«Я знал, что я гений, – сказал мне однажды кто-то, - задолго
до того, как я понял, В ЧЁМ мой гений проявится».
(Дж. Оруэлл)
ПЛАЦЕБО, ОГРЕХ БЫТИЯ.
Самоидентификация есть соучастие твари замыслу Творца, практическое воплощение акта творения.
За исключением узкоспециальной, литература – семантически – есть форма антропологии. Всякая книга, в конечном счёте, представляет собой чью-то историю. От анекдота, частного эпизода, или коллажа из фрагментов нескольких судеб – до исчерпывающего отчёта об одной конкретной жизни, по каким-то причинам заслуживающей, чтобы сотни, тысячи, миллионы грамотных людей потеряли немало времени на потребление информации о ком-то постороннем.
«Скульптора, например, интересуют плоскости и изгибы, – замечает Оруэлл, – но он также человек, которому нравится просто возиться с глиной и камнем. Инженер – это человек, наслаждающийся прикосновением к инструментам, шумом моторов, запахом масла. Психиатр обычно сам имеет сексуальные отклонения. Дарвин стал биологом отчасти потому, что жил в деревне и любил животных».
Великий Лао Цзы, возможно, первым сформулировал значение сравнительной природы мышления. «Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное является прекрасным, появляется и безобразное. Когда все узнают, что добро является добром, появляется и зло», – писал он.
«Когда появилось мудрствование, возникло и великое лицемерие». (Дао Дэ Цзин в переводе Ян Хин-шуна).
В своё время «большой оригинал» Фридрих Ницше уделил немало сил и пространства текста своего «Заратустры» этому же вопросу:
«Оценивать значит создавать: слушайте, вы созидающие! Оценка – это драгоценность и сокровище всех оценённых вещей. Через оценку впервые является ценность: и без оценки был бы пуст орех бытия». (Так говорил Заратустра, М. 1990, стр.53).
Рассказчик обязательно преувеличивает, и чем он красноречивее, тем больше пафоса в его истории, какой бы заурядной она ни была в своём исходном виде. И событие, о котором идёт повествование – если оно и имело место в действительности – осталось бы никем не замеченным, когда бы не он…
«В мире самые лучшие вещи ничего ещё не стоят, если никто не представляет их; великими людьми называет народ этих представителей», – писал Ницше (там же, стр.46).
Как правило, личности, самой своей жизнью вызывающие интерес, становятся объектами исследований и расследований биографов (последние, в пыли архивов, воруют друг у дружки факты, неторопливо излагая их от первого лица – при этом греют потные ручонки в лучах славы своих персонажей, что придаёт видимость хоть какой-то значимости и им самим). Иные же, имеющие субъективные причины считать себя достаточным для того основанием, принимаются за нагромождение мемуаров.
Должно быть, воспоминания представляются, как минимум, поучительными, если некто решает изложить их человечеству.
«Автобиографии можно верить лишь тогда, – пишет Джордж Оруэлл, – когда она обнаруживает что-либо постыдное. Человек, изображающий себя положительным, возможно лжёт, ибо, если смотреть на любую жизнь изнутри, она предстанет просто как сплошная череда поражений. Впрочем, и в самой вопиюще бесчестной книге… порой, независимо от воли автора, рисуется куда более правдивый его портрет». (Привилегия духовных пастырей, 1944г.).
Автобиография, так уж повелось, начинается с появления гадкого утёнка, и гадость его тем отвратнее, чем более великолепным лебедем он окажется к концу своего жизнеописания. Иначе и писать о себе никто не стал бы: это, внушающее восхищение, преображение – таков смысл всякой автобиографии. Немного нарциссизма, самодовольства и стремления к назидательному воздействию на всех, кто – в силу тех же качеств, которые рождают сплетни, и на которых играют издатели «жёлтой» прессы – охотно приобщится к самобичеванию, непременно преобладающему на страницах, запускающих этот акт эксгибиционизма. А втянувшись, с чувством явного превосходства над автором, не подавится и моралью, и заветами, чтобы к концу чтения осознать в полной мере всю свою заурядную убогость – при неизбежном сравнении собственных постылых будней с захватывающими похождениями этого выдающегося, просто-таки исторического персонажа, столь любезно причастившего всякое ничтожество к своему величию и памяти в веках…
Раболепство заурядных членов общества – пища, которой их кумиры потчуют свою значительность. Жизнь одного состоит из поступков, другого – из болтовни на тему деятельности, которой он всегда готов заняться. И именно второй, вероятнее всего, запомнится развесившим уши. Однако, первому будет, что вспомнить.
«Я терпеть не могу позёрства, – заявила как-то моя соседка, – С собой всё-таки можно по-честному. Так оно обычно бывает значительно плодотворнее, и, главное, легче».
Лишь издали статус «звезды» кажется привлекательным. Бремя славы чревато горбом. В лучах прожекторов и объективах папарацци – иллюзия успеха, отработка гонораров. Превратить себя в товар массового потребления – выбор жертвы пропаганды. Кто ж сознается в том, что сам себя продал, и от мебели теперь неотличим. Впрочем, люди давно воспринимают и себя, и других как имущество, а жизнь превращают в сделку, и даже с Господом торгуются: обещают не грешить, но при этом настойчиво просят себе что-нибудь за выполнение данного обещания. Так в момент появления на свет они берут напрокат не жизнь, но – плацебо. Только чтобы это понять, читать приходится между строк – что бы ни написали, как бы ни назвали, кому бы ни предназначили эту, с позволения сказать, фантасмагорию.
Пётр-Как-Пётр, ноябрь 2012