Капелька прозрачной жидкости недолго повисела на клювике пипетки, словно спрыгнула вслед за бесчисленным множеством предыдущих, в крохотный омуток уже отмерянного раствора, чтобы устремиться далее до конечного пункта назначения.
На ее месте тут же набухала и тяжелела следующая. Электронный дозатор скрупулезно отмерял назначенную между ними дистанцию, не допуская в их движении простоев и толкотни. Сообщал о их движении нескончаемой чередой мягких звуков. Между пятым и шестым сигналом очередная капелька могла покидать старт.
Днем он много наблюдал за этой чередой капель и убедился, что ни одна из них не двинулась с места раньше пятого сигнала. " Словно танковая колонна на марше -- подумалось ему -- и порядок такой же."
Лежать под капельницей надоедает. Надоело и ему. Но приходилось терпеть, поскольку судьба на этот раз ничего другого не предлагала. Молодые мужики пробовали на свой риск ускорять движение потока, но это можно было делать на старых капельницах, ослабив зажим стопора, а электроника пунктуальна.
Прикажет ей сестренка отпускать не более десяти капель в минуту -- и она скрупулезно отмеряет заданный ритм все пятьдесят часов абсолютного покоя.
В палате светло, тепло, чисто и сухо. Изредка прошелестит тапочками заботливая сестричка. Спросит о самочувствии, спросит -- не нужно ли чего и удалится обгонять не малые свои заботы да хлопоты.
На девятом десятке лет сердце не раз укладывало его в палату интенсивной терапии, сокращенно -- ПИТ. Вероятно с такой же бравадой армейские романтики произносят слово"губа"? Глупости конечно. Никакого сравнения. Армейская "губа" на границе жизни и свободы, а ПИТ на границе жизни и смерти...
Но звучит безобиднее. На губе человек сначала бравирует своим пофигизмом а затем затихает и вянет угнетенный стенами каземата. А в реанимации человек сначала, словно выключенный телевизор, а затем оживает и снова готов воспринимать и вещать.
За все годы военной службы, а это без малого полвека, он так и не успел побывать на "губе". И хоть характер его не был ванильным, воинскую службу он уважал и соблюдал параграфы воинского этикета.
Долгими бессонными ночами лежа без сна на больничной койке, он снова и снова возвращался в те далекие годы. Воспоминания и размышления неспешно сменяли друг друга, беззвучно перелистывали страницы прожитых лет. Открывали, словно заново, давно минувшие события.
Иногда память его забиралась еще дальше и тогда он видел себя босоногим хлопчиком в домотканой рубашонке заменяющей и рубашку и штанишки. С каким азартом они преследовали с такими же одержимыми всадниками убегающих по оврагу бандитов.
А как покойно было притаиться под крылом прабабушки и сквозь дрему слушать её завораживающие сказы. Еще интереснее они были когда они стар да мал забирались на большую печь, где сушилась на размол пшеница.
В сумеречном тепле мир бабушкиных сказок казался еще интереснее и загадочнее. Старушка ласково поглаживала его стриженую головку и рассказывала сказку за сказкой. Он так и засыпал под ее теплой ладонью.
Александр Иванович повернулся на кровати, высвобождая отлежалые места и снова погрузился в размышлению
Прабабушка надежда одиннадцать лет прожила при жизни Александра Пушкина. Родилась в 1926 году на Черниговщине, а преставилась в 1927. Прожила 101 год и несмотря на преклонный возраст, сохранила ясный ум и доброе сердце.
В молодости она была хороша собою, темноволоса, стройна и красива. А когда стала невестой, ее агатовые глаза лишили покоя сердца многих парубков. Многие почтенные родители хотели бы видеть ее невесткой в своем доме. Но сердце ее уже было навсегда отдано единственному милому. Такому же красивому и статному, широкоплечему богатырю Ивану.
Сколько закатов проводили они с милым на притихшем берегу, знают тоько бархатные украинские вечера да лучистые звезды. Иван уже гадал, в который воскресный день засылать сватов и родители Нади готовы были их принять с почетом и уважением.
Да не суждено было сбыться сокровенным мечтам влюбленных.
Надя была крепостной крестьянкой престарелого барина и служила в его доме горничной. Старый барин относился к вежливой и аккуратной девушке хорошо. И барыня была довольна исполнительной и опрятной работницей.
Да вот на беду ослепила красота подневольной девушки молодого владельца соседней усадьбы. Захотелось ему заполучить смазливую девку в свое имущество.
Долго ли коротко ли вынашивал он свой замысел, но однажды после удачной охоты заехал он к старому барину, одарил его охотничьей добычей да и принялся у старца красотку выпрашивать:
-- Продай -- говорит -- мне девку, у тебя еще и других много. --
Старик упирается, не отдает. А молодой еще пуще напирает. Старик не уступает и пеняет соседу:
- Я у тебя собаку гончую просил, а ты не уступил. А девку просишь... -
Сосед обещает:
- Схожу на той неделе на уток и собака твоя.
- Вот и хорошо. - прошамкал старик.
- А девка? - спрашивает молодой барин.
- Что девка? - словно не понимает старик.
- Девку отдашь? -допытывается охотник.
- Коли собаку оставишь, так и деку отдам. Увезешь -.
Так и согласились.
Добрые люди открыли Надежде этот секрет. Надежда слыхала, о соседнем барине нехорошие слухи. А как узнала о сговоре, залилась слезами. Чернее ночи пришла она в тот вечер на свидание и обливаясь слезами рассказала, какая беда нависла над их судьбой.
Крепко задумался Иван. Пытался найти выход из беды, но как ни ломал голову опечаленный парень, ничего спасительного придумать не мог. Среди крестьян уже давно из уст в уста передавалась молва о том, что крестьянам скоро дадут Вольную. Но, толком никто ничего не знал.
И тогда порешили они удариться в бега еще до того дня, когда выживший из ума перестарок станет у самодура гончую суку на молодую девушку выменивать.
А как решили, так и стали тайно в немыслимый путь припасаться. Иван сплел четыре пары лаптей. Надежда припасла кое-каких харчей. На их счастье сластолюбивый охотник промочил на ночной охоте ноги и немало дней провалялся с ангиной. А Иван с Надей не теряли времени, собирали все, что могли. Хорошо помог верный друг Ивана, поделился едва ли не последней рубахой.
В назначенный час вышли они на окраину села, повернулись лицом к церкви и положили по три земных поклона и трижды положили на храм Крестное Знаменье. Первый крест Господу Богу. Второй крест за искупление греха перед родителями. Третий крест - за будущую судьбу.
И Господь Бог принял их поклон. Помог. Через многие лишения и испытания пришлось им продираться. Не всякому человеку по силам, а они одолели этот немыслимый путь. Если бы им лететь вольными птицами, никуда не сворачивать, то и тогда бы эта дорога заняла три с половиной тысячи верст.
А они эти версты вытоптали по долинам, лесам и горам. Через бесчисленное множество рек и речушек, от благословенной Черниговщины до спасительного Алтая, где и сейчас стоит уездный городок - Рубцовск. А тогда это было маленькое поселение. Да и не поселение, а неприметная слободка.
Люди там и поныне живут трудолюбивые, умелые. На всю страну мастерят трактора. Сельские трактористы забыли заводскую марку этих тракторов, а зовут уважительно - "Алтаец". Для лесорубов там мастерят трактора трелевочные, для геологов и полярников вездеходы. Для армии - еще чего посерьезнее.
Крепкий волевой мужик Рубцов, следуя в Сибирь, организовал на Тоболе артель и двинулся вглубь неведомых мест. Достиг реки Алей. Тут и поставил он со товарищи острожек. А именем его увековечил свою фамилию.
Сейчас, лежа в этой больничной тишине, Александр Иванович пытался представить путь, пройденный своими предками. Ему, человеку привыкшему работать с картами и самому побывавшему во многих рейдах и походах, было легче понять - скольких трудов и напряжения сил требовал такой путь. Чего стоило спасение от крепостного произвола.
Сестричка Аня появилась в палате с наполненным шприцем и стягивая одеяло с обреченного места, ласково проговорила:
- Дедушка, Я тебя сейчас не сильно уколю. Т – а - к... Да ты, дедушка, у нас совсем молодец... молодые вздрагивают. А ты молодец, настоящий гвардеец.
- Доченька, я уже шестьдесят лет в гвардии состою. Да только сейчас, наверное, списали... -неторопливо проговорил довольный похвалой ветеран.
- Что ты, дедушка, таких орлов в гвардию зачисляют навечно. В первые ряды. - Заверила Аня, поправила штатив капельницы и направилась из палаты.
Он поблагодарил сестру, поправил потревоженное одеяло. Шаги сестрички заторопились по коридору, слышно было, как открылась дверь процедурного кабинета. Александр Иванович снова погрузился в размышления.
Интересно устроены люди. Посадить укол в укромное место, это такое пустяковое дело, а больные каждую сестру по руке узнают. Об одной скажут, что у нее легкая рука. Не выбирают, не голосуют, а кто-нибудь однажды не ошибётся и промолвит вслух.
И уже те, кто потом лягут на эти койки, уже заранее знают у кого легкая рука.
И самого внимательного доктора определят и сестричку и нянечку. Как ребятишки в детском садике или в школе.
А здесь все характеристики передаются от одного поколения страдальцев к другому. Когда поступил и куда определили тяжелого больного; где и с кем случился кризис -- все это обитатели палат узнают с поразительной осведомленностью по своему устному телеграфу. И не угадаешь, кто про кого больше знает; доктора -- про больных или больные -- про докторов.
Стекла в окне окрасились в цвет заката. Потом зарево стало остывать, появились тени и еще немного спустя вечер затемнил стекла в цвет пластов непроницаемого сланца. А воспоминания снова уносили Александра Ивановича в далекое ушедшее прошлое.
Юность.
В школе Саша пошел учиться сразу в четвертый класс. Посему в четвертый? А потому, что всю грамматику и математику он выучил еще раньше, когда в школу ходили его дядьки. Они садились за уроки и маленький Саша с ними, они читают и пишут, и он тут как тут.
Да не отстает, иногда еще и фору дядькам задаст. Когда он научился разбирать слова, взрослые девушки стали просить его прочитать письмо от женихов, что служили в армии. Подкараулят его где-нибудь в укромном месте и просят почитать или написать письмо. А за услугу и молчание сахарком угостят.
Он знал о каждой из них все самое сокровенное, но девичьих секретов никому никогда не выдавал. А с дядьками он выучил все науки церковно приходской школы до четвертого класса.
В школе преподавала дочь местного батюшки. Отношение ее к ученикам было очень высокомерным и грубым.
Первым уроком было чтение. Вторым -- чистописание. Третьим -- арифметика. Четвертым -- богослужение.
На уроке богослужения детей богатых родителей ставили читать евангелие. Остальные пели, а все вместе молились.
В пору ЛИКБеза Саша многим односельчанам помог научиться грамоте. А первую из соседей научил читать и писать свою маму.
Школу-семилетку Саша окончил в 1934 году. После окончания школы дед увез Сашу в Азейбарджан на алюминиевый завод. Там он без отрыва от работы выучился на машиниста паровоза.
На заводах стали отказываться от услуг иноземных инженеров, поскольку во многих местах проявлялись случаи технического саботажа. На смену им прихо приходили слушатели рабфаков, а в 36-37 годах их ряды пополнили первые выпускники техникумов.
В 1937 6оду Саша Ромащенко закончил рабфак и направился в город Златоуст, Челябинской области. На заводе, куда он пришел на работу, на доске почета был помещен портрет его дяди Михаила, который при встрече сказал племяннику: " Видишь, как я работаю? Так и ты работай". Старательный юноша без затруднений влился в рабочий коллектив. По заводскому гудку начинал и заканчивал рабочий день. Вступил в Комсомол.
Его направили на курсы военной подготовки. Сложную 120 часовую программу он освоил на отлично. Начальник сборов оставил Сашу на этих курсах инструктором. Саша снова и снова изучал военное дело с новым составом курсантов.