека привлекали внимание ядовито-красные пирамидки соплодий какого-то неизвестного мне растения.
Все дорожки и трава покрывались опавшими желудями, дробный перестук от падения которых то и дело раздавался в тишине засыпающего леса. Повсюду сновали разжиревшие на желудях и орехах бурундуки, активизируя свою деятельность по заготовке припасов на зиму. То тут, то там слышался их отрывистый предупредительный писк и быстро удаляющееся шуршание. Почему-то замолкли вороны и уже не сопровождали нас во время перехода через их владения. Давно улетели желтогрудые иволги и другие лесные пичужки. Попрятались в свои зимние укрытия многочисленные насекомые. Лес постепенно пустел, готовясь к зимнему сну. Вместе с тем всё чаще и тревожнее звучали здесь острые крики фазанов, оповещавших предупредительными сигналами о приближении незваных гостей. Резко активизировалась охотничья деятельность местных бродячих собак, почуявших раздолье и возможность более лёгкой, чем летом, добычи. И они, по-видимому, преуспевали в этом, так как не раз и не два мы с Бимом встречали в лесу разбросанные кучки фазаньих перьев, разрытые норы каких-то животных, остатки шерсти и прочие следы их кровавых пиршеств.
Бимом в эту пору тоже овладевал страстный охотничий азарт, и он всё чаще далеко убегал от меня в поисках своей добычи. Иногда он возвращался ко мне, как бы предлагая последовать его примеру и погоняться вдвоём за быстрыми и почти невидимыми фазанами, бурундуками и другими животными, прятавшимися в траве, в кустах, на деревьях, в норах, в расщелинах между скал и камней. Временами пёс призывно лаял, требуя моего скорейшего вмешательства в охотничий процесс. И на самом деле, ему довольно часто сопутствовала удача. Однажды он облаивал ежа, пытаясь перевернуть его на спину лапой и явно опасаясь острых колючек. В другой раз загнал на тоненькое деревце молодого бурундучка и страстно желал, чтобы я помог согнать его вниз. Однако я предпочёл сохранить тому жизнь, выторговав её на остатки нашего завтрака. В третий раз пёс вертелся вокруг огромного полоза, не зная, с какой стороны к нему подступиться, пока тот не заполз в узкую щель между каменными блоками. А однажды он спугнул здоровенного филина, в размахе крыльев чуть не больше его самого, бесшумно улетевшего в более спокойное место.
Не знаю, удавалось ли моему другу добывать себе в лесу дополнительное пропитание, но он явно обладал некоторыми охотничьими навыками, выработавшимися у него во время частых прогулок по окрестным зарослям. Вполне возможно, что он был знаком с методами мышкования, принимая участие в погромах бесчисленных мышиных колоний на южном склоне одной из сопок. Вероятно, он когда-то встречался здесь и с семейством лисиц, обитавших в конце семидесятых годов в норе, недалеко от ДОТа. По крайней мере, однажды он привёл меня к этому логову и долго обнюхивал, по-видимому, уже давно пустующее место…
Встречались мы с Бимом иногда и зимой. Вместе бегали по замёрзшей патрокловской бухте, добегали до рыбаков, занимавшихся подлёдным ловом, получая в награду несколько корюшек или наваг из их небогатого в этих местах улова. А однажды я пришёл на берег сфотографировать ноябрьский закат и сумел запечатлеть на его фоне обоих моих приятелей. Правда, псы поначалу почему-то побаивались фотоаппарата, особенно его щелчков, звучавших удивительно громко на фоне полной тишины засыпающей бухты. Но всё же мне удалось сделать с десяток неплохих слайдовских снимков на память о нашей дружбе.
Один или два раза я навещал своих друзей вместе с моим сыном. Те вначале недоверчиво встретили его – бегали вокруг, обнюхивали и даже поднимали шерсть дыбом. Но вскоре тоже приняли его за своего, особенно после обильного угощения, предложенного нами. Диме тоже понравилась эта парочка. Но всё же один он во время своих прогулок не осмеливался подходить близко к дырявой ограде…
В общем-то, вид у собак был весьма внушительный. И даже когда я прогуливался с одним Бимом, встречавшиеся отдыхающие сторонились нас и нередко бросали замечания в мой адрес, что, мол, таких псов надо в наморднике и на цепи водить, а то и до беды недалеко. Вначале я действительно побаивался, что Бим мог кого-нибудь напугать в моём присутствии. Тем более что каждого встречного тот воспринимал довольно враждебно: делал стойку, а то и трусил пружинистой рысцой в его сторону. Но после моего окрика он сразу останавливался и возвращался обратно. Надо сказать, что такое поведение у Бима было только в моём присутствии. Когда собаки гуляли одни, они не обращали на посторонних никакого внимания. Значит, Бим уже признавал во мне своего хозяина, пытаясь защитить меня и выполняя мои указания.
Как-то летом я пришёл не берег моря с одной моей случайной знакомой – молоденькой красавицей лайкой, встретившейся мне на середине пути в районе бывших домов офицерского состава некогда располагавшейся по соседству воинской части. Хозяин её занимался своим гаражом, гремя на весь лес, а она бегала на свободе, осваивая методы охоты на местную живность. То ли от нечего делать, то ли по какой иной причине, но она пожелала последовать за мной, решив составить мне на сегодняшний день компанию. Поскольку это была дамочка, да к тому же очень молоденькая и весьма симпатичная, я не опасался, что мои приятели могут причинить ей какие-нибудь неприятности. И более того, хотел увидеть ритуал их знакомства. Мы весело сбежали с моей новой знакомой с сопки, и вышли на обрывистый берег моря, остановившись наверху. Дорогой красавица не выказывала каких-либо признаков беспокойства, но у моря вдруг заволновалась, видимо, учуяв своих незнакомых собратьев. А они уже бегут из-за загородки и прямо к ней. Та сидит, съёжившись, дрожит мелкой дрожью то ли от страха, то ли от возбуждения. Я стою рядом на всякий случай. При подходе псы замедлили темп, напружинились, как всегда при встрече с неизвестным, подходят с некоторой осторожностью. Та по-прежнему сидит, вытянула шею, повизгивает от страха. Псы подошли, по очереди понюхали собачку в морду, покружились вокруг неё и двинулись своей дорогой. По крайней мере, мешать нашей прогулке не стали. И даже Бим удалился сразу, вероятно, почувствовав, что сегодня он здесь лишний. Правда, мне показалось, что пёс всё же посмотрел в мою сторону с некоторой укоризной. Но, по-видимому, он не испытал тогда ко мне большого чувства ревности, поскольку при следующей нашей встрече, как обычно, тыкался в меня мордой, с удовольствием принимая все мои ласки, и осуществил обычный ритуал сопровождения. Мы же с красавицей побегали тогда немного по берегу и без происшествий возвратились обратно, к большой радости её хозяина.
Вот так мы и проводили время с моим другом – чаще вдвоём, иногда вместе с кем-нибудь из моих знакомых. И наши встречи всегда были радостны для нас обоих. Я каждый раз приносил ему костей и другие подарки помягче, так как зубы у него с возрастом становились слабее и слабее. Он уже не мог грызть крупные кости, в то время как Мишка дробил их своими мощными челюстями, как легкие сухарики. Мишке, правда, доставалось немного. Обычно он сидел на цепи и не мог близко подбегать к забору. Приходилось кидать ему подношения. Но часто кусочки хлеба и лёгкие кости при наших сильных ветрах не долетали до него, и бедняга мучился, исходя слюной в бессильном стремлении достать их. Иногда до добычи оставалось каких-нибудь десять-пятнадцать сантиметров, и он извивался, прыгая из стороны в сторону, не способный подвинуть лакомство лапой. Потом я стал заворачивать еду в газету, обвязывая её бечёвкой вместе с небольшими камнями, и тогда Мишка торжествовал, получая подачку. Он тоже постоянно встречал меня, подбегая на максимально возможное расстояние к изгороди и вопросительно глядя на меня и на мой пакет, в котором всегда что-то было для него и для Бима. Он и провожал меня точно таким же образом.
Бим же поначалу довольно часто был на свободе. Гулял где-то в районе рыбацких гаражей, провожая рыбаков в море, или встречая их с уловом. Возможно, ему что-то тогда и перепадало из их добычи. В присутствии хозяев, ревностно оберегавших своих питомцев от всех посторонних лиц, я не решался звать его голосом или свистом. Для этого случая у меня был в запасе другой сигнал – поднятый над головой пакет, которым я размахивал из стороны в сторону. Да моих сигналов обычно и не требовалось. Бим слышал и видел меня ещё издали и всегда нёсся откуда-то мне навстречу, радостно тыкаясь мне в ноги или просто останавливаясь рядом и весело улыбаясь вместо приветствия.
При встрече он никогда не носился кругами вокруг меня, не прыгал на меня, не лизал в лицо, как делают другие собаки, переполненные счастьем встречи с хозяином или близким им человеком. Он выражал свои чувства сдержанно и с достоинством, хотя было отлично видно, что ему далеко не безразличны встречи со мной и что не только мои подношения тянули его ко мне. Здесь было уже что-то большее – глубокая собачья привязанность, а может быть, и дружба. Как он страдал, когда не мог прийти мне навстречу, будучи прикован цепью к своей будке в глубине двора. Его я тогда не видел, но отлично слышал его стенания, когда он выл от горя во весь голос, чувствуя моё присутствие и не имея возможности выразить мне свою радость. Я наблюдал с противоположной стороны изгороди и видел, как выходили мужики, как ругали его, выносили даже еду. А он всё выл и выл, не переставая, пока я не спускался с косогора на пляж.
Несколько раз я пытался поговорить и со сторожами и с работниками этого учреждения, стремясь объяснить им причины Бимкиных страданий, просил их отпустить собаку хоть ненадолго погулять в окрестностях их станции. Однако встречал полное противодействие с их стороны и только ругань в мой адрес – как посмевшего приманивать чужих собак да ещё подкармливать их. (Безусловно, они видели иногда наши встречи и рассматривали их сугубо со своих позиций). Они попросту не могли понять, что возможна такая задушевная дружба собаки с незнакомым человеком. Не могли почувствовать, что испытывает их пёс, находясь в заточении и не имея возможности со мной встретиться. Для них Бим был всего лишь сторожевым псом, который должен был хорошо охранять порученные объекты, и только. И за это получать свою похлёбку. (По-своему, они, конечно, были правы, и не было смысла переубеждать их в этом).
Но всё же в первые годы нам удавалось встречаться с ним довольно часто. При встречах я всегда ласкал его, трепал по бокам и спине, чесал за ухом, гладил его морду, пока он стоял, тыкаясь головой мне в живот или колени. Затем следовало обязательное угощение. Потом – моё купание с последующей игрой и беготней. А после – прогулки по лесу и проводы меня до верха сопки. В случае если по каким-то причинам Бим отсутствовал, я прятал предназначенные для него кости в дупла до следующего раза. И пёс уже знал эти места и всегда устремлялся к ним, когда мы шли по направлению к дому.
В середине семидесятых в наших лесах стали появляться одичавшие собаки, сбежавшие, по-видимому, с соседних хуторов. Их из года в год становилось всё больше, и они вскоре стали грозой местных пригородных лесов, промышляя фазанами, бурундуками, мышами и другой живностью, пугая отдыхающих. Я довольно часто встречался с ними в лесу, когда те большой стаей прочёсывали склоны сопок в поисках добычи. Бим почему-то их очень боялся. Когда он в первый раз встретился с ними в моём присутствии (это было в первый год нашего знакомства), то сразу дал дёру и больше в тот день ко мне не возвращался. В другой раз мы повстречали свору, будучи уже втроём, вместе с Мишкой. Тут мои друзья вели себя уже посмелее – встали в стойку рядом со мной, подняв шерсть и тихо рыча. Свора же метрах в пятидесяти от нас промчалась мимо, вероятно, и не обнаружив нашего присутствия из-за густой травы и кустарника.
Особенно мне запомнилась наша третья встреча с одной из собачьих стай. Дело было летом. Я возвращался поутру с бухты, а Бим, как обычно, провожал меня. Мы находились как раз на середине пути, когда свора в количестве не менее восьми собак вдруг помчалась нам наперерез откуда-то сверху, охватывая местность широким полукругом. Было отчётливо видно и слышно, как двигалась и шелестела трава под их неудержимым напором. Бим вновь сразу рванулся к дому, но не успел пробежать и двадцати метров, как дорогу ему перегородили два крупных пса, двинувшихся сразу в его направлении. А сзади от меня слышалось приближение других псов.
Что было делать моему бедняге и что могло с ним случиться, не знаю. Но единственное, что оставалось сделать мне, это схватить первую попавшуюся под руку палку и броситься к нему на помощь. Я крикнул Бима, и он сразу побежал ко мне, преследуемый двумя собаками. Через несколько секунд мы были уже рядом, и пёс прижался к моим ногам, рыча и дрожа от возбуждения. Я взмахнул палкой и что есть силы заорал на приближающихся собак. Те сразу затормозили, припав на передние лапы. Тут же я запустил в их направлении дубинкой, а сам наклонился за следующей (которых, к счастью, здесь валялось великое множество), одновременно оглядываясь назад, чтобы убедиться, нет ли опасности и сзади. Однако находившиеся сзади меня собаки, не останавливаясь, пронеслись через дорогу и устремились вниз, в распадок. За ними сразу последовали и преследователи Бима. Да, эти псы ещё боялись людей, боялись человеческого голоса и с уважением относились к любому оружию в его руках, – как потом я убедился, даже к простому пакету. Поэтому в те годы я особенно не опасался встречи с ними. Правда, знакомый лесник всё же предупреждал меня о возможной опасности больших свор и необходимости всегда быть настороже при их приближении.
Когда эта банда скрылась из виду, я потрепал моего друга, погладил и ласково поговорил с ним, успокаивая. А он всё ещё дрожал от возбуждения и глухо рычал в сторону удалившихся противников. Затем он хотел идти со мной и дальше, но я отправил его домой успокаиваться, и, видя мою настойчивость, пёс потрусил домой по тропинке. Сегодня для него был хороший урок, и он должен был понять, что рядом со мной он мог не опасаться бродячих агрессоров и, в случае необходимости, всегда мог получить мою помощь.
В четвёртый раз собаки застали нас с Бимом в гуще леса, когда мы отдыхали с ним в тени дубов на склоне сопки жарким солнечным полднем. Бим учуял их ещё издали – заволновался, вскочил, вы¬тянулся в стойку в направлении приближающейся стаи. Я сразу и не понял, в чём дело. А когда услышал хорошо знакомый шелест травы и кустарника, то тоже забеспокоился. Никогда нельзя предвидеть, как поведёт себя полудикая стая, тем более что в данном случае путь их проходил как раз через место нашего отдыха. Я успокоил Бима, взял палку, поднялся и как можно громче закричал в направлении приближавшихся псов. Шелест сразу прекратился, и я увидел трёх или четырёх довольно крупных собак, поднявших из-за густой травы головы в нашем направления. Я погрозил им палкой и сделал вид, что бегу в их сторону. После секундного замешательства свора рванулась в другую сторону.
Когда шелест затих вдали, я взглянул на Бима. Тот стоял, оскалив зубы, подняв шерсть дыбом и издавая глубокое горловое рычание. Сейчас он выдержал испытание, даже не сделав попытки убежать, как было два года назад. Не убежал, хотя дорога по направлению к дому была свободна и я его не держал за ошейник. Да, это был уже не просто приятель, а преданный друг, готовый защищать тебя, независимо от силы и численности противника, защищать, хотя сам он был уже далеко не в боевой форме. И мне было приятно иметь рядом с собой такого четвероногого товарища.
Так прошло насколько лет, в течение которых наша дружба ничем не омрачалась. Частые встречи в летнее и осеннее время года обычно прерывались на зимний период, и мы с нетерпением ждали потепления, чтобы вновь возобновить наши совместные похождения. Однако в 1985-1986 годах всё более стало расшатываться моё здоровье, и никакое лечение, никакая тренировка не могли остановить развивающийся процесс. Иногда я всё же с трудом приходил на бухту, но не мог ни купаться, ни ходить по лесу, и тем более резвиться с Бимом. Пёс явно чувствовал моё состояние. Во время моих частых остановок он ложился рядом со мной и понимающе, как бы с сожалением, смотрел на меня, пока я массировал свою поясницу и поднимал себя на ноги, чтобы двинуться дальше. В такие дни он уже не призывал меня к весёлым играм, когда я кое-как добирался до пляжа. Он, как и прежде, провожал меня, но уже не убегал далеко вперёд по своим делам, а чаще находился рядом со мною. Вместе с тем, в относительно светлые для меня дни, когда я был вновь способен двигаться, он с удовольствием предавался нашим незатейливым играм, не теряя прежнего интереса к ним, а также былой своей резвости. Я же просто делал вид, что гоняюсь за ним или же спасаюсь от него бегством.
В 1986 году нашей дружбе предстояло выдержать ещё одно испытание, когда Бима по какой-то причине вновь стали часто сажать не цепь. И в этом году мы виделись с ним особенно редко – временами не чаще одного-двух раз в месяц. Одно время я вообще потерял надежду увидеть его до зимы, хотя сам вновь мог довольно часто ходить на пляж по утрам. Но однажды, уже глубокой осенью, проходя на обратном пути рядом с оградой, вдруг вижу – бежит ко мне мой бедный друг, торопится. Но уже не радостный, как обычно, а какой-то подавленный, грустный. Бежит, а за ним тянется огрызок верёвки. Пёс пытается пролезть под колючей проволокой, как это делал обычно, но верёвка цепляется за неё, и Бим оказывается в плену у этой ограды, не в силах двинуться ни туда, ни сюда. Я подбегаю к нему, глажу, ласкаю, треплю, как обычно. А он стоит грустный-грустный, как бы уже предчувствуя наказание за свой проступок. Я отцепил от колючек верёвку, снял с Бима ошейник, и мы поспешили скорее удалиться от станции, чтобы не привлечь внимания хозяев, тем более что Мишка уже стоял на своём обычном месте в ожидании подачки (у меня, кстати, в тот день ничего для них и не было).
Верный друг! Пока я купался, он всё же решился на крайний шаг и сумел-таки перегрызть верёвку своими почти полностью сточенными зубами и прибежать мне навстречу. И успел это сделать как раз вовремя – когда я оказался рядом и смог вытащить его из проволочной западни. Он сделал это, заведомо зная, что последует наказание от хозяев, что этого поступка ему не простят, что его надолго посадят уже на железную цепь и что эта наша встреча, возможно, будет вообще последней. Я тоже предчувствовал это, потому что все мои разговоры со сторожами так и не дали результата. Именно поэтому и все наши последние встречи проходили подальше от глаз людских, и уже не на берегу моря, а в лесу, где никто нас не видел и не нарушал наших дружеских прогулок и бесед.
Поэтому и данная встреча не принесла нам былой радости, как любая встреча украдкой, будто она таила в себе что-то незаконное и запретное. Бим сейчас уже не бежал, как прежде, впереди меня, не искал заветных деревьев с оставленным для него в дупле завтраком. Он понуро плёлся рядом со мной, опустив голову и хвост, как бы предчувствуя скорое и окончательное расставание. Сегодня он сделал последнее усилие, чтобы вырваться на свободу, чтобы выразить свои прежние чувства, свою любовь и привязанность человеку, ставшему ему верным другом, и которого он когда-то чуть было не покусал ни с того, ни с сего. Может быть, причиной нашего сближения была проснувшаяся в нём совесть? А может, дружба возникла сама по себе – как результат первоначального просто доброго и душевного моего отношения к этим незнакомым мне четвероногим? Безусловно, Бим обладал способностью глубоко чувствовать и переживать, в отличие от других собак, в частности, таких, как Мишка и его новый молодой компаньон, которым еда заменяла все остальные чувства. И Бим отдавал все эти чувства не своим хозяевам, а мне, получая от меня в награду те же добрые отношения…
Мы медленно шли с ним вверх по сопке, напрямую, лесом. Под ногами шуршали опавшие осенние листья, шелестела сухая трава. Кругом было безжизненно тихо. А на душе – тоскливо и тягостно. Так неужели, нам придётся расстаться окончательно? Неужели, наша дружба вот так и кончится на этом? Неужели, не будет больше ни совместных прогулок, ни игр на пляже, ни даже просто коротких встреч, которые нам обоим сейчас так необходимы, которые всегда пробуждали в душе глубокое внутреннее волнение и прилив какой-то неудержимой радости, как при встрече с очень близким тебе человеком. Вероятно, те же чувства испытывал сейчас и мой друг, который всё так же молча и понуро плёлся сзади меня.
Я остановился и наклонился к Биму. Положил его морду себе на колени и начал гладить его седеющую голову. А он грустно смотрел на меня своими большими карими глазами, как бы укоряя за то, что я ничего не могу сделать ради продолжения нашей дружбы. Он как бы говорил мне: «Ведь ты же человек! Ты же можешь договориться с моими хозяевами. Ты должен это сделать! Ведь как хорошо нам было раньше!..» Как я понимал его в этот момент! Но был бессилен помочь нам обоим…
Так мы сидели минут десять. Я гладил его, нежно трепал по бокам, чесал за ухом, что ему всегда так нравилось; говорил ласковые слова, обнимал и ласкал его морду и голову. А он всё стоял и стоял, положив голову мне на колени. Только сейчас я обратил внимание на то, насколько он постарел. Его некогда чёрная, лоснящаяся гладкая шерсть покрылась на боках и на спине сединой, скомкалась и обвисла, клыки совсем стерлись. Сколько же тебе сейчас лет? Девять? Десять? Уже наступила собачья старость. Но ты всё же неплохо провёл здесь свои годы – жил на природе, часто бывал на свободе, да и наша дружба кое-что значила в твоей жизни. Правда, последние встречи были для нас не очень весёлыми. И вот сейчас приходится расставаться, вероятно, надолго – впереди зима…
Время шло, пора было уходить. А я всё не мог заставить себя сделать этот последний шаг. Но делать было нечего, и я, наконец, встал. «До свиданья, Бим! До свиданья, мой любимый пёс! Возвращайся домой и не тужи уж слишком. Подождём до весны. А может быть, тебе и простят твой поступок. Возможно, мы сможем увидеться с тобой и раньше». Я помахал ему рукой и пошёл к тропинке, которая находилась совсем рядом. Дойдя до неё, я обернулся и увидел, что пёс всё стоит на том же месте, в той же понурой позе, глядя в мою сторону. Такое с ним было впервые. Раньше после прощания он сразу же без оглядки трусил домой или бежал по своим делам в другую сторону. Помахав ему рукой, я пошёл дальше, и Бим скоро скрылся из виду за кустами и деревьями.
Спустившись в ложбину, я перешёл ручеёк, поднялся по тропинке на пригорок и направился к дому. Бежать не хотелось. Не хотелось и думать ни о чём. Внутри была какая-то опустошённость и тоска, как после большой и непоправимой потери. Да так оно и было на самом деле. Кроме Бима, у меня таких близких друзей сейчас не было. Я шёл, хрустя разбросанными по тропинке желудями и шурша опавшими листьями, как вдруг услышал у себя за спиной какой-то посторонний шорох. Обернулся – и увидел Бима в нескольких шагах от себя, остановившегося и вновь смотрящего мне в лицо своими умными глазами. Он ни разу ещё не решался пускаться со мной в такой дальний путь, проходя через чужие территории, оккупированные собачьими сворами и домашними собаками в районе ДОС'ов.
– Бимка! Да как же ты так?! Разве так можно! Беги скорее домой!
А он стоит, не двигаясь, только сжался весь, опустил голову и поджал хвост.
– Ну, ладно, пёс! Идём вместе. Но только до дороги. Дальше нельзя, в городе машины, незнакомые собаки, да и недобрые люди могут встретиться... Только до дороги!
Бим как будто понял мои слова и даже побежал вперёд, как делал это в прежние времена, хотя он никогда ещё не бегал при мне по этой тропе. Я тоже ускорил шаг, и мы быстро добрались до верхней части тропинки, где она сворачивала на автотрассу Патрокл – Морское кладбище. Тут я снова приласкал Бима и уже более твёрдо приказал ему бежать домой. А он вновь стоит и, по всей видимости, собирается и дальше следовать за мной.
– Да ты что, до самого дома решил провожать? А может быть, и остаться у меня?!. Дорогой пёс! Но это невозможно! Я был бы очень рад этому, но где я тебя помещу? Нас и так пятеро в двух комнатах. К тому же ты уже не сможешь жить в городе, в этом шуме, сутолоке, постоянно находясь в квартире. Нет, Бимка! Немедленно домой! И без разговоров!
Но пёс, видимо, твёрдо решил стоять на своём и впервые не послушался меня, а только отбежал в сторону, когда я хотел к нему приблизиться. Ну, что ещё было делать?! Оставалось прибегнуть к крайней мере. И, как мне было не горько, я поднял с земли камень и впервые погрозил ему. Хотя Бим страшно боялся камней и палок, но сейчас он только напрягся, оставаясь на том же месте. Тогда я ещё раз строго прикрикнул на него и бросил камень в его сторону (конечно же, так, чтобы случайно не попасть в бедного пса). Бим отпрыгнул и нехотя потрусил в обратном направлении, взглянув напоследок на меня.
Такую горькую печаль увидел я в его блестящих глазах, такую укоризну, такое страдание, что мне стало не по себе, и комок подступил к горлу. Мне даже показалось, что в его глазах блеснули слёзы. Он бежал и всё оглядывался, возможно, ещё надеясь, что я передумаю, переменю своё решение. Я крикнул ему как можно веселее:
– Ничего, Бим! Я ещё приду! Жди меня! Я обязательно приду! И мы снова будем вместе!
А сам побежал, чтобы хоть как-то преодолеть своё волнение.
…А затем был долгий вынужденный перерыв в моих походах на Патрокл. Перерыв, связанный с нашим переездом на новую квартиру, в более отдалённый от этих мест район, а также с дальнейшим ухудшением моего здоровья, что всё более ограничивало мои двигательные возможности. И как я не стремился увидеть моего друга, но смог добраться до бухты только летом следующего года. Однако собак тогда не увидел. И вообще на территории станции всё было тихо и пусто. У меня не хватило сил пройти до противоположной части изгороди и позвать сторожа. А на зов с нашей стороны никто тогда не откликался. Таким же безрезультатным было и моё второе посещение бухты, уже в разгар осени. Всё на станции будто вымерло. И некого было спросить о случившемся. А потом я вновь долго лежал и снова не мог пойти туда вплоть до следующего лета. Но всё же я должен был увидеть своего друга! Я же ему обещал! Как он сейчас там, жив ли, здоров? Он ведь уже совсем старым стал.
Наконец, почувствовав себя немного лучше, я решился и в один из моих выходных дней тронулся в дальний путь. Доехал с Луговой автобусом до бухты Тихой, поднялся до автострады и пошёл, опираясь на свою уже неразлучную палку, по знакомой тропинке, на которой почти два года назад произошло наше столь тягостное расставание с Бимом.
Было самое начало нашей чудесной дальневосточной осени. Стояла сухая, тихая и солнечная погода. Лес уже начинал приобретать свой осенний наряд и ярко светился широкой палитрой красок. Со всех сторон розовыми шапками красовались кусты китайской сирени. В густой траве высоко подымались красно-коричневые соцветия кровохлёбки, ярко синели чашечки поздних колокольчиков, краснели широкие соцветия чертополоха, со всех сторон облепленные шмелями. На влажных лугах только начали появляться белые головки бутонов самых последних местных цветов – похожих чем-то на весеннюю ветреницу. На солнечных полянах густым ковром росли сине-жёлтые ромашки, над которыми кружились, собираясь на последний пир, бабочки и мелкая мошкара. В траве и на деревьях развесили свои огромные паутинные сети пауки-крестовики, размеры и устрашающий вид которых внушали уважение, по-видимому, не только одним своим жертвам. Лес благоухал запахами и звенел многочисленными голосами птиц.
Народу в тот день в лесу почти не было. Минут за сорок я добрался до бухты. С трепетом подходил к знакомой ограде в надежде увидеть или услышать своих знакомых. Но за изгородью их опять не было видно. Однако на противоположной стороне территории находились люди, и бегали две большие незнакомые мне собаки. У меня сжалось сердце. Неужели, Бима уже нет? Неужели, я опоздал, и пёс так и не дождался выполнения моего обещания? Но в любом случае сегодня я узнаю обо всём у сотрудников станции. Однако сначала надо было немного отдохнуть после утомительного пути.
Я пошёл на своё любимое место, у скалы, где обычно купался, и где мы резвились с Бимом, и сел на нагретые солнцем камни. Море было совершенно спокойно. Лишь изредка на берег набегала лёгкая прозрачная волна, лаская прибрежный песок и оставляя за собой мокрую полосу. Временами раздавался пронзительный крик чаек, сидящих на спокойной воде и, как в зеркале, отражающихся в её ровной глади. Вдали виднелись лодки рыбаков. Ещё дальше, в проливе, медленно передвигались белоснежные океанские лайнеры, самоходные баржи, военные корабли. Слышался размеренный стук движущейся под РДП подлодки. Пахло морем, водорослями. Ещё достаточно жаркое солнце поднималось всё выше, прогревая песок и каменные уступы прибрежных скал, освещая своими лучами морское дно, покрытое травой и каменными обломками. Вокруг царили покой и умиротворение, передававшие и мне самому чувство внутреннего успокоения и какой-то томительно-нежной грусти.
Вдоволь насладившись этой чудесной картиной, вдохнув тишину и покой безлюдного пляжа, я встал, размял непрерывно ноющую поясницу и даже побросал в воду мелкие камушки, стараясь сделать хоть несколько «блинов», что, бывало, так хорошо у меня получалось. Приведя себя в вертикальное положение, собрался уже, было, двигаться к станции, как вдруг услышал весёлый детский смех, доносящийся как раз оттуда, и затем увидел девочку, выскочившую на пляж с яркой игрушкой в руках в сопровождении нескольких псов, один из которых был явно похож на Бима.
У меня сильно забилось сердце. Я так надеялся, что это был он! Собаки тем временем бегали по пляжу, а девочка стала играть на песке. Я схватил свой пакет и замахал им над головой, делая призывный жест, так хорошо знакомый моим друзьям. Но реакции со стороны собак не последовало. Да если это и был Бим, то он вряд ли мог увидеть меня оттуда своими, наверное, уже подслеповатыми глазами. Тогда я закричал в его направлении: «Бим! Бим!» Собаки замерли и повернулись в мою сторону. Повернулся и чёрный пёс, казавшийся мне много меньше своих товарищей. Я ещё раз крикнул: «Бимка, это я! Иди сюда! Бим! Бим!» И в ту же секунду чёрный пёс сорвался с места и помчался в моём направлении, а за ним устремились и две другие собаки.
Несомненно, это был он, и пёс узнал мой голос, узнал после стольких месяцев вынужденной разлуки, и сейчас мчался со всех ног ко мне, предвкушая так долго ожидаемую нами встречу. Большие собаки быстро настигли его, но он не дал им себя обогнать, грозно зарычав и заставив затормозить свой бег. Да, это был мой друг. Он подбежал ко мне и остановился в нерешительности в нескольких шагах от меня, казалось, ещё не веря случившемуся и не желая обмануться. Я бросился к нему и обнял так хорошо знакомую мне голову, только уже почти совсем седую. И опять, как и в прежние времена, я говорил ему ласковые слова, и ласкал, и гладил, и чесал за ухом. А он стоял, уткнувшись мне в колени, и наслаждался состоявшейся встречей. Его слезящиеся добрые глаза сияли счастьем, морда расплылась в прежней, так хорошо знакомой мне улыбке. Его сердце бешено колотилось, возможно, и не только из-за выдержанной им, уже непосильной для него, нагрузки. Собаки тем временам недоуменно бегали вокруг, не понимая, что же происходит с их предводителем. Это были незнакомые мне молодые псы, по-видимому, приобретенные сторожами совсем недавно, возможно, взамен Мишки, которого я не видел на его обычном месте (у будки) во время моих последних визитов.
Вдруг со стороны станции послышался призывный клич: «Би-им!» Это кричала оставшаяся в одиночестве девочка – вероятно, одна из новых хозяек Бима и этих собак, а возможно, и его новая маленькая подружка. Бим насторожился. Поднял голову и посмотрел в её сторону. Девочка окликнула его ещё раз, уже громче и настойчивее. Пёс, услышав её новый призыв, заволновался, и я понял, что его нельзя больше задерживать. Он не должен больше раздваиваться. Надо идти к своим.
Тогда я ещё раз напоследок обнял Бима, прижав его дряхлую голову к своей груди: «Ну, Бимка, иди домой, беги, мой дорогой пёс, к своим новым друзьям и будь счастлив с ними. А я буду помнить о тебе и, если хватит сил, буду приходить иногда на встречу с тобой. Я рад за тебя и счастлив, что нам удалось всё-таки встретиться!» Бим смотрел на меня уже не с грустью, а с какой-то скрытой, глубокой радостью и вдруг сделал то, чего ещё никогда не делал за всё время нашего знакомства – лизнул меня прямо в лицо! Да, это была высшая степень выражения его чувств и его благодарность за мою дружбу, за то, что я не забыл его и выполнил данное ему обещание.
Я легонько подтолкнул его, и он потрусил в направлении своей новой хозяйки, или подружки, куда уже убежали оба молодых пса. Он бежал, ни разу не оглянувшись, как бы понимая ненужность этого. Ибо нами уже давно всё было сказано друг другу, сказано словами, взглядами, отношением, а также биением наших сердец. И хоть мне сейчас и было немножко грустно из-за нового расставания с другом, возможно, уже и последнего, но я был рад за него. Рад тому, что Бим не один, что ему живётся спокойно и, наверное, счастливо в этом тихом и уединённом уголке, который он глубоко полюбил и где он вновь нашёл себе друга. Друга, которому он мог дарить тепло и доброту своей богатой собачьей души и получать в ответ такие же добрые чувства…
Мне не хотелось больше оставаться здесь, и я пошёл домой. Пошёл не обычной дорогой, а вверх, через сопку, чтобы не беспокоить и не тревожить вновь наши чувства. Мне почему-то казалось, что это была уже наша последняя встреча, и хотелось, чтобы о ней остались только светлые воспоминания. С трудом взобравшись по крутому склону на обрывистый берег, я в последний раз взглянул в сторону ТИНРО. Бим был всё ещё там со своими приятелями. Я помахал ему пакетом, зная, что он не увидит меня, и сказал прощальные снова: «Прощай, Бим! Прощай, верный и добрый друг! И будь счастлив со своими новыми друзьями!..»
В последующие несколько лет я уже не в силах был добираться до Патрокловской бухты, посещая иногда лишь самые близлежащие уголки леса. А когда наконец сумел дойти до моря, то был удивлён произошедшими там переменами. Ограды ТИНРО уже не было. Не было видно ни собак, ни сторожей. По-видимому, эта научная база с развитием нашей перестройки была ликвидирована, как и большинство других научных станций разваливающегося Дальневосточного научного Центра. Что стало со станцией, куда её могли перевести, об этом никто из рыбаков не знал, и никто ничего не мог сказать о чёрной собаке, некогда охранявшей эту территорию. И только в 1993 году какой-то случайно встретившийся в лесу незнакомый мужчина поведал мне, что года два или три назад все отсюда куда-то переехали, забрав с собой имущество и своих питомцев, в том числе и старого чёрного пса, почти слепого и немощного...
Да, безусловно, его любили сотрудники станции и предоставили ему возможность спокойно провести последние месяцы своей долгой и, наверное, в целом неплохой жизни, уже в черте городских кварталов…
ДЖЕК
С этим очень симпатичным псом я познакомился осенью 1994 года во время моих тренировочных занятий на стадионе Тихоокеанского флота во Владивостоке. В этот год мне каким-то чудом удалось вернуться к медленному бегу, и я ежедневно сколько хватало сил ковылял по беговой дорожке. На стадионе всегда было много собак – как приводимых своими хозяевами, так и местных, обитавших на расположенных рядом автостоянках, одна из которых занимала часть площади самого стадиона.
Здешние собаки облаивали каждого вновь приходящего на стадион, считая эту территорию своей законной вотчиной, особенно её часть, прилегающую к автостоянке, где были расположены спортивные снаряды. Точно таким же образом встретили они и меня, когда я стал приходить сюда по утрам. Однако стоило мне принести им пару раз угощение, как они тут же сменили гнев на милость и уже встречали меня у входа как своего доброго знакомого, весело прыгая вокруг меня и повиливая хвостами.
Я кормил всю эту гвардию всегда в одном и том же месте – у снарядов, и собаки, встретив меня, сразу устремлялись в этом направлении, выжидающе посматривая на мой пакет. Я угощал их всех понемножку, и каждая жадно проглатывала свою порцию, ожидая добавки. Чужую еду они обычно не трогали, соблюдая негласные законы собачьей этики. Это были молоденькие собачки в возрасте от пяти-шести месяцев до полутора лет, дружно живущие друг с другом. И клички у них были подстать охраняемым объектам – Шина, Фара, Дина и др. Иногда среди этих собак появлялся ещё один пёс, обитавший, по-видимому, где-то по-соседству, а возможно, и на этом же стадионе, только с противоположной стороны. Он всегда появлялся неожиданно и позже всех. Местные собаки и служители стадиона его хорошо знали и встречали как своего знакомого. Звали его Джеком. Это был симпатичный, всегда весёлый пёс лет пяти-шести, с длинной пушистой шерстью коричневой окраски, обвислыми ушами и большими добрыми глазами. Он хорошо ладил со своими местными собратьями, и те всегда с удовольствием принимали его в свою компанию. Получив от меня еду, они все вместе обычно носились по полю, гоняясь друг за другом, отнимая друг у друга палки, порванные мячи, какие-то тряпки. Иногда в процессе своих занятий подбегали и ко мне, узнать, не появилось ли у меня вдруг ещё какое-нибудь угощение. Я иногда на самом деле оставлял для них кое-что про запас.
Все эти местные собаки играть с человеком не умели. Боялись палки в его руках, не желали бегать. Но все любили ласкаться. А потом ложились, подымая кверху лапы и показывая тем самым свою полную покорность и подчинение. Джек, в отличие от остальных, любил играть с людьми. Особенно нравилась ему игра с палкой, с которой он носился от меня, а затем сам давал в руки, чтобы потягаться силой. И я ему никогда не отказывал в этом удовольствии.
Постепенно Джек привязался ко мне, стал встречать каждый день и даже сопровождать меня на беговой дорожке. Конечно, его интересовал прежде всего мой пакет с костями. Но, тем не менее, другие меня так не сопровождали. И мне приятно было бежать в его компании – будто со своей собственной собакой, как это делали счастливые любители бега, имевшие своих домашних животных. При этом некоторые держали своих питомцев на поводке, другие отпускали их совсем, и те галопом носились по полю или же за другими бегунами, норовя ухватить их за пятки. Из всей этой братии особенно запомнилась мне одна маленькая шавка – толстая, почти круглая, на коротеньких ножках – с трудом семенившая мелкой рысцой за своим хозяином в пределах одного круга. На большее энергии и сил ей уже не хватало, и она, запыхавшись, ложилась на траву на краю стадиона, ожидая окончания тренировки. Других собак и людей она почему-то очень боялась и всегда переворачивалась на спину или сжималась при нашем приближении, часто-часто помахивая маленьким хвостиком. Мы с Джеком неоднократно пытались вовлечь её в наши игры, но она так и не решилась на это.
Джек бегал всегда рядом со мной, устроившись либо сбоку, либо немного сзади, без труда выдерживая любой мой темп и на любой дистанции. Правда, слишком длительных пробежек он не любил, поскольку при этом откладывалось главное мероприятие (то есть кормление). В таких случаях он начинал забегать вперёд, вопросительно поглядывая на меня, не нарушаю ли я сегодня принципы тренировочного процесса и не пора ли переходить к основной процедуре. Если я не обращал внимания на его замечания, то он начинал тыкать носом в пакет, предупреждая о необходимости срочного оборудования питательного пункта на такой сверхдлинной дистанции. Если и это не помогало, он просто неожиданно сбоку бросался мне в ноги, заставляя либо лететь кувырком, либо, в лучшем случае, сбиваться с ритма. После этого я, естественно, был не в состоянии продолжать дальнейшие издевательства над нами обоими, и мы уже шагом двигались к месту всеобщего сбора, где нас ждали остальные собаки. Иногда же, в виде исключения, я оставлял Джеку несколько косточек прямо на трассе, и он, набравшись новых сил, быстро догонял меня, срезая по прямой половину круга.
Другие местные собаки, как я уже говорил, не желали делать таких пробежек даже тогда, когда я звал их с собой, предлагая еду. Они просто дожидались моего возвращения, периодически подбегая ко мне для ускорения событий. Когда моя беготня продолжалась долго, всё это им надоедало, и они начинали свои собственные собачьи игры, носясь по центральной части футбольного поля. Иногда Джек тоже на время присоединялся к ним, позволяя мне одному пробежать круг или два, но всегда возвращался ко мне. Он просто не мог допустить, чтобы кто-то другой воспользовался моими подношениями. Когда начиналось всеобщее кормление (при наличии вокруг других жаждущих четвероногих), Джек начинал неистово прыгать на меня и носиться вокруг, всем видом показывая, что ему и только ему должны принадлежать самые лакомые кусочки, и без них он просто не перенесёт сегодняшней беговой нагрузки. Непрерывно прыгая на меня, он как бы кричал: «Мне! Мне! Только мне! Другим не давай! Ведь я же твой друг!..» Остальные собаки воспринимали процесс намного спокойнее, но тоже с должным уважением, располагаясь полукругом вокруг меня и жадно следя за каждым моим движением. Я, конечно, лучшие куски отдавал моему Джеку, но не обделял и других голодающих. После приёма первой порции Джек всегда бегал вокруг в тщетных поисках – не осталось ли чего у его молодых подруг. Но обычно таких случаев не наблюдалось.
Иногда к нашей уже сложившейся компании присоединялись и другие собаки, обитавшие на соседней стоянке, расположенной за пределами стадиона. Была среди них одна интересная особа женского пола, такая же беспородная, как и все остальные, но с удивительно непокладистым характером. Держалась она постоянно одна, не примыкая ни к каким стаям и группам. Обычно я её видел одиноко стоящую при входе на автостоянку, то ли что-то высматривающую, то ли о чём-то рассуждающую сама с собой. При моём появлении она обычно тоже следовала к месту всеобщей трапезы. Я и ей выделял кое-что за компанию. Первые дни она молча проглатывала полученное и удалялась в свои владения. Но дня через три, очевидно, привыкнув к обстановке, вдруг начала отбирать порции у других собак и, в первую очередь, у маленькой Шины. При этом она совершенно неожиданно бросалась на них, больно кусая и сразу обращая в бегство. Однажды так искусала Шину, что та минут пять визжала и не могла успокоиться, убежав к себе за ограду.
Я вначале пытался вразумить эту нахалку, как надо вести себя в порядочном обществе, но та имела на этот счёт своё собственное мнение. Она молча отходила в сторону, а на следующий день повторяла то же самое. И мне потом приходилось её отгонять во время всеобщего пиршества. Самое удивительное было то, что она делала всё абсолютно молча, не издавая буквально ни звука. Я ни разу так и не услышал, как она лает. Она молча шла, хватала пищу, набрасывалась на других собак, отскакивала в сторону, когда я её прогонял из нашего общества, и так же молча, как ни в чём не бывало, приходила на следующий день.
Единственный, с кем она всё же считалась и у кого не решалась отбирать кости, был Джек. Хоть и старый, но всё-таки кавалер, притом таких же, как и она сама, габаритов. Да и расцветка у них была очень похожа. Может быть, они оба были из одного помёта? Но однажды, когда подслеповатый Джек, как обычно, не доглодав кость, устремился на поиски остатков после других промышлявших у меня псов и, уткнувшись носом в землю, рыскал в густой траве, эта псина всё же решилась завладеть остатками его завтрака. Спокойно и тихо, как всегда, она перешла на его место и продолжила пиршество, то ли посчитав, что Джек уже забыл про кость, то ли решив просто утянуть её у старого пса.
И тут я впервые увидел своего Джека в гневе. Его вечно улыбающаяся физиономия вдруг стала грозной, и он набросился на неё со всей своей внезапной яростью. Такого нарушения субординации и порядка здесь ещё не бывало. Каждый пёс строго соблюдал собачьи законы. Надо было проучить нахалку. А та и не думала отступать и, оскалив пасть, молча стала защищать добычу уже как свою собственность. Несколько секунд слышалось лишь щёлканье клыков да бешеное рычание Джека. Та тоже издавала какие-то непонятные звуки. Всё же Джеку удалось уложить её на лопатки, и только после этого он оставил нарушительницу порядка в покое, отобрав и надёжно спрятав злополучную кость. Не знаю, нарушил ли он сам какой-нибудь из собачьих законов, поучая таким образом нахальную даму, но она вполне заслужила это. Вероятно, иные методы убеждения в данном случае были бы просто бесполезны.
Да, Джек никому не хотел уступать своего лидерства в этой части стадиона, в том числе и в отношениях со мною и с моим пакетом. При этом он не бросался на остальных молодых собак, не пытался отогнать их от меня и с места кормления, не кусал их, когда я трепал и гладил каждую по очереди. Он действовал куда более цивилизованными методами – просто отпихивая и расталкивая остальных своей мордой и грудью, всё время стараясь находиться ближе ко мне, чем другие. И особенно он преуспевал в этом стремлении, когда пакет был ещё полон. Но поскольку и другие стремились к тому же, он решил однажды прибегнуть к более радикальному способу утверждения своих персональных посягательств на мою персону. Воспользовавшись тем, что я отвлёкся, повиснув на одном из снарядов, он просто «застолбил» меня, окропив мои брюки противной вонючей жидкостью.
Не знаю, подействовал ли этот приём на остальных собак, но на меня лично – безусловно, поскольку мне потом пришлось изрядно повозиться, отстирывая тренировочный костюм лучшими рекламированными моечными средствами. Но, по-видимому, все эти уникальные стиральные порошки вместе с их убийственной рекламой на такой случай рассчитаны не были, поскольку даже после повторных стирок наша кошка Манька ещё долго принюхивалась к штанам, не понимая, откуда на них мог появиться такой мерзкий запах.
Надо сказать, что она вообще не терпела собак и не могла допустить присутствия ничего собачьего в нашем доме. И смогла успокоиться только после того, как сама пролежала на меченых брюках чуть ли не целые сутки, всё-таки заглушив собачий дух своим намного более приятным кошачьим ароматом, не полагаясь больше на наши людские методы очистки.
Сам же Джек был тогда страшно доволен содеянным. В тот день он ещё неоднократно пытался повторить тот же приём, но уже с другой моей ногой, подбегая каждый раз с новой порцией для усиления эффекта. Но тут уж я был начеку, отстаивая чистоту своих трико и ботинок. Умный пёс быстро сообразил, что не следует всё же переносить свои собачьи повадки в область человеческих отношений и что в противном случае можно остаться на голодном пайке. И довольствовался уже совершённым.
Так и пробегали мы с ним всю зиму и весну 1995 года. Он встречал меня иногда ещё в полной темноте по утрам, но предпочитал всё-таки светлое, дневное время. Да и мне, по правде говоря, дневные пробежки тоже больше нравились. Поэтому наиболее весёлые встречи проходили у нас по субботам и воскресеньям. В эти дни я обычно увеличивал нагрузку, и Джеку приходилось довольно долго кружить со мной по стадиону.
В выходные дни здесь собиралось много народу, и на дорожках находилось всегда по нескольку бегунов одновременно. Каждый бегал в своём темпе. В основном это были пенсионеры. Но приходили и молодые спортсмены, соревноваться с которыми мне было уже не под силу. Они крутили свои дистанции намного быстрее меня и обгоняли нас через каждые три-четыре круга. Мне с этим приходилось мириться. Но вот Джек по своей собачьей натуре не терпел обгоняющих. Видя, что нас обходят, а я почему-то не хочу прибавить темпа, он устремлялся вдогонку за беглецами, норовя задержать их, ухватив за пятки. Те сразу останавливались, оторопев от неожиданности и теряя скорость. Потом доставалось, конечно, мне как хозяину этого «взбалмошного» пса. Что поделать? Но я не хотел от него отказываться. Пробовал вразумить – не получается. У него как бы в крови был заложен ген лидерства, и он всякий раз срывался, несмотря на мои призывы и запреты. С другой же стороны, когда нам удавалось обогнать кого-либо из медленно плетущейся ветеранской гвардии, пёс выражал полное моральное удовлетворение, гордо пробегая мимо отстающего и, повернув голову, лукаво поглядывая на него.
Иногда на стадион приходил довольно резвый молодой бегун, тренировавшийся в беге на три тысячи метров. Он всегда бегал по времени и намного быстрее меня. Так что за эти семь с половиной кругов он успевал обогнать меня раза два. Джек, конечно же, не мог стерпеть такого нахальства. С обгоном на один круг он ещё как-то мирился. Но отстать на целых восемьсот метров – это было для него уже слишком!
Однажды после такого второго обгона он неожиданно рванулся вперёд с намерением схватить наглеца за что-нибудь мягкое повыше пяток и уже хотел было подпрыгнуть, ибо его малый рост не давал ему такой возможности. Однако бегун вовремя почувствовал что-то недоброе и так припустил, отбиваясь одновременно руками и ногами, что пёс мой вынужден был отступить. Но он всё же успел придать спортсмену заметное ускорение, так что тот в нарушение обычной традиции обогнал нас ещё один раз, уже в самом конце своей дистанции.
Джек, естественно, вновь устремился за ним, надеясь повторить манёвр с ускорением; однако парень, оказывается, уже подготовился к нашей следующей встрече. Внезапно он остановился, повернувшись к нам, выхватил из рукава газовый баллончик и прыснул пару раз в сторону моего оторопевшего пса. Потом посмотрел на меня, видимо, желая и со мной проделать аналогичную процедуру. Но мой изнурённый вид и активные попытки вразумить пса несколько успокоили его. Ко всему, он не мог отрицать, что приданное ему Джеком ускорение сыграло определённую роль в установлении им личного рекорда. Так что наш соперник предпочёл отойти в сторону и сесть на скамейку. Мы тоже благополучно завершили свой пробег, в том числе и Джек. Он, правда, чихнул пару раз, не понимая, откуда вдруг такая вонь появилась в воздухе – куда более мерзкая, чем от стоящих поблизости многочисленных машин, к запаху которых местные собаки давно привыкли.
Однако самое большое разочарование на беговой дорожке испытал мой Джек, когда на стадион в один прекрасный субботний день пришёл мой хороший знакомый Геннадий Алексеевич Пименов (кстати, коренной ивановец). Нужно сразу оговориться, что это был незаурядный бегун. Он в свои сорок шесть лет спокойно и даже с большим удовольствием крутил десятку, двадцатку и даже марафон и притом бежал на уровне мировых достижений (в своей возрастной группе). Он ежедневно совершал утренние многокилометровые пробежки, а периодически устраивал ещё и темповой бег для скоростной тренировки и проверки своих возможностей. В тот день он заменил свою обычную субботнюю шестидесятикилометровую пробежку по пригородам Владивостока на двадцатикилометровый бег в скором темпе, укладываясь где-то в пределах часа двадцати минут. (К примеру, свою единственную в ту пору десятикилометровую дистанцию я с огромным трудом одолел за час восемь минут). То есть он бежал в два раза быстрее меня, обгоняя через каждые полтора круга.
В тот день я впервые присутствовал на его длительной тренировке и был рад увидеть её от начала и до конца. Мы с Джеком как раз начинали свою пятикилометровую пробежку, и я надеялся завершить её всё же немного раньше нашего чемпиона. Джек сразу несколько недоверчиво отнёсся к бурному старту моего знакомого, полагая, по всей видимости, что того хватит не более чем на один круг. Однако тот, достав нас уже минуты через три, и не думал сбавлять темп. Я своевременно уступил ему бровку, пропуская вперёд. Но вот Джеку такая манера бегать и вызывающая, по его мнению, дерзость соперника была явно не по нутру. Так быстро нас ещё никто никогда не обгонял. И такого позора нельзя было терпеть даже от хорошо знакомых людей. Поэтому, чуть только Гена вышел вперёд, Джек рванулся за ним быстрым галопом, призывая и меня последовать в том же темпе. Однако видя, что я безнадёжно отстал, вернулся ко мне на прежнюю позицию, запыхавшийся, но всё-таки довольный, что хоть он не потерял наш спортивный престиж. Я тоже немного прибавил, и мы с Джеком продержались теперь уже почти два с половиной круга.
Как только Геннадий Алексеевич приблизился метров на тридцать, я взял Джека за шею и отошёл с ним уже к самой наружной части стадиона. Гена пронёсся мимо, всё увеличивая скорость. Нет, такого пёс явно не в состоянии был вынести. Его собачий инстинкт подсказывал ему, что в лице этого незнакомого скорохода мы столкнулись с незаурядным соперником, незаурядным даже для их собачьей братии. И он вырвался из моих рук и, несмотря на мои грозные окрики, понёсся вслед за чемпионом. Но тот, не желая терять драгоценные секунды на беседу с этой навязчивой собакой, решил просто прибавить ходу, и Джек уже не в состоянии был к нему приблизиться. Он сделал несколько безуспешных попыток ухватить беглеца за заднее место и даже прыгнул несколько раз с целью ускорения. Но эффект оказался такой же, как у тех жёлтых псов в погоне за Маугли. Поэтому, несколько обескураженный, пёс вновь вернулся ко мне с явным намерением немного передохнуть и уж на третий заход дать настоящий бой этому непонятному бегуну. Чувствовалось, что такая игра начинала ему всё больше нравиться.
Но тут уж я категорически воспротивился его намерениям. Пришлось сойти с дистанции и отойти к месту приёма пищи. Джек, конечно, не мог пропустить это наиважнейшее мероприятие и сразу забыл и о чемпионе, и о соревновании. Неплохо перекусив (так как других собак вблизи не было, и вся порция досталась только ему), он подождал, не пойду ли я домой, и, видя, что я задерживаюсь, побежал решать собственные собачьи проблемы. Обычно же после занятий он провожал меня за стадион до дороги. Но перебегать через автостраду было опасно, и я всегда отправлял его назад. Так и закончилось соревнование с чемпионом нашим полным фиаско, и при следующей встрече с ним Джек уже не пытался его преследовать, выбирая для себя менее быстрые объекты…
Да, Джек был самым весёлым и жизнерадостным из всех знакомых мне псов. Это был типичный сангвиник (с точки зрения наших человеческих характеров). Удивительно компанейский и всегда стремящийся к контакту с людьми и с собаками, любящий поиграть и порезвиться, несмотря на солидный уже возраст, избегающий обычных собачьих ссор, не переживающий долго относительные неудачи, быстро сходящийся с новыми знакомыми и, вероятно, так же легко расстающийся с ними, он весело шёл по своей собачьей жизни и явно не испытывал в ней видимых неудобств, несмотря на отсутствие постоянных хозяев. Он сам находил себе друзей и весело проводил время с такими же, как и он, полубездомными собаками с автостоянки. Возможно, он и привязался ко мне в связи с отсутствием хозяина, отведя мне роль своего приятеля и старшего покровителя... Как-то он живёт там сейчас? Нашёл ли себе новых друзей среди бегунов этого стадиона или же целиком переключился только на собачьи игры, быстро забыв о нашем знакомстве – как легко прощаются с прошлым все сангвиники?.. Я же продолжаю помнить о нём, как и обо всех других, хорошо знакомых и привязавшихся ко мне животных. Продолжаю помнить и грустить ещё об одном светлом, но быстро прошедшем периоде в моей жизни.
НАША МАНЯ
Эта маленькая, очаровательная кошечка появилась у нас, на Громова, 4 августа 1990 года, за два дня до четырёхлетия нашей Лёлёки. Женя (Лёлин папа) сказал, что это особая кошечка, что она родилась в посёлке Посьет и что папаша её – дикий камышовый кот.
И действительно, уже в свои два с половиной месяца наша красавица выделялась среди окружавшей нас местной (Владивостокской) кошачьей братии. Серенькая, пушистая, с кисточками на ушах и на лапах, она на самом деле не походила на местных домашних кошек, а, скорее, напоминала собой миниатюрную рысь (диких камышовых котов мы никогда не видели и не представляли себе, как они выглядят).
И характер у красавицы был особенный – совершенно независимый, с выраженным охотничьим инстинктом. Стоило ей увидеть птицу или чужую кошку, она тут же распластывалась по земле и начинала неслышно и очень медленно приближаться к своей потенциальной жертве, независимо от размеров последней. Ну, до гуляющих на улице птиц она пока не в состоянии была добраться, а вот до кошачьей мамаши как-то добралась и тут же получила по носу лапой. Причём по-настоящему, так что пришлось долго зализываться и делать выводы на будущее.
Мы решили назвать нового члена нашей семьи Маней, в память о моей бабушке – Марии Алексеевне – умной, строгой и весьма решительной, вместе с тем любящей и добродетельной. Такой же мы хотели впоследствии увидеть и нашу кошечку. Такой Маня и стала через несколько лет.
Маня быстро освоилась с нашими домашними апартаментами и вскоре стала чувствовать себя здесь полноправным членом нашей семьи. Прежде всего она освоила кухонное пространство, где постоянно колдовала над плитой наша мамуля и откуда исходили чудесные ароматы. Там, у окна, стояла Манина плошка, которая периодически наполнялась то рыбой, то мясом, то мясными изделиями. Иной пищевой продукции Манюля не признавала, чем полностью подтверждала своё полудикое происхождение. К молоку и молочным продуктам, как мне помнится, она относилась с куда меньшим вниманием, предпочитая им чистую воду.
Столь же быстро Маня освоилась и со своим туалетом, представлявшим собой большую фотографическую кювету с бумажным или песочным наполнителем. В этом отношении она была удивительной чистюлей и не доставляла нам никаких хлопот своим поведением.
С первых же дней мы стали выводить красавицу гулять. Гуляли чаще всего у детской площадки за домом, или перед домом, где начали разбивать небольшой скверик с насаждениями кустов и деревьев. Обязанности этих ежедневных прогулок ложились в основном на мамины (реже на мои) плечи – и в прямом и в переносном смысле слова. В прямом – потому, что кошечка очень любила прогуливаться, сидя у нас на плечах, и даже тогда, когда стала совсем взрослой. Но чаще мы всё же выводили её на поводке с «противоблошиным» ошейником. Порой отпускали, предоставляя на время полную свободу действий. Но вскоре поняли, что этого делать не стоит, так как инстинкт дикой кошки уводил её сразу в дальние странствия.
Другой инстинкт, уже охотничий, устремлял её взор вверх, на деревья, где постоянно восседала местная сорочья стая, беспрерывно стрекочущая и будто насмехающаяся над её кошачьим бессилием. Этого Манечкина душа вынести не могла, и Маня уже с трёхмесячного возраста постоянно стремилась на эти деревья, чтобы как следует наказать этих задир-стрекотух. Как только мы отпускали её с поводка, она сразу неслась к ближайшему дереву и моментально взбиралась на нижние ветки. Там она приходила в себя после первого возбуждения и начинала постепенно подниматься вверх, туда, где сидели белые стрекотухи. И ни мои, ни мамины увещевания не могли преодолеть её всепобеждающего инстинкта.
Сороки же при приближении малышки перелетали с ветки на ветку и усаживались на самые тонкие веточки, на которых достать их даже самой лёгонькой кошечке было совершенно невозможно. Однако это нашей Мане было ещё неведомо, поэтому она делала все новые и новые попытки добраться до насмешниц, балансируя на качающейся непрочной опоре. Иногда даже срывалась и висела на одних передних лапах, отчаянно пытаясь забраться на ветку обратно. К счастью, это ей вскоре удавалось, и она уже начинала осмысливать сложность своего положения. Здесь начинал действовать ещё один инстинкт – инстинкт самосохранения. И он был сильнее предыдущего. Теперь предстояло без потерь спуститься обратно. Однако сделать это было куда сложнее, чем забраться. По-видимому, спуск с дерева не был заложен в кошачью генетическую программу, и тут приходилось просто набираться опыта. А между тем наверху малышке было так страшно! И она жалобно мяукала, призывая нас на помощь.
На помощь мог прийти только я, да и то только снизу, взобравшись на огромную трубу газопровода, откуда можно было дотянуться до самых нижних веток. И пока Манечка с трудом преодолевала всю дистанцию до них, проходило не менее получаса. Зато с какой радостью она вспрыгивала на мою спину, где уже чувствовала себя в полной безопасности! После нескольких таких неудачных древолазательных экспериментов я начал уже целенаправленно обучать нашу красавицу этому непростому искусству, и дело быстро пошло на лад.
Манечка росла очень игривой кошечкой, впрочем, как и большинство котят этого возраста. Любила играть и с искусственной мышкой, и просто с верёвочкой, и с моей рукой, которую она обхватывала всеми четырьмя лапами (без когтей) и делала вид, что кусает, отрабатывая приёмы кошачьей защиты и нападения. Иногда на руке после этого и оставались слабозаметные отметинки, но эти потери были несопоставимы с той радостью, которую игра приносила нам обоим.
С некоторых пор любимой игрой Манечки стала игра с мячиком. После наших увлечений настольным теннисом у нас осталось много теннисных шариков. И Маня пристрастилась за ними бегать. Мчится по полу, поддаёт шарик лапой, гоняет его из угла в угол. Шарик лёгкий, всё время вращается в разных направлениях, отскакивает от различных преград и препятствий. Тут только не зевай! И быстроту реакции, и ловкость игра отрабатывает. Бывало, долго Маньке приходилось за ним по всем комнатам носиться, пока не поймает в обе лапы. Поймает, возьмёт в ротик и несёт мне, чтобы её похвалили за ловкость и проворность. Я так и делал. И снова бросал ей мячик. И так могло продолжаться довольно долго.
Иногда я «обманывал» Манечку, запуская к ней шарик с обратным вращением. Рассчитывал силу броска и вращение так, чтобы он, не долетев до Маньки, катился обратно. Вначале Манечка была в полном недоумении. Потом приспособилась и успевала ухватить мячик лапой в момент секундного замедления движения. Она тут же переправляла его в рот и, как обычно, несла ко мне.
Когда Маня подросла и научилась прыгать по всем верхним этажам наших комнат, она облюбовала для игры самый высокий шкаф, на который запрыгивала с телевизора. Заберётся туда, спрячется на краю его, прижмёт уши, как в охотничьей стойке, и ждёт, когда я кину ей шарик. Его надо было кинуть тоже умело, чтобы он не залетел за шкаф, а пролетел вблизи от Манечки, – так, чтобы она смогла достать его лапой и вместе с тем не упасть с ровной поверхности. Ей не сразу удавалось поймать мячик, и она вновь и вновь ждала его в своей любимой «охотничьей» позе. А когда хватала его обеими лапами, то сразу же направляла в рот и приносила его мне, прыгая на телевизор, а с него на пол.
А ещё у нас с Маней была игра «в резиночку». Я выстреливал резинкой куда-нибудь подальше в сторону, а она неслась за ней на кровать, на шкаф, на буфет, пытаясь поймать её налету. Чаще всего она ждала летящий предмет на середине его полётной дистанции, подпрыгивая за ним чуть ли не на полтора метра, а затем, промахнувшись, мчалась вплоть до самого балкона. Иногда ей удавалось поймать резинку в воздухе, тогда, довольная, она несла её мне, как и теннисный шарик, чтобы я продолжал эту игру. Если же резинка залетала куда-нибудь (под кровать, на шкаф и т.п.), то Маня всегда находила её, приносила и клала к моим ногам. Играть так она могла очень долго, и первым обычно уставал от игры я, и мы начинали заниматься другими делами.
Я уже говорил, что с самого раннего детства у нашей кошечки был ярко выражен охотничий инстинкт. С возрастом это стремление к охоте у неё всё более развивалось. Она не могла спокойно смотреть на птиц, летающих перед окнами и садящихся на перила балкона. При этом она приходила в сильное возбуждение и каждый раз замирала в терпеливом ожидании. Однажды на перила уселась огромная чайка с клювом внушительных размеров. Маня сразу оценила силу соперницы, но всё равно стала подкрадываться к ней, прижавшись всем телом к полу. Подкрасться ближе и прыгнуть ей помешало оконное стекло. И Маня с птицей долго сидели друг против друга, созерцая и оценивая противника. В конце концов чайка улетела, и Манечка успокоилась.
На улице она большей частью ходила на поводке, но иногда и в этом скованном состоянии начинала охоту. Как-то раз вырвалась из рук мамули и набросилась на стаю голубей. Те успели взлететь, так Маня подпрыгнула за ними метра на полтора в высоту и достала одну из птиц. Только пух полетел во все стороны вместе с перьями. Слава Богу, сам голубь остался тогда цел.
В другой раз, будучи на поводке, она всё же умудрилась поймать зазевавшегося воробья. И тут же побежала с ним домой, не желая отдавать добычу разволновавшейся хозяйке. Пришлось обеим возвращаться. Дома на кухне Маня на секунду выпустила воробья, и он начал летать по комнатам, а потом биться об оконное стекло. Что тут стало твориться с нашей Маней! Она носилась за ним по квартире, прыгая по всем шкафам и буфетам, прыгнула на окно, расшвыряв стоявшие там и мешавшие охоте банки с вареньем. Упавшие на пол банки, конечно, разбились, и перемазанная клубничным вареньем охотница всё же ухватила потерявшую силы пичугу и уже не выпускала её из своей крепкой «пасти».
Мамуле пришлось приложить тогда немало усилий, чтобы убедить охотницу отпустить добычу. Обменяв в конце концов пичугу на полную миску свежей рыбы, она выпустила воробья в форточку, и тот с трудом, но сумел улететь в направлении своей воробьиной стаи.
В нашем новом доме до поры до времени не было мышей, и все мы очень радовались этому, так как вывести их в перегруженном вещами хозяйстве было бы непросто. Но рано или поздно мыши должны были появиться, и это случилось. Первая мышь появилась совершенно неожиданно, оказавшись в сумке Лёлиной мамы, вернувшейся из школы. Видимо, мышку привлекли приятные запахи бутербродов, взятых мамой на обед, и серая проказница не успела вовремя скрыться с места своего пиршества, оказавшись закрытой в застёгнутой на молнию сумке. А возможно, мышка вообще не захотела расставаться с хозяйкой этой сумки и осчастливила её своим неожиданным появлением уже у нас дома.
Произошла эта встреча в коридоре, когда мама стала раздеваться и что-то доставать из сумочки. Мы услышали только её слабый крик и срочно прибежали на помощь. Мама почему-то стояла на диване и всё поглядывала, куда бы ещё можно было повыше забраться, но более высоких предметов по-соседству не было, и она с ужасом смотрела на приоткрытую сумку, из которой периодически высовывалась мышиная головка.
Пока остальные взрослые члены нашего семейства бережно снимали маму с дивана, я закрыл сумку и понёс её в ванную, чтобы выпустить бедолагу в ванне, откуда она бы не смогла выбраться. Так и получилось. Мышка сразу выскочила из сумки и начала искать выход из ванной, бегая по ней кругами; затем, поняв, что беготня бесполезна, стала пытаться выпрыгнуть из неё, и это у неё почти получилось, мешала только скользкая поверхность, по которой мышка каждый раз соскальзывала обратно.
Прибежавшая на шум Манька вначале не могла понять причины всеобщего переполоха. Увидев наконец мышь, она сразу заволновалась, но почему-то не бросилась в ванну, а стала бегать вокруг неё, и только через несколько секунд волнений догадалась запрыгнуть в ванну и устремиться за мышкой. Однако той удалось увернуться, залезть под саму охотницу и спрятаться в её густой шерсти. Манефа чувствовала её, пятилась туда-сюда и не сразу смогла подцепить догадливую мышку лапой и переправить её себе в рот. Тут уж она схватила добычу по всем правилам кошачьей науки и сразу устремилась с ней на кухню, где начала осваивать совершенно новую для себя игру в «кошки-мышки».
Она отпускала бедняжку, давая ей возможность побежать к дыре под рукомойником или кухонным столиком, и в последний момент хватала её когтистой лапой, вытаскивая на середину комнаты. Когда жертва устала и стала медленнее бегать, Манефа даже придавала ей ускорение, поддавая лапой.
В какой-то момент мышке всё-таки удалось ускользнуть от Манечки и спрятаться в пустой стеклянной банке. Вот где было переполоху. Манька сразу и не сообразила, что произошло и как ей вытащить из банки беглянку. Наконец нашла отверстие, обращённое к стене, и тут уж для неё не составило труда вытянуть мышку наружу.
Через какое-то время, когда мышь совсем обессилела, наша игрунья стала подбрасывать её, а потом бегать за ней. Видимо, этот игровой элемент тоже надёжно закреплён в кошачьей генетической программе. В кухне какое-то время стоял невероятный шум от её беготни. Мышь летала от стены то к окну, то к холодильнику, то перелетала через кухонный стол с недоеденным обедом. И в какой-то момент угодила точно в мою тарелку с остывшим бифштексом и картофельным гарниром.
Вряд ли Манька целенаправленно метилась именно в мою тарелку, желая преподнести мне подарок. Но эта «пищевая добавка» отнюдь не способствовала повышению моего аппетита. Получилось как раз наоборот, и мне пришлось это совершенно новое для нашего рациона кулинарное творение срочно предлагать его создательнице. Маня ещё какое-то время поиграла с мёртвой мышкой, а потом с видимым удовольствием уплела её вместе с моим бифштексом. От гарнира, правда, отказалась, хотя картофель был тоже очень вкусным. Таким вот, несколько необычным, было первое знакомство нашей юной кошечки с представителем мышиного племени.
Сравнительно спокойно мы прожили на Громова несколько лет. Ещё бы! Дом новый, экспериментальный. С высокой тепло- и звукоизоляцией, с мощными панельными перекрытиями, стенами. Но вдруг оказалось, что новые системы стока и водоснабжения почему-то стали давать течь. Причём во многих квартирах одновременно. Срочно потребовался капитальный ремонт. И, о счастье, сделали! Какое-то время наши потолки и полы в ванной, на кухне и в туалете зияли огромными дырами. И, как оказалось, ими сразу воспользовались совершенно неожиданные «квартиросъёмщики» в виде мышей и тараканов, начавшие «великое переселение» невесть из каких заполненных ими зон.
Мы обратили внимание на это, когда увидели как-то Маньку с мышкой в зубах. Да, наша красавица отлично знала свои домашние обязанности и умела выполнять их в самых неблагоприятных для неё условиях чрезмерной загруженности комнат мебелью и всякими домашними вещами.
Пришлось срочно заделывать все дыры в потолке, полу, но было уже поздно, и мышиная гвардия капитально обосновалась в наших многочисленных нишах и в свободных местах канализационного пространства. Были сыграны мышиные свадьбы, и вскоре молодое поколение серых хвостатиков стало появляться то в комнатах, то на кухне. Манечке в этих условиях скучать не приходилось, и она на время променяла все свои игры на мышиную охоту, периодически пополняя свой (я бы сказал, довольно качественный) пищевой рацион свежей мышатинкой.
Месяца через три ремонт в подъезде был закончен. Настало время и нам всем включаться в борьбу с переселенцами. И мы вместе с Маней выуживали их из потайных щелей потолочных «схронов». Было найдено несколько гнёзд с малолетними созданиями, от которых кошечка тоже не отказалась. Остатки же мышиной гвардии она быстро переловила на кухне, куда изголодавшаяся команда периодически пробиралась на завтрак, обед и ужин. Этим и завершилось наше семейно-мышиное противостояние, и Манька снова приобрела интерес к нашим играм.
Манефа быстро росла и вскоре стала большой, сильной, очень красивой, совершенно независимой и уверенной в себе кошечкой. Чувствовала себя полной хозяйкой (вместе с нашей мамулей). Меня же с ребятами считала друзьями по кошачьим играм. К маленькой Лёлечке относилась с лаской и вниманием, и даже с какой-то кошачьей заботой.
Она равнодушно встречала наших знакомых и с некоторой настороженностью – впервые приходящих лиц. С такой же настороженностью она относилась и к любой новой вещи, появлявшейся дома. Особенно её взволновал новый пылесос, преподнесённый в подарок нашей мамуле для облегчения её «творческой» деятельности. Она долго не могла к нему привыкнуть, не зная, чем может грозить ей это ревущее создание. Когда пылесос начинал басовито гудеть, она моментально вскакивала на самый высокий шкаф (сервант) и оттуда относительно спокойно созерцала происходящее.
Когда пылесос лежал на полу в полуразобранном состоянии, любознательная кошечка делала попытки приблизиться к нему. Приблизившись, легонько поддавала ему лапой и тут же отскакивала в сторону, опасаясь возмездия от этой непонятной «штуковины». Видя, что пылесос «молчит», становилась смелее, но всё равно обходила его стороной, с опаской поглядывая в его сторону.
Однажды, когда Маня стала уже совсем взрослой, мы играли с ней в очередной раз «в резиночку». Я выстреливал резинкой из большой комнаты в нашу спальню, и Манька носилась за ней, пытаясь поймать на лету. Пока резинка летала низко, всё проходило довольно гладко, и Манюся каждый раз возвращала летающий предмет мне. В какой-то момент резинка у меня сорвалась и улетела на шкаф, стоящий в дальнем углу комнаты, за кроватью. Манька могучим прыжком взлетела на кровать и вдруг увидела, что на ней лежит пылесос, видимо, забытый там мамой. Так она оттолкнулась от кровати всеми четырьмя лапами, успела поднять шерсть дыбом и молниеносно взлетела на шкаф, откуда потом долго не спускалась, приводя в порядок свою, в общем-то весьма устойчивую, нервную систему. Конечно, после случившегося ей было уже не до игр, и резинка так и осталась на верху шкафа.
Из других необычных для неё вещей её волновал мой шерстяной пояс (под названием «Неандерталочка»), которым я периодически утеплял свою спину. Она долго не могла привыкнуть к нему, поглядывая на меня из соседней комнаты, подымая шерсть дыбом и выгибая спину дугой. Грозный взгляд её при этом не внушал доверия, и любой незнакомец вполне мог бы испугаться её устрашающего вида. Когда я сидел в этом облачении, Маня никогда не подходила ко мне, предпочитая общаться с другими членами семьи.
Наша Лёлечка, когда немного подросла, стала давать нам театральные представления. Переодевалась, превращаясь в настоящую артистку, пряталась за ширмой и разыгрывала оттуда бесчисленные спектакли со своими игрушками. При этом она любила закутываться в большую белую бабушкину шаль и надевала на голову что-то вроде короны. Облик её, конечно, сильно менялся, и когда она меняла ещё и голос, озвучивая диалоги игрушек, то становилась порой совершенно неузнаваемой.
Манька, впервые увидев её в таком перевоплощённом виде, встала, как вкопанная, в своей боевой устрашающей позе и сторонилась от внучки до тех пор, пока та не приняла свой «обычный облик». И очень волновалась при каждом последующем представлении. Вряд ли Манькино поведение можно назвать страхом. Манечка, по-моему, никого и ничего не боялась, даже здоровенных овчарок, гулявших на улице. Скорее, это была настороженность, связанная с чувством опасности и совершенно разумное поведение в новой, необычной для неё обстановке.
Маня росла доброй, послушной и умной кошечкой. Не было случая, чтобы она кого-нибудь случайно поцарапала, на кого-нибудь рассердилась, обиделась, чему-нибудь воспротивилась. В целом у нас с ней не было никаких противоречий. Исключение составляло наше отношение к её кошачьим кавалерам. И когда Манька начинала истошно орать, особенно по ночам, уподобляясь своим диким сородичам, приходилось проводить с ней разъяснительные беседы. Но в этом случае кошачий инстинкт всегда брал вверх, и нам приходилось энное количество ночей проводить в полудремотном состоянии.
Это – что касается Маниного поведения дома. На улице же Манька становилась совсем другой – боевой, а иногда даже задиристой кошечкой – когда ей что-нибудь не нравилось в поведении уличного четвероного окружения. С гуляющими на улице кошками у Мани не было особых разногласий, по крайней мере, я их не помню. Зато с собаками Манефа вела непрерывную войну. Особенно почему-то она не любила овчарок и боксёров. Не могла пройти мимо них, не поддав им как следует лапой. Те собаки, вначале, не зная норова нашей Маньки, смотрели на неё, как и на остальных гуляющих на улице кошек, как на свои потенциальные жертвы, и всегда при встрече хотели её «укусить». Манька же, гулявшая большей частью на «верёвочке» (поводке), находясь даже в таком стеснённом состоянии, никогда не убегала под защиту гулявшей с ней мамули, а сама первой храбро бросалась в атаку на опешивших мохнатых, или не очень мохнатых великанов. У неё был выработан особый атакующий приём, с которым, видимо, не были знакомы местные собаки. Манька стремительно бросалась не сзади, а на морду собаки, и та инстинктивно отворачивалась от неё, спасая свой драгоценный зрительный орган. Маньке оставалось уцепиться всеми четырьмя лапами за её незащищенный бок, и она висела на нём, устремив свой пронзительно-свирепый взгляд в глаза противника.
После нескольких таких вот уличных стычек местные «волкодавы» предпочитали больше не связываться с этой странной кошкой и обходили её уже стороной. В последующие годы подобные стычки происходили у Маньки только с незнакомыми собаками, порой забегавшими в наши края для установления дружеских связей с местными псами, или по каким иным интересам.
Естественно, чаще всего подобные баталии видела мама, постоянно гулявшая вместе с Манькой. Но однажды и мне довелось участвовать в подобном конфликте. Тогда Манюле было года два или три, и она была уже вполне возмужавшей, крупной, сильной и уверенной в себе кошкой. В те годы я порой тоже выходил с Маней на прогулки, но, в отличие от маман, гулял без поводка, надеясь на её обычное послушание. Да так всегда и было. Манефа залезала мне на плечо и двигалась таким образом до детской площадки. А там уже самостоятельно гуляла по знакомой ей местности.
В тот день мы спокойно добрались до песочницы, и я отпустил Маню побегать – немного размяться вместе с любящими её играющими здесь детишками. И она невозмутимо принимала ласки больших и маленьких, всегда желающих потрогать и погладить красивую кошечку. Отдыхающие вместе с детьми наши знакомые мамы и бабушки этому не препятствовали, так как уже хорошо знали Манечку и были уверены в том, что та не причинит неприятностей их малым чадам. Я сидел рядом на скамеечке и с умилением созерцал эту сцену дружеского братания.
Вдруг Манька насторожилась и побежала мелкой рысцой по направлению к дороге. Я не успел сообразить, в чём дело, а она уже неслась лёгким «галопом». И тут я увидел мчащегося в её направлении большого рыжего боксёра, спущенного с поводка его поводырём – мальчиком лет пятнадцати. Кричу Маньке, пытаюсь её остановить, – ведь для обоих эта встреча может быть весьма опасной! Мальчик бежит за собакой, возможно, ещё не видя кошки.
Первые секунды развития событий я не видел. Когда же подбежал к месту битвы, то увидел, что боксёр носится из стороны в сторону, а за ним периодически устремляется Манька. Тот чего-то опасается и постоянно отскакивает в сторону. Манька в этом случае остаётся на месте, не спуская с собаки свирепого взгляда.
При приближении хозяина пёс, видимо, осмелел и более решительно устремился в сторону стоящей в выжидающей позе Маньки, приблизившись к ней на нужное для Манефы расстояние, и та молниеносно прыгнула на его квадратную морду с расплющенным от свирепости носом. Но нос в последнюю долю секунды сумел увернуться от Маниных когтей, и та оказалась на гладком собачьем боку, устрашающе глядя на ускользнувшую от неё собачью морду. Пёс стоял, пытаясь подальше убрать от кошки голову, совершенно не понимая, что же произошло и как это могло получиться. Стоял, не двигаясь, пока я не подбежал и не снял с него Манефу. Та внешне была совершенно спокойна. Только немного подняла шерсть на передней части туловища. И, как всегда в подобных случаях, не издавала не звука. Подбежал и мальчик и срочно стал надевать на своего подопечного металлический поводок, потом гладил и успокаивал его. Боксёр же (бульдожьей породы) стоял у его ног, весь дрожал, непрерывно дрыгал нижней челюстью, из-за чего отвислые губы его тряслись так, будто готовы были оторваться от своего владельца… Это был хороший урок нам троим (кроме Маньки). Пришлось пережить этот случай и следующую прогулку быть уже постоянно начеку. А с Манефой провести разъяснительную беседу. Для мамы подобное поведение нашей воинственной кошечки не было откровением, и она частенько была свидетелем таких вот сцен – при встречах с овчарками и другими собаками. И Манефа всегда выходила в баталиях победительницей, даже в том случае, когда биться ей приходилось сразу с несколькими собаками.
Особенные отношения сложились у Манечки с нашей знакомой собакой Лоттой, жившей в нашем подъезде, над нами. Та часто приходила вместе со своей хозяйкой к нам в гости, и Маня встречала её в общем-то равнодушно. Однако на всякий случай вскакивала на стоящий на тумбочке телевизор, откуда внимательно наблюдала за происходившими внизу (на полу) событиями.
Лотта существенно отличалась от всех собак с улицы – своей мощью, габаритами, необычностью масти (помесь дожихи с водолазом) и даже на Маньку производила впечатление. Она могла, в случае необходимости, мгновенно расправиться с любым местным четвероногим противником, отшвыривая их порой со своей дороги, как мешок с опилками. Я сам видел однажды, как подобная участь постигла здоровенную дворнягу, которую Лотта немного потрепала за загривок, а потом просто отбросила с тропинки, по которой бегали малыши. Потерпевший пёс совершенно не сопротивлялся, распластавшись на траве после приземления. Лотта на всякий случай после совершенного болевого приёма подошла к нему, очевидно, проверить, не сильно ли она потрепала его рыжую шкуру. Убедившись, что непослушный ещё в состоянии реагировать на её прикосновения, она оставила его в покое, продолжая и дальше играть с ребятами.
Вместе с тем, Лотта была очень доброй, ласковой и игривой собакой. К ней (как и к Манечке) постоянно устремлялись дети. Приходя к нам в гости, великанша каждый раз приглашала меня поиграть с ней, то есть отнять у неё мячик или палку, что совершенно невозможно было сделать. Одним движением своей огромной головы она вполне могла отправить в нокаут любого двуногого тяжеловеса. Интуитивно чувствовала это и наша красавица, оставляя гостье (до поры до времени) возможность забавляться здесь со мной или с её хозяйкой. Маня даже позволяла ей (иногда) лакомиться на кухне из своей миски, что Лотта всегда делала с огромным удовольствием.
В общем, наши любимицы, как и подобает соседям, жили мирно, возможно, просто терпели друг друга, видя наши дружеские отношения (с её хозяйкой). Обстановка резко изменилась, когда у Мани появились котята. Тут уж молодая мамаша постоянно была начеку и живо выпроваживала умную Лотту из «своей» комнаты. Лотта сразу поняла произошедшее и стороной обходила эти «кошачьи хоромы». Но не ходить в кухню за угощением она просто не могла и каждый раз прямо из двери устремлялась к соблазнительной миске.
Манька какое-то время терпела (как гостеприимная хозяйка), но поняла, что вскоре останется сама на голодном пайке. А в данной ситуации, когда ей приходилось выкармливать целую ораву вечно голодных младенцев, это было явно некстати. Так что в какой-то день она устроила великанше на кухню трёпку, повисев некоторое время у неё на довольно гладком боку, и Лотта в последующем стала уже с осторожностью пробираться к вожделенной плошке.
В остальном же в их отношениях всё оставалось по-старому. Но, видимо, великанша всё же затаила некоторую обиду на Маньку и отплатила ей аналогичным образом, но уже на улице, и тоже в присутствии хозяев. Она не стала с Манькой слишком церемониться после того, как получила от неё несколько ударов лапой (правда, по заднему месту), и просто «спрятала» её на время в своей огромной пасти, чтобы та немножко утихомирилась. Несколько раз легонько «пожевала» её (губами!) и отпустила на свободу, посчитав, что вполне расквиталась с ней за прошлые кошачьи проделки. Сколько времени пришлось отмываться нашей кошечке на плече у сердобольной мамули, знают только они двое. А мы, остальные, можем лишь догадываться об этом… После случая на улице Манька к Лотте больше не приставала.
Да, Лотту Маня уважала. Возможно, не только за её мощь и силу, а и за все остальные её положительные собачьи качества и в последующем была ещё более осторожной в общении с нею. А вот кого она по-настоящему боялась, так это огромной серой дожихи, ещё более мощной, чем наша Лотта, жившей в соседнем доме. При виде её во время прогулок на улице Манька срочно вскакивала на плечо к мамуле и с опаской наблюдала за всеми перемещениями этой высоченной громилы.
Удивительно, но наша кошечка любила купаться и совершенно не боялась воды. Мы её периодически купали в ванной, особенно после гуляний на наших чрезмерно пыльных (иногда грязных) улицах. Манефа с удовольствием принимала водную процедуру и редко когда сама пыталась прекратить её. Потом мы её тщательно вытирали, иногда высушивали под феном. И после этого она длительное время занималась вылизыванием своей густой шерсти, доводя её до нужной кондиции.
К купанью остальных взрослых членов семьи Манечка относилась относительно спокойно. Но вот когда мы купали маленькую Лёлю, начинался настоящий переполох…
– Как можно такую крошку сажать в ванну! Она же утонуть может, захлебнуться! Или ещё чего страшного с ней может случиться!..
И Манька носилась около ванной, вбегала в неё, вскакивала на стиральную машину, на саму ванну, снова убегала из комнаты и даже жалобно мяукала (что очень редко от неё можно было услышать), призывая всех к проведению срочной спасательной операции. Особенно она волновалась, когда Лёлёка на какое-то время оставалась в ванной одна, и немного успокаивалась при нашем возвращении в купальную обитель. Лёлечка же в воде преспокойно играла со своими игрушками, погружалась за ними с головой в воду, и даже не плакала, когда противное мыло начинало щипать её нежные глазки.
И с какой радостью Манька встречала торжественный вынос малышки из этого «опасного» помещения! И бежала за кавалькадой, состоящий из бабушки, папы с мамой и деда, торжественно возносящих ребёнка, завернутого в большое махровое полотенце, на одну из кроватей и начинающих следующий процесс – высушивания. Он, по мнению сердобольной кошечки, был уже не такой опасный, но всё же требовал её обязательного присутствия и контроля… А потом, когда все страхи оставались позади, Манечка радостно играла и со мной, и с папой, и с мамой (нет, мама, кажется, в кошачьи игры в ту пору играть ещё не научилась).
Из всех наших знакомых Маня неравнодушна была, по-моему, к одному лишь Маэстро. Евгений Андреевич Абаскалов, мой однокашник по академии, великолепный баритон, иногда заходил к нам в гости, и мы устраивали импровизированные домашние концерты. Маня, как всегда в торжественных случаях, взирала на происходящее свысока – с высоты серванта. Видимо, там было слышнее и вообще интереснее – как на балконе настоящего театра. Остальная публика в лице членов нашей семьи и приглашённых гостей, естественно, забраться на такой «балкон» не могла и усаживалась на диване и на стульях, заносимых в «гостиную» из всех других помещений. Самые юные – Лёля с подружками, устраивались где попало, порой даже под столом со своими игрушками, или же на кухне, где всех ждали великолепный «Наполеон» и абрикосовый компот косточками бабулиного производства… В общем, всё было весьма торжественно и интересно, и даже для Мани, которая почти никогда открыто не выражала своего кошачьего восторга, оставляя чувства и эмоции при себе.
Маэстро постепенно распевался на романсах и русских народных песнях, и голос его начинал звучать всё сильнее, и всё более окрашивался удивительно красивыми обертонами, погружая слушателей в состояние трепетного блаженства, которое порой хочется испытать человеку в нашем, в целом малодуховном мире. Евгения Андреевича принимали восторженно. Да и могло ли быть иначе! Все собиравшиеся горячо любили музыку, глубоко чувствовали, понимали её. Наша семья в течение всей нашей жизни была крепко связана с ней. Особенно восхищались те, кто слышал Евгения Андреевича впервые. Они просто не могли сдержать своего восторга. И даже наши малыши периодически прибегали из кухни, делая свои собственные заказы, типа «Эй, друг, гитара!», «Растворил я окно», «Дон Жуан» и др.
Манька, находясь на своей «галёрке», разделяла всеобщий восторг. Она то приподнималась на передних лапах, то снова ложилась, то издавала чуть слышные звуки, то скрывалась в подпотолочном пространстве, то вновь появлялась у всех на виду и находилась явно в возбуждённом состоянии. А когда Маэстро в первый раз запел свою излюбленную серенаду Дон Жуана, красавица, видимо, уже не могла выдержать глубокого внутреннего томления и, спрыгнув с серванта, прямым ходом устремилась к оторопевшему и замолчавшему Маэстро, бросилась ему в ноги, перевернулась на спину и стала тереться о его ботинки и брюки. Она будто говорила: «Он мне, мне, только мне поёт! Пусть поёт ещё, ещё громче! Чего замолчал?!.. Его пение мне так нравится! Ни один кот не исполнял мне таких арий…»
Что могла Манька мыслить в тот момент, мы не знали, поскольку до сих пор наука не изобрела способа дешифровки кошачьих мыслей. Вместе с тем, поведение её говорило о её чувствах. Маэстро же в первый момент кошачьей благодарности был так напуган, что даже не смог продолжить пение. Он знал о серьёзном характере Маньки и опасался её возможных последующих действий…
– А вдруг ей не понравилось пение, и она предупреждает меня об этом… От такой кошки всего можно ожидать…
Мы его успокоили, хотя и сами были удивлены Маниным поведением. Вот что может делать музыка! Вот что может делать классическая музыка!.. Особенно любовная серенада!.. А если б Маэстро кошачью серенаду исполнил?!
Когда Евгений Андреевич успокоился и тоже пришёл в себя, Манечка уже от него не отходила, обласкивала его ноги при каждом новом романсе. А потом сопровождала его даже в кухню, где была устроена всеобщая трапеза…
При последующих наших встречах Маэстро всё же с опаской поглядывал на четвероногую любительницу вокала, но уже не прерывал пения, когда та в очередной раз устремлялась в его направлении… Мне же было даже немножко обидно и за себя, и за Женю. Оба частенько присаживались к инструменту (фортепиано), однако подобного эффекта даже сын, неоднократно солировавший с оркестром Приморского радио и телевидения, достичь не мог.
Каждый Новый год мы торжественно наряжали ёлку. Для всей семьи это было радостное событие, в первую очередь для Лёлёки, которой ёлка обещала много приятных встреч. Была в ней заинтересована и Маня. Её прельщали, видимо, и запахи леса, и многочисленные игрушки, которые можно было поддавать лапой и которые после этого начинали быстро крутиться. Это ей нравилось, и Маня раскручивала игрушки одну за другой. Те порой соскальзывали с ёлки, и тогда игрунья носилась с ними по полу, играя, будто с мышкой: то поддавала лапами, то хватала в рот, то подбрасывала в сторону. Несколько красивых стеклянных шариков при этом были разбиты. Пришлось всю бьющуюся красоту перевешивать на верхние ярусы зелёной красавицы, оставляя Манечке папочные украшения.
Играть под самой ёлкой Маня не очень любила. Осыпающиеся с ветвей иголки, очевидно, кололи её очень чувствительные лапы. Срывая очередную игрушку, Манефа сразу бежала с ней в центр комнаты и только там затевала свои игры. Думала ли наша красавица, что скоро весь пол у нас превратиться в колючую поверхность. И виной всему буду я и мой любимый Патрокл, где году в девяносто третьем, или четвёртом выдался небывалый урожай орехов (местной лещины), отличавшихся от нашей, европейской разновидности наличием огромного количества мельчайших колючек на зелёной внешней оболочке.
Да, я, бывая на Патрокле, не смог пройти мимо этого неожиданного богатства, и наша квартира быстро наполнилась орехами, ореховой скорлупой и, естественно, массой колючек, легко разлетавшихся во всех направлениях.
Держал и обрабатывал орехи я на лоджии. Там же обычно отдыхала в дневное время и наша кошечка, забравшись на шкаф и созерцая всё происходящее у детской площадки. С некоторых пор мы стали замечать, что Манефа, подходя к балкону, как-то брезгливо передёргивает лапами, будто пытаясь стряхнуть с них что-то. А потом она вообще перестала заходить на балкон, прыгая на шкаф прямо с порога; иногда, правда, делала промежуточную остановку на моей голой спине. И как я не прятал тщательно кожуру в пакеты, и как любящая чистоту мамуля не пылесосила и не отмывала пол, очистить его от колючек было не в её силах. И только через неделю после завершения ореховой эпопеи Манька стала шествовать по полу более-менее уверенно… И так продолжалось каждый год в течение добрых полутора месяцев, до 1995 года, пока я, волею судеб, не перебрался в Иваново, где, кстати сказать, лещины давно уже не было, и где я переключился на поиски грибов и ягод.
При мне у Мани три раза были котята. Могло быть куда больше, но мы просто не могли выдержать этой беспрерывной кошачьей атаки. Приходилось и уговаривать Манефу, и давать ей какие-то успокаивающие таблетки. Но это всё мало действовало. Точнее, вовсе на неё не действовало. Действовал только сильнейший кошачий инстинкт, и она с утра до вечера, и особенно ночью, истошно вопила, созывая к дому своих кошачьих кавалеров. Кто при этом больше страдал – Манюля или все остальные, сказать трудно. Не просыпалась ночью от её рева только одна Лёлёка. Остальные же вставали поутру с больными головами после практически бессонной ночи…
Ну, а когда рождались котята, для всех наступало полное блаженство. Маня преображалась, становясь снова тихой, нежной и славной кошечкой и очень заботливой мамашей. Она большую часть времени сидела с малышами в их большой кошачьей коробке и часами пела им успокоительные песни. Периодически кормила их, убегала на несколько минут, чтобы самой немного перекусить и сразу же вновь возвращалась обратно. Немножко волновалась, когда мы трогали котят и брали их на руки.
Котята быстро росли. Через три недели у них открывались глаза, и они начинали активно познавать окружающее пространство. Вначале ползали вокруг коробки, затем добирались до соседних предметов, в частности, до моего дивана, а вскорости забирались уже и на него, где устраивали настоящую чехарду, носясь и гоняясь друг за другом.
Ранним утром они будили меня, тихонько подбираясь к моему лицу и проверяя, сплю ли я, или уже готов начать с ними утреннюю беготню. Приходилось просыпаться и выполнять их неуёмные желания. Они крутились у моего лица, забирались под одеяло, носились по моим ногам в этом абсолютно тёмном пространстве, находили где-нибудь щёлку и выскакивали наружу; снова носились, уже поверх одеяла, играли с моей рукой; прыгали в разные стороны, сваливались с дивана, снова быстро забирались на него и продолжали свою нескончаемую карусель.
Почему-то соседний, мамулин, диван не привлекал их всеобщего внимания. И пока мы целый час занимались всей этой утренней кошачьей гимнастикой, маман преспокойно досыпала это блаженное время. И чего это сорванцы выбирали в напарники по играм меня, не давая спать ни утром, ни вечером, даже тогда, когда мы гасили свет?
Маня в первые дни их начинающейся активности несколько сдерживала их познавательный пыл, затаскивая малышей обратно в коробку, видимо, приучая к общему порядку. Потом, найдя во мне помощника по воспитательному процессу, спокойно оставляла их на моё попечение, немного отдыхая от их чрезмерной активности. Энергия же котят была просто неуёмной. Они беспрерывно лазили по своей мамаше, играли с её хвостом, лапами, забирались ей на спину, трепали уши, теребили её своими маленькими лапками, даже покусывали легонько…
Маня частенько тоже включалась в их игру, носясь вместе с котятами по всем комнатам. Кавалькада серых сорванцов неслась обычно по полу, Манефа же устремлялась за ними по более высоким этажам комнатного пространства: по кроватям и стульям. И так могло продолжаться довольно долго. Затем начиналась всеобщая возня на полу, когда мамаша отбивалась от наседавших на неё шалунов. Они хватали друг друга передними лапами, отбивались задними, легонько покусывали друг друга, крутились во все стороны, прыгали, отбегали, вновь наседали…
Иногда мамаша, видимо, с целью нравоучений, покусывала их и более сильно, – так, что те даже попискивали. Периодически Манефа прижимала какого-то из котят лапами и кусала его за ухо. И такую процедуру проделывала периодически с каждым котёнком. Зачем это она делала, я понять не мог. А как-то обнаружил, что уши у котят все в мелких кровоточинках, будто их кололи булавкой. Сначала я подумал, что это они могли наколоться кактусами, в которые те тоже периодически лазили. Но потом связал это с Маниными покусываниями. Видимо, этот приём входил в курс обязательного обучения малышей. Или она таким способом приучала котят к боли. Или же проводила некую своего рода «аурикулотерапию»? Но эту процедуру она проделывала с каждым новым своим кошачьим выводком.
Котят у нас с удовольствием разбирали соседи. Получить котёнка от такой «породистой» кошки хотели многие. Мы отдавали их в возрасте двух с половиной – трёх месяцев, а то и старше, когда котята становились вполне самостоятельными. Жалко было расставаться с такими прелестными созданиями. Жалко и нам, и Мане. Но Манечка воспринимала это как должное и очень не переживала потери. Больше всех страдали при расставании сами котята. Некоторые даже чувствовали приближающуюся разлуку и при посещении нас соседями сразу убегали прятаться. Но мы отдавали котят в хорошие руки и не волновались за их будущую судьбу… В последующем на улице некоторые из них встречались с Маней, однако отношения между ними были уже совсем другими.
После 1995 года я больше не видел Манефы. Но мне много рассказывали о ней, присылали её фотографии. Маня стала уже солидной, степенной кошкой, осталась такой же уверенной в себе, такой же защитницей малышей и грозой окрестных собак. По-прежнему по несколько раз в год требовала себе кавалеров. Гуляла вместе с любящей мамулей – последние годы в основном у неё на плече. Вкусно кормилась. Отдыхала на балконе (лоджии), наблюдая за происходящим на уже родной для неё детской площадке с малышами… В общем, жила своей собственной кошачьей жизнью, без особых забот и волнений. Она внесла в нашу жизнь много радости, любви, доброты, нежности и ласки, подарив нам дополнительно много семейного счастья. Думаю, что и ей жизнь в нашей любящей семье не принесла разочарования… И мы будем вспоминать друг о друге, встречаться друг с другом во сне, как бы перелистывая страницы книги нашей светлой и счастливой семейной жизни…
Татьяна Булашевич (Бердышева)
МАНЯ
Краткая биографическая справка
Кошка Маня, называемая также Манефой, Муней, Мулей, Марией Афанасьевной Калывановой (в честь Маньки-Облигации из «Место встречи изменить нельзя»), Марией Каллас (за колоратурное сопрано в честь знаменитой оперной дивы Марии Каллас), родилась 13 июля 1990 года в посёлке Посьет Приморского края, умерла в ночь с 13 на 14 июля 2010 года в г. Владивостоке, прожив ровно 20 лет. Порода – сибирская, окрас полосатый, морда круглая, глаза зелёные, подбородочек белый, подушечки лапок мохнатые, сами лапки чёрные, бархатные, хвост – шириной со спину. Характер – гордый, независимый, в старости – смягчённый. Из особых примет: была приучена гулять на поводке, как собачка. С годами переместилась при прогулках ко мне на плечо. Гроза собак – в молодые годы. Семь раз приносила котят. Была известна всей округе, любима в семье и так же любила нас.
4 августа 1990 года мы с внучкой Лёлей гуляли за домом, когда возвратившийся с работы сын, Лёлин отец, подсел к нам на лавочку, раскрыл портфель и вынул из него котёнка. Малышу было не более трёх недель, на Жениной ладони он уместился целиком. Так в нашей семье появилась Маня. Сын принёс её в подарок дочери, которой через два дня исполнялось четыре года, а получилось – любимицу всей семье. 20 лет прожила она, не разлучаясь, с нами, достигнув, по кошачьим меркам, глубокой старости. Вот некоторые моменты из её жизни.
Маня и домашние
Конечно, привязана была Манька ко всем членам семьи, но по-разному: за одними признавала старшинство, других считала равными себе или даже младше, маленькую же Лёльку нежно любила и защищала, как если бы та была её котенком. Купаем Лёльку – Манька мяукает под дверью в ванной, пробует открыть её лапой: «Впустите!» – «Ну, входи». Кошка прыгает на стиральную машину, следит, чтобы ребёнка ненароком не утопили. Купаются взрослые: «Ну, и плещитесь, сколько душе угодно, мне до вас дела нет». Кстати, сама она воды не боялась (почти), стойко переносила и намыливание, и поливание из мелкого душа.
Вступалась кошка за Лёльку и тогда, когда ту корили за непослушание (бывало такое!) и упрямство. Однажды отчитывал Лёльку за что-то дед. Надо сказать, что Лёлька нотации молча не выслушивала (дед умел читать их долго, с повторами!), а довольно ловко отбрёхивалась. Дед уже повышает голос. Я – лежу на диване, Лёля притулилась ко мне, дед возвышается над нами, Манька – на шкафах, наблюдает сверху. И вот, когда голос деда стал крепчать, со шкафов слетает полосатый зверь, втискивается в зазор между мной и Лёлькой, поворачивается к деду мордой – и как зашипит на него! Весь гнев у того испарился. Такая защитница у внучки! Какие уж тут нотации!
Не забывала, очевидно, Манька, кто принёс её в наш дом! Женю, старшего сына моего, выделяла из всех остальных взрослых. И он любил её: и морской песок ей принесёт, и за домом, если свободен погуляет и даже в родах поможет, живот поглаживает, ласковые слова говорит, а она обхватит его руку своими лапами и песни поёт, те, что кошки поют, рожая.
В молодые Манькины годы трава за домом была ещё густа, людьми ещё не вытоптана, машинами, появившимися потом во множестве, ещё не загублена. Пустит Женя по этой плотной траве камешки, как голыши по воде, и летает Манька за ними огромными прыжками, выныривая временами из травяных зарослей на поверхность, и хвост её развевается по ветру, как у белки!
Уехал далеко от дома сын с семьёй, через полтора года вернулся на время. Манька, боясь, верно, что вновь он исчезнет, ходила за ним по пятам. Лежит сын на спине на кровати, колени кверху подняв, – кошка рядом сидит столбиком на задних лапах, передними его колени обхватив. Замерла от любви и счастья!
Последние одиннадцать лет Женю ей заменил другой мой сын, Дима, однако, по-моему, считала она, его всё-таки за младшего своего брата, могла и пошипеть, если что ей было не по нраву. Но каждый вечер около шести часов сидела в коридоре на краешке дивана, ближе к двери и звонку дверному, ждала сына с работы. Вот он заходит в дом, сумку на диван бросает, кошка спешит заглянуть в неё: «Что на этот раз вкусненького принёс!» А вкусненькое для неё там бывало часто!
Хотя в последние три-четыре года своей жизни всё больше спала кошка, и днём спала и ночью дрыхла, но вечерами оживала, приходила в большую комнату, где мы смотрели телевизор, запрыгивала к сыну на диван, садилась сначала около его головы, свою подставляла: «Погладь, скажи ласковое слово!» – потом мостилась блаженно у его бока, вытягивалась, лапы свешивала с дивана и впадала в дремоту, только глаз иногда приоткроет. Хорошо, когда вечер! Хорошо, когда все дома!
Кошка на поводке была известна всей округе. Пытались и другие владельцы усатых-полосатых своих питомцев к поводку приучить – не вышло ничего: домашние сидельцы вообще улицы боялись, а тем более пугались поводка – ложились брюхом на асфальт или траву и ни с места. Кошка-собачка – это только моя красавица. И сколько же знакомых появилось у меня собачников!
Как нас настигла «слава»
Прошло лет семь-восемь. Зима, ветры, холод, сидим дома. Вдруг телефонные звонки пошли чередой: жильцы нашего дома поздравляют меня и Маню. В чём дело, недоумеваю? Оказывается, один бульварный листок, коих в то время издавалось во множестве, напечатал: такого-то числа, такого-то месяца около такого-то дома по такой-то улице (всё сходилось) в 7 часов утра пожилая женщина, гуляя с кошкой на поводке, помогла задержать воришку, решившего поживиться в чужой квартире. Конечно, решили жильцы нашего дома, это обо мне и Маньке. Я подозреваю, что живущий в нашем доме журналист решил подобным сочинением «оживить» газетку. Но нам с Маней незаслуженная слава не надобна, тем более что в семь утра, да ещё зимой, мы обе сладко спим!
Как Мане купили собачий поводок
Приучать Маню к поводку начала с ранней её молодости и вот почему. Однажды на прогулке за домом, там, где росли большие, старые, деревья, моя кошка, в ту пору четырёхмесячный котёнок, запрыгнул на вяз, очень высокий, уже обнажённый осенним ветром, и, несмотря на все мои призывы, через несколько секунд была почти у самой его макушки. Октябрь месяц, ветер – сильный, дерево раскачивается, кошка начинает жалобно мяукать: «Помогите, боюсь!» Хорошо, дома был муж. По деревьям он ловко лазает с детства, но сейчас-то у него больная спина… Полез, несмотря ни на больную спину, ни на ветер, ни на шумящие ветви. Я с замиранием сердца наблюдала с балкона, девочки – внучка и её подружка – под деревом волнуются. Поднялся муж так высоко, как толщина веток позволила, тут уж и Манька осмелела, сползла по стволу до мужниного плеча, перебралась на него, – так и спустились. После этого её побега стала я сначала длинным ремешком её перепоясывать, а потом и в собачий, для маленьких собачек предназначенный, поводок упаковывать. Не всегда же муж дома! И привыкла Маня перед выходом в свет засупониваться: увидит, что начинаем мы с внучкой на прогулку собираться, прыгает на тумбу в коридоре, стаскивает с полки поводок: «И про меня не забудьте!»
Маня – охранница
Когда Маня перебиралась ко мне на плечо во время прогулок, я могла никого не бояться. Вид разлёгшейся там кошки, пребывающей якобы в нирване – как живая горжетка – вызывал у незнакомых людей (особенно у мужчин в подпитии почему-то) умиление и поползновение погладить «чудесного котика». Напрасно они это делали… Реакция Манькина была молниеносна: шипение и одновременно замах лапой. Конечно, это отрезвляло и отбивало желание приблизиться ко мне – с таким зверем на плече. Но гнева не было, скорее уважение: «Вот так охранница!» Вообще надо сказать, что я с Маней на плече – во время прогулок около дома, на ближайшем к нему стадионе – воспринималась как нечто единое. Гуляю одна – обязательно кто-нибудь да спросит: «А где Маня?»
«Царский выезд»
На прогулку мы отправлялись обычной компанией: моя Лёля, Серебрякова Лёля, Аня Ястребова – каждая со своей игрушечной коляской, в каждой коляске куклы-дочки. А в нашей ещё и Маня восседала. Сборы только начинаются – кошка тут как тут, на коридорную тумбу вскакивала, поводок в пасть с полки хватала – и в коляску! Я засупонивала её в блошиный ошейник, через подставленную мордочку приспосабливала, – «царский выезд» готов! Скорее в лифт, и вот уже и улица, а там… Детей в ту пору в доме было множество, дом звенел от их голосов, мы сразу попадали в детский водоворот: «Татьяна Юрьевна, а Маня сегодня добрая? А её можно погладить?» Манька фамильярного обращения, в общем, не допускала, но на ненадолго разрешала детским ладошкам коснуться её шкурки. Когда решала, что довольно, тогда в животе у неё рождался ропот, потом шипела. Дальше её уже ребятишки не тревожили. Дети играли в свои игры, Маня «паслась» на травке, нежилась на трубах или на крыльце прачечной. Домой возвращались тем же порядком: в коляску, в лифт – и вот мы дома.
«Серебрякова идёт»
Лёлькины подружки – почти каждый день у нас в гостях. Бывало, уставала кошка от их приставания, от любви чрезмерной. Особенно Серебрякова любила её потискать, посадить к себе на колени попой, спинку прижать к своему животу. Обречённо свесит Манька лапы, но не царапнет никогда, лишь мяуканьем защищается. Голос Мани – колоратурное сопрано. Так я его определяла. Бывало, возьмёшь её на руки, как уже поёт: «Отпустите!» Недаром, в честь великой певицы в таких случаях мы её величали «Марией Каллас». Так вот, позвонили по телефону, что идёт к нам, по делу, старшая Лёлькина сестра, студентка Настя. Посещала она нас редко, и уж её Маньке опасаться не было никакого резона. Звонок в дверь, говорю: «Серебрякова идёт!» – и нет на диване кошки, она уже на шкафах, на верхотуре. «Серебрякова» – магическое слово! Сигнал, что появится Лёлька, а, значит, сидеть Маньке у неё на коленях! Лучше уж на шкаф запрыгнуть, оттуда понаблюдать, что внизу происходит. «Спущусь, когда сама захочу…»
«Маня в домике!»
Прятки – любимая игра и девочек, и Маньки. В то время привёз сын своей дочке, маленькой Лёльке, из Франции кукольный дом для Барби. В России они только появляться стали. Дом вместительный, с садом, стоял на полу в большой комнате. Носится по квартире Маня, носятся за Маней девочки. Устанет Маня – в домик спрячется. «Маня в домике!» – это называлось: перерыв в игре, значит. Отдохнут и Манька, и девочки – снова бегают, друг от друга прячутся, а потом догоняют друг дружку. Ни разу никого из них не оцарапала!
Верёвочка
Совсем уж веселы становились игры, когда включался в них муж. Одна из них – «стрельба в цель». Манька занимает позицию на шкафах, сидит, свесив вниз лапы, ждёт, когда полетит в её сторону обрывок бельевой резинки, натянутой мужем на пальцы. Вот он в полёте. На лету хватает кошка добычу и отправляет её назад. Или побегает с нею в пасти по всему шкафному верху, попрячется за кораллами и только потом сбросит её вниз мужу. Бросай ещё разок!
Вкусная колбаса
«Игра в прыжки». Для этой игры нужна была колбаска, лучше докторская. Рука мужа или сына задиралась как можно выше, Манька взмывала свечкой, хватала зубами лакомый кусочек. Как акробатка на батуте! Дима потом изменил несколько правила игры: не в руках колбасу держал, а пришлепывал её к дверцам шкафа, всё выше и выше. Опять Манька взлетала вверх, сбивая колбасу уже лапой. Съест – и снова к прыжкам готова. Старая, она сама придумывала поэтапно добираться до заветного кусочка: сначала – на выступ срединного шкафа, а уж оттуда, встав на задние лапы, можно передней попробовать сбить колбасу. Кстати, кошка наша, как, вероятно, и все кошки, избалованные в еде, была отличным дегустатором колбасно-сосисочных изделий. Иногда наотрез отказывалась от предложенной «вкусноты». Ты ей сосиску – в пасть, а она её выплевывает, да так, что летит сосиска чуть ли не через полкомнаты. Верный показатель: дряни, на этот раз, в неё запихано сверх меры. «Ешьте сами, если ваши желудки выдерживают, а меня увольте!»
Как Маня потерялась
Отпустила я Маню один раз на прогулку только с Лёлькой и её подружками, а сама почему-то осталась дома. Дела, верно, были неотложные. Возвращаются дети, нагулявшиеся, румяные, но без кошки. Спрашиваю удивлённо: «А где же Маня?» Забыли её за домом! В рёв – и назад, за кошкой. А я на балкон. Вижу: мечется между деревьями и не хуже их плачет Манька: кинули, оставили… А тут и девочки бегут. Встреча была радостной: нет, не кинули, не оставили.
Надо добавить, что случилось это тогда, когда Маня была мала, потом-то дорогу домой к родному подъезду хорошо знала!
Бесстрашная Маня. Маня и Лотта.
В молодости моя кошка никого не боялась: ни собак, ни уличных кошек. Кошки, видя её на поводке, очевидно, пребывали в недоумении: не собачка ли это? А собаки – позорно бежали после трёпок, полученных от бесстрашной кошки. Молоденькой Мане, к тому же, покровительство оказывала Лотта, огромная и добрая, помесь дога и ньюфаундленда. Лотта была главной во дворе. В доме в конце 80-х – в начале 90-х годов собак было множество, в каждой третьей-четвёртой квартире собака, всех пород и мастей: от дожихи-великанши до собак на коротеньких ногах с огромными ушами, подметавшими улицу – бассетов. И ризеншнауцеры, и ньюфаундленды, и афганцы, и колли, и боксеры, и бультерьер – сонный и ко всему равнодушный, и фоксы, и, конечно, овчарки. О маленьких, карманных, собачках я уж и не говорю. Лотта же – старшая, главное, собаки её старшинство признают. С хозяйкой её, говорливой и авторитарной дамой, тоже, разумеется, вся округа была знакома.
Замечено: животные всем – и характером, и внешностью – напоминают своих владельцев. Шествовала Галина Константиновна – крупная, черноволосая, с округлыми формами, – такая же крупная, чёрная, с таким же прогибом от спины к крупу – Лотта. Кого Г.К. удостаивала разговора, с тем ласкова и добра была и её собака. Г.К. часто приходила с нею к нам в гости. Лотта, прежде всего, наведывалась на кухню к Манькиной миске, потом разваливалась на ковре и, казалось, занимала всё свободное пространство посередине комнаты. Маня вскакивала на спинку кресла, а мы, вернее, Г.К. , говорили часами. Лотта храпела, Маня дремала – идиллия. Когда на улице чужая собака пыталась подскочить к моей кошке, гуляющей на поводке, для более «тесного» знакомства, а Лотта была поблизости, то последняя просто вставала между Маней и нарушительницей мира – и этого было достаточно. Хорошо иметь такую подругу!
Сама Маня становилась особенно бесстрашной, когда у неё появлялись котята. Тогда и Лотта не осмеливалась к нам в дом сунуться. Помню картину: Лотта только появилась с Г.К. в дверях, как на пороге зашипела Маня: шерсть дыбом, в два раза увеличивалась в размере, хвост задран. А за нею в ряд выстроились котята, маленькие копии мамы. И все шипят. И у всех хвосты, как ёршики. И Лотта ретировалась. Раздали катят – снова Лотта похрапывает на полу, снова Маня дремлет тут же на спинке кресла. Из комнаты не уходит. Дружба разладилась после одного события. Манька – на сносях, вот-вот родит. Гуляю с ней за домом. Гуляем так: я и Г.К. сидим на лавочке, Манька – на спинке лавочки, а Лотта, ревнуя хозяйку, оттесняет меня и пытается устроить свой зад между мною и Г.К. В конце концов той надоела пыхтящая Лотта, и она окликнула пробегавшего мимо мальчишку: «Поиграй с Лоттой, побросай ей палочку». У Лотты любимое занятие: побегать, поймать палку, принести её в зубах. Мальчишка тоже рад порезвиться с собакой, Лотту все дети любили. Кинула Г.К. палку, мальчишка за нею, за ним – прыжками Лотта. Что мелькнуло в голове у моей кошки? Очевидно, решила, что Лотта хочет парнишку обидеть, только ринулась она за Лоттой и хватила её за бок лапой: выше подпрыгнуть брюхо мешало. Лотта ничего не может понять, но раскрыла свою огромную пасть, взяла в неё, не надавливая, Маньку, подержала несколько секунд и поставила на землю. И – всё. Через день Манька родила. Кстати, один котёнок из этого помёта очень долго жил в нашем подъезде, несколькими этажами выше, в семье адмирала. И главным в семье был не адмирал, а он, Манин сын Фёдор. В детстве его чёрная шёрстка была как бы обрызгана серебряной краской. В последующие годы Лотту с ранней весны до ранней зимы увозили в деревню, где Г.К. приобрела большой дом, большой участок земли, но Лотта прожила там года два и умерла как-то очень быстро.
Маня и боксёр. Маня и ризеншнауцер.
Овчарка
Появился в одном из подъездов нашего дома боксёр. Хозяин – молодой парнишка, потом планировавший служить в милиции, был горд собой, своей собакой. Та – молодая, задорная, в общем, сгусток энергии. Впервые повстречалась нам на площадке выше дома, где гаражей ещё не было, а лежали бетонные панели. Зима. Лёля, я, Маня, её двое котят у меня за пазухой под шубой, только носы наружу, сидим на этих панелях, дышим свежим воздухом. И тут – боксёр. Как увидел Маню, так и ринулся к ней. А та – к нему, ударила-таки лапой. Хорошо, хозяин подоспел. Вот уж и лето, и котята очередные розданы… Маня – на трубах за домом с девочками лежит, глаза прищурив, нежится… И тут – старый «друг». Увидел Маньку: «Что делать?» Бежать – стыдно, уже взрослый «парень». Зимнюю стычку запомнили, очевидно, оба. Стал боксёр облаивать Маньку издали, полаял – и за угол спортивной площадки скорей. Манька тут же спрыгнула с труб, превратилась в шар, боксёр то спрячется, высунется, полает и вновь отбежит. Манька шипит, вот-вот кинется в драку. И боксёр позорно бежал! Если в дальнейшем и приходилось им встречаться, то и он, и его хозяин разворачивались на 180 градусов, а я подхватывала за поводок свою кошку.
Но два раза подхватить не успела.
Жил в округе большой ризеншнауцер. Гулял с ним обычно хозяин, поводка на псе не было. Пёс – добродушный, любопытный, то под камень нос свой сунет, то под кустик. Чем он не приглянулся моей кошке – бог весть, но только однажды рванула она с моих колен – и под трубы, на взгорку, за ризеншнауцером вдогонку. Я – следом за нею, кричу по дороге хозяину, чтобы спасал собаку. А тот идёт себе не спеша и собаку не подзывает. Поймала я Маньку за поводок уже тогда, когда лупила она пса по морде. К счастью, до глаз не достала. Вытянула её за поводок, шипящую, орущую, а она – вся в драке, ничего не видит от азарта. Как у Ершова: «Распрекрасные вы братцы, дайте чуточку подраться!» Хватила когтями по руке и меня. Зажала её под мышкой, кровь льётся, Манька продолжает вопить, я растерзать её готова… Скорее домой! Одной рукой кое-как открыла дверь, бросила кошку за порог, сама – руку промывать, заливать её перекисью водорода. Два часа кошка сидела под диваном в коридоре, мои нотации выслушивала. Через два часа вылезла, пришла в большую комнату, села ко мне задом, носом уткнулась в шкаф – виновата, но и обижена и вообще: не пора ли помириться? «Ну, иди, проси прощение, посмотри, как бабе руку располосовала». Тут же развернулась мордой ко мне, а я ей руку под нос, попутно и поводок сняла. Стала мою руку зализывать. Примирение состоялось, но рука, несмотря на принятые меры, всё равно вспухла и долго не заживала.
Было Маньке уже лет семь-восемь, а то и больше. Летний вечер, смеркалось порядком. Женщины из нашего дома на трубах ведут в сумерках беседы – дышат прохладой. Маня у меня на коленях, поводок на Мане, конец его – у меня, на руку намотан. Идут мимо две женщины, не из нашего дома, с ними овчарка. И надо было собаке пройти не по дороге, а по траве вблизи труб, где мы расположились. Прошла, на нас никакого внимания не обратила и пошла не спеша впереди хозяек. Вот они уже и на углу дома. Тут-то моя кошка решила, очевидно, познакомить овчарку с правилами поведения на чужой территории. Рванулась с моих колен, поводок из моих рук вырвав, догнала собаку – и в драку. Я бегу следом, за Маньку боюсь: овчарка – чужачка, свои собаки, из дома, зная Манькин боевой характер, давно с нею не связываются, только хвосты поджимают, а эта-то схватит за загривок – и нет воительницы!
Как кричали женщины: и владельцы собак, и из нашего дома. Те – ругали и меня, и мою сумасшедшую кошку, наши – их: водят свою собаку без поводка, кошка наша ещё мало проучила их овчарку.
Но испуг довелось испытать и Мане. Было ей тогда год-два. В одном из подъездов нашего дома жила дожиха Гретта, великанша, голос – глубокий бас, настоящий «профундо». Оказалась однажды Гретта рядом с Маней. И … кошка моя буквально растеклась по асфальту: нет Мани, одна полосатая шкурка лежит. Постояла Гретта над нею и – пренебрегла, как будто и не было тут кошки.
Другую огромную собаку – сенбернара – Маня не трогала, как и та её. Часто с её хозяйкой сидела в сумерках на трубах, Маня – у меня на коленях, сенбернар – рядом с владелицей. И всё тихо-мирно.
С годами кошка утихла, котята – в прошлом, и уже переместилась ко мне на плечо, и уже собаки не страшны. Многие из друзей молодости исчезли, состарясь. Появился сеттер Дружок, весёлый, добрый, рыжий. Носится вокруг меня, слюни – вожжой, достать бы Маньку, погоняться бы за ней, но нет, нельзя. А та лишь жмурится и – нисколько не волнуется: «высоко сижу, далеко гляжу!»
Маня и кошки
С кошками, до поры до времени, не воевала. Кошки сидели по квартирам и лишь глядели через окна и с балконов на улицу. Во дворе жила только Соня – чистенькое и миленькое создание. Это уж потом, с годами, развелось котов-кошек в подвалах тьма-тьмущая. А тогда – лишь Соня. Говорят, появилась она у нас не случайно. Её не взяли с собой хозяева, когда заселялись в наш дом. А кошка нашла их сама, проделав немалый путь со Второй речки к нам, в район Луговой. Но хозяева не сжалились, и осталась Соня жить при доме в подвале. В подвале тогда было сухо, чисто: дом-то новый. Кошка ласковая, жильцы её любили. Подкармливали всем миром. Маня – молодая кошка – очень её уважала. При встречах тыкались носами, никогда друг на друга не шипели. Соня регулярно приносила котят, тогда её брали для родов и выкармливания – в домовую прачечную. Котят потом охотно разбирали. Соня ходила и жалобно их призывала. Как-то раз гуляю с Маней в траве среди берёзок у Тофовской поликлиники (было же время, когда траву не сгубили машины!). Спускается с горки женщина, а из сумки у неё выглядывают четыре очаровательных котячьих мордашки. Увидела меня с кошкой, остановилась: «Не возьмете ли ещё одного?» – «Не могу, – отвечаю, – кошка моя ревнива, не примет». Но вижу, бежит Соня, у которой как раз котят отняли. Говорю: «Ставьте одного на землю, кошка добрая и без своих осталась». Та выбрала самого красивого. Соня – к нему, понюхала, облизала – и повела за собой в прачечную. Прямо к своей коробке, где раньше были её котята, привела. И сразу кормить. Потом женщина, работающая в прачечной, увезла и Соню, и котёнка на дачу, но к осени они там потерялись, к сожалению.
Когда пришло Мане время заневеститься, выбор она сделала в пользу Рыжика, кота, который «гулял сам по себе». Хотя официальную «прописку» имел в одной из квартир соседнего подъезда. «Полупомойный», бандитского обличья, Рыжик мною был забракован в качестве отца её будущих котят. Манька же при встречах на улице, рвалась к нему, приходилось бросать в его сторону мелкие камешки, так как и он был не прочь поближе познакомиться. Кстати – отцы её котят все по экстерьеру были хороши. Котят охотно разбирали, но сердце её принадлежало Рыжику.
После Сони царицей дома и окрестностей стала Маня и процарствовала лет пять, пока не объявились две молодые кошки: одна поселилась в подвале (по раскраске вылитая Маня), другая – в Тофовской поликлинике. Начался делёж территории. Особенно задириста была поликлиническая. 31 мая 1997 года Маньку «свергли с престола». Мы с нею сидели за домом на трубах, когда эта кошка пошла на нас в атаку. Не обращая на меня никакого внимания, шипела и рвалась драться. И Маня – дрогнула. Большими скачками, волоча по земле поводок, помчалась через дорогу, мимо дуба, к абрикосовому дереву, взлетела наверх и там уже стала шипеть и ругаться. Спускаться она не желала, за поводок стащить невозможно – высоко, а дело идёт к вечеру. Около дерева вместе со мною «пляшут» ребятишки с нашего двора. Маньку, впервые, на дерево чужая кошка загнала! Это воительницу-то! Хорошо, шёл с огорода какой-то неказистый мужичишка, в лёгком подпитии. Остановился возле нас, посмотрел на весёлую картинку и говорит мне: «Снимай свою кофту!», полез на дерево, изловчился, накинул её на орущую Маньку, стянул получившийся ком с дерева и вручил мне. Какие вопли, ругань доносились оттуда! Так и шествовали: под мышкой моей зажата возмущённая Манька, весёлые дети («Маньку поймали!») и я, со страхом думающая, не хватила бы меня когтями сквозь кофту. Дворцовый переворот свершился! С тех пор переместилась Маня ко мне на плечо, обеим стало спокойнее. А молодые кошки вскоре погибли.
Любовные томления. Манькины кавалеры
Нахождение кошки в доме – это не только розы, но и шипы. Шипы досаждают в периоды, когда «любовные томления» начинают «теснить … младую грудь» кошкам. И не только младую, но и повзрослевшую, и постаревшую, и даже совсем старенькую. Переносить вопли, взвывания и плачи, почти без перерыва даже на сон, никаких нервов не хватит. На заре Манькиной туманной юности ещё не появились в зоомагазинах успокоительные, утишающие вопли, лекарства. Итак, терпят все домашние, не высыпаются, дичают сами от Манькиных причитаний, потом сдаются. И появлялись у нас в доме коты, кошачьи кавалеры: один серый, два рыжих и один чёрный перебывали у нас. Серый после первого визита испортился: пометил у себя дома все углы, но, главное, кроссовки своего хозяина. Хозяин же был свыше двух метров ростом, обувь носил для богатырей, которую ещё найти нужно было. В общем, отнесли кота в клинику на операцию. Потом он только в окно глядел да толстел.
Второй кавалер закончил жизнь после участия в битве с дворовым котом-помойником (не Рыжиком). Тот разорвал ему ухо, началось нагноение, затем заражение, врачи не спасли.
Самым добрым и ласковым был третий ухажёр, и детишки от него были самыми красивыми. Но хозяйка его через год вышла на пенсию и уехала со своим котом в доставшийся ей по наследству деревенский дом, к корове, к курам и прочей деревенской живности, на вольный воздух и простор. Деревня называется Анисимовка – любимое место приморских художников.
Делать нечего, переносить вопли-стенания сил нет, и стал навещать нас огромный чёрный Кузя, злой, как чёрт. Все его у нас боялись, ходили, буквально по стенке распластанные. Одну меня, вроде, признавал, но, в конце концов, и меня хватанул по руке когтищами. «Всё, Маня, «кина» больше не будет».
К тому же всех знакомых котятами уже обеспечили, одарили, да и лекарства в зоомагазинах соответствующие появились.
Но скажу, что Манька не согласилась со мной, много ещё лет взывала и плакала. Кроме капелек, прибегала я тогда дополнительно к одному способу: кошку под мышки и ну полоскать её по пояс в ванне, будто бельё в проруби. Пополощу, оботру слегка – и за порог. На просушку, на вылизывание, на солнечный балкон или к тёплой батарее. На несколько часов наступала тишина… С годами стенания и плачи затихали, но окончательно не прошли. Только по продолжительности стали короче. Покажу ей полотенце: «Ну, как тебе, старой, не стыдно? Когда покой будет?» – спрячется под кровать, глазами сверкает.
Но, но… четыре месяца после посещения кавалерами нашей квартиры жизнь устанавливалась тихая: сначала Манька толстела, в бочоночек превращаясь, потом два месяца котят воспитывала, потом дело шло по кругу… И так семь лет продолжалось.
Одно удовольствие от этого – котята.
Манины дети
Котята у Мани были прехорошенькими, а некоторые так просто красавцы. Один – чёрненький, белой манишкой, с белыми лапками; другой – ярко-серый, в матросскую тельняшку одетый; третий – будто серебряной краской обрызганный. Были и четвёртые. И пятые – всего 21 котёнок. Все пушистые. Чёрный с манишкой, прозванный Биллом Клинтоном* (этот американский президент как раз пришёл в Белый дом), как и Фёдор – в серебре, долго жили в нашем доме. Забавной по раскрасу была дочка Фрося, трёхцветная, в рыжих, чёрных и белых пятнах, а на носу полоса разделительная проходит: одна половина носа коричневая – в маму, другая ярко-розовая – в папу. Ну, да всех котят и не упомнишь.
Матерью Манька была замечательной, всё, что должна в родительских заботах делать добропорядочная кошка, всё и делала, котят не бросала, уму-разуму учила. Другое дело, что попадались среди них дурашливые, но это уж, очевидно, отцовские гены виноваты.
Котилась Манька не просто, да ведь многие домашние кошки в родах мучаются, страдают. Страдать звала с собой в основном меня, но от помощи мужа или сына не отказывалась. Но главное, чтобы я её одну не бросила. Приспособили мы ей для этого дела большую коробку из под яблок, утеплили внутри, клеёнку положили, сверху простынку чистую: «Рожай, Маня, побыстрее!». Побыстрее не получалось. Сидеть на полу рядышком всю ночь тяжело – брала коробку к себе на кровать, спускала в неё руку. Манька зажимала её в своих лапах и начинала петь песни. Наконец, окотилась, котята уже молоко материнское посасывают, но не даёт Манька мне уйти из комнаты: бежит следом и начинает звать назад к детям: «Помогай, следи со мной вместе, чтобы с детьми ничего плохого не случилось!» – такое беспокойство дня три продолжалось.
Коробка с котятами и Маней ставилась у меня в комнате, в тёплом и затемнённом углу, огораживалась. На первых порах только пение Манино из неё раздается, да сама Манька поесть-попить ненадолго вылезет. Своих деток всем домашним глядеть-разглядывать позволяла.
Но вот характер пения меняется, значит, глаза у котят открылись, вылезать из коробки попробуют, по полу расползутся. А там и прикармливать уже надо. Варила я им жидкую манную кашку молочную, садилась на маленький стульчик, котят по очереди кормила из широкой тупой пипетки. Чмокали с удовольствием, только мордашки были в каше перепачканы, конечно. Ну, а мама их на что?
Я котёнка за шкирку – и Маньке, которая рядом сидит, за процедурой наблюдает, его под нос: «Облизывай дитё!». Маня старательно мордашку сыну или дочке язычком вымоет, можно и за следующего приниматься.
Растут котята быстро, начинает она учить их засады устраивать, по всей квартире носиться, на кресла взбирается и с них скатывается. Чтобы не слишком страдала мебель от их острых коготков, приходилось её длинными старыми пледами закрывать – спасать. Помню, один котёнок из её детей воду обожал, да обожал не на струйку воды глядеть, а в таз с водой плюхаться. Налью в таз тёпленькой водички, он прыгает в него. Только брызги летят во все стороны. Бабушка его, Манина мать, выросла на свободе, с хозяином на рыбалку ходила, вот ему её гены и достались. А рыбкой ему служил мяч для настольного тенниса. Плещется котёнок, лапкой мячик гоняет, – мама рядышком сидит – наблюдает. А Билл Клинтон был трус, воды боялся, но особенно пугался звука включённого пылесоса. Как будто пружиной его вверх подкидывало. Сама Манька тоже пылесоса опасалась, старалась уйти от него в другую комнату. Чудище орёт, страшно всё-таки… Страх прошёл в старости, когда слух её ослабел. И стала я периодически её пылесосить: и спинку и пузо пушистое, и хвост широкий почищу. Маньке эта процедура даже нравиться стала: не надо самой лишнюю шерсть вылизывать, живот ею набивать!
Раздача котят начиналась, когда их возраст приближался к двум месяцам. К этому сроку Маня решала, что материнский долг ею выполнен сполна и пришла пора становиться ей свободной кошкой. Детей продолжала кормить, но нет-нет зашипит на них, а то и затрещины отвесит. Да и все в доме уставали порядком от озорных созданий.
Будущих их владельцев Манька сначала обнюхивала, а потом спокойно разрешала уносить котят из дома. Назад не возвращались! Один из её детей был забран на жительство в соседний подъезд. И решила его новая маленькая хозяйка через день всего зайти с ним на руках: звать нас с Маньей на прогулку. Не тут-то было: Манька шипела, била его лапой, в общем, из дома изгоняла: «Тебя вырастили, иди-ка ты в люди и живи самостоятельно, а тут тебе делать нечего!»
Вспоминаю ещё один забавный эпизод. Зима. Вечер. Звонок в дверь. Открывает муж – на пороге маленькая незнакомая девочка. Спрашивает удивлённого мужа: «Кошка Маня здесь живет?» – «Здесь, а в чём дело?» – «Мне котёночка хочется, и мама разрешила». Котята давно розданы, новых пока не предвидится. Ушёл ребёнок расстроенный в свой дом на улице с символичным названием «Тупик трудовых резервов». А я смеялась, мужу говорила: «Ну, кто знает, что ты тут, кандидат медицинских наук, живёшь, а вот что кошка Маня здесь обитает – всей округе известно!»
* Манькин котёнок «Билл Клинтон» жив до сих пор. Ему 18 лет, он активен и по-прежнему обожаем домашними.
На охоте. Птицы.
Птицы у молодой Маньки неизменно вызывали проявление охотничьего инстинкта: увидит сидящих на скате за домом, среди полыни, воробьиную стайку или разгуливающих по асфальту голубей – и начинает тихо постанывать, хвостом подёргивать: вот она, лакомая добыча, поймать бы. Но голуби успевают взлететь, лишь теряя хвостовые перья, – так и кружились те по воздуху, Манькиными когтями повыдернутые. А вот воробья добыла. Случилось это в одно летнее утро. Солнце прогревает склон, воробьи по нему прыгают, чирикают весело. Я встретила знакомого собачника, разговорились; Маня у моих ног; кругами носится Боцман, лохматый, дружелюбный пёс знакомого. Не заметила, как ослабила поводок. А Маньке только то и надобно: ныряет в воробьиную гущу. Выныривает назад – воробей в зубах! И – побежала домой, к родному подъезду. Успеваю поводок подхватить, так и мчимся: впереди Маня с воробьём в пасти, следом я – в подъезд, вверх по лестнице. Вот и наша дверь, звоню, влетаем в квартиру, тут она воробья и выпустила, чтобы, верно, поиграть с ним, прежде чем съесть. Воробей съеденным быть, разумеется, не желал, залетел на кухню, забился о закрытое окно, кошка – за ним, на подоконник. А на нём стояла банка с повидлом, в прыжке Манька смахнула её на пол. На бетонном полу разлетелась банка на осколки, большие и маленькие, повидло растеклось. Не удержалась кошка на подоконнике – и прямиком в осколки и повидло угодила. Воробей о стекло продолжает биться, жизнь свою воробьиную спасает… отшвырнула кошку от окна подальше, фрамугу открыла: «Лети, пичуга, на волю!» Маньку – в ванну, отмывать пузо от повидла, вытаскивать застрявшие в шерсти стёкла и стёклышки. Несколько дней Маня была в большой обиде на меня, не подходила: увидит – и удаляется гордо прочь: «Я вам живую дичь принесла, а вы … Так не оценить мою ловкость, охотничью удачу!»
Но однажды удалось ей придушить-таки двух поползней. Случилось это во время солнечного затмения. Побежала тень по земле, и страх, верно, загнал птиц в наше жилище. К несчастью для них, Манька в это время была на балконе. Когда отняли у неё пичуг, обе были мертвы. Взрослые горевали, но вряд ли горевала кошка, скорее негодовала: опять законную добычу отняли прямо из когтей.
Маня и мышонок
Мать моей внучки преподавала в школе биологию. Приходит однажды с работы, ставит на диван в прихожей сумку, в сумке – банка, а в банке стеклянной – мышонок! Забрался, очевидно, в лаборантской в сумку поживиться чем-нибудь вкусненьким, соскользнул в банку и назад не выбрался, пока не попал к нам домой. А в доме – кошачий дух! Открыла невестка сумку и в миг оказалась в комнате на спинке дивана, кричит: «Мышь, мышь!». Все женщины, даже биологи, мышей боятся! А мышонок из банки – и ко мне в комнату! Манька, конечно, за ним, следом и муж, и я. Рвётся Манька за шифоньер, значит, мышонок там. Отодвинули кровать и шифоньер сумели сдвинуть – пусто: был мышонок – и нет его. Подняли глаза кверху и увидели вот что: бедняга, спасаясь от хищницы, запрыгнул на отопительную трубу, что шла к батарее, и распластался на ней. Труба горячущая (хорошо топили!), но на что не пойдёшь ради сохранения жизни. Закончилась мышиная жизнь в Манькиных когтях и зубах, но не в желудке. Заскочил он в лаборантскую, очевидно, из подвала, а в подвале обычно рассыпали для мышей отраву. Съев такую добычу, можно и кошке отравиться!
Так и выросла кошка Маня без живой горячей крови, сначала на рыбе, а в последние 3-4 года жизни, когда зубы ослабели, один клык зашатался и выпал, вновь вернулась к человеческой еде: жареной наважке, каше молочной, фаршу мясному домашнему, молочку. Двадцать лет – это не шутка, уважать надо!
Куриные лапы
Вместо живой дичи приходилось молодой Маньке довольствоваться куриными лапами. В начале девяностых годов продавались, вернее, доставались в очередях, куры тощие, голенастые, синего цвета. (Однако надо заметить, что бульон из них был гораздо вкуснее, нежели из нынешних бройлеров: антибиотиками не нашпиговывались для быстрого роста). Так вот, их лапы предназначались Мане для игр. Начиналась потеха: лапа, почему-то чаще петушья, летала по всей квартире, Манька ловко подкидывала её вверх, догоняла, взлетала за нею в воздух, ловко ударяя вновь и вновь… Однажды подкинула – и петушья нога исчезла. Искали с кошкой вместе: нет нигде. Вдруг вопль на всю квартиру: это невестка, собралась на работу, сунула ногу в свой любимый итальянский сапог, а там что-то скользкое, холодное! Вот куда, оказывается, петушья лапа залетела!
Маня – честная, воспитанная кошка
Маня еду не воровала: зачем? Сыта, напоена, накормлена. Лишь раз случился с ней подобный грех: стащила со стола большой кусок красной рыбы, лежащий на разделочной доске. Но винить ли тут кошку? Хозяйка оставила рыбку без присмотра, ушла из кухни, не угостив свою любимицу, а ведь видела: сидит та на табуретке, ждёт, когда о ней вспомнят! Выходит: «Не виноватая я!» Словесному внушению всё же была подвергнута. Больше на столе её не застигали. Лакомства выпрашивала так: вилась у ног, тёрлась мордой о ножки табуреток, о холодильник (звалось это: «Маня любит холодильник») и всё это проделывалось молча, не подавая голоса: «Неужели вы не видите, как я люблю вас и как хочу колбаски!» Свою еду, как подобает хищному зверю, защитила, по-моему, лишь раз в жизни. Была она тогда совсем маленьким котёнком, когда впервые получила из рук хозяйки, т.е. моих, кусочек сырого мяса. Еда, достойная взрослой кошки! Но хозяйка почему-то решила (в шутку, конечно, но откуда котёнку знать?) только что данное лакомство отнять! Реакция была молниеносна: мясо крепко сжато острыми зубками, из животика рык, лапа с раздвинутыми когтями выставлена в мою сторону: «Моё, попробуй отними!»
Уже повзрослевшей, солидной кошкой смешно защищала домашнюю снедь и свою территорию от соседского пуделька Польки. Я хотела их подружить и несколько раз приглашала Полю в гости. Собака была чуть больше Маньки и совершенно безобидна. Моя кошка категорически на сближение не шла, усаживалась посреди кровати и спокойно наблюдала, как Полька прыгает на задних лапах вокруг: то с одной стороны заглянет, то с другой. Недосягаемая Маня. Всё менялось, лишь я начинала угощать собачку. Готова была отнять у неё и съесть даже блин, на который обычно и не глядела. Ревность! Так и не удалось их подружить. За Лоттой стояли мощь, величина, потому ей и разрешалась и миску Манькину вылизывать и угощение из моих рук получать. Польке же – запрет!! Ростом не вышла!
Тайфун «Робин»
Если не изменяет память, было это в 1991 году. Лето, август, домашние в разъезде. Дома лишь я и Маня. Дождь шумел за окнами ещё с вечера. Я ему не придала большого значения: в эту пору сильные дожди – почти обычное явление в Приморье. Часов до двух ночи читали. Манька в молодости предпочитала независимость, не любила, когда её брали на кровать, спала, где ей вздумается, но в одиночестве. После двух часов я выключила свет, заснула. Проснулась оттого, что Манька истошно мяукает около моей головы. Потом соскочила на пол, метнулась к балкону, но на него не выбежала, а забралась на подоконник около балконной двери и с него заглядывает на балкон. А там – воды по колено! Ветер усилился, задул прямо в окно балкона, забивая струи воды через щели. На часах – четыре часа, выходит спала я всего-ничего, а потом – случился. Вычерпала я с балкона восемь вёдер воды! Маня продолжала наблюдать с подоконника уже успокоенная: спасла себя, спасла хозяйку – не потонем!
Водопад на кухне
Вторая половина 90-х годов. В доме я и Маня да ещё приходит иногда ночевать моя школьная подруга. Муж – в Иванове со старой больной матерью, Женина семья живёт теперь отдельно. Маня – взрослая семилетняя кошка. Уже пережиты ею уменьшение нашей семьи, уже позади материнские заботы, и отданы в хорошие руки все её дети. Уже вечерами растягивается на моей ноге, когда, сидя в кресле, смотрю телевизор, или сидит на полу, ждёт слов: «Ну, пора и спать!» – тогда бежит впереди меня в «нашу» с нею комнату и прыгает на вторую половину кровати.
Надо сказать, что в те годы Владивосток «прославился» на всю страну отключением света, воды, холодными батареями. Жуткое для горожан то было время. К счастью, наш дом страдал меньше других, ибо находился на одной ветке с больницей, но и ему доставалось. Итак, с вечера воды не было – ни горячей, ни холодной. Я проверила, плотно ли закрыты краны, и ушла спать. От холода – батареи ведь чуть живые – спала, укутав голову тёплым платком, поверх ватного одеяла ещё и шуба лежит. Согрелась, уснула, вдруг слышу – опять у моей головы истошно орёт кошка. Спросонок – второй час ночи – причину её ора сразу понять и не могу. А Манька зовёт на кухню. Там же – водопад из раковины, пол залит. Оказалось, подруга моя тоже «проверила» краны, но не закрыла их! Ночью дали воду. Я, платком закутанная, ничего, конечно, не слышала, подруга же спит, как убитая. В ужасе, что затопила соседей, хватаю махровые полотенца, махровые простыни, вёдра – в двери уже стучат. Соседи меня простили и хвалили Маньку.
Потом лишь я поняла, почему они так легко меня простили. Они уже готовились к евроремонту, перепланировке, прорубанию новых дверей и т.п. И тот полугодовой ежедневный шум и вой, когда разговаривать в квартире у нас можно было только чуть ли не в ухо, чтобы быть услышанным – перекрывал все расстройства от подмоченного потолка. Да и высох тот скоро!
Китайская ваза
Происшествие это сохранилось в семейной памяти под кодовым названием «Китайская ваза». В одном из своих рассказов муж описал его. Но каждый рассказчик немного добавит в изложение какие-то свои нюансы, посмотрим, что получится у меня. Решила я навести чистоту в доме и постирать оконные шторы. Решить – мало, надо их снять! «Дай, – думаю, – сама сниму, мужа звать не буду, спина у него болит». Встала одной ногой на табуретку, а другой – неосторожно – на пуфик, забыв, что он-то на колесиках. Пуфик, конечно же, поехал и опрокинулся, а с ним и я полетела на пол, опрокинув при этом стоящую на полу китайскую вазу. Ваза полна воды, в воде – лесные лилии-саранки. Муж принёс их из леса, запах от них, сладкий, свежий, по всей квартире! Так вот, очнулась я в луже воды, ваза разбита, вокруг меня плавают саранки. Хоть пиши картину: «Офелия среди воды и лилий». Надо мной – Манька. Посмотрела – и вон из комнаты. Слышу, муж бежит, и кошка, вижу с ним рядом. Всё это время он спокойно музицировал в соседней комнате, шум, конечно, слышал, но решил, что я что-то просто на пол уронила. Во всяком случае, музицирование прерывать и не думал. Вдруг видит: орёт у его стула наша кошка, поорала – и назад, ко мне в комнату. Понял муж, что неладное случилось, побежал за нею… И кто уж стал громче кричать – он или Маня – и не поймёшь. И зачем-то я полезла на пуфик, и кому-то нужна эта чистота? А я – встать не могу, а локоть начинает нестерпимо болеть… Слава Богу, до перелома дело не дошло, отделалась я сильнейшей гематомой и температурой 38,6 градусов. Долго, месяца два, рука болела, даже надавить на пальцы не могла. И приходилось, возвращаясь с прогулок – Лёлька мала, до кнопки вызова лифта не дотягивалась, здоровая рука чем-то занята – нажимать на кнопку Манькиной лапой. А вазу склеили, теперь она стоит на тумбе в коридоре, и цветы в ней сухие! Круглый год стоят, не вянут!
Манька – ценительница русских романсов
Музыка в нашем доме звучала почти каждый день, играл муж, играл старший сын, так что выросла Манька среди звуков фортепиано. Для неё это – привычная среда обитания, и только. Но вот пришёл к нам однажды коллега мужа, ещё товарищ по Академии. Годами он был постарше мужа, довелось ему и повоевать на Северном флоте. Заслуженный врач РФ, имел он одно увлечение, которое пронёс через всю свою жизнь: пение. Голос и культура исполнения у него были потрясающие; недаром выступал в Большом Кремлёвском дворце во время фестиваля народного творчества. Мне казалось, что никто: ни Штоколов, ни другие знаменитости – русские романсы так, проникая и в музыку, и в текст, и не исполняли. С мужем из них был творческий союз: Евгений Андреевич пел, муж аккомпанировал, оба были счастливы.
Так вот, готовились они к очередному любительскому концерту. Манька тут же в комнате, сидит на шкафу, на верхотуре. Поёт Е.А. вдохновенно, голос у него – баритон. То ли тембр голоса на Маньку подействовал, то ли уж громко распелся Е.А., только спрыгивает Манька на пол, ложится на бок и скользит по диагонали через всю комнату к ногам певца. Подползла, обхватила лапами его ступни и – замерла! Смеялись мы: не было у Е.А. подобной поклонницы раньше, которая бы у его ног лежала. В буквальном значении этого слова. Это даже лучше цветов и газетных рецензий!
Итальянские сапоги
Привёз сын жене своей, Лёлиной матери, из Франции итальянские сапоги, «настоящая Италия». Сапоги в самом деле хороши, главное же – ни у кого из коллег-учителей подобных нет. Вот эти сапоги и стали предметом Маниной страсти. Весну невестка в них пощеголяла, а на лето убрала в плотный, большой и тёмный полиэтиленовый пакет и сунула его под Лёлькину кровать. Маньку несколько раз, правда, под кроватью заставала, но мешок, вроде, плотно закрыт, внешне цел, – успокоилась невестка. Напрасно! Пришла осень, пора извлекать на свет божий любимые сапожки: ужас, ужас и ужас! Каким образом кошка залезла в мешок, что никто и не видел, и не слышал, осталось тайной, но поработала она славно: левый сапог был превращён её когтями в лохмотья, правда, только почему-то с внутренней стороны. Слегла в слезах невестка на диван, кошку отчитали, потыкали в сапоги мордой, но поздно, диверсия совершилась! Долго сын кисточкой, с особым клеем пришпандоривал эти лоскуточки на место, не знаешь, и не заметишь следов починки, но … Хозяйка-то знала, что сапоги теперь «второй свежести», какая там гордость. Проревелась, напилась валерианки, строго сказала кошке: «Ко мне в комнату даже лапу свою через порог не заноси». Поняла Манька, в комнате её котята резвятся, а она лишь у порога сидит. Смилостивилась невестка, и вроде всё забыто. И опять напрасно! За зиму Манька вновь побывала в мешке, и уж после второго её визита чинить сапоги не стали, а поехали они на дачу к невесткиной коллеге, а та пасла в них своих коз! Таков был конец итальянских сапог.
Маня – врачеватель
Давно известно, что кошки чувствуют, где у человека место больное, снимают боли, в общем, лечат. Вот и Маня меня врачевала: вскочит на больную ногу или поясницу, начнёт уминать лапками, а потом разляжется на ноге. Но должна сама захотеть полежать, просить бесполезно. Скажешь, бывало: «Манечка, пожалей бабу!» Посмотрит зелёными глазами внимательно и если решит, что да, помощь или ласка нужна, – начнёт языком, как тёрка шершавым, лизать. Может долго лизать, массаж лапами делать, – начинаю постанывать я, – вскочит тут же на кровать к моей голове, взглянет: взаправду мне больно или не очень? Если решит, что взаправду, лизнёт в нос или в руку и рядом сядет: «Терпи, я с тобой». Сама она тоже любила ласковые слова: «Мунечка, умница, красавица, любимая кошка» и т.п.
Разрядка психологическая от присутствия в доме кошки исходила ощутимая; конечно, не в те моменты, когда была её любовная лихорадка. Тогда надо было просто терпеть нам и ждать конца страстного томления. В остальное время – только положительные эмоции. Как-то устала я очень, и не только физически – на душе что-то смутно было. У Маньки как раз котята глазки уже открыли. Говорю домашним: «Не трогайте меня некоторое время». Закрыла дверь в свою комнату, котят из коробки достала, положила на кровать на плед, старенькой простыней застеленный, сама легла, а Маньку и звать было не нужно: тут же запрыгнула. Котята на кровати, по мне ползают, Манька рядом сидит, мурлыкает, за порядком смотрит. Ушла усталость. Потом в журнале «Планета» прочла, что так знаменитая австрийская писательница, лауреат Нобелевской премии по литературе (к сожалению, фамилию не помню), тоже свою депрессию лечила: двери дома на запор, телефоны отключала, только она и её кошка с котятами – все на ковре рядышком. И помогало великолепно!
Время неумолимо. Старела Маня: слух притупился, зрение слабело, гибкость исчезла, интересы затухли, появились болезни. Писать о них не хочется. До поры до времени как-то справлялись с ними, но знали, что жизнь Мани идёт к закату. В последний год стала она уходить под кровать в тёмный угол у шкафа – всё чаще. Вытащу её оттуда, посажу перед собой, убеждать начинаю: «Манечка, что это ты вздумала? Разве можно зимой помирать? Как хоронить себя прикажешь, в снегу? Терпи до лета. Да неужто до 20 лет не доживёшь?». Как будто поймёт Маня – угол забыт, снова тянется к вкусному фаршу, снова на кровати спит, а вечером идёт к телевизору. Всё к концу покатилось как-то стремительно: только что я, поднимая её одной рукой, думала, как она потолстела, и вдруг – есть отказалась, шерсть свалялась, пожелтела на подбородке…
До конца мы были с нею рядом, гладили, называли красавицей и умницей, благодарили за радость, что дала нам.
Похоронил её сын в чудесном лесу под старой липой, которая вот-вот должна была зацвести, медовым запахом воздух напоить…
Прощай, Маня.
2011 год